Глава сороковая.
Ты плачешь, провожая усопшего, радуясь, что он, быть, попадёт в рай, или печалясь, что он умер, так и не договорив с тобой.
Кинорежиссёр В. Г. Огородников.
Давайте, дети, сложим кукол и закроем ящик, ибо наше представление кончилось.
Ульям Теккерей «Ярмарка тщеславия».
Дни тянулись за днями в дальнюю даль, и уже посыпались с берёзок первые жёлтые листья, и тяжкие грозди рябины украсили лес, и ночи стали холоднее и холоднее, а Фёдор Иванович Жёлтиков всё сидел и сидел у печального костра в лесной глухомани. Он сидел, думал о прожитой жизни и потихоньку сходил с ума. В лесу ухало и выло. В ручье плескались пышнотелые водяные девки, мутили его тёмные воды зелёными рыбьими хвостами и ласковыми голосами звали его к себе. «Отстаньте, девоньки, старенький я уже для вас»,- отговаривался Фёдор Иваныч. Русалки смеялись и плескали в него водой, мешая мыть котелок и ложку. По небу летал трёхглавый змей и плевался синим пламенем. Вначале в предрассветной мгле Жёлтиков принял его за резвящийся в небе современный истребитель, но, когда туман уполз по ручью, рассыпавшись искрами росы, разглядел его в подробности и, к своему удивлению, не удивился. Он был уверен в своём сумасшествии, что и подтвердилось, когда по водам вопреки всем законам физики под хохот русалок проплыл в блестящей чёрным лаком новенькой Волге неизвестный гражданин в шляпе, костюме и галстуке поверх тельника. Потом к костерку, вертя хвостом и погано хихикая, приволокся чёрт, долго врал про международное положение и антиалкогольную политику партии и правительства, а, пока Жёлтиков уходил за хворостом для костра, спёр из вещмешка поллитру, две пачки чая и флакон корвалола. Фёдор Иваныч расстроился покражей не сильно, лишь переложил в брючный карман заряженный браунинг.
Пистолет ему вскоре пригодился. Под вечер, шумно ругаясь не по-нашему, прискакали два всадника в латах, потребовали указать им дорогу на Петровск, по старинной традиции обозвав «русской свиньёй», и дав по роже. В ответ Фёдор Иванович со спокойною улыбкой стёр с лица, выбитые из повреждённого носа, кровяные сопли, достал браунинг и застрелил обоих. Несмотря на искреннюю его уверенность, что всё это наваждение, и после выстрелов навьи рассыплются в прах, умерли они вполне буднично. Подёргали ножками, и отошли в мир иной. Хоронить их Фёдор не стал, в душе всё-таки сомневаясь в реальности происходящего, а просто оттащил подальше от костра и закидал ветками, а потом расседлал и пустил пастись лошадей, потому как, хоть ты пять раз с ума сходи, а скотину голодной оставлять грех. Лошади далеко от костра не пошли, а тут же, за кустами и ели, пугливо косясь на лес и шумно вздыхая, а по освещённой отсветами пламени поляне проследовало около десятка разношерстных и разновозрастных котят с мешками и вязками сушёных мышей и рыб, пушистая кошка с зонтиком и важный полосатый кот с затёртым томом Шопенгауэра под мышкой. Кот передохнуть у костра и посетовал на жизнь: «А ля герре ком а ля герре. Дети желали смотреть войну, еле увёл. Вы бы тоже уходили, милейший, фронт близко»… «Какой фронт»? «Германский, естественно, какой же ещё»… И верно, Жёлтиков за своими думами и не заметил, как обычные ночные шумы прервались недальней стрельбой. На севере побежали по ночным небесам отсветы пожара. Там, в небесах металась огромная птица, расшвыривала взмахами крыл, не успевшие увернуться тучи. Тучи цепляли вершины елей и проливались зарядами дождя. Шумел лес, потревоженный ветром и дождём. Пальба то усиливалась, то стихала, а Фёдор никуда не ушёл. Он так и сидел у костра, потчевал огонь хворостом и сучьями, а время его, как в засорившихся песочных часах, ползло бессильной вязкой струйкой. Перед рассветом на свет костра припёрся старикашка в плаще вооружённый карабином. Представился командиром партизанской бригады, но и это Фёдора не удивило. Гражданин этот посмотрел строго и проверил документы, паспортом остался доволен, пенсионным удостоверением тоже, зато ветеранское долго вертел в руках и рассматривал с большим подозрением. «Воевал»?- строго спросил он и поглядел так, что Жёлтикову вспомнились глаза особистов на фильтрационном пункте. «Жив, гнида»?- прочитал Фёдор в его глазах и рад был, что тот, наконец, ушёл.
На следующий день пальба прекратилась окончательно, в мире настала тишь. И по раскинувшейся поперёк небес облачной дороге прошли вначале молодой командир и гражданский дядька в телогрейке, а затем и целая рота во главе с седым усатым полковником. Командир был тот самый, с вокзала, лихо похожий на лейтенанта Фролова. «Скоро и я к вам, товарищ лейтенант»,- глядя на небо, прошептал Жёлтиков: «Пора».
К вечеру закончилось топливо. Рядом с костром всё было выбрано, и Фёдор, отойдя подальше, неожиданно для себя оказался на краю большой поляны. На другом её конце стоял крытый железом дом с вывеской колхозной конторы, а на крыльце его старикашка во френче с повязкой «полиция» на рукаве и нацистскими орденами на груди, в котором Фёдор узнал ночного «партизана», что-то орал, целясь из карабина в показавшихся из-за кустов двоих военных и гражданского. Орал нехорошо, и крик его вмиг напомнил Фёдору Иванычу службу в отряде Бодягина. За дальностью слов разобрать не удавалось, но общий смысл был ясен, сдаваться предлагал. Один из военных был тот самый, так похожий на лейтенанта Фролова. Кто первый выстрелил, Фёдор не понял, но, когда одному надоело орать, а другим слушать, они начали друг в друга стрелять. Стреляли плохо. Пули свистели над поляной, и одна, отщепив кусочек древесины, впечаталась в ствол сосны прямо над головой Жёлтикова. Он пригнулся, и тут ещё одна шальная пуля на излёте ударила Фёдору в грудь, пронзив её острой болью и рассеяв последние сомнения в реальности происходящего. Жёлтиков вытащил браунинг и выстрелил в полицая, чего-чего, а стрелять Фёдор Иванович умел. Тот сразу упал и больше не подымался. Жёлтиков кое-как забинтовал свою рану разорванным исподним, более войну смотреть не стал, а, подобрав, сколь мог, дров, тяжело ступая по мокрой палой листве, вернулся к костру. Из раны текло. Он ослаб от потери крови и явственно понимал, что отведённый ему жизненный срок подходит к концу.
К полуночи сильно похолодало. Наполз из болота липкий пронизывающий сыростью до самых костей не то дождь, не то туман, встал до неба, а где-то над ним, меж вершин чёрных елей металась всё та же гигантская сумасшедшая птица, когда из тумана вышел к затухающему костру человек в плащ палатке. «Товарищ лейтенант»!- чуть слышно прошептал Жёлтиков, постепенно сознавая, что это не Фролов, не Божья карающая длань, протянутая за его, Фёдора, грешной душой, а живой человек. С другого края поляны в свет костра вступили ещё трое. Трое здоровенных мужиков, казавшихся единым слитным телом на манер сиамских близнецов. «Садись, зёма»,- сказал левый крайний из них: «Добрый человек для нас костёр запалил». Сергей посмотрел на него, улыбнулся рассеянно, а потом размахнулся и выкинул карабин в кусты. «Ты прости меня»,- сказал он: «Я ж тебя убивать шёл»… «Знаю. Это тебя послал». «Он». «Он, гад, и профессора замучил, и Витьку из роты выжил. Говорил я, нужно было в болоте его утопить по-тихому и вся недолга. Беды бы меньше было. А тебя, зёма, Бог простит».
Они сидели у вновь ожившего костра, жрали кабанятину и смеялись. Жёлтиков видел их всё хуже и хуже, смертельная пелена застилала его очи. Из сумрака елей на опушке возникли две белые фигуры с крыльями. «Где упокойник»?- сурово спросил тот, что повыше. «Какой упокойник»?- поперхнулся мясом лейтенант. «Да вот он лежит»,- подсказал Змей: «Да только жив он ещё, кончается». «Ну и местечко»!- передёрнул плечами первый ангел, вглядываясь в лес, где как на грех разорался филин: «Повадились тут помирать». Другой наклонился к Фёдору Иванычу. Пощупал пульс и сказал: «Мужик, ты помирал бы быстрей. У нас времени мало, а вызовов полно». Фёдор открыл глаза и холодеющими губами прошептал: «Я сейчас, ребятки, сейчас. Об одном жалею, не довелось мне на свете этом узнать правды. Есть ли на мне грех 3убийства смертного невинных людей? Ну да там, знать, скажут»… «Зачем там, можем и на этом свете посмотреть»,- ангел порылся в складках своего одеяния и достал книжку толстую как телефонный справочник. «Та-ак», - послюнявив пальцы, отсчитал он нужное число страниц, прочитал, что искал, и, просветлев ликом, объявил: «Не убивали вы ни старуху, ни прочих, гражданин хороший, а в точности, как и мечтали, попали штабс-капитану в голову, прямо-таки в лоб, а на нём то, козлище столько всего висело, что хоть премию вам выписывай. Так что не горюй, мужик. Пора». Фёдор Иванович тихо закрыл глаза, и ангелы, тихо шурша крыльями, взмыли над поляной и лесом, унося его усталую душу в горние выси.
Змей вытащил из кармана плаща поллитровку и сказал: «Помянем усопшего». Помянули. Сергей откинулся спиной на мох и кучу веток, и вдруг почувствовал, что сквозь моховую перину что-то острое толкнуло его в бок. Он протянул руку, порылся во мху и вытащил серебряный портсигар с вытесненным на крышке гербом. «Ни фига себе»!- восхитился Сергей: «Богата русская земля кладами»! «А ты открой»!- рассмеялся Змей: «Может там червонцы золотые». Портсигар открывался туго, будто крышка от времени приросла к своему месту. Перевалов подковырнул её ножом. Червонцев внутри не оказалось, а была только свёрнутая в тугую трубку бумага. Начало текста не сохранилось, но последние слова Сергей разобрал: «Сегодня я понял – мировой революции не будет. Власть костенеет в руках начальства. Большевиков возненавидят, и всё вернётся на круги своя. А жалко, так хотелось пожить при мировой коммуне». Дальше шла подпись-«Красный партизан Карпёнков Иван» и число третье сентября, а какой год не разобрать.
А назавтра было тихое солнечное утро. В чреве нашей, всё ещё огромной от Белого моря и до Памирских гор Родины что-то урчало и ворочалось. Не то страна рожать собиралась, не то срать просто. Желудочные колики сопровождались галлюцинациями, сознание страны раздваивалось. Одни граждане бегали с плакатами, а другие, как ни странно, продолжали выполнять свои обязанности. Где-то в Баренцевом море на глазах изумлённых американцев подводная лодка лупила ракетами по учебным целям как пулемёт, перекрывая все мыслимые нормативы. Цели она поразила все, но командир лодки, как обещали, Героем Советского Союза не стал, за исчезновением с политической карты державы под названием СССР. Как сейчас помню, август был 1991го года, ближе к концу месяца.
Говорил Водяной дежурному по роте убрать подальше живую и мёртвую воду, да тот за мешкотою несуразного дня позабыл, а, когда хватились, было поздно. Не было ни живой, ни мёртвой воды, будто чёрт их унёс.
А и верно – унёс. Нёс, пыхтел, ругался и портил воздух, но донёс, куда хотел. На рассвете он доволок свой трофей до крыльца колхозной конторы, возле которого в лопухах уже начинал к радости жирных сизых мух пованивать Лёнькин труп. Он-то и был чёрту нужен. Спрыснул чёрт Лёньку мёртвой водой – стал Лёнька на вид как новенький, хоть сейчас в президиум сажай. Спрыснул живой - подскочил Лёня, ручку к небесам тянет, «Зиг хайль!» кричит, в кино насмотрелся, как к немцам ловчее подлизнуться.
«Оставь»,- брезгливо отмахнулся от него чёрт: «Хватит ручку тянуть. Новая власть на дворе. Демократия». «А чего мне-то теперь делать»?- опешил тот: «Меня же привлекут, посадят, всё вспомнят»! «Привлекают только дураков»!- ухмыльнулся чёрт: «А тебя, дурака, мне жаль»,- и объяснил, как себя вести при новой власти, всё объяснил, как есть, а потом сунул Лёньке в карман бумагу с печатью. «Слушайся меня – большим человеком будешь»,- сказал он ему на прощанье: «Да, вот ещё, выпей хотя бы стакан, а то трясёшься весь». Крутиков для храбрости глотнул самогонки и пошёл записываться в демократы.
Демократом в тот день стать было просто. Власть валялась под ногами, и никто не смел её поднять. ГКЧП слало одни приказы, Белый Дом другие.
И тут явился Лёнька. Чёртовой бумагой с печатью он запугал до полусмерти командира мотострелковой дивизии, ошалевшего за последние дни от вывертов высокой политики. Тот выделил ему солдат, и Крутиков взялся арестовывать путчистов. Сколько не искал, а на весь район он нашёл только одного – секретаря райкома партии. Секретарь был попросту пьян и спал на столе в пустом здании райкома. Лёня с криком: «Посидели на народной шее, поиздевались»!- вытолкал его пинками из кабинета в руки опешившим от этого зрелища солдатам: «Арестовать»! Солдаты увели арестованного, Лёнька же вылез на балкон и обратился к толпе. «Настала эра справедливости»!- орал он: «Потерпели, помучились при проклятом тоталитаризме! Долгие годы я врал и прикидывался коммунистом, чтобы подорвать режим изнутри. Я не боялся НКВД и ГУЛАГА! Мы борцы и жертвы режима! Нас на всю страну двое - я и академик Сахаров»! Народ слушал, развесив уши, и даже аплодировал.
Не верите, что так было? Зря. Вы почаще новости смотрите, и, если приглядитесь, мигом увидите на экране верное генеральной линии демократии Лёнькино мурло.
Что ему, что погибла страна…
Но, когда рухнула в небытиё страна, умер Просфоров. Умер Николай Иванович тихо и опрятно, в своей постели. Прочитал с вечера в научном журнале очередную статью о невозможности трансвременных перемещений и умер, никого не обеспокоив. Да и, на тот свет попав, держался он скромно, и, хоть и прожил жизнь свою атеистом, ни с кем не спорил, знать, потому что и взаправду пришёл его срок.
Когда прибыл он на тот свет, собрались его предки и родня, посмотреть на новопреставившегося. Были они все люди спокойные и степенные нравом, с давних пор духовные и книжные, лишь в конце девятнадцатого века затесались меж них ветеринар, фельдшерица, землемер и инженер путей сообщения.
Был средь них и дядя Николая Ивановича Карл Красноброневицкий, который подвизался в Гражданскую военкомом на бронепоезде. Он родовую свою фамилию Просфоров и имя Степан отринул, взамен на фамилию собственного изобретения и имя героически погибшего товарища Карла Либкнехта. Однако его не гнали за отступничество, а, наоборот, жалели, потому как смерть он принял достойную, будучи повешен полицаями раннею весной 1942го года за помощь Красной Армии, в те дни, когда фронт был незнаемо где, и знать никто не знал, чем война кончится. Когда за полночь постучался Карлу – Степану в окошко на кухне обвешанный оружием мужик в заляпанных болотной жижей сапогах и попросил жрать для себя и полусотни, засевших за Чёрной Топью бедолаг окруженцев, вывел Степан под причитания жены и плач ребятишек со двора испуганную ночною тьмой корову за веревку, намотанную на крутые рога, помог мужику довести её до опушки леса, а потом махнул рукой и, не оглядываясь, ушёл спать на сеновал, потому как в избе ему от жёнкиных попрёков сна не было. Спал он крепко, а наутро пинками в живот разбудили его полицаи, явившиеся по доносу соседки Шуры, которая по ночам не спала, а до третьих петухов в окошко пялилась, доглядеть желала, кто счастливее её живёт. А, поскольку жила она беспутно, при собственном прогнившем крыльце и благоприобретённом сифилисе, то ненавидела она всех и вся, а Степана всех более. Били полицаи Степана долго, а, когда устали, повесили его на воротах его же собственного дома, и, пока тело его трепыхалось в предсмертных судорогах, вывалив посиневший язык назло бесстыжей соседке, взошло над оккупацией и разором господнее солнышко, и настал день…
Так что собрались встречать Просфорова все – и духовного звания люди, и книгочеи, и летописцы, и фельдшерица с инженером, и военком с бронепоезда. Все они были свои, родные, плохое или хорошее, но продолжение друг друга в бесконечной цепи поколений, век свой прожившие, как получилось, и как судьба допустила, обычно трудно, но всегда по совести. Посидели они, помолчали, расспросили, как жил на Земле потомок их Николай, о знакомцах своих, покудова живущих, поинтересовались, не встречал ли, а потом сказали Просфорову, чтобы обретался он в запредельных кущах без страха, потому как прожил он жизнь свою честно и на Земле намучился изрядно.
Когда слесарь с участковым милиционером взломали дверь квартиры Просфорова, лежал Николай Иванович с кроткой улыбкой на лице, и тело его не было ничуть тронуто тлением, несмотря на то, что пошла уже вторая неделя со дня его смерти. «Святой»!- ахнула богомольная соседка по лестничной клетке, хотя и знала, что был покойник атеистом.