Из жизни. Имена героев
сохранены.
Павел был первым парнем на деревне, славящейся голосистыми красавицами да злыми собаками, несдержанными по ночам к чужим женихам. В деревне–то и ста дворов не было, но Павлу хватало молодых и симпатичных. Каждый раз после танцев он провожал другую девушку, считающую за честь с ним пройтись, набросив на плечи его темный пиджак. Высокий, мускулистый, с глубокой ямочкой на подбородке и сросшимися бровями, он казался не из этих мест. Средний окрас местного населения был белесый или светло-русый. "Татары не дошли," - шутили местные. Павел же был неотразим своей яркой цыганской внешностью и многие девчата приходили из других сел чтоб только потанцевать с ним. С девушками он постоянных отношений не заводил и невозможно было понять, нравится ли ему кто-то или нет.
Маня окончила школу на два года позже Павла. Ничего особо привлекательного в ней не было - все обычное для деревни: светлые пушистые волосы, веснушчатый нос, средний рост, только глаза были удивительные, как–будто сложенные из мозаики с разными голубовато–зелеными и золотистыми кубиками, черточками и камешками - ну прямо калейдоскоп! И характер - не дай Бог! Остра на язык. Все ждали, что после школы, как лучшая, она поедет учиться в Вологду или даже в Ленинград, но Маня осталась в деревне, никому не объяснив причину такого странного решения.
Несмотря на непопулярную в деревне худобу, Маня нравилась парням, на танцах ее приглашали наперебой, хотя она никого особенно не выделяла. Павел обходил Маню стороной и танцевать не звал. Ее это задевало, но она весело кружилась с другими, даже не смотря в его сторону. И вдруг в один из вечеров Павел протанцевал с Маней несколько раз за вечер и даже пригласил ее прогуляться в знаменитом пиджаке.
Гуляли они долго. Добился ли Павел от нее поцелуя или чего большего, никто никогда не узнал. Маня никому не рассказала о своей победе (или это была его победа?), но к следующей субботе готовилась очень тщательно. Сшила себе новое платье. Она всегда все шила себе сама, по своей выкройке и выдумке. У нее к этому был особый дар. Обычный ситец из сельпо превращался в дивный сарафан, блузу или платье; умело комбинировала цвета, так что местные женщины упрашивали сшить им такое же, или похожее. Маня превращала деревенских подружек в красавиц, конкурируя со скромным выбором одежды в ближнем райцентре.
На этот раз тонкую талию Мани подчеркивала цветная лента, а большой, ниспадающий на плечи воротник, отделанный старинным бабушкиным кружевом, охватывал ее обнаженные руки. Маня была в ударе и без конца танцевала, ловя завистливые взгляды девушек, - три танца даже с Егором, которого никогда до этого не баловала вниманием.
Павел к ней не подходил, не приглашал, а танцевал с пухленькой смешливой Женей, которая вне себя от счастья уже позволяла обнимать себя за плечи и тесно прижимать за талию. Ну прямо любовь! Маня прикусила губу, но улыбалась.
Когда очередной танец закончился и они с Егором оказались рядом с воркующей Женей и Павлом, уже собирающихся покинуть танцы, она бросилась на шею Егору и громко сообщила:
- Да, Егор, я согласна! Выйду за тебя! - и чмокнула Егора в щеку. Музыка как раз стихла и всем были слышны слова и громкий, почти звенящий голос Мани. Павел вдруг вспыхнул и сказал хрипло:
- Да ты же не любишь…
- Это я–то, я–то не люблю? – перебила его Маня. Ее голос звучал как струна в руках хорошего музыканта.
- Я–то как раз люблю! - И она принялась целовать обалдевшего Егора в нос, шею, щеки, щеки… и громко шептала:- Мой, мой, мой, мой,- и добавила поспешно:
- А свадьбу через неделю сыграем! Приходи, Павел, повеселимся! - Ее глаза раскрутили калейдоскоп, а прикушенная губа вспухла.
Свадьбу сыграли через неделю. Здесь со свадьбами долго не тянули. Сговорились - и гульба.
Не пришел Павел на свадьбу. Всю неделю Маня как будто ждала чего-то, держа в сердце какое-то злобное удовлетворение и теперь удивляясь своему скоропостижному решению выйти за Егора, хотя давно знала, что нравилась ему, но тот был скромен, застенчив и шансов на благосклонность Мани у него не было. Да еще этот случай с ним в детстве, о котором знала вся деревня.
Дом родителей Егора, некогда раскулаченных и высланных в Сибирь, находился на дальней окраине деревни, а сад и огород полого спускались к самой речке Суде, известной своими омутами и меняющимся течением. Речка казалась маленькому Егору широкой и быстрой. Он иногда шлепал по самому бережку босыми ногами, далеко не заходил,а тут подскользнулся на глине, упал на быстрину и уже не доставал ножками дно, барахтался и, захлебываясь, пытался приблизиться к берегу. Спас его рыбак, удивший за соседними кустами. Мальчика откачали, вытряхнули воду, но с тех пор Егорка никогда в речке больше не купался, плавать не умел, а иногда плескался на берегу, когда никого рядом не было. Иногда после этого случая у него случались судороги, но он этого уже не боялся, а только старался скрыть их от любопытных.
Не пришел Павел на свадьбу. Нет, не пришел. Не видела больше его Маня. Уехал. Уехал…
А потом пришла война и она слышала, что Павел с учебы ушел на фронт. Егора же по болезни на войну не взяли. Они жили с Маней в его отцовском старом доме. Странная была эта жизнь. Днем неугомонная Маня спрашивала мужа:
- Ну, что ты сегодня будешь делать?
- Прополю огород, крышу посмотрю, - тихо отвечал Егор.
- Тогда я пойду в курятник. Или в парник,чтоб тебя не видеть и не слышать, чтоб забыть, что ты существуешь! - Маня целый день шпыняла его, задирала и выдумывала всякие штучки для обиды.
Ночью же Маня затихала, с мужем не разговаривала, не произносила ни слова,а только иногда легонько касалась пальцем его ямки на подбородке, так похожей на ямку Павла. Тогда она закрывала глаза и в темноте позволяла себя ласкать щедрому на любовь Егору и засыпала, положив голову на никогда не затекающую руку.
Ночь заканчивалась быстро, а утром начиналось все сначала.Егор отражал нападки счастливой улыбкой, шутил и поглядывал на солнышко - скоро ли ночь!
Как-то Егор отсутствовал на покосе несколько дней и отрастил небольшую мягкую русую бородку, но Маня резко сказала:
- Сбрей немедленно! – и Егор покорно удалил *красоту* - так решили дачники, приходившие к ним за молоком и яйцами.
- И чтоб духу твоего в доме сегодня не было, - и уходила в комнату шить.
У них родилось уже двое детей, когда фронтовики стали возвращаться домой. Как-то проходя по деревне мимо дома Павла, Маня увидела во дворе ладного мужчину в военных брюках и без рубашки. Он складывал нарубленные дрова, затем достал из колодца ведро воды, налил в рукомойник и, повизгивая, поливал себя, похлопывая по торсу.
Маня стояла и молча смотрела на радужные брызги, смело падающие на его горячее тело, на свернувшиеся спиральки мокрых темных кудрей, таких упругих и непослушных под ладонями.Стояла и стояла, приоткрыв рот и надежно упираясь пятками в землю.
- Манечка-краса-дивные-глаза, ты что ли? – Растерянно выпалил сокровенное, наболевшее, увидев ее, Павел.
- Нет, не я это! Не я! - ответила звенящим и, резко повернувшись, торопливо ушла, энергично раздвигая воздух локтями.
Еще неделю пробыл в отпуске Павел, каждый день много раз проходил у дома Мани, и даже к речке спустился по их тропинке, лелея надежду встретить ее, и, как всегда, в тысячный раз корил себя за глупую игру и мальчишескую гордыню на тех далеких танцах в клубе, так неожиданно разлучивших их.
- Мне ведь… Мне бы… только глаза ее увидеть, такие ли они остались, те ли, что сберегали меня всю войну, спасая от боли, ранений и контузии, - молил он Бога.
Но Маня не вышла. Не дала этого счастья ни себе, ни ему. Только во дворе на длинной веревке трепетала на ветру детская одежонка.
Павел уехал, учился, высоко продвинулся по службе и никогда больше не возвращался в деревню.
Прошли годы. У Мани и Егора было уже шестеро детей. Но, казалось, ничего не изменилось в их жизни.
- Егор - позор! Трусло! - Маня жестоко показывала рукой на речку, если не придумывала что-нибудь более обидное. Егор на ее слова реагировал мягко, с улыбкой, принимая как игру, смеялся глазами и был счастлив, что она рядом.
Несколько дней Егор отсутствовал, косил траву, а когда возвратился, Маня заметила, как идет ему пушистая, светлая бородка – прямо русский богатырь, и сказала, смилостившись:
- Оставь, не сбривай. Теперь можно.
- Что можно? Бородку? Старый стал?
- Не старый, а глупый, и не стал, а всегда был!
Ночью она теперь не касалась его ямки на подбородке, давно не касалась, с самой победной весны, когда… когда ответила Павлу, что это уже не… она.
Дети, все как один с ямочками на подбородке, вырастали и разъезжались, устраивая свою жизнь, и только одна дочка, Надежда, построила на соседнем участке дом и жила сельской жизнью, присматривая за постаревшими родителями. Несмотря на возраст, Маня все так же ездила на велосипеде, обгоняя молодых в пузырящейся на седле цветной юбке. Две корзины, на седле и у руля, всегда были заполнены то фруктами и сметаной, которые она возила в райцентр на рынок, то ягодами и грибами, собранными в лесу. Маня была все так же легка и подвижна, годы, казалось, дружат с ней и не обижают немощью и болезнями.
Егор не потерял своего доброго нрава и теперь они часто сидели рядом на ступеньках крыльца, по-прежнему не разговаривая, и погружаясь в облако общего тепла и прикасания. Им уже не нужны были слова ни хорошие, ни плохие и они насыщали пространство молчаливым созерцанием и благодарностью, хорошо понимая друг друга.
Как-то сорвав в саду спелые яблоки, Егор нес их к дому показать Мане самые красивые и душистые.
Во дворе на траве лежал сломанный велосипед с изогнутым колесом, но грибы под сетчатой крышкой не высыпались.
- Ну Маняша! Упала что ли? А велосипед-то дотащила… Вот характер! - с тревогой подумал Егор и заспешил к дому. Маня сидела на крыльце, вытянув ноги, опираясь спиной на почерневшую от времени деревянную стойку и как-то странно и медленно смотрела в безтучное небо. Егор поставил рядом корзину яблок и проследил ее взгляд. Что там увидела его любимая - птицу или ветер? Но вдруг испуг охватил все его сознание и он тихо произнес:
- Яблоки, Маняша.
- Егор, Егор мой, Егор мой, - шептала она ласково привычные для себя слова, хотя произнесла их вслух только однажды, в клубе, и затихла.
- Подожди, Маняша, Маняша моя, подожди, не торопись без меня. Я сейчас, я сейчас…
Торопливо спустился к речке. "Не такая она уж и широкая, не такая уж и быстрая, это было в детстве, а сейчас - не страшная," - уговаривал он себя, опасаясь приступа, против которого был бессилен, и в одежде, торопясь, прыгнул в воду. Толкал себя по дну ногой к другому берегу, где росли кувшинки.
Началась глубина, но Егор барахтался, держась на воде, и коснувшись ногой илистого дна другого берега, быстро сорвал две лилии (так здесь называли кувшинки), белую и желтую и скорей назад, к ней, к ней…
- Маняша, это тебе цветки, лилии с другого берега… Я сам сплавал. Твой Егор - не позор…
Он склонился к ее ногам и положил на милую выцветшую юбку две лилии – белую и желтую. Глядел в ее открытые в небо глаза, такие необычные, такие только ее, Маняшины, потом взял ее холодеющую ладонь и, целуя пальцы мокрыми губами, все шептал привычное:
- Спасибо за счастье, Маняша моя, Маняша моя...
Он умер здесь же, на крыльце, держа ее за руку, и смотря в то же, все еще безоблачное далекое небо. Что там, в вышине?
Они прожили вместе семьдесят три года и умерли в один день.Егор и Маняша. Петровы.
,