Narod. sru

                ОТ  АВТОРА

    Читателю  с  неуёмным  ай-кью  может  показаться,  что  автор  в  своих  сравнительных  типа  жизнеописаниях  не  ведает,  что творит,  уклоняется  от  реализма,  порет  всякую  чушь  или  просто   прикалывается  на  темы  неадиабатического  состояния  биосферы,  физиологии  сычуга  в коровьем желудке  или  воздействия  синильной  кислоты  на  органы  дыхания  ударников  коммунистического  труда.  Больше  того,  читателю  может  показаться,  что  автор  вообще  не  в  ладах  с  правдой.  И  он-таки  прав,  читатель.  И  не  только  потому,  что  читатель  всегда  прав.  А  потому,  что  так  и  есть.  Автор  брезгует правдой,  считая  что  во  вранье  больше  истины.  Ибо  правда  повинуется   обкому,  истина  права  сама  собой.
    Автор  не  обидится,  если  его  сравнительные  как  бы  жизнеописания  как  бы  людей  /персон/,  которые  в  реальной  жизни  никогда  и  нигде  не  проживали,  назовут  бредом  сивой  кобылы.  Всё  это  на  самом  деле  либо  небылицы  и  домыслы,  либо  измышления,  инсинуации  и  подтасовки.  Словом,  брехня  фейсбучная.  Особенно  в  тех  местах,  где  упоминаются  известные  имена  при  известных  должностях  и  регалиях.  Автор  категорически  заявляет:  ничего  общего  с  подлинниками.  Чисто  случайные  совпадения.  Типа  «человек  похожий  на  прокурора  Скуратова».  Похожий  и  только.  Откройте  телефонный  справочник.  Там  Акаевых,  Айтматовых,  Усубалиевых,  Суровцевых,  Шерельмойзен  -  косой  десяток.  Не  меньше,  чем  Ивановых,  Петровых,  Сидоровых.   Даже  такое  экстравагантное  имя  Тавифа  и  то  не  в единственном  числе.   Словом,  авторские  это  создания,   и  ничьи  больше.  Никакого  отношения  ни  к   жизни,  ни  к  истории  не  имеют.  А  только  к   авторскому  произволу:  мол,  что  хочу,  то  с  ними  делаю.  Кроме  кочкорского  мыслителя,  целителя,  солдата  советских  стратосферных  войск  и  киноартиста  Кокубая.  С  ним  чо  хотел,  то  и  делал  молодой  Андрон  Кончаловский  в  сценах  массовых  драк  на  съёмках  «Первого  учителя»  по Айтматову.  Тут  подлинная  документальная  история.  Что  было,  то  было.  Но  чаще  у  автора  есть,  а  в  жизни  не было.   Или  было,  но  не  так.  Иной  раз  сравнительный  жизнеописатель  вляпается  в  реальный  исторический  эпизод,  потом читает  и  сам  видит  -  как  в лужу,  извиняюсь,   пукнул. Стоит,  бывало,  как  электрон,  побитый  тяжелыми  ядрами  гелия. 
     Жена  говорит  автору,  что,  мол,  всегда  ты  делаешь  не  то  и не  так.  Смешал  в  одну  кучу  времена,  имена,  Александра  Македонского  и  Альберта  Второго,  короля  Лира   и  царя  Бориса  /ЕБН,  в  смысле/. Допрыгаешься,  Плутарх  хренов.  Жена,  как  всегда,  права.   
    Так  же  и  с  географией.  Всё  спутал:  полюса,  адреса,  меридианы,  широты.  То  у  него  Шекспир  в  женской  колонии  строгого  режима  на  родине  Тургенева,  то  Шекспир,  но  уже  в  женском  монастыре  на  родине  Ильи  Муромца.   А  то  вдруг  автор  на  тракторе  въедет  в Рай.  Натуральный.  Напротив  Ерусалима.  Лучшей  самогонки  во  всей  России  не   найти.         
         Ну,  будь  что  будет.  Сами  знаете,  от  сумы  и  от  тюрьмы…  На  всякий  случай,  автор  заказал  своему  старому  корешу,  Виктору  Петровичу  Сохатому  гроб.   Он  приватизировал  Райскую  пилораму  и   наладил  переработку  леса  в  гробы.   Говорит:  если  чо,  обращайся.  Свой  человек.  Позитивный.   Мы  с  ним  прикасались  плечами.  В  Вагановке,  на  лесоповале.  Он  был  прорабом,  начальником  автора.  По  всем  линиям.  И  по  словесности  тоже.   Дал  ему  ведро  с  «кривазотом»,  малярную  кисть,  текст  слов  и  послал  по  адресу:  «narod@.sru».  Короче,  выписал   наряд  на  работу.  Там,  у  крайнего  барака,  поставили  новый  деревянный  сортир  на  восемь  очков,  - дуй,  говорит,  напиши  на  дверях  блог:  «муж»  и  «жен».  Это,  говорит,  заглавные,  причинно-следственные  слова.  В  общем,  говорит,  кишен  тухес  /у  паровозного  машиниста  Яшки  Кагантовича  нахватался/.  Справишься,  говорит,  напишешь  без  ашипки,  дам  блог  покруче.  И  ведь  дал.  Уже  не  два  -  целых  четыре  слова:  «Женщина  в лесу  -  большая  сила».  На  красном  кумаче  между двух  белых  берёзок  повесили.
    Одним  словом,  клевый  гроб  автору  обеспечен.  А  если  подфартит,   будет  гроб  с  музыкой.  На  халяву.  В  смысле,  будут  хоронить  какого-нибудь  конкретного  под  симфонический  оркестр  с  дирижером  из  филармонии  -  и  похоронная  команда  автора  тут  как  тут.  Это  другой  вагановский  подельник  берет  на  себя  -  бригадир  Филя.  Ныне  авторитетный  монах  Сергий.   Просит  Господа за глухонемых.  В  скиту  под  Муромом.  Как  говорится,  «в  курсах»  про  жизнь  контингента  и  её  безвременное  окончание. 
    Всё.  Если  чо,  извините.  Встретимся  в  суде,  если  чо.  А  пока  живой,   пока  на  свободе,  автор  последует совету  царя  Бориса   -  пойдет  с  бабой  в  зоопарк.  Это  «более  лучше»,  чем  без  бабы  и  на работу. 

  2.                ЛИХА  БЕДА  -  НАЧАЛЬНИК


    Начальник  отдела  кадров  строительно-монтажного  поезда  №  18  треста  «Свердловсктрансстрой»  Николай  Васильевич  Бардадым  всем  сердцем  любил  родину,  весь   Союз  Советских  Социалистических  республик  -  от  Москвы  до  самых  до  окраин,  с южных  гор  до  северных  морей.  Окраины  любил  даже  больше,  чем  Москву. Хорошо знал  окраины  по  работе  в  ГУЛАГе,  служил  вертухаем, общался  с людьми  из  разных  уголков  страны,  общение  расширяло  сознание,  вызывало законную  гордость  за  справедливое  наше  Отечество. 
     Николай  Васильевич  любил  и  свой  рабочий  кабинет.  За  железными  решетками  на  замороженном  окошке,  на  массивных  дверях  и  внутренней  перегородке  между  столоначальником и  рядовым  персоналом  ему  было  комфортно,   тепло,  уютно,  как  у  Христа  за  пазухой.  Музыкальный  слух  его  ласкали  лязг  железных замков,  скрежет  сейфа,  перезвон  связки  ключей.  А  глаз  радовала  широкоформатная  физическая  карта  СССР  во  всю  стену.  Николай  Васильевич,  как  командарм,  отмечал  флажками  знакомые  места:  Лабытнанги,  Магадан,  Новая  земля,  Караганда,  Мордовия,   Нарын…  Душа  пела:  «Широка  страна  моя  родная.  Много  в  ней  лесов,  полей  и рек.  Я  другой  такой  страны  не знаю,  где  так  вольно  дышит  человек».  По  службе  своими  глазами  видел:  и  нганасан  вольно  дышит,  и  ненец,  и  кыргыз.  Со  всеми  водил  социалистический  интернационал. 
       Николай  Васильевич  любил  Родину  и  ненавидел  её  врагов,  особенно  внутренних.  Один  -  вот  он.  Оборотень  с   комсомольской  путевкой.   Патриот   -  в  зад  ему  дышло!   
    -  За  что?  -   просверлив  острым,  намётанным   глазом    щуплое  тельце   патриота,  вонзил  вопрос  Николай  Васильевич.
    -   По  собственному  желанию,  -  пролепетал   патриот.
    -   Ты  чо  -  с  верхней  шконки  упал  или  головку  кирпичом  гладили?  Ты  за  кого  нас  держишь? За  торбаса? -   полюбопытствовал  начальник,  разглядывая  еще и бумаги.  -  Беглый  Лев  Григорьевич,  русский,  место  рождения  Харьков.  Беглый.  Что за  фамилия?  Почему  русский? 
    -   Отец,   Григорий   Дмитриевич,  из  Ленинграда.
    «Р»  выговаривает  чисто,  -  отметил  Николай  Васильевич.  Но  почему  Лев?  Лёва.  Подозрительно.  Лев  Троцкий.  Хотя   есть  еще  Лев  Николаевич  Толстой…
    -   А  отец  отца?  Деда  своего знаешь?
    -   Отец  отца   Дмитрий  Иванович,  Путиловский  завод,  слесарь седьмого  разряда. Папа  рассказывал, что  хозяин  с  ним  за руку  здоровался.   А  дальние  корни  из  деревни.   Деревня  Дурово  Тамбовской  губернии.
      Земляк!  Николая  Васильевича  тряхнуло,  но  он  виду  не подал.  Свесил  мясистый  нос  на  толстую  нижнюю  губу.  Про  себя  крякнул:  страна  широка,  а  мир  тесен.   
    -   А  почему  Беглый?  Из  Дурова  в  Питер,  что  ли?   
   Лев   Григорьевич  не  мог  ничего  на это  ответить.  Салага,  девятнадцать  лет.  Почему  Беглый?  Да  вот  же - сбежал  из  университета.  Со  второго  курса.  Факультет  журналистики.   В  город  Свердловск  сбежал  из  города  Фрунзе,  от  папы  и  мамы,  от  доцента  Чокубаева,  преподававшего  в  политехническом  начерталку,  от  целеустремленной  девочки  Веры,  которая  была  на  класс  старше  и  на  пару  лет  раньше  созрела.  Бежал от  себя.  Куда? Зачем? Сам  себе  объяснить  не  мог.  Тем  более  матерому  кадровику  за  железной   решеткой.  Столоначальник  начеку.  Вошло  в  привычку,  в  натуру.  Классовое  чутьё  подсказывает:  чужой.  Враг  внутренний.  Политической  гнильцой  попахивает.  Николай  Васильевич  принюхался:  не  иначе  венгерский  душок.   Втянул  носом  поглубже  -  точно  Венгрия.  1956  год  -  в  Будапеште буза,  недобитые  мадьяры  отбиваются  от  рук,  от  социалистического  лагеря.  Нет  на  них  товарища  Сталина.  Распоясались!  Демократию  им,  блин,  подавай.  Свободу,  блин!  Товарищ  Хрущев  посылает  в  Будапешт  товарища  Суслова.  Чтоб  вправил  мозги,  наставил  на  путь  истинный  душевным  партийным  словом. Товарищ  Суслов  в  языкознании  толк знает.  Учился  по  трудам  товарища  Сталина,  по  Краткому  курсу.  А  если  чо,  если  не  проймет  душевным  словом,   Микоян  Анастас  Иванович  коньячку  армянского  нальёт,  докторской  колбаски  нарежет. Он  вторым  номером  в   миссии  по  принуждению  Венгрии  к  социализму. 
    Упираются  мадьяры,  не  слушают  товарища  Суслова.  Брезгуют  армянским  коньяком  и  фирменной  микояновской  колбаской.  Просто  обидно.  Пришлось  наводить  порядок  проверенным  средством  -  танками.  Операция   «Вихрь».  669  убитых  с  нашей  стороны,  2652  -  с  венгерской.  Генеральная  Ассамблея  ООН  катит  бочку,  осуждает  Советский  Союз:  почему,  мол,  неровно,  почему  венгерских  трупов  в  четыре  раза  больше!  Антисоветчики  всех  мастей  поднимают  голову.  Где  равенство?  Где  братство?  Внутренний  враг  гундосит.  Молокососы  -  пороху  не  нюхали,  а туда же.  Как  их  там?  Вознесенские,  блин,  Евтушенки,  Неизвестные  всякие.  Пригрей  эту  шпану  -  вылупятся  из  неё  Шеловы,  блин,  Коведяевы.   
    Ну,  с  интеллигентской  шпаной,   Никита  Сергеевич  как  ценитель  прекрасного,  лично  разобрался:  кого  непечатной  речью  остудил,  кого  бульдозером  приструнил.   Но  на  этом  не успокоился.  «Михаил  Андреевич,  -  говорит  товарищу  Суслову,  -  садись и  пиши  письмо.  От  имени  Президиума  ЦК  партии.  И некоторые  слова  подсказал.  Так,  мол,  и  так:  требуем  мобилизовать  коммунистов  на  усиление политической работы в  массах,  на  решительную борьбу  по  пресечению  вылазок  антисоветских  элементов, которые  в  последнее  время,  в  связи с  некоторым обострением международной обстановки,  активизировали свою враждебную деятельность против Коммунистической партии  и  Советского  государства.  В  общем,  Михаил  Андреевич,  не  отвлекайся,  пиши.  А  потом  в  партийных  организациях  проработаем».  Верил  в  изящную  словесность  товарища  Суслова.  Михаил  Андреевич  заперся  в кабинете,  стал  искать  слова,  проникающие  в  ум  и  сердце.  Особенно  хорошо  получилось  про  фальшивые лозунги  свободы  и демократии.  Душевный  человек. И  скромный.  При  Новом  завете был  бы  апостолом.  Апостол  Михаил.  Из  верхних  слоёв  атмосферы.  Ел  в  простой  кремлевской  столовке  манную  кашу,  ходил  в  ботинках  с  галошами,  в  стареньком суконном  пальтеце.  Как - то  Брежнев  Леонид  Ильич  обратился  к товарищам  из  ближнего  круга: «Давайте,  ребята,  скинемся  на  новое  пальто  Михаилу  Андреевичу».   
   Как  профессионал  зональной  системы  жизни,  как  гражданин  и  как  секретарь  партийной  ячейки  СМП  номер  18  товарищ  Бардадым  принял  к  неуклонному  исполнению  призыв  партии  зорко стоять на страже интересов  социалистического  государства, быть бдительными  к  проискам враждебных  элементов  и,  в  соответствии  с  законами  Советской  власти,  своевременно пресекать преступные действия.  С  глубоким  удовлетворением  воспринял  и  практические  меры  по  пресечению,  а  именно  новые  массовые  посадки  за  контрреволюционные преступления.  Повязали  по  новой  отвязную   демшизу,  умствующих  демагогов  еврейской  национальности.  Согласно   партийной  установке,  не  церемонились  и  со  студентами.  Пачками  исключали  из  институтов.   Чекистская  «чуйка»  подсказывала  Николаю  Васильевичу,  что  и  с  этим  Беглым,  хоть  он  и  по  комсомольской  путевке,   всё  не  так  просто. 
    И  точно:  была  буза  в  Уральском  университете. Неделю  гудело  комсомольское  собрание.  И  Беглый  гудел.   Распоясался.  «Вы  на  нас  не  кричите!».  Это  он,  первокурсник,  генералу  Янкловичу,  заведующему  военной  кафедрой.  «Вы  на  нас  не  кричите!».  Толстый,  огромной  жопой  присел  на  стол,  живот  на  коленях.  Не  кричите!   Видите  ли,  он  так  разговаривает,  командный  голос.   «Как  фамилия?»  -  «Беглый»  - «Товарищ  майор,    поставьте  студента  Беглого  на  гаубицу  заряжающим.  Пусть  на  вес  прочувствует  прелесть  артиллерийской  службы».   Преподаватель  военного  дела  майор  Слюнько  выполнил  приказ  генерала  Янкловича.  Студент  Беглый  прочувствовал  нетто   гаубичного  снаряда  -    килограммов  пятнадцать.  На  занятиях  по  строевой  подготовке  пели  любимую  песню  генерала:  «Артиллеристы,  Сталин дал  приказ.  Артиллеристы,  зовет  Отчизна  нас.  И  сотни  тысяч  батарей  за слезы  наших  матерей,  за  нашу  Родину  -  огонь!  Огонь»!   Десяток  старшекурсников  исключили  из  института.  Преподаватели  перессорились,  стыдно  смотреть  в  глаза  друг другу.  Душно  было.  Но  чего  теперь  вспоминать  об этом? 
    -  А  где  трудовая  книжка,  Беглый?  -  роется  в  бумагах   Николай  Васильевич.   
    Испытующий  взгляд  поверх  очков,  съехавших  на  мясистый  нос.  Соболезнует:  «Ну,  ты  попал»!  Волк  и  Красная  шапочка. 
    Нет  трудовой  книжки.  Откуда?  Школа  -  вуз.  Беглый   сидит  весь  в  страдательном  залоге,  в  винительном  падеже.
     -   Значит,  сразу  в  Максимы   Горькие,  -  казнит   начальник.  -   «Мои  университеты».  А  УрГУ,  значит,  по  херу?       
     И  тут  Николай  Васильевич   не  промазал.  Не  сказать,  что  в  десятку. Скорее  в  восьмерку. 
    В  УрГУ   на  первом  курсе  журфака  все  писатели. Сто  процентов.  Таланты.  Гении  даже.  Вот  идет  гений  по  коридору  -  весь  в  себе,  встречного  гения  не  видит.  Лбами  столкнулись. «Ты над  чем  работаешь?»  Ответа  не  слышит.  Не  слушает.  Сам  с  собой.  Беглый  над  чем  работает?  Стыдно  признаться:  не  над  чем.  Нет за  ним  ни  повести,  ни романа.  Слышит,  бывало:  «Мне   мысль  пришла»…  А  к  нему  не  приходит.   Одна  пришла,  и  та  идиотская:  бежать. Всё  с  ноля,  с  чистого  листа.  Всё  сначала.  Пошёл  в  райком  комсомола  за  путевкой  на  какую-нибудь   ударную  стройку  коммунизма.  Нашлась  неподалеку.  В  той  же  Свердловской   области  строится  Качканарский  железорудный  комбинат.  Естественно,  крупнейший  в  мире.  К   нему  через  зеленое  море  тайги  тянут  железнодорожные пути.  Под  эти  пути  трест  «Свердловсктрансстрой»  прорубает  просеки.  Полустанок  Вагановка  -  капля  в  зеленом  море.  Строительно -монтажный   поезд  номер  18  рубит  просеку   от  Кушвы  под   горой   Благодать  до  Качканара.  Производственная  база  -   барачный  лагерь,  семь  километров  от  станции  Европейская,  девять  километров  от  станции Азиатская,  два  километра  от  ИТК-37,  мужской  колонии  общего  режима.  Всесоюзная  ударная  комсомольско-молодежная  стройка.  Контингент  -  на  три  четверти  безконвойные  зэки,  на  пятнадцать  процентов  -  вербованные,  еще  бывшие  военнопленные  -  рядовой  и  сержантский  состав,  дезертиры,  изменники  родины,  частично  реабилитированные,  переведенные  из  колоний   в  трудовые  бригады  без  права  свободного  переезда. Ну,  и   несколько  единиц   кадровые, из  других  подразделений.   Комсомолец  один  единственный!   Беглый   Лев  Григорьевич.   1938  года  рождения.   Хороший  год.   Для  Николая  Васильевича  Бардадыма  особо  памятный.  В  тамбовской  Кирсановке  его,  четырнадцатилетнего,  приняли  в комсомол.   Чистого  юношу,   непорочного  революционного   зачатия. 
    В   мае  1921  года   отец   Николая  после  разгрома  барона  Врангеля  вернулся  на  родную  Тамбовщину  с  частями  Красной  Армии  под  руководством   командующего  Михаила  Тухачевского. Черемуха  уже  отцвела,  а  сирень  буйствовала,  возбуждала  гормоны.  Молодой  еще,  неженатый  Василий   ходил  по деревне  в  красных  революционных  шароварах   -  награда  за  боевые  заслуги  в  беспощадной  борьбе  с   беляками.  В  кармане  безразмерных  шаровар  лежала  премия  -  два  талона  на  половой  акт  с  сознательными  гражданками  революционной  ориентации.  Сознательных  оказалось  не  много.  Точнее  -  две.  Одна  местная,  тамбовская.  Вторая  - залетная,  из  Пензы.  Пензючка   Нюша.  Не  сказать,  что  красавица.  Кожа  да  кости.  Но  неизбалованному  лаской  Василию  было  не  до  жиру.  «Нам  с  лица  не  воду  пить.  И  с  корявой  можно  жить»,  -   говаривали  кирсановские.  Тем  более,   жить  с  корявой   Василий   не  собирался.  Ждали:     скоро  будет  указ  товарища  Ленина  насчет  переустройства  буржуазных  семейных  порядков.  Революционные  массы  были  готовы  отринуть  предрассудки  и   приступить  к  коммунистическому  обобществлению  жен.  Революционной  половой  страсти  худосочной  пензючки   хватало  на  многих   бойцов  в  красных  шароварах.  Василий   Бардадым  употребил  на  неё  оба  талона.   А  потом  дело  вошло  в  привычку  и  через  известный  срок  у  Нюши  стало  расти  пузо. 
    Но  еще  прежде,  12 июня 1921 года,  в самый  разгар  половых  актов  Василия  с  Нюшей  в  войска  поступил  Приказ  Командующего  №  0116:
    «Остатки разбитых банд и  отдельные бандиты,  сбежавшие из  деревень,  где  восстановлена Советская власть, собираются в  лесах  и  оттуда  производят  набеги  на мирных  жителей.  Для  немедленной  очистки  лесов  ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, точно рассчитывать, чтобы  облако удушливых газов распространялось полностью по всему  лесу,  уничтожая все, что в нем пряталось.
2. Инспектору артиллерии немедленно подать на  места потребное количество баллонов с  ядовитыми  газами  и нужных  специалистов.
3. Начальникам боевых участков настойчиво и энергично выполнять настоящий приказ.

           Командующий войсками Тухачевский
          Начальник штаба  войск  Генштаба  Какурин
 
      Во  исполнение  приказа  командующего  войсками   28  июня  последовал  приказ,  касающийся  Василия  Бардадыма  непосредственно.
     ПРИКАЗ
войскам 6-го боевого  участка  Тамбовской  губернии  № 43
с. Инжавино
Для сведения  и  руководства  объявляю  краткие  указания  о применении  химических  снарядов.

1. Химические снаряды применяются в  тех  случаях,  когда газобаллонный выпуск невозможен по метеорологическим или топографическим условиям, например:  при полном отсутствии или слабом ветре и если противник засел в лесах в местах,  труднодоступных для газов.
2. Химические снаряды разделяются на 2 типа:  удушающие и отравляющие.
3. Быстродействующие  снаряды  употребляются  для немедленного воздействия  на  противника,  испаряются через 5 минут.
   Медленно действующие употребляются для создания непроходимой зоны, для  устранения  возможности отступления противника,  испаряются через 15 минут.
4. Для  действительной стрельбы необходим твердый грунт, т.к. снаряды, попадая в мягкую почву,  не разрываются и никакого действия  не производят. Местность для применения лучше закрытая, поросшая негустым лесом.
5. Стрельбу желательно вести ночью. Одиночных выстрелов делать не стоит,  т.к. не создается газовой атмосферы.
6. Стрельба должна вестись настойчиво и  большим количеством снарядов (всей батареей). Общая скорость стрельбы  не  менее  трех  выстрелов в минуту на орудие. Сфера действия снаряда  20-25  квадратных шагов. Стрельбу нельзя вести  при частом дожде  и в случае,  если до противника не более  300-400  шагов  и   ветер  в нашу сторону.
7. Весь личный состав батарей должен быть снабжен противогазами.

Инспектор  артиллерии  С.Касинов
Начальник  6-го боевого участка Павлов

    Василий  Бардадым   «химичил»  на  передовом  крае  шестого   боевого   участка   №  43.  И  всё  бы  ничего,  да  подвели   те  самые  противогазы.  Газотехник   В.  Гуськов  докладывал   инспектору  артиллерии  С.  Касинову:
«1 июля 1921 г.
Доношу,  что  сего числа  мною  были осмотрены газовые баллоны  и  газовое  имущество,  прибывшие  на  Тамбовский артиллерийский склад.  При  сем нашел:  баллоны  с  хлором марки  Е 56  в  количестве  250  штук  находятся  в  исправном состоянии,  утечки  газа  нет,  к  баллонам  имеются  запасные колпачки.  Технические принадлежности  -  ключи, шланги, свинцовые трубки,  шайбы  и  прочий  инвентарь  в  исправном состоянии  в  сверхкомплектном  количестве...
Противогазов нет.  При  наличии  противогазов  из  имеющихся  на  складе  баллонов  могут  быть  произведены атаки  без  всякого  дополнительного инвентаря,  т. к. имеется  все  оборудование,  даже  бандажи  для  переноски».
     Словом,   на  всех   артиллеристов-химиков   противогазов  не хватало.  Понять  можно.  Каучуковые  деревья,   выделявшие  сок  для   производства  резины,  росли  в далеком  от  революционной  России  королевстве  Сиам.  Да  и  ветер  частенько дул  не  в ту  сторону,  что  рекомендовал  пункт номер  шесть.  И  часы,  чтобы  сверяться  с  инструкциями,  были  в  дефиците.  Однако  же  не  прекращать  боевые  действия  из-за  таких  пустяков.  Василий  Бардадым  бил  по  врагам  революции,  не  щадя  ни  лица,  ни живота  своего.  Товарищ  Тухачевский  был доволен.  Использование  газов  внесло  перелом  в  ход  военных  действий.  Для  ударников  химического  фронта   готовили  новую  партию  красных  революционных  шаровар.  Ждали  окончательной  победы   Красной  Армии.  Но  она  никак  не давалась. 
   Объявленный  накануне двухнедельник  добровольной  явки  с повинной  рядовых  мятежников  провалился.  Заместитель  командующего   товарищ  Уборевич  сокрушался: "Они  не жалеют  себя в бою,  а  также и  своих  детей  и  жен,  бросаются  на пулеметы,  как волки".   Тогда  и  пошло  гулять по  стране  "тамбовский волк".  Политбюро ЦК РКП (б)  направило  командующему  Тухачевскому директиву  ликвидировать тамбовское восстание не  позже,  чем в  месячный срок.  Командующий  в  срок  не  укладывался,  нервничал, оправдывался   перед  товарищем  Троцким:   «Без расстрелов ничего не получается.  Расстрелы в одном селении  на  другое  не  действуют,  пока  в  них  не  будет  проведена  такая  же мера».   
     Для  усиления    группировки   на  Тамбовщину    направили   отдельную  кавалерийскую  бригаду   Григория  Ивановича  Котовского.  Увеличили  численность и  других  частей.  На конец   мая 1921 года  против  антоновцев   было  задействовано  35 тысяч  штыков  и  8 тысяч   сабель  при  463  пулемётах  и  63 артиллерийских орудиях.    В  помощь губернской  партийной  организации  ЦК РКП (б)  дополнительно  мобилизовал  триста  коммунистов из Москвы,  Петрограда  и  Тулы.  Рабочие вагонных мастерских  построили  специальную  «бронелетучку».  Конструкция  включала  бронированный   паровоз,   три  блиндированных вагона  и  две  грузовые  платформы,  укомплектованные  76-миллиметровым  орудием  и  тремя пулемётами.
     К   усовершенствованию  карательной   системы   подключили  мозг  ВЧК  путем  командировки  в Тамбов  товарищей  Ягоды  и  Ульриха.  Мозговой  штурм  в  составе  особой  комиссии  ВЦИК  завершился  приказом  №  116  от  23  июня: 
    «Опыт первого боевого участка  показывает  большую пригодность  для  быстрого очищения от бандитизма известных районов по следующему способу чистки.   Волость оцепляется, берутся 60-100 наиболее видных  лиц  в  качестве заложников  и  вводится осадное положение.  Выезд  и  въезд  в волость должны быть на время операции запрещены. После этого собирается полный волостной  сход,  на коем прочитываются приказы Полномочной  Комиссии  ВЦИК №№ 130 и 171  и  написанный приговор для этой волости. Жителям дается 2 часа на выдачу бандитов  и оружия,  а  также бандитских семей,  и  население  ставится в  известность, что в случае отказа дать упомянутые сведения заложники будут расстреляны через два часа. Если население бандитов и оружия  не  указало  по  истечении двухчасового срока, сход собирается  вторично и  взятые заложники  на  глазах  у населения расстреливаются, после чего берутся новые заложники  и  собравшимся  на  сход  вторично  предлагается выдать бандитов и оружие. Желающие исполнить это становятся отдельно,  разбиваются на сотни  и  каждая сотня пропускается  для  опроса  через  опросную  комиссию (представителей Особого отдела и Военного трибунала). Каждый должен дать показания, не  отговариваясь  незнанием. В случае упорства проводятся новые расстрелы и т.д.  По разработке материала, добытого из опросов, создаются экспедиционные отряды  с обязательным участием в них  лиц, давших  сведения,  и других местных жителей и отправляются на  ловлю бандитов.  По окончании чистки осадное положение снимается, водворяется  ревком и  насаждается  милиция.
    Настоящее Полномочная Комиссия ВЦИК приказывает принять к неуклонному исполнению.
     Председатель Полномочной Комиссии Антонов-Овсеенко
     Командующий войсками Тухачевский».
     Василия  Бардадыма,  который   от  стрельбы  покрылся  струпьями,  пятнами  и  чирьями,   стал  хрипеть  и  надсадно  кашлять,  повысили  в  чине  -  перевели  из  химического  отряда  в  милицию  и  насадили  в  деревне  Вторая  Кореевка  для  карательной  чистки  от бандитов,  а  также  решения   собственного  квартирного  вопроса.  Впрочем,  ни  в  корысти,  ни  в  своеволии  обвинить  его  было  нельзя.  Так  сказать,  ничего  личного.  Революционная  необходимость.  Действовать  в  том  же  направлении  требовал  и  новый  приказ  Полномочной   комиссии  ВЦИК  «О начале проведения репрессивных мер против отдельных бандитов  и  укрывающих  их  семей».
N 171, г. Тамбов
11 июня 1921 г.
Уполиткомиссиям 1, 2, 3, 4, 5
Начиная с 1 июня  решительная борьба  с  бандитизмом дает быстрое  успокоение  края. Советская власть  последовательно восстанавливается,  и трудовое крестьянство  переходит  к  мирному  и спокойному труду.
Банда Антонова решительными действиями наших войск разбита,  рассеяна и   вылавливается поодиночке.
Дабы окончательно искоренить эсеро-бандитские корни  и  в дополнение к  ранее отданным распоряжениям Полномочная комиссия  ВЦИК  приказывает:
1. Граждан, отказывающихся  называть  свое  имя, расстреливать на  месте  без суда.
2. Селениям, в которых скрывается оружие,  властью уполиткомиссии  или  райполиткомиссии  объявлять  приговор об  изъятии заложников  и  расстреливать  таковых в случае несдачи оружия.
3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в  семье.
4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту  и высылке из  губернии,  имущество ее конфискуется, старший работник  в  этой  семье  расстреливается без суда.
5. Семьи,  укрывающие членов  семьи  или  имущество бандитов, рассматривать как бандитов,  и старшего работника  этой  семьи  расстреливать на  месте без суда.
6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой  распределять между   верными  Советской власти крестьянами,  а  оставленные  дома  сжигать или  разбирать.
7. Настоящий приказ  проводить  в жизнь сурово и беспощадно.

Председатель Полномочной комиссии ВЦИК Антонов-Овсеенко
Командующий войсками Тухачевский
Председатель  губисполкома  Лавров
Секретарь Васильев
Прочесть на сельских сходах».

    После   беспощадного  расстрела  антоновской  контры  во Второй  Кореевке   новый  начальник  милиции  товарищ   Бардадым  произвел,   согласно  приказа  ВЦИК,   тотальное  выселение  всей  родни  расстрелянных и  конфискацию  её  имущества  в пользу  бедных.  Шестьдесят  пять  дворов,   выбирай  -  не хочу.  Василий  выбрал  справный  дом  попа  Мефодия  по  фамилии  Хряпа.  У  того  было  семеро  по  лавкам  и  еще один  в  животе  у  попадьи.  Поп  валялся  в ногах,  просил  пощады.  Но  получил  от  Василия  убедительный  тычок  прикладом  и  со  всеми   своими  поповскими  выродками   и  брюхатой  попадьёй   отправился   на  железнодорожную  станцию.  «Скажи  спасибо,  что  живой»,  -  напутствовал   мягкосердечный   Василий.  С  попами  не  церемонились.  Поезд  увез  семейство  Мефодия  на  Урал.  По  дороге  поп  получил  законную  пулю.  В   поповском  доме   Бардадымовская  Нюша  родила  Колю.  Возможно,  от  Васи.   
     Не  дотянув  историю  до  1938  года,  Николай  Васильевич  Бардадым,  перешел  к  географии.  В  прямом  смысле  слова.    Повернулся   спиной  к  студенту  Беглому  и  подошел  к  физической  карте  Советского Союза.  Нашел  Тамбов,  отмерил  пальцами  до  Пензы.  Недалеко.  Как  яблоко  от  яблони.  Нахлынуло. Запел,  будто  никого  постороннего  в кабинете  не было: « В  тоске  и  тревоге  не  стой  на  поро-о-ге.  Я  вернусь,  когда  растает  снег».
     -  Песни  поешь,  Беглый?  -  ошарашил   неожиданным  вопросом.
     -   На  17-й  заставе  все  эту  песню  пели.
     -  А  ну!  -   озорно  сверкнул  хищным  глазом  Николай  Васильевич.  -  «Ты  ждешь,  Лизавета  от друга  привет.  Ты  не  спишь до  рассвета,  всё  грустишь  обо  мне».   
    -  «Эх,  хоть  бы  дожить  бы  до  свадьбы женитьбы  и  обнять  любимую свою»,  -  подхватил   патриот  Лёва.
     Есть,  есть  Кто-то  наверху  и  с большой  буквы.  Он  подскажет  нужное  слово  в  нужном  месте.  1945  год,    погранзастава  -  счастливое  детство  семилетнего Левы,  за  которым  приказом  закреплен  конь  Чижик  из  пленного  венгерского  табуна.   
    -  Вот  недоуздок!  -  восхитился  начальник  отдела  кадров. -   Как  в  воду  глядел!  Венгерский  след.  Что  с тобой делать?   Ума  не  приложу. 
    На  всякий  случай  еще  раз  забросил  удочку  по  пятому   пункту.
    -   Беглый,  у  тебя  какая  еда любимая?
    -  Жареная  картошка.
    -  А  рыба?  Мама  делает  фаршированную  рыбу?
     Мама  фаршированной  рыбы  не делала.  Николай  Васильевич  с  некоторым огорчением  вернулся  к  столу.   Замолчал.  Погрузился  в  собственную  биографию.  Папа.   Что-то  с  папой  случилось. То  ли  химия  в отсутствие  противогазов  крышу  снесла,  то  ли  на  работе,  на  расстрельной  должности  нервы  стали  сдавать. Начал   крепко  выпивать,  поколачивать  мамку.  Иной  раз  схватит  Кольку  за  ухо  и  матери:  «Это  чей  хрюндель?   Мой,  что  ли?  Хрюндель   Петькин  с  пятого  боевого  участка!  Точно  евоный!   А  хлебало?  В  кого  губошлеп?  Ты  на  меня  смотри:   у  меня  такое  хлебало»?  А  то  стащит  с  Кольки  штаны   и   опять  матери  в  глаза  тычет:  «От  горшка  три  вершка,  а хер  по  колено!  Точь в  точь  Анискина  с  третьего  боевого.   Он  сам  показывал,  хвастался,  как  тебя  по  талону  ***рил».    За  одно,  чтоб  не  пропадать  голой  заднице,  ремнем  отхлещет:  «Вы****ок»!  И  в  мать чем  ни  попадя  запустит.  И  стулом,  и  сапогом,  и поленом.  А  то  вдруг   веселый  придет,  хохочет,  рассказывая  про  концлагерь  заложников.  Мол,  баба-дура  неделю  носит  на  руках  сосунка,  сиську  ему  в рот  сует.  А  он  мертвяк,  копытца  откинул.  У  бабы  крыша  поехала.   Концлагерь  на  пустыре  под  открытым  небом,  колючей  проволокой  обнесен.  Еду  вилами  через  ограждение  бросают  -  свеклу  сырую, брюкву,  картофельные  очистки.  Бабы,  дети  с  голодухи  кидаются,  друг  дружку  топчут.  Ну,  чисто  хлев,   свинство  домашнее.  Особая  потеха,  когда  в  помойных  ведрах  привезут  жидкое  варево,  а  ложек  нет  -  хлебай  горстями  горячее. 
     Подпортила  потеху   полномочная  Комиссия  ВЦИК.  На заседании  27 июня 1921 года  отмечали  «большой  наплыв  в концентрационно-полевые  лагеря  малолетних,  начиная от грудных детей».  И  маршал  Тухачевский  дал  слабину.  Приказал  детей  школьного  и дошкольного возраста  отделять  от  матерей  и  направлять  в  лагеря.  Матерям  оставлять  только  грудных.  Детей до 15 лет  надлежало  содержать  отдельно  от  взрослых. 
   Василий  Бардадым   на  вверенном  участке,  как  мог,  тормозил  исполнение  приказа.  Слишком  много  мороки  с   отделением  детей  от  матерей.  Крик,  слезы,  проклятья.   Особо  шумных  успокаивали  пулей,  составляя  по  этому  случаю  документы,  вели  статистику.  Хотя  тут  нечем  похвастать:  расстреляли  всего-то  23  подростка  в  возрасте  от  12  до 16 лет.  Стыдно  сказать,  но  компания  по  разгрузке  провалилась.  В  семи  концлагерях  губернии  из  трех  тысяч  детей  всё  ещё  оставалось 450.    
    16 июля 1922 года  Тухачевский  доложил  ЦК РКП(б):  «Мятеж ликвидирован,  Советская  власть  восстановлена повсеместно».  В  1931  году  Колю  Бардадыма  приняли  в пионеры  и,  когда  пьяный  отец  в  очередной  раз  спускал  с  него  штаны,  таскал за  хрюндель  или  поднимал  руку  на  мать,   мальчик  начинал  мечтать  о  подвиге  уральского  пионера  Павлика  Морозова.  Мечта  укрепилась после  выступления  товарища Сталина  на  Всесоюзном  совещании  стахановцев  в  1935  году.  Он  поддержал  молодого  башкирского  колхозника  Гильбу,  который  сказал: «Хотя  я  и  сын  кулака,  но  буду честно бороться за  дело  рабочих  и крестьян».  Вождь  как  в  граните  изваял:  «Сын  за отца  не отвечает».
    Исполнить  заветную  мечту  Коле  Бардадыму  удалось  через  три  года,  в  38-м.
    -   Вандея.  Вандея,  -  Николай  Васильевич   листал  толстую  книгу  на  рабочем  столе.  Беглый  успел  заметить:  Даль,  Толковый  словарь  русского  языка.  -  Нет  тут  никакой  Вандеи.  Ни  Тамбовской,  ни  Питерской.  Бестолковый  словарь  русского  языка!  Или  слово  нерусское.  Студент,  не  знаешь,  что  за  слово  такое  -  Вандея?
     Беглый  поднатужил  память:  Вандея,  Вандея…  Что-то  слышал  такое.  Что-то  из  зарубежной  истории.  Может,  Франция?  Пришлось  признаться:   
   -   У  меня  с  памятью  плохо.  Клещевой  энцефалит.
      Бардадым  хлопнул  себя  по  ляжкам.
    -   Справку!
    Медицинская  справка  была.  Свежий  менингоэнцефалит.   Выписан  из  свердловской  больницы  с  заключением:  полный  запрет  умственной  и  физической  деятельности. Николай  Васильевич  просто  в  восторг  пришел:  вот  оно,  объяснение  -  придурок!   Натуральный.  Медицинский  факт.  Хромой  на  всю  голову.   
    -  Ну,  это  точно  к  нам,  -  развел  руки  с  поклоном.  -  На  хрена  нам  умственная  деятельность? Чего  нет,  того  нет.  У  нас   чистый  дурдом.  А  физическая…  Это  вроде  как  терапия.  Лечение.  Были  бы  кости,  а  мышцы  нарастут. 
   
    История  болезни:  9  мая,   поход  с  однокурсниками  на  Чусовую,  костер,  гитара,  бутылки,  девочки,  ночевка  в лесу,  10  мая  температура за  сорок,  рвота.  Подозрение  на  паратиф,  менингит,  пункция  спинного  мозга.  О-па!  Он  самый.  Клещевой  энцефалит.  Из  палаты  друзей  по  диагнозу  одного  за другим  выносят  вперед  ногами.  Но  Лева  молодец.  Боксер,  весовая  категория  63  килограмма.  Любимец  декана  Курасова,  идет  на  повышенную  стипендию.  А  тут  как  раз  май,  весенняя  сессия.  Какая  учеба!  Доктора  строго-настрого  запрещают  любое  чтение.  Они  знают:  ты  овощ.  Но  тебе  не  сказали.  Из  гуманитарных  соображений.  На  курсе  затяжное  комсомольское  собрание:  сообщить  родителям  во  Фрунзе  или  не  сообщать.  Обойдется.  Решают  не пугать  родителей.  Легкомысленные. Под  больничным  окном  однокурсницы  привязывают  к  канату  из  больничных  полотенец   тяжелый  том  Тронского  -  учебник  по  античной  литературе.  По тяжести,  габаритам точь  в  точь  «Интегральное  исчисление»  Лузина  в  политехе.  Гомер,  Овидий,  Еврипид,  Софокл,  гекзаметры.  Страницу  прочел  -   полное  понимание.  Перевернул  -  ноль  в  памяти.  Провал.   Белое  пятно.  «А  где  я лежу?»  -  спрашивает  сосед  по  койке.  «На  Чайковского».  -  «А  вчера  лежал  на  Трактористов».  «И  сегодня  на  Трактористов.  На  углу  Чайковского  и  Трактористов».  Через  минуту  тот  же  вопрос:  «А где  я лежу»?  -  «На  Трактористов».  -  «А  вчера  лежал  на   Чайковского». К  нему  жена  приходила.  Недолго  промаялся.  Вслед  за  памятью  рухнула  жизнь  в  черный  квадрат. 
   
     Только  тяжелой  болезнью  и  беспамятством  нормальный  человек  мог  объяснить  тогдашний  замысел  Левы:  он  решил  в  очередной  раз  податься  в бега.  От  папы  и  мамы.  От  зрелой   девочки  Веры.  От  себя  недозрелого.  В  лес.  Вариант  суицида.  Лев  Толстой.  Федор  Протасов.
    Жертва  деепричастия!  Еще  не  вслух,  пока  про себя  и даже с  некоторым  сочувствием,  определил  Николай  Васильевич  эпикриз  студента - недоучки.  Личное  дело   Беглого  Льва  Григорьевича  протокольным  порядком     перекликалось  с  его  собственным  личным  делом.   Тамбовские  корни,  деревня  Дурово.  И  год  рождения  -  1938-й.    Звездный  год  Николая  Бардадыма.  Начало  карьеры.  Да  что  карьеры?  Судьбы!
     В   1938  году  судили  Тухачевского.  Контрреволюционный  заговор,  очковтирательство,  приписки  при  подавлении  Тамбовского  восстания. А  главное  -  шпион  оказался, сука. Отец  Коли  проходил  как  свидетель,  да  еще  и  лично  пострадавший   при  стрельбе  без  противогаза.  Но  вскоре  из  свидетеля  превратился в  соучастника  заговора.  Заодно  и  в  английского  шпиона.  Разоблачить  шпиона  помог  сын.  Как  честный  начинающий  комсомолец  накатал  куда  следует  чистосердечный  донос:  «Мой  отец,  Бардадым  Василий  Игнатович  как  стал  начальником  милиции,  начал  творить    контрреволюцию  и  потачки  кулакам  путем  продажи  им  справок   для  уклонения  от  икспроприации   излишков  хлеба  и  другого  имущества  за  мзду  хромовыми  сапогами,  дровами   и  мешком  муки  с  целью  личного  обогащения.  А  вчерась  он  хотел  взять  у  Кулупанова   Арсения  стог  сена,  но  Кулупанов  сена  ему  не  дал,  а  сказал,  что  он  даст  ему  ***  и  напишет,  что  он  английский  шпион  и  все  слышали,  как  он  шпрехает  по-английски:  ду  ю  спик,  ду  ю  спик.  А  дров  самим  не хватает,  дети  малые  зимой  греются  в  печке,  в  золе,  пока  она  теплая.  А  папка  сказал,  что  он  честный  куманист   и  не  посмотрит,  что  родственник,  сдерет  с  него  шкуру   и  заберет  еще  и  корову.  А  если  он,  гнида  антоновская,  откроет  рот,  то  истратит  всю  его  кулацкую  жизнь  до  последней  капли  крови.  А  Кулупанов  сказал,  что  он  сука  и  пензючка   его  сука  и  всем  давала  не  только  по  талонам,  а  за  так  по  ****ской  своей  натуре.  Тогда   отец   огрел   Кулупанова  оглоблей.  У  Кулупанова  из  ушей  пошла кровь,  он  упал  и  уже не  мог  встать.  А  в  милиции  написали  справку,  что  сам  был  пьяный,  упал  с  печки  и  окочурился.  А  если  кто  не  верит,   Кулупановский   стог  сена  у  нас  за  сараем,  а  в  сарае  ихняя  корова  с  белым  пятном  на лбу,  соседи  подтвердят,  что  ихняя.  И  я  как   защитник  линии  партии  не  могу  про  это  молчать  и  прошу  записать  меня  на  службу  в  НКВД,  чтоб  служить  верой  и  правдой  на  благо  нашей  Родины  в  любом  самом  дальнем  краю».   
    Письмо  приложили  к  делу  заговорщика  Тухачевского,   английского  шпиона  Бардадыма  Василия  Игнатовича   расстреляли,  а  его  сына  Бардадыма  Николай  Васильевича  призвали  в  ряды  НКВД  и  отправили   служить  сперва  на  крайний    Север,  в  Севураллаг,  а  в  1942  году   перевели   на  крайний  Юг,  в  высокогорную  Нарынскую  область  Киргизии   для  охраны   новой,  особо  секретной  женской  колонии    строгого  режима.  Приспичило.  1941-й  год  показал,  что  еще  не  всех  приспешников  Тухачевского  расстреляли,  предателей,  шпионов  еще  полным  полно,  они  бегут   с  фронта,   целыми  полками,  дивизиями  сдаются  в  плен,  переходят   на службу  к  фашистам.  Надо  было  принимать  срочные  контрмеры  по  выведению  мужчин  и  женщин  особой  породы   для   будущих  отрядов  смертников,  «живых  бомб»  не хуже  «тамбовских  волков»,   диверсантов  для   спецопераций  за  рубежом,  отрядов  новых  манкуртов  -   Иванов,  не  помнящих  родства,  лишенных  страха,  сочувствия,   жалости,  чести,   стыда,  совести   и  прочих    человеческих  недостатков.   По  приказу  товарища   Берии  на  решение  задачи  из  северных  лагерей  передислоцировали  недобитых  генетиков  во  главе  с  академиком   Вавилонтьевым.  В  наглухо  замурованных  лабораториях методом  генной  инженерии  конструировали  овночелов,  используя  сперму  курдючных  овец-аборигенов  и  горных  баранов  архаров,  их  особые  свойства   приспособления  к  нечеловеческим  условиям  жизни  /холод,  голод,  кислородное голодание,   жесткое  ультрафиолетовое   облучение/,      природную  управляемость  и  бараньи  мозги.  Операция  носила  кодовое  название  «архаровцы». Сперму доставляли  из  академической  лаборатории  профессора  Лущихина,   который  вел  здесь  свою  научно-практическую  линию  -  выводил  тонкорунную породу  овец  методом  искусственного  осеменения  местных  грубошерстных  маток  спермой  английских   линкольнов  и  прекосов.  Страна  поставила  задачу  уйти  от  импорта  руна  для   производства  сукна  и  пошива   армейских  шинелей. 
    Для  опытов  по  искусственному  осеменению  женщин  академику  Вавилонтьеву  присылали  заключенных  из  разных  климатических  зон,   разнообразного  генотипа  и  в  неограниченном  количестве.  В  числе  прочих  испытывали  и  тамбовских.  Но  лучшим  расходным  материалом  оказались   киргизухи.  К  тому  же  экономически  выгодным.  Академик    радовался:  выносливые,   плодовитые,    привыкшие   рожать  по  12 – 15  детей.  Еще  и  молчаливые. Особо  ценились  глухонемые  с  рождения.  Может,  и  хотели  бы  выдать  секрет,  да  не могут.  И  уж  точно  не  они  проболтались  Чингизу  Айтматову,   который   в  романе  «Тавро  Кассандры»  поднял  шум  на  весь  мир  и  дошел  до  Папы  Римского  с  икс-родами  и  женскими  инкубаторами.  Проболтаться  могла  охрана.  Но  она  слышала  только  звон:  какие-то  архаровцы.  И  ничего  больше.  Из-за  этой  Кассандры  и  Бардадыма  таскали  на  допросы.  Но  он  отстоял  свою  невиновность.  Не  стал  скрывать:  у  них  на  той  зоне  были  свои  эксперименты,  свои  шутки.   Самая  популярная -  «бараний  рог».   В  бараний  рог  скручивали   баб  -  вперед,  назад,    влево,   вправо.  Испытывали  на  изгиб.  На  мостик.   Прогибали  под  изменчивый  мир.  Играли  «в  бутылочку».  И   молодой  вертухай  Коля  Бардадым  играл.  Куда  деваться?
   Анархай  поднебесный.  Какой  пейзаж!  Какая  графика!   Черная  колючая  проволока  на  фоне ослепительно  белого  снега.  Вокруг  высоченные  снежные  горы.  На  звук  эхом  откликаются.  Сторожат  зону.  Но  не  близко  стоят.  В  отдалении.  А  зона  -  в  чистом  поле.  Высота  две тысячи  восемьсот  метров.  Кислорода  в  обрез.  И  тишина.  Белое  безмолвие.  Мороз  под  пятьдесят.  Горное  Заполярье.  Лучшего  морозильника   для  спермы  не  придумаешь.
    -  Слышал  про  Анархай? 
    Николай  Васильевич  весь  в  себе,  на  ответ   «да»  не рассчитывает. Повернулся  спиной   к  собеседнику,  пошел  к  карте.  Где  тут  Киргизия?  Где  Нарын?  Карта  физическая.  Где  Нарын,  только  густо  коричневый  цвет  и  белые  вершки   Тянь-Шаня.  И  тонкая  синяя  жилка  реки  Нарын.  Потом, слившись  с Кара-Дарьёй,  станет  Нарын  Сыр-Дарьёй,  добежит  до  Аральского  моря.  Через  пустыню,  через  пески,  через  тысячи  километров.  Как  же  широка  она,  страна  моя  родная!  Николай  Васильевич,  раскинув  руки  от  края  и до  края,  обнял   большое,  любимое  тело  Родины.  Правая  рука  непреднамеренно  легла  на  букву «М»  -  Магадан.  Левой  хотел дотянуться  до  крайней  западной  точки,  до  Бреста,  но  рук не  хватило,  левая  легла  на букву  «Ж»  -  Житомир.  В  общем  от  «М»  до  «Ж».  И  вдруг  осенило!  Вот   подсказка!  Решение  кадровой  проблемы.  На парашу!  Богу  -  Богово,   Кесарю  -  кесарево,  писателю   -  кесарево  сечение.   
      К  своим   тридцати  пяти годам   Николай  Васильевич  Бардадым  окончательно  сформировался,  как  человек  широкого  и  одновременно  глубокого,  системного   мышления.  Человек  порядка,  режима. У  него  всё  по  полочкам.  У  него  философия.  У  кого  отдел  кадров,  у него   -  ОТДЕЛ  СЧАСТЬЯ.  Про  него,  про  счастье,  всякое  мудрят.   А  мудрить  нечего.  Богатый  опыт  самого  Николая  Васильевича  подсказывал:  счастье  это  когда  человек   попадает на  своё  место,  на  то,  для  чего  родился на  свет.   Так  считает  и  партия:  кадры  решают  всё.  Главный  отдел  в  райкомах,  обкомах,  в  ЦК -  орготдел.  На  нем  подбор  и   расстановка  кадров.  Кому   пахать в  Кремле,  кому  в  Лабытнанги,  в  Соловках,  на  Колыме,  в  Еврейской  автономной  области.  Кому   какой  выпал  генетический  указ.  /Нахватался  в  Анархае  от  Вавилонтьева/.
   -   «Вандея. Вандея»,  -  нажимая  на «е»,  прошамкал   толстыми  губами  под  мясистым  носом.   -   И  память,  говоришь,  отшибло?
   -  Особенно  ближнюю,  -  подтвердил  Беглый. -   Иногда  слова  забываю.  Есть  провалы.  Но  мне  это  и  не  нужно  -  прошлое.    
    -  Ну  и  ладно.  Тебе  не нужно,  и  нам  насрать.  Ступай,  зелень  сопливая, в  гущу  рабочей  жизни.  Найди  прораба  Сохатого.  Скажи,  чтобы  дал  ведро  с  кривазотом  и  кисть. У  нас  на  том  краю   Вагановки  новый  сортир   на  восемь  очков.  Напишешь  на  дверях:  «муж»  -  «жен».  Справишься  -  будем  дальше  решать.  Алга!  -  припечатал  по-киргизски.  Вперед,  значит.
   Вот  тебе  чистый  лист для начала.  Вот  тебе главные,  основополагающие  слова:  «муж»  -  «жен».  Вслед  уходящему студенту  крикнул:
   -  Скажи,  чтоб  сразу  валенки  дал,  ватные  штаны  и  куфайку. Чтоб  на  человека  был  похож.  А  то  сопля  соплей.   
   Решил  проблему - гора  с  плеч.  Оставшись в  одиночестве,  довольный  собой  запел:  «У  Марусечки  моёй  сладки  сисечки  у  ёй».  С  особым  смаком  налегал  на  букву  «ч».  Она  прикрепляла  песню  к  конкретному  образу,  к  телу    вербованной  Маруси   Лувровской.   Хотя  её  конкретные сисечки были  так  себе,  висячие,  траченные  годами  тяжелой  работы  на  лесоповале,  укладке шпал,   заколачивании  костылей  в  бригаде  путейцев.  Песенная  строчка  выдавала  желаемое  за действительное. Лувровская  -  откуда  такая?  Фамилия  несуразная -  как  пачка  балерины  Лепешинской  на  заднице  генерала  Янкловича.  И  эти  её  ударения:  «квартал».  Все  нормальные  люди  -  и  начальник,  и  главный  инженер,  и  булгахтер  -   «квартал»,  с  ударением  на  первом  слоге.  А  эта  своё:  «квартал»  и  «квартал».   На  втором  «а».  Не  от  мира  сего.   Даже  в  интимные  минуты обращается   к  Бардадыму  по  имени-отчеству. Он  вроде  сверху,   жилистый  вертухай.  А  сила  за  ней.  Мягкая  сила  в  худющем,  костлявом  теле.  За  отсутствием  иного   телесного   женского  материала  при  написании  лозунгов  приходилось   вдохновляться   образом  Маруси.    Строительно-монтажный  поезд  №   18  повышал  ударность  труда  под  лозунгом  «Женщина  в  лесу  -  большая  сила».  Кумач   украшал  контору  и  производственные  участки  на лесоповале.   
   Николай  Васильевич   завязал  тесёмками  тонкую  папку  личного  дела   Беглого  Льва  Григорьевича  и  аккуратно,  в  алфавитном  порядке,  заключил  её  в  темном  железном   шкафу  под  стражу.  В  других  отделах  кадров  папки  назывались  «дела».  У  Николая  Васильевича  -  «жития».  Житие   Беглого  Л.Г.   было  под  номером  317.  «От  нас  не  убежишь!  -  Бардадым  лязгнул  замком,  насладился  звуком.  «У  нас  отдел  счастья».
    
3.                ФЕВРОНИЯ  ТЯНЬШАНСКАЯ


    У  него  был  открытый  лоб   и  широко  расставленные  умные глаза.  Спокойный  взгляд.  Можно  сказать,  добрый.  Уж  точно,  без  всякой  угрозы.  Асипе  даже  показалось,  что  он  улыбается.  Зубы  были  крупные,  желтые. 
   Он  появился  нежданно,  негаданно,  из-за  гранитного  валуна,  тихо,  бесшумно.  Карышкыр.   Волк.  Большой,  с  густой  шерстью.  Пригляделась:  не  волчья  шерсть,  а  овечье  руно.  Тонкорунный  волк.  Волк  в овечьей  шкуре.  Страх  божий!  В  горах  у  чабана  нет  врага  страшнее,  чем  волк.  В  охотничьем  азарте  он может  зарезать  дюжину  баранов,  хотя  для  еды  унесет  только  одного.  И  бинокль  чабану  выдают  не  для  подсматривания  за  женщинами  на  соседнем  стойбище,  а  чтоб  отару  стеречь.  Глупости,  конечно.  Как  от  волка  уберечься!  Он  же  хищник  ночной.  Куда  умнее  собаки.  У  собаки  нюх  на  сорок  запахов,  у  волка  на  восемьдесят.  Всё  видит,  всё  примечает.  С  подветренной  стороны  человека  чует  за  километр.  Каждый  киргизенок  с детства  пуган  бабкиными  сказками  про  злого  волка.  О-и-и,  -  пугают  озорника,  -  карышкыр! 

   А  этот,  в овечьей шкуре,  еще  и  с  голубыми,  синими  даже,  глазами. «Откуда  такие»?  -  думает  во  сне  Асипа.  «От  мамки,  -  отвечает  волк.  -  У  твоей  дочки  тоже  такие  будут».  Испугалась  Асипа   предсказания.   Виданное  ли  дело  синие  глаза  у  киргиза!  Но  еще  пуще  испугалась  другого.  Бюро  -  вот  чего  она  испугалась.  Это  красивое,  безобидное  вроде  слово  прочно  вошло  в  словарь  киргизов,  даже  в  самых  дальних  горных  краях.  Как  детей  волком,  так  взрослых  людей,  тружеников  колхозов  и  совхозов  пугали этим бюро.  «Вот  вызовут  тебя  на  бюро,  будешь знать»  -  говорили.  Сам  башкарма,  председатель  колхоза,  боится бюро.  Партком тоже  страшное  слово.  Но  в  парткоме  все  знакомые,  из  одного  села.  А  бюро  это  в  райцентре,  в  области,  в  столице.   Все  чужие.  Асипа  представила:  порежет  волк  отару,  государственное  имущество,  и  вызовут  её на  бюро,  скажут:  мы  тебя  сделали  старшим  чабаном,  а ты  не  оправдала  доверия.  Бюро  пострашнее  волка.  А  этот,  синеглазый,  совсем  добрый.  Остановился  в  десяти  шагах,  сел,  рассматривая  её,  лежащую   на  земле,  как  в  детской  колыбельке,  в деревянном  бешике,   на  теплом  солнышке  у  ручья,  из  которого  пьют  овцы.  Они  не  чуют  волка.  Он  пришел  только  к  ней.  И  от  его   пристального  взгляда,  от  удивительных  глаз   ей  стало  страшно:  всё-таки  волк,  хоть  и  добрый.   Вздрогнула.  Медленно  разомкнула  веки.   Неподалеку,  шагах  в  десяти  сидел  солдат  в  зеленой  фуражке  с  синими  глазами.  Пограничник.   Лицо  в  ссадинах,  гимнастерка    в  лохмотьях,   одна  нога  в  кирзовом  сапоге,  другая  голая,  в  крови,  сапог  лежал  рядом.
 
   -  Ассалом  алейкум, -  сказал  солдат,  -  не  бойся.  Я  сам  боюсь.
 
   И засмеялся.  Поднял  брошенный  сапог,  показал  на  раненую  ногу.

   -  Видишь:  грохнулся  с  горы.  Метров  сто  летел.  Мог  концы  отдать.  Повезло.  Только  нога.  Сломал   наверное.

   Солдат  был  взрослый  мужчина,  с  лычками  на  погонах.  Сержант.  Протянул  руку:

   -  Пётр.  Петя.  А  тебя  как?
   -  Мен  Асипа.
   -  Выручай,  Асипа.   Лошадь  мне  нужна.  На  заставу  мне нужно.  Пешком  не  доберусь.

    Никогда  раньше  не  видела  Асипа   таких  синих  глаз.  Проникали.  В  самую  душу  проникали.
 
   -  Орус?  -  осмелев,  спросила Асипа,
   -  Орус,  -  засмеялся  пограничник.  -  Самый  орус.   Муромский.  Сказку  про  Илью   Муромца,  про  Змея  Горыныча,  Соловья-разбойника  не  слышала? 
  -   Нет,  не  слышала.  Про  батыра  Ажимулука  знаю.  Горы  с  места  на  место  переставлял  -  такой  сильный  батыр.
  -  Значит,  брат  Ильи  Муромца.  Он  тоже  батыр,  самый  большой  батыр  земли  русской.
  -  Доктору  тебя  покажу.  Доктор  у нас хороший,  абдан   жакши доктор.  Кокубай.  Он  учитель,  доктор  и  мельница  у  него.  Всё знает,  всё  умеет.  Когда праздник  на  джайлоо,  День  животновода  -  оодарыш,  парни  борются,  улак-тартыш  -  джигиты  на лошадях  дерут  козла -  знаешь?
  -  Знаю,  знаю  улак-тартыш,  козлодрание.  Приглашали  на праздник.
  -  Когда  оодарыш,  когда  улак-тартыш,  обязательно  руку-ногу  сломают,  шею  свернут.  Сразу  идут  к  Кокубаю:  он правит  кости.   Шею  на  место  ставит,  голову.   Всё  лечит:  живот,  кожу,  малокровие.  Рак  лечит.  Мазь  есть,  настойка  всякая. 

    Конь  у  Асипы  маленький,  иноходец  жорго,   выносливый, сообразительный,  сам  знал  все  дороги  окрест.  Стреноженный,   щипал  травку  недалеко  от  отары.  Стерпел,  когда  вместо  легкой    Асипы  взгромоздился  тяжелый  солдат,  почуял  твердую  руку,  уверенную  посадку.  Пограничнику  по  службе  полагается  верховая  езда.  Асипа  шла  рядом.   Кокубай  жил  недалеко,  на  отшибе  от  аила,  на  речке  Жоо-Журок,  Вражье  сердце.  Речка  забегала  к нему  прямо  на  огород.  Вместе   с  рыбой,  с  радужной  форелью.
     Приехавшие  к  нему  Асипа  и  пограничник  увидели  в  тени  урючины  бочку,  из  которой  торчала  женская  голова,  покрытая   ак-жолуком,   белым  платком.   Голова  время  от  времени  просила:  «Кокубай,  добавь  тепленькой.  Колотун-байке  достаёт».  Кокубай   подливал  разные  снадобья  и  горячую  воду,   деловито  совал  в  бочку  руку  по  локоть,   помешивал  в  глубине,  шурудил,  пациентка  хихикала:  «Возьмешь  четвертой  женой  -  отработаю.  Вся  твоя  -  хоть  ложкой  черпай».  «Зачерпнем,  зачерпнем,  -  похохатывал  доктор,  пробуя  температуру  и  консистенцию  ванны.   Весёлый  был  Кокубай.  Иной  раз  и  роды  принимал  не  хуже  акушерки.  И  с  гинекологией  справлялся.   И  с  климаксом  к  нему  шли,  доверяли  и  верили.  На  все  бабские  проблемы  у  него  находились   решения.  Эрозия-марозия,  виагра-миагра… Особенно  большим  спросом  пользовалась  его  растительная   виагра-миагра.   Кокубай  не успевал  готовить.  Крепкий  абсент   ядовито-зеленого  цвета  из  масла  полыни  с добавлением  масла  аниса  и  майорана  считался  у  женщин  самым  эффективным  эротическим  стимулятором.  Даже  если  просто  подсунуть  бутылочку  с   этим  зельем  под  спальную  кошму,   в  пятидесятилетнем   импотенте   можно  разжечь  нешуточную  страсть.  Главное   не  переборщить  с  этим  абсентом.  Надо  знать  меру.  Но  попробуй   удержи   от  перебора  кочкорскую   секс-бомбу!
   

   -  Кокубай!  -   кричал  человек,  хромающий  к  мельнице.  Издалека  невооруженным  глазом  видно  было:   счастливый.  -  Кокубай,   мне   райком  партии  новую   жинку   дал!
   -  Слава  КПСС!   -   приветствовал  хромого  счастливчика   Кокубай. 
   -  Чон  рахмат!   Спасибо  Акназарычу.   Какой  человек!  Какую  жинку  нашел!
   
      Кочкорка   переживала  за   Балдабая:  жена  померла,  куча  детей  осталась.  Женщины  сочувствовали  вдовцу,  обсуждали  проблему  на  женсовете  в  райкоме.  Обратились  к  первому  секретарю  Корчубеку  Акназаровичу.  К  кому  же  еще!  Он  всему  району  отец  родной.  Он  и  камчой   поучит   /если  за  дело,  не  обидно/,   он  и  добрым  словом  согреет.   Не  зря  же  ум,  честь  и  совесть  района.  И  Балдабаеву  горю  помог.  Нашел  жинку,  привез  из  другого  района.   Молодую!  Ас-мас  за  сорок.  Не  кривая,  не  хромая.  Всё  при  ней.

   -  Рад  за  тебя!  -  Кокубай  даже  приобнял  молодожена.  -  А  чего  пришел-то?   Жон  эле?  Просто  так?

    Кокубая  на  кривой  арбе  не  объедешь.  Рентген!  Всё  насквозь  видит.  Но  Балдабай  тянет,  не  решается  заговорить  о  главном.  Очень  щекотливый  вопрос.

   -  Слушай,  Кокубай,  а  где  твой  волчара?
   -  Нету,  -  скорбная  тень  пробежала  по  лицу  Кокубая. -  Волчица  увела.
   -  Как  так  увела?
   -  Как  баба  уводит  мужика.  Пришла  ночью,  Унтул  говорит:  слышишь,  Кокубай,  волк  воет.  Проснулся,  слышу:  не  волк  -  волчица.  И  на  другой  бок  повернулся.  А  утром  кинулся   -  где  мой  сынок?  Стал  вабить   по – волчьи:  у-у-у…  Зову.  Не  идет.  Вспомнил  ночной  вой  волчицы  -  вот  в  чем  дело.  Вырос  мой  мальчик,  достиг  половой  зрелости.  Самец.  Вот  она  его  и  нашла. 

    Все  в  Кочкорке  знали  этого  Кокубаевского  волчонка,  его  историю.  Как-то  приехали  в  Кочкорку   армейские  полковники  с  автоматами,  на  охоту  за  маралами.  Нечаянно  наткнулись  на  волчицу,  прошили  очередью.  Потом  Кокубай  понял:  недалеко  было  логово,  мать  уводила  полковников  от  детей.  Маленькие  были  еще,  слепые.  Расползлись  кто  куда.  Один  попался  Кокубаю  на глаза.  Кокубай  принес  домой,  стал  выхаживать.  Как  положено  между  матерью  и  волчатами,  восемь  раз  в  сутки  облизывали  друг  друга  в  пахучих  местах:  рот,  за  ушами,  нос  в  нос,  под  мышками,  в  паху.  Так  малыш  постигает  код  «свой  -  чужой».  Волчонок  лизал  и  Кокубай  лизал,  не  морщился.  Главная  проблема   была  в  другом  -  в  кормежке.   Нельзя  кормить  мясом,  тем  более  свежим,  с  кровью.  Как  кровь  почует,   проснется  хищник,  инстинкт.   А  чем  кормить?  Кыргыз  и  сам  в  основном  мясом  питается.  Кокубай  попросил  Акназарова:   ты,  мол,  бываешь  в Казармане,  на золотом  руднике  -  там  другое  снабжение,  всё  есть  -  фрукты,  овощи,  макароны.  Акназаров  привез  заморскую  невидаль:  бананы.  И  волчонок  уплетал  бананы  за  милую  душу.  Вот  хохоту  было!  Но  бананов  не  напасешься.  Кокубай  кашу  варил,  подсыпал  витаминные  травки,  дикий  лук  сарымсак,   горный  чеснок  джусай,   копченым  домашним  сыром  подкармливал.  С  рук  не  спускал.  Ночью  укладывал  между  собой  и Унтул.  Щенок  рос  как  на дрожжах.  Добрый,  ласковый,  игривый.  Кокубай  для  него  отец  и  мать,  вожак  стаи,  учитель  и  гуру.  И  друг  для  разных  игр  и забав.  Иной  раз  налетит -  тяжелый,  рослый  уже  мальчуган  -  свалит  с  ног  Кокубая,  налезет  сверху,  норовит  лицо  облизать,   в  пах  лизнуть.   Любит!  И  Кокубай  тает  от  счастья:  Да  ну  тебя!   Знал,  что  не  вечно  будет  ему  такая  радость.  Но  не  привязывал,  не  прятал.  Никуда  не  денешься  -  настанет  пора,  придет  за ним  самка.  Она  и  пришла.  Ох,  бабы!  Они  и  в  волчьей  стае  командуют.  Такая  комбинация  хромосом.  Против  бабы  не  попрешь,  за  ними,  бабами,   основной  инстинкт.   Кокубай,  как  никто  другой,  знал  это.  Не  умом  даже,  сам  был  включен  в  естественный  биологический   процесс,  сам  был  пропитан  инстинктом.  Умникам  этого  не  понять.

   -  Ты  прямо  говори:  в  чем  у  тебя  гельминт  сомнений?  -  хмуро  и  напрямик  спросил  Балдабая.
   -  Есть  разговор,  -  понизив  голос  и  оглядываясь  по  сторонам,  перешел  к   делу  хромой  гость  -  чолок.  Потащил  Кокубая  к  речке,  покалякать  под  шум  воды.  -   Понимаешь,  -  начал,  потупив  глаза…
   -  Понимаю,  -  с   первого  слова  понял  беду  молодожена  Кокубай.  Освободил  его  от  подробностей.  -  Есть  у  меня  средство.  Не  горюй. 
   -  Днем  она  баба,  нармалная  кыргызка,   жуз  працент,   знает  своё  бабье  место.  Она  внизу,  я  наверху,  кожоин,  -  излагал  проблему  Балдабай.  -  А  ночью  органы  власти  меняются:   она  садится   сверху  -  я  внизу.  И   еще  погоняет:  «Дагы!  Дагы!  Еще,  еще!  Тудым-  сюдым.  Откат  шиисят  працент,  потом  вперед,  на  старое  место:  глубоко - глубоко,  далеко-далеко.  Еще  ругает:  почему  так  быстро?  И  руками   направляет  и  так,  и  сяк.   А  чем  мне  глубоко-глубоко,  далеко-далеко? У  меня,  сам  знаешь,  коток  на  два  раза  поссать.  Яйца  протухли,  -  и  Балдабай  непослушными  пальцами  начал  расстегивать  ширинку.
   -  Не  надо  доставать,  знаю  размер.  Твоя  первая  жинка  -  пусть  земля  будет ей  пухом  -  жаловалась.  -  Кокубай  старался  подбирать  бережные  для  мужского  самолюбия  слова.  -   Ты  не  один  такой.   Так  себе  огурчик.  Увеличить  длину,  толщину   не  смогу,  врать  не  буду.  Но  долготу  стояния  -  это  не  так  трудно.   Всё  дело  в  системе  кровоснабжения    малого  таза.  Кровь  приливает  -  ёбкость  повышается.  Эндорфины  бурлят,  как  речка  на  камешках.  Это  просто.  Один  курс  бочкотерапии  -   и   не  надо  глубоко,  далеко.  Будешь  долго-долго.  Новая  жинка  останется  довольна.
   -  Ой,  рахмат,  ой,  рахмат  тебе,   Кокубай !  -  Балдабай  двумя  руками  ловил  руку  Кокубая.  Чуть  не  поцеловал  даже.  И  совсем  уж  понизил  голос.  -  У  меня    подозрение,  что  она  сапсем   не  кыргызка.  Днем  она  вроде  кыргызка,  а  ночью…
   -  Татарка?  -  пытался  помочь  Кокубай.
   -  И  не  татарка  даже.  Хотя  хуже  татарки  только  баба  из  сартов.  Но  эта,  молодуха  моя,  и  на  узбечку  не  похожа.  Сдается  мне,  она  из  бухори.  Иудейка.  Они  такие.  Не  дай,  Бог!
   -  Не  дай  Бог!  -  поддержал  Кокубай.  -  Я  бы  тебе  сегодня  назначил  курс.  Но  сам  видишь:  бочка  занята.  В  порядке  живой  очереди.   Давай  в  понедельник.

   Попрощались.  Балдабай  вскачь  захромал  от  мельницы.  Счастливого  человека  видно  даже  со  спины.  По  жопе.  Хотя  какая  жопа  у  Балдабая?   Срамота,  не  на  что  штаны  натянуть.  Но  если  человека  распирает  от  счастья,  и  никудышная  жопа  светится.
 
   Проводив  счастливца,   Кокубай  взялся  за  пограничника.  «Плёвое  дело, -  сказал. -  Говна  пироги».   Диагноз  поставил  с  одного  взгляда,  без  всякого  рентгена.  Асипа  помогла  разрезать  штанину,  обмыть  ногу  от  крови,  смазать  чудодейственной  жижей  из  поллитровой  банки,  привязать  дощечку  к  ноге  и  с запиской  от  пострадавшего  поскакала   на  заставу  сообщить  о  происшествии  начальству  Петра.  А  потом  стала  жить  памятью  о  его  синих  глазах.  Не  уходили  из  головы.  Где  этот  Муром?  Где  этот  Илья  Муромец,  сказочный  брат  Ажимулука?  Она  поднималась  на  гору,  наводила  бинокль  на  самые  дальние  дали,  всматривалась.  И  осмотр  неизменно заканчивался  панорамой секретных   пограничных  владений.  Стала  ждать  Асипа,  не зная  чего.  Давно  надо  бы  перегнать  отару  на  другой  участок  пастбища,  на  свежую  траву,  а  она  каждый  день   возвращалась  на  то  место  к  ручью,  где  увидела  сон  про  волка  с  голубыми  глазами,  который наяву  оказался  пограничником  Петей  из  русского  города  Мурома.  Что-то  с  сердечком  случилось,  томилось  оно,  рвалось,   раньше  такого  не  было.

   -  Пришли  к  Илье   Муромцу  земляки,  говорят:  вставай  с печи,  надо  что-то  делать  со  Змеем  Горынычем,  -   рассказывает  пограничник  Петя,  устроившись  головой  на  коленях  Асипы.  -  Безобразничает  Змей,  наших  девушек  чести  лишает.  Богатырь  ты,  Илья,  или  не  богатырь?  -  Ладно, -  слезает  с  печи  Илья,  -  покажите  мне,  где  Горыныч  живет.  -  Видишь  гору?  Там  он живет.  -  Подходит  Илья  к  горе,  видит:  пещера,  дыра  большая.  Кричит  в  дыру:  Змей  Горыныч,  выходи  на бой!  -  Никто  не  откликается.  -  Выходи  на  бой!  -  снова   кричит   Илья  и  снова  в  ответ  молчок.  В  третий  раз  крикнул  богатырь  русской земли:   Выходи на  бой,  Змей  Горыныч!  -  И  тут  гора  поворачивается  к нему  и  говорит:  Щас  выйду.  Чего  в жопу-то  мне  орешь?
 
   Хохочет  пограничник,  и  Асипа  хохочет,  счастливая,  мало  что  понимает  из  рассказа,  в  чем  соль  и перец.   «Джопа»,  говорит.  На  киргизский  лад.  У  киргизов   «ж»,  как  «дж».    

   -  Ага,  -  говорит  Петя  Муромский,  -  джопа.  Вот  такая!  Он  же,  Илья,  в  дыру  кричит,  в пещеру,  -  объясняет  пограничник. -   А  оказывается,  это  джопа   Горыныча.   А  гора  это  он  сам,  а  вершина  горы  -  голова  Змея,  и  еще  восемь  голов  рядом. 
   -  Трудно  твоему Илье, -  сочувствует  Асипа,  -  Ему  бы  нашего   Ажимулука   на  помощь.
   -  Есть  у него  помощники.  Двое:  Добрыня  Никитич  и Алеша  Попович.  Три  богатыря.  Может,  видела  картинку  такую.

   Как  же  хорошо было  Асипе  держать  на  коленях  эту  русскую  голову  с  синими  глазами.  Боялась,  конечно,  знала:   играет  со  смертью.  Ну,  может,  не  с  самой  смертью  -  с  позором,  который  хуже  смерти.  Мужняя  жена,  трое  детей,  ответственный  человек  -   без  пяти  минут  старший  чабан,  стахановка  в  красной  косынке.  Уже  документы  на  орден  подали.  Впереди  слава,  почет.  И  вот  спуталась  с этим  синеглазым  орусом,  пограничником  в зеленой  фуражке  -  узнают,  всему конец.  Райком  не  простит.  Не  дура  -  спряталась  подальше от  глаз.   Местечко  нашла  удобное,  потаённое,  в ложбинке,  как  в люльке.  Ни  в  какой бинокль  не  разглядишь.  А  вокруг  красота.   Джайлоо   радует  глаз,  цветет  всеми  цветами.  Ручей,  недалеко  ушедший  от  истока,  от  ледника,  молоденький,   не  ревет  -  журчит,  булькает  на  камешках,  вода  чистая.  Пограничник   любит  пить  из  её,  Асипы,  ладошек.  Пограничник  любит.  Словами,  руками,  губами,  всем  телом.  Засранец  Толомуш  -  о  нем  и думать  не  хочется.  Тыр-пыр  под  одеялом  и  на бок.   
   Пограничник  щекочет  травинкой  губы  Асипы,  обводит  контур,  рисунок.  Нормальный  рисунок.  Как  получился?  Обычно  у  кыргызов  за  внешний  вид,  за  экстерьер,  пригожесть  мордашки   отвечают  апа   и ата.   Но  тут  вышел  особый  случай.  Апа,  мать  Асипы,  когда,  Асипа  была  еще  у неё  в животе,   а  коммунистов  поблизости  не  было,  взмолилась:  «О,  Господи!  До  этой  одиннадцать  уже  настрогали  -  и  всё  вкривь  и  вкось.  Ни  в  президиум  посадить  на  комсомольском  собрании,  ни  в  Москву  на  слет  ударников  не  послать.  Сам  знаешь,  Господи,  всё  наспех,  в  темноте  под  одеялом, без  всякого  удовольствия,  без  оргазму.  Помоги,  Господи,  чтоб  за  кыргызок  не  стыдно  было»!  Всевышний  сперва  даже осерчал:  «Совсем  дура  баба  сбрендила!   Сказал  же  вам:  плодитесь  и размножайтесь.  Ты  знаешь,  сколько  вас  у  меня?  Четыре   миллиарда,  семьсот  девяносто  восемь  миллионов,  триста  пятьдесят  пять  тысяч,  шестьсот  сорок  восемь  штук.  В  2013 – м  будет  семь  миллиардов,  а  в  2050 –м  девять  целых  и  шесть  десятых  миллиарда.  Могу  ли  я  за  всеми  уследить!   Сами  разбирайтесь.  Зря,  что  ли,   дал  вам  свободу  выбора».  Но  апа  продолжала  молитвенное  нытьё:  «Давай,  мол,   сделаем  её  юбилейной,  пятимиллиардной.   Выставочный  вариант».   «Йесофкос,  -  смилостивился  Всевышний.   И  синхронно  перевел  с  божеского  на  кыргызский:   «Макул.  Так  и  быть.  В  порядке  исключения».
    Кыргызы  никогда  не  верили   Дарвину.  Даже  члены  партии.  Какая  обезьяна?  Ни  на  Алтае,  где  появились  первые  кыргызы,  ни  на  Эне-Сае,  на  берега  которого  они  перебрались  для  образования  своего  кыргызского  великодержавия,   сроду  не  было  никаких  обезьян.  Да,  собственно,  и  вообще,  в  принципе,   почему   надо  поверить,  что  человек   произошел  от  обезьяны,  а  не наоборот  -  обезьяна  от  человека.  Так  логичнее.  Но  еще  логичнее,  что  кыргызов,  как  потом  и  всех  других  человеков  на  земле  создали  боги.   Сразу  после  Слова.   То  есть,   в  начале   было  Слово.  Всё  сущее  создавалось  Творцом  в  телесном   материале  по  образу,  по  проекту,  рожденному  в    голове,  в  идее,  в  словесной  оболочке.  У  разных  народов  в  разные  времена  были  разные  Боги.  Точнее  так:  Бог  един,   ликов  без  числа.  Но  принцип  творчества  у  всех  одинаковый:  сначала  Слово,   потом   тело.
    Для  создания  людей   Боги  чаще  всего  использовали обычные строительные  материалы:  глину  и  песок.  Ну,  еще  иногда  землю  и  грязь.   Боги  шумеров  Энки  и  Нинмах  сначала  налепили  из  глины  подземного  океана «удачных» людей,  а затем,  выпив  и  захмелев,  создали  уродов.   Индейцев  племени  майя-киче   лепили  из  кукурузного  теста.  А  североамериканских  индейцев  собирали  из  скелетов  рыб  и зверей.  Для  племени  науа   рыбьих скелетов  не  хватило  и  Богу  Кецалькоатлю  пришлось  выкапывать  кости  совсем  уж  неведомых  существ  и  поливать их  кровью  из  своего  пениса.   Скандинавский   Бог  Один  выпилил  первосортных  людей – Аска  и Эмблю  -  из  ивы  и  ясеня.   Сибиряков  -   из  цельных   стволов  кедра  и  лиственницы,   древлян  -  из   сучков  и  обрезков,  пошехонцев  -   /как  выяснилось  позже/   из  опилок.   И   все-таки  классикой  считается  прах  земной.  Алтайцев  создали  из  глины,  но  с  добавлением  камыша.   В  качестве  арматуры  -  для  упрочнения  на  случай  землетрясения  в  семь  баллов.   
    Если  бы  не  мать   Асипы,  не  её  горячая  молитва,   Господь  создал  очередную   кыргызку   из  самана,  на  коленке,   как   рядовое  изделие   массового  производства.  Так,  собственно,  и  начал.   Без  усердия.   Не   утомляя  себя  резцом.   Для  упрощения  работы  воспользовался   готовыми  образцами.   Вспомнил  свои  же  греческие  лекала  -  Венеру   Милосскую,   египетскую  Нефертити,   разнообразных   Мадонн.   Всё  не  то.   Не  подходит  к  местности.   Огляделся  вокруг  -  камни,   гранитные  глыбы.   Решил:  придется  из  этого  материала.   Взял   округлый  бал-бал,  разделил  на  туловище  и  голову.  Чуть-чуть  разрезал  наискосок  глазницы,  обозначил   глаза  и  ладно.  Гладкий  овал  лица  без  носогубных   складок,  несущественный   бугорок   носа  -  букашка  со  щеки на  щеку  прыгнет,  не заметит  препятствия.   И  тут   вдохновение  как-то  ушло.   На  чистовик  сразу  не  получилось.   Недоделанная  осталась.  Но  не  в  том  похабном,  жлобском  смысле,  а   в  нормальном,  без  стёба.   Думал,  потом  доделаю.   Вот  с  русскими  разберусь,  с  Россией.  Там  опять буза:  троцкисты,   бухаринцы,   дело  врачей,  евреев  молотят.  Семинарист  совсем  оборзел,   руки  распускает.   Пообещал  Господь  сам  себе:  разберусь  с  русскими,  покараю,  а  там  и   кыргызку  доделаю.   По  ходу  творения   замысел   обрастал  амбициями:   а  что  если  и  вправду,   как  просит  апа,  соорудить   модельный  образец  новой  женщины  Востока,  укрепить   женской  хромосомой  партийные  ряды,   продвинуть  в  члены  бюро  райкома,  кандидатом  в  члены  бюро  обкома.  А  там  как  пойдет.   Вымыл  руки   после   троцкистов,  взялся  за   дитя   гор.   Глаза  чуть  расширил,   обострил  зоркость,   набрал  в  ладошки  песочку  -  обработал,  пропесочил  ягодицы.  Чтоб  гладкие  были,  круглые,  приятные  наощупь.  А  потом  тем  же   способом,   абразивным  песком  прошелся  по  щекам.   Чтоб  были  не  хуже  попки.   Такие  же  гладкие  сделал,  круглые.   До  выхода  на  пенсию  можно  без  лореаля,   без  лифтинга,  коллагена.   Отошел  в  сторонку,  полюбовался,  остался  доволен   собой:  «Ай  да  я!  Круче  Микеланджело  наваял».  И,  чмокнув  произведение  в  макушку,  занялся  деталями,   украшательством:   оживил  левую  щечку  родинкой,  проработал  губы.   Верхнюю   изогнул  в  бараний  рог  с  изящной  птичкой  посередине,  нижнюю   наполнил  малиновой  мякотью  и  слегка  оттопырил,  выдвинул  вперед.   Наметил  харизму.  В  уголках  верхнюю   соединил  с  нижней,   концы  утопил  в  ямочках.  Но  точку  поставить  не  успел.  Отвлекся   на  Южную  Америку.  Потом,  мол,   здесь  доведу  остальное:  нос,  глаза,  брови…  На  досуге,  без  спешки. 
    Только  с губами  закончил,  сексапильные  получились.   Губы  Асипы    взывали,   требовали  поцелуя  и   дисциплинированный  пограничник  из  Мурома  со  страстью  выполнял  это  требование,  вкушал.  И  телом  киргизушки  не  брезговал.   Наносил  поцелуи  по  всей  площади,  по  всем  ущельям  и  закоулкам.  Фигурка  у Асипы,    слава  Аллаху,  была  еще  крепкая,  точеная,   живот  почти девичий,  хотя  и  после  трех  родов.  И  попка  еще  не  стала  жопой,  и  груди  не  обвисли,  торчали,  как  две  сопки  на  китайской  границе.  Каждая  умещалась  в ладошку,  приятно  было  держать.   И  Асипа,   путешествуя  по  телу  орус-пограничника,  удивлялась  упругим  мышцам   груди  и  живота  и  рыжеватым  кудрям   внизу  живота  и,  холодея  от  ужаса,  дотрагивалась  до  его  главного  орудия,  которое  было  готово  к  бою  через  каждые  полчаса.  А  Петя   Муромский,   когда  губы  его  были  свободны от  поцелуев,   называл  её  непонятным  словом  Феврония.   
   
   -  Феврония  ты  моя  Тяньшанская,  -  ласкал  Асипу  голосом  и  руками  пограничник  из  Мурома.
   -  Асипа,  - улетая  в  бездну,  в  облака,   поправляла  его   киргизка.  -  Кто  такая  Феврония?  Твоя  жена? Твоя  русская   невеста?
  -  Сказка  это  наша  Муромская.  Ты  на неё  похожа.

   Ноги  у  Асипы  смешные:  у  самого  основания,  сразу  и  надолго  расстались  одна  с  другой,  попрощались,  разъехались  в  разные  стороны.  У  русских  тоже  такие   бывают:  разъедутся,  как  неродные.  Но  уже  вскоре,  будто  соскучившись,  сходятся  у  колен.   А  эти   -  нет.  Саксаулины!   Глаза  бы  не  смотрели.  Но  глазам  не  прикажешь.  Смотрят  окаянные.  Инстинкт  такой  у  мужских  глаз.  А  если  женские  ноги  в  разные  стороны  разъезжаются,  еще  пуще  смотрят.  У  Асипы  ноги  и  у  колен  не  встретились.  Только  у  щиколоток.  Не  то,  чтобы  полностью  колесом.   Но  похоже.  Овальная  буква  «о».  Еще  те  ножки,   заковыристые.   Настоящие  кыргызские  ноги.   Удобные,  специально  сконструированные  для  скорейшего  зачатия  и  удобного  деторождения.

  -  Расскажи,  -  требовала  Асипа  в  перерывах,  когда  обескрыленные  они  лежали  и  смотрели на  горную  гряду,  подпирающую  небо  острыми  снежными  пиками.
   -  Потом,  потом.  На  службу  надо.  Посадят  на губу,  не  дадут  увольнительную  -  будешь  плакать.
  -  Буду  плакать.  Буду.

       Свидания  были  короткие.  Он  смотрел  на  часы.  Она  готова  была  разбить  их  о  камни.

  -  Поедешь  со  мной  в  Муром?  -  спрашивал  пограничник  Петя. 
  -  У  тебя  в  Муроме  жена?  -  спрашивала  Асипа.
   -  Отец  с  матерью  там  у  меня.  В  Карачарове.  Село  такое  под  Муромом.  В  Карачарове  и  родился  тот  самый  батыр  Илья.  Брат  твоего   Ажимулука.  У  нас  там  огород,  огурцы  выращиваем.
   -  Бадыраны…  -  переводила  на  родной  язык  Асипа.  -  В  Кочкорке  нет  своих   бадыранов.
   -   Карачаровские   бадыраны  самые   лучшие  во  всей  России.  С  пупырышками.  И  свежими   есть,  и  на засолку.  Хрустят.   Под  водочку  нет  лучшей  закуски.  Любишь  огурцы?
   -  Нет,  -  честно  признавалась  Асипа.  -  Безвкусные.  Зеленые.  Лучше  расскажи  про  Февронию.
   -  А  что  Феврония?  Баба  она  и  есть  баба.  Женила  на  себе  князя  Петра  и  вертела  им,  как  хотела.  Он,  вроде,  голова,  а  она  точно  -  шея.  Куда  шея  повернет  -  туда  и  голова.

   Асипе  нравилась  такая  Феврония.  Она  требовала  подробностей.

   -  Пошел   Муромский  князь  Петр  в  поход  на  северных  соседей.  Утомился  в  бою,  прилег  под  дубом  -  тут  его  и  нашла  змея.  От  змеиного  яда  в  жар  его  бросило,  струпья  по  коже  пошли.  Помирать  стал  молодой князь.  Давай  искать  лекаря  -  а  нет  никого  поблизости.  Говорят:  есть  поблизости   колдунья.  Зовут  Феврония.   Деваться  некуда  -  повезли  князя  к  колдунье.   Феврония   тряпицы  в  зелье  обмакнула,  мазью  помазала,  устами  пошептала.  Князь  и  восстал  из  мертвых.  Чем,  спрашивает,   тебя,  красна  девица,  отблагодарить?  -  Не  надо,  -  говорит  дева  Феврония,  -  не  надо  мне  злата-серебра.  А  надо  мне,  чтобы  стал  ты  моим  мужем.  Глянул  князь  Петр  на  Февронию  -  а  девка  - то  хоть  куда.  Красавица.  Ну  и  пообещал.  Вот  только,  говорит,  домой  в  Муром  съезжу,   у  папеньки  с  маменькой  благословения  испрошу,  с  боярами   посоветуюсь  и  сватов  пришлю.  И  поехал  в  Муром,  а  Феврония  стала  ждать.

   Асипа  слушала   сказку,  как  зачарованная.   Представляла  Февронию  и  князя  Петра.  Болела  за  Февронию.  Дальше,  дальше,  -  просила,  устроившись  головой   на  груди  пограничника  Пети.

   -  А  что  дальше?  Дело  обычное.  Мужик  он  и  есть  мужик.  Поматросил  и бросил.  Папенька  с  маменькой:  «С  ума  сошел!  Ты же  князь.  А  она  кто?  Девка  некрещеная,  без  роду,  без  племени».  А  бояре  и  того  пуще  голосят:  «Не  хватает  нам  чужих  девок   князю  в  жены.  У  нас  своих,  родовитых   невест  полны  хоромы».  Ну,  князь Петр  от  своих  обещаний  открестился,  с  глаз  долой  -  из  сердца  вон.  Да  не  на  ту  напал.  Ни  с  того,  ни  с  сего  стал  князь  чахнуть.

   Пастушка   Асипа  совсем  позабыла  свою  паству.  А  паства,  годовалые  барашки  в  завитых  париках,  разбрелась  по зеленому  склону  горы   неподалеку.  Щипала  молодую,  вкусную    травку  бетеге,  богатую  каротином.  С  ними  и  конь  пастушки  стриг  траву  мягкими  губами.  Слушал  про  Февронию   Муромскую,  грезил  о  любимой  кобыле,   вывалил   из-под  задних  ног  большой  бадыран.
 
  -  Ну,  что  там  дальше  было.  Рассказывай,  -  требовала  Асипа.
  -  Позвали  за  княжеским  лекарем  -  толку  нет.  Немецкого  лекаря  привезли  -  тот  ртутной  мазью  пользовал  князя.  Отварами  белены  поил.  Князю  только  хуже.  Того  и гляди,  отдаст  Богу  душу.  Делать  нечего  -  послали  за  Февронией.  "Везите  ко  мне  самого,  -   капризничает  колдунья.  -  У  меня  тут  целая  поликлиника».  Привезли.  «Что  ж,  ты,   Петр,  твое  княжеское  сиятельство,  слова  своего  не держишь?»  -  спрашивает.  «Виноват,  Февроньюшка»,  - кается  князь.  «Так  возьмешь  меня  в жены  или  как?»  «Возьму!  Возьму!  Вот  те  крест».  А  она  же  некрещеная  была,  из  дикого  лесного  племени.  «Ну,  да  ладно,  князь.  Поверю  тебе».  Смочила  в  колдовских   снадобьях  платочки  свои,  обтерла  княжеские  струпья,  пошептала.  И  ожил  князь.
   -  А  какая  она,  Феврония?  Красивая? -   у  бабы  одно  на   уме.


      Пастушка  киргизская  уже  вся  там,  в  русской  сказке.  Себя  не  помнит.   Лежит  в  чем  мать  родила  и  сама,  как  новорожденная.  Четыре  года  замужем,  троих  родила,  а  голого  мужика  видит  первый  раз.  Вот  он,  Адам  её  -  телом  весь  белый,  на  груди  кустик  редких  рыжих  волос.  То  ли  от  солдатской  службы  в  удаленном   районе  советско-китайской  границы,  то  ли  от  чудодейственных  карачаровских  огурцов  кровоснабжение  органов  малого  таза  у  Пети  отменное,  наружный  орган  поднял  голову.  Готов!  А  уж  как  Асипа  готова!  Недаром  же  ноги  у неё  в  разбежку.   «А  разве  бывают  другие  ноги?   Ровные,  неудобные»  -  недоумевают  в  Кочкорке.  И  солдату  Пете  такая  анатомия  по  нутру.   Знай  себе  орошает  благодарное  киргизское  лоно  обильным  славянским  семенем.

   -  Ясное  дело,  красивая,  -  отдышавшись  после  трудов,  продолжает  сказание  Петя  Муромский.  -  Фотографий  не  осталось.  Только  иконы.  Они  на  иконах  вместе  стоят.   Феврония   приняла  христианскую  веру  и  после  смерти  их  к  лику  святых  причислили.  А  лики  они  и  есть  лики.  Не  живые  лица.
   -   И  мы  с  тобой  будем  жить  долго-долго  и  помрем  в  один  день.  И  скажем:  пусть  нас  в  одном  гробу  похоронят, -  мечтает Асипа.
   -  Ты  что  -  конец  сказки  знаешь?  -  изумляется  Петя.
   -  Я  не  про  Февронию  с  князем.  Я  про  нас  с  тобой.   
   -  А  я  про  Февронию.   Жили  они  долго  и  умерли  в  один  день.  А  перед  смертью  попросили  похоронить  их  в  одном  гробу.  Но  попы-батюшки  ни  в  какую:  не  положено.  Положили  в разные  гробы,  оставили  на  ночь  в  церкви.  Отпевать,  хоронить  решили  в  полдень  назавтра.  Утром  приходят  -  свят,  свят!  Лежат  усопшие  князь  с  княгинею   в  одном  гробу.  Чудо  из  чудес.   Так  и  похоронили.  Мощи  святых  сохранились  до  сих  пор  и  лежат  в  Муроме,  в  Свято-Троицком  женском  монастыре.  Приложиться  к  ним  приходят  женщины  со  всех  концов  России  -  просят  защиты  для  своих  семей. 
    -  И  мы  попросим,  -   улетает  мечтой  от  земли  киргизская  пастушка,   перспективный  чабан  «Карыл  Маркыз  атындагы  совхозу»  Асипа  Темирова.  -  Ты  же  обещал,  что  возьмешь  меня  в  жены.

   Ведь  поверила!  Он  так  сказал,  в  проброс,   для  разговору  слов,  для   прикола.  А  она  уже  готова.  На  всё  готова  влюбленная  женщина.  Муж   потеря  не  велика.  От  карьеры  готова   отказаться.  На  следующий  год  башкарма,   директор   совхоза,  обещал  повысить  в должности  -   перевести  из  простых  чабанов  в  старшие.  А  парторг  по  воле  Аллаха  и  указанию  инструктора  райкома  партии   /что,  по идее,  одно  и  то  же/  начал  писать  рекомендацию  в  партию:  так,  мол,  и так  -  передовые  методы  искусственного  осеменения  овец  освоила,  идейно  выдержанная,  морально  устойчивая,  практически  готовый  член партии.  И  с  перспективой,  вверх  по  лестнице:  член   парткома,  член  бюро райкома,  депутат  райсовета.  Марксу  такой  социальный лифт  и  не  снился!   Раскрепостится,  будет  сидеть   в  президиуме,  снимать  стружку  с   идейно  невыдержанных,  морально  неустойчивых,  с  политических  пидарасов.   И  всё  это  заоблачное   восхождение   готова   теперь  отдать  за  бабское  счастье,  бросить   свое  светлое  будущее   к   волосатым  ногам   пограничника. 

   -  А  как же  твой  Толомуш? 
   -  Да  пошел  он  в  ***фу!  -  Асипа  уже  там,  в  Муроме. 
   -  Куда,   куда   ты  его  посылаешь?
   -  В  ***фу.   Не  знаю,  где  эта  ***фа.  Но  в  Кочкорке  теперь  так  все  говорят.   Балдабай   рассказывал:   где – то  в  дальних  краях,  за  морем,  в  стране   иудеев.   Вот  пусть  туда  и  топает  муж   Толомуш. 
   -  А  дети?  Ты   говорила:  трое  у  тебя.
   -  Детей  с  собой  возьмем.  В  Муром.  Привезем  к  твоим  родителям.  Как  ты  думаешь  -  они  обрадуются?
   -  Не  уверен,  -  честно  признался  пограничник  Петя.
   -  Почему?  Потому  что  черноджопые?
   -   С  непривычки,  -  уклонился  от  прямого  ответа  уроженец   Мурома.
   -  Расисты  что  ли  твои  родители?
   -   Ну,  ты  скажешь! 
   
    Про  расистов  на  политзанятиях  у  пограничников  говорили.  Расисты  жили  в  Америке,  гнобили  негров.  Но  в  России…

   -   Вот  и  я  говорю:  в  нашей  стране  нет  места  расистам,  -  убежденно,  как  на  собрании,  резанула  Асипа.   Зимой,  когда  чабаны  спускались  с  гор  на  зимние  стойбище,   она  тоже  ходила  на  политзанятия,  готовилась  к  вступлению   в  партию,  в  члены  КПСС.   -  Нет  у  нас  ни  черных,  ни  цветных!  -  стояла  на  своем Асипа.  -   Это  слово  каждому  знакомо.  С  ним  везде  находим  мы  родных. 
   -  Какое слово?  -  полюбопытствовал  Петя.
   -  Советский  Союз!  -  Асипа  даже  грудь  выпятила.  Хотя  чего  там  выпячивать?  Третий  размер  -  не  больше.  В  ладошку  умещается.   

    Пограничник  Петя  оробел.  Так  далеко,  до  свадьбы-женитьбы,  до  представления  отцу,  матери,  соседям   тяньшанской   Февронии  с  тремя  киргизятами  его  планы  не  простирались.  Дружба  народов  дело  святое,  негров  в обиду  не дадим.   Но  это  политика.  А  живая  жизнь  совсем  другое  дело.   Для  живой  жизни  в  Муроме  у  Асипы  были  слишком  кривые  ноги  и  узкие  глаза.   Асипа  и  не подозревала,  что  попала  в  самую  точку,  в  самое  яблочко.  Расизм  он  как  секс.  В  Советском  Союзе  их  вроде  не  было.  Никогда  не  было  -  и  вот  опять:  Россия  -  РНЕ  -  свастика.  И  Кочкорка  не  отстает.  Меняет  улицу  Пушкина  на  улицу   великого  кыргызского  поэта  Тоголока   Молдо.  Припомнят  Александру  Сергеевичу  его  темное  эфиопское  прошлое.  Но  это  всё  не  сегодня.  А  сегодня  Асипа  была  счастлива,  улыбка  блуждала  лучиком   света  от  зеркала.  Счастливую  женщину  всегда  можно  узнать  -  по  улыбке,  по  глазам,  по  походке.   Особенно  со  спины,  по  ягодицам.  В  Кочкорке  счастливых  женщин  было  не  много.  Если  точно,  то  две.  Унтул,  жена  Кокубая.  И  она,  любимая  женщина   пограничника  Пети.  Унтул,  правда,  в  последнее  время  стала  реже  улыбаться.  Зубы  начали  выпадать  из-за  нехватки  фтора  в  горной  воде.  Кокубай  был,  конечно,  и  стоматолог.  Но  до  зубов  жены  как-то  руки  не  доходили.  Она  ему  и  беззубая  была  хороша.  У  Асипы  зубы  были  на  месте,  все  тридцать  два.  И  всё  вокруг  светилось  улыбкой.  Особенно  солнце.  Теплой,  белой  овечкой,  неспешно  перекатываясь   с  востока  на запад,  паслось  на  синем  небесном  джайлоо.    
    
    Вот  наказал  Аллах:  Асипа  полюбила.  Киргизка,  мужняя  жена,  полюбила  русского,  капыра,  совсем-совсем  чужого.  Может,  даже  женатого.  Кочкорка  узнала  и  вынесла  приговор:  жалап.   Морально  неустойчивая. 

   4.         ЭРОГЕННАЯ   ЗОНА    

   «Люба,  Лубушка  моя  золотая!  Срам  какой!  Я пукнула.  Пёрднула  я.  В   тот  самый  момент.  Я   себя  не контролировала.  Не  могла  контролировать.  Ноги  мои  у  него на  плечах.  А он  уже  в  конце  где-то,  чувствую  -  закипает,  вот-  вот  дрогнет,  забьётся,  навалится на  меня  всем  телом  своим  поганым.  Но  перед  самым  концом  хлещет  в  меня  изо  всех  сил,   яростно,  норовит  всё  глубже  и глубже.  И  у  меня  так  получилось нечаянно – пукнула я.  Ужас  какой!  Всё  сразу  отбило. Всё  сразу  схлынуло.  Какой  там  оргазм!  Но  он  своё  получил.  И  виду не  подал,  что  слышал.  Думаю,  может,  пронесет.  Хотя  перед  собой-то  как?
  Ой,  Люба,  Любушка…  Что  мне  делать?   Я  же  руки  хотела на  себя  наложить.  По  книжкам  перебирала  разные  варианты.  Веревку  нашла,  в  аптеку  ходила  за  сонными  таблетками.  Бритву  принесла к  себе  в  библиотеку,  место  подыскиваю  -  где  да  как  это  будет.  Дура-баба.  Померла  -  сама гляжу:  хорошо  ли  я  лежу.
   Не  могу, Люба.  Реву,  слезы  душат.  Спасибо  тебе,  надоумила.  Реву  и  легче.  Снова  всё  это  перед глазами:  лужа  крови  и  я  в ней,  и  в  своей  блевотине.  Отключилась.  «Признаёшь?  -  Признаю.  -  В  сознании? -  В  сознании.-  Умышленно? -  Умышленно.  -  А  в  чем  умысел?  -  Из  личной  неприязни.  Сука  он».  Не  могу,  Люба,  не  могу.  В другой  раз  напишу.  В  другой  раз.  Извини,  Люба.  Спасибо.  Правда,  легче. Ты  только  никому  не  показывай,  не  давай  читать.  Мы  же  договорились.  Я  верю».
 


      -   Ну,  Люба,  можно  тебя  поздравить.  Сработало!  -  полковник  Суровцев  возбужден.   -   Но  идем  по  лезвию.  Не  убережем  тайну  переписки  -  хана!  Нарвемся  на  крупное  ЧП.  С  этой  категорией надо  ухо  держать  востро.  Я  двадцать  пять  лет  на зоне,  но  чтоб  с  фамилией  Шерельмойзен  по  107 статье  «д» -   это  первый  раз.   Гремучая  смесь.   
     -  Прокурор   шил  политику, -   товарищ  полковник.   -  Подняла  руку  на  партию.   Умышленно  причинила   смерть инструктору  райкома партии.  Да  еще  с  особой  жестокостью.

    -   Читал  дело.  Читал.   От  шести  до  пятнадцати  лет  строгого  режима.  Адвокат   за  большие  деньги отмазал  до  десяти.   
    -  У  неё,  товарищ  полковник,  аллергия  на  нервной  почве.  Зуд.  Врач  не  знает,  что  делать.
    -  Пройдет,  Люба.  Выблюет  через  эти  письма  свою  черноту,  вывернет  всю  отраву  -  успокоится.   Ей  надо  говорить,  говорить,  говорить…  С  живым  человеком  трудно.  С  бумагой  легче.  Высшее  образование.  Пусть  пишет  роман  в  письмах.  Изживает   мысль  о  веревке,  о  бритве.  Кстати,  как  там  у  них  с  Шекспиром?
    -  Репетируют,  товарищ  полковник.  Я  наблюдаю.  На  репетициях  у  нас  почтовая  связь  -  из  рук  в  руки.  Сегодня  вот  это  передала.

     Полковник  Суровцев  взял  толстую  пачку  школьных  тетрадных   листков,   углубился  в  чтение.

     …  Я  же  готовилась,  Люба.  До  чего  дошла.  Я  трусики  купила,  потратилась.  Красные,  сексуальные.  В  магазине  чуть  со  стыда  не  провалилась. Кажется,  все  мои  замыслы  наружу  торчат,  голая  я,  как  манекен, на  виду  у  этих  девчонок   в  отделе  белья.  А они  советы  дают,  они  грамотные.  «Вот  эти  берите»,-  говорят. -  Они,  говорят,  заводят.  Не  пожалеете».  Какой  стыд,  Люба!   Но  меня  уже  понесло  вразнос.  Отрезала  я.  Заодно  тут же  чулки  купила.  Черные,  сексуальные.  Девки  участвовали,  подбирали.  «Не  пожалеете»,-  говорят.  «Приходите  еще», -  говорят. 
   И надела  в  тот  день.  В зеркало  посмотрела.  Чувствовала  себя  проституткой.  Ужас!  Но не  сняла.  Так  и пошла  на  работу,  в  свою  грёбаную библиотеку.  На  это  кладбище  гениев:  Голсуорси,  Пушкин,  Шекспир…  Сколько  их  там  в пыли?  Блок,  Набоков,  Тургенев…
   Прокручиваю  в  голове,  как  это  будет.  Знала,  придет.  Повадился  -  вторник,  четверг.  По  расписанию.  Вторник  был.  Придет,  как  часы.  В  семь  часов,  перед  самым  закрытием.  В  золотых очках,  с папкой.  Усики  аккуратные,  украдкой  расчесывает.  Он  в  райкоме  работает.  Инструктор  райкома  партии  -  Семаго  Александр  Петрович.  Там  у нас  комнатка  есть,  отдельная  от  читального  зала.  Машинка  пишущая  стоит,  «Оптима».  Контора  такая   -   картотека,  папки,  бумаги.  И  креслице  старенькое  стоит,  кожаное,  облезлое.  Когда ноги  затекут,  сядешь,  утонешь,  глаза  закроешь… Тут,  представляю,  оно  и  состоится.  На  кресле.
   Разговор  будет  умный:  Блок, Северянин,  Серебряный  век…  И  невзначай  касание  рук,  коленки  нечаянно  коснутся,  нечаянно  его  рука  на  моей  коленке.  Пришел.  Редкий  случай  - на пять  минут  опоздал.  А  я  уже  умираю.  Но всё  так,  как  представила.  И  рука  -  вверх  от  коленки.  Думаю,  как  реагировать.  А уже  никак  не  могу.  Рука  выше  идет,  до  чулка  добралась,  до  черного. Он  на  поясе  закреплен,  резинка  держит.  Осторожно  идет  рука,  без  хамства.  Но  продвигается.  У  меня,  Люба,  чувствую,  температура  под  сорок,  горю,  в  висках  стучит,  голова  в  тумане.  Какое  там  сопротивление.  У   меня,  Люба,  полное  непротивление  злу насилием.  У меня  в  трусах  сыро  и  горячо,  жжет.  И  уже  рука  его  там.
   Всё  не  так,  всё  не  так  бы  надо,  Люба.  Как-то  по-человечески.  В  постели,  на  простынях,  чтоб  ванная  рядом,  душ.  Ничего  же  этого  нет.  Полное  собрание  сочинений  Ленина,  36  томов  в  синей  обложке.  Подшивки  «Правды»  и  наша  районная  «Камышловский  рабочий».  Я  уже  отключилась,  я  не  помню,  я  на  подшивке  лежу,  на  «Камышловском  рабочем».  А  инструктор  райкома  партии  Александр  Петрович  Семаго  на  мне,  всё  расправляет,  как  надо,  устраивает  свое  и моё.  Я  вся соком набухла,  надави -  брызнет.
  И  брызнула,  Люб.  Он  надавил  -  я   брызнула!  Я  же  девочка.  Тридцатилетняя  девочка!  Он  вышел  из  меня,  смотрит  на  свой  член  партии  /я   потом  его  так  назвала  -  член  партии/,  а  он,  член  партии,   весь  в  липкой  крови  и  еще  в  чем-то  липком,  в  сперме  его  и  в  моей  жидкости.  И  мне показывает  этот  партийный  свой  член: «Ты  что -  первый  раз?»  А  меня  тошнит,  Люба.  Не  ожидала,  что  так  противно  будет  смотреть  на  эту  штуковину,  на  этот  член  партии, да  еще  в  крови.  И  запах  какой-то  от  крови  и  всей  это  липкой  смеси.  Там  большой  бумажный  плакат  был  с  членами  Политбюро  -  их  подмочили,  особенно  досталось  Суслову.  И  передовицу  в  «Камышловском  рабочем»  смяли  и  вывозили  в  крови.  Название  помню: «Наша  сила  -  в  плавках».  Про  домны,  про  мартены.  Это  наше  всё  уральское.  А  он  деловитый,  инструктор  райкома:  «Тряпочка  есть?»  -  спрашивает.  Нету,  Люб,  не  предусмотрела,  неопытная.  Он  трусики  мои  красные  нашарил  рукой,  надел  свои золотые  очки,   близко  к  глазам  поднес,  рассматривает.  «Надо  же.  Вот  ты  какая».  Понюхал,  втянул  ноздрями,  вытер  моими   трусиками  свои  дела,  поднял  глаза  на  меня.  Долгим,  медленным  взглядом  ощупал  и  мыслям  своим  ухмыляется.  И  я  поняла,  прочитала:  он  теперь  надо  мной  полновластный.  Понимаешь,  Любушка?  Пол-но-властный.  Со  всей  своей  вертикалью  власти.
   Люба,  я  тебя очень  прошу:  никому  ни  слова.  Ты  ж  не  обязана  отчитываться  за   свои  психологические  опыты.  Иначе  всё  пропадет,  Люба.  Сама же  сказала:  надо  освободиться.  Я  освобождаюсь,  Люба.  От  себя  самой  освобождаюсь.  Блюю.  Мне  еще  плохо, Люба.  Но  я  стараюсь. 

   Полковник   Суровцев  сложил  листки  в  аккуратную  стопку,  закрыл  глаза,  сидел  молча. 

   -  Юрий  Петрович,  из  приёмной звонят:  телевидение  приехало.  Говорят,  с  вами  согласовано.  Хотят  пронести  цветы   и  шоколад  «Коркунов».  Как  с  ними  быть?
  -  А  кому  несут?
  -  Говорят,   Кукарекиной,   Сеньоре  нашей  из  пятого  отряда.  Говорят,  вы  знаете.
  -  Ну,  пусть.
  -  Товарищ  полковник,   не  положено,  сами знаете.  Ей  же  четыре  передачи  можно.  Уже  выбрала,  все  четыре.   А  про  цветы  -  их  вообще  в  списке  нет.  Чего делать?
  -  Ладно.  Сейчас  сам  приду.  Оформим  «в  сопровождении».  А  цветы  протоколом  оформим.  В  особом  порядке.  В  виде  исключения.  8  марта  же.


    У  железных  ворот  исправительного  учреждения  строго  режима  голубое  чудо  в  масштабе  Зураба  Церетели.  Дева  небесной  красоты  с  рыбьим  хвостом. Русалка.  Почему?  Причем здесь  русалка?  А  просто  так.  Чтоб  красиво  было.  Женщины.  Окно  в  крупную  клетку,  но  с  занавесочкой. 

    -  Мне  доложили:  вы  с ней  уже  встретились,  с  нашим  Церетели?  С  нашим  или  с нашей?  Вы  же  старые  знакомые.
    -  Встретились.

     Полковник  Суровцев,  Сеньора,  Церетели  и  корреспондент  Лев   Беглый,  считай,  старые  знакомые.  Терапия  художественным  творчеством,  новаторские   методы,  реабилитация   и  и.д.  и  т.п.  Как  сейчас  говорят,  тренд.   Трендели    в   программе  «Время».    Сейчас  информационный  повод  -   гуманизация.  Суровцев  не  против:  пусть  трендят.   Вреда  нет. 

    С  Церетели  встретились   на  свободе.  У  ворот.   Издалека  увидела.  Торопится,  сияет.  Беглый  не  представлял  себе  такой  прыти  от  этой  женщины.  Запомнил  её  монументальной,  знающей  себе  цену. 
      Сперва   расстроился.  Нескладуха  вышла.  По  телефону    спрашивал:  «На  месте   Сасина»?  -  «На  месте, -  ответили.  -   Куда  ей деваться»!  Обрадовался.  Кой-чего  приготовил.  8  марта  же  скоро. 

   -  Григорич!
   -  Сашенька!  Шурочка!  Александра  Устиновна!

   Обнялись,  как   родные.  Месяц  назад  освободили.  А  куда  идти?   Спасибо  Суровцеву  -  золотой  человек!  Оформил  художником  при  своем  учреждении  строгого  режима  .  На  полставки.


 -  Я   тут  всех  окучиваю,  -  делится  Сасина,   -  прокурора,  судью,  начальника  милиции.  У  них  же  дачи.   Понтов  много.  А  тут   Церетели  им  за  копейки.
 -  Сашенька,  а  чего  это  у  тебя  под глазом?
   
   При  близком  рассмотрении   Александра  Устиновна  сильно  сдала  на  свободе.  Была  гранд-дама.  Матрона.  В  профиль  Анна  Ахматова.  Величавое,  скульптурно  вылепленное,  надменное  даже  лицо.  Сознание  собственного  достоинства,  веса,  значительности.   То  же  лицо  у  русалки   перед  воротами   в  зону.   Автопортрет:  красавица  с    рыбьим  хвостом.  Царевна  Лебедь.  Плавные, певучие  линии.  Высшее  начальство одобрило.  Местная  достопримечательность. Ни  у  кого  нет  такого.  Вошла  в  роль,  привыкла,  что  уважаемый  человек,  на  виду,  при  делах.   Авторитет.  Не  без  гонору.   Программа  «Время»  приехала.  К  ней  - не  к  кому-то  другому.   Вся зона  на  ушах,  все  знают:   Сасина  даёт  интервью.  Разговор  о  высоком  -  об  искусстве,  о  тонкостях   и  нюансах.   С  кем  на  зоне  о  таком  покалякаешь?
    Слово  за  слово,  о  женском  заговорили,  о  личной  истории.  Тут  интервью  хуже  даётся.

 -  За  что?
 -  За  любовь.
 
  Здесь  все  за  любовь.  И  разбойницы,  и  убийцы.  Одним  словом,  бабы.  Тело  без  любви  прозябает.

    -  А  что  под  глазом?

    История  проще  пареной  репы.  Вышла   на  волю.  Соскучилась  по  мужику.  Не  конкретному  -  вообще  по  мужскому  телу.  Тело  нашлось быстро.  Не  бог  весть  какое.  Подзаборное  тело,  бомжеватое.  Поманила  бутылкой,  остальное  в  придачу.  Ей-то,  соскучившейся,  еще  да  еще.   А  он,  подзаборный,   раз-два  и  сломался.  Висяк.  А  бутылку  подавай.  Тут  передыху  нет.  Руками начал  махать.  Вспоминать  неохота.


   -  Ну,  ладно,  Саш,  нам  пора.  Ждут  уже.
   -  Я  с  вами.

     Черта  с  два  -  от  ворот  поворот.  Пропуска  нет  на  Сасину.   Не пускают  Александру  Устиновну  в дом  родной.  Таких  рыданий  Беглый  сроду  не  видел.  Прорвало  Шуру.  Хочу  в тюрьму!  Кто  она  здесь?  Шурка,  лярва  подзаборная.  Ни  рожи,  ни  кожи.  На  хрена  ей  эта  свобода!   Налюбилась,  на  месяц-два  хватит.  Суровцев,  будь  человеком!  Верни  Шурку  в  тюрьму.  Там  она  Александра  Устиновна,  персона.  Попробуй  послать  её  на ***.  А  любовь…  Скоро  60.  С  кем  тут,  на  воле,  юбилей  праздновать?  А  на  зоне  -  по  первому  разряду.  Полковник  Суровцев  постарается. 
    До  истерики  дело  дошло.  Билась  у  КПП  Александра  Устиновна.   Нос  с  горбинкой  ахматовский,   неуместный  на  опавшем,  старушечьем  лице.  Платьице  выше  колен.  Пуховичок  китайский,  лиловый,  капюшон  с  искусственным  мехом,  общипанные  пёрышки.  Лодочки  на  ногах.   Соскучилась  по лодочкам.   А  ноги  бледненькие,  немолодые,  синие  жилки,  узелки.  Не  на  курорте  отсиживалась,   42  года  в  ботинках.  А  тут  свидание,  москвичи.
    Беглый  успокаивал,  как  мог.   Гладил  по  голове.  Затихла.  И  какая-то мысль  пришла  -  по  глазам  видно.  Что-то  задумала  Александра  Устиновна.  Какой-то  замысел,  умысел…

  -  Он  смирный,  когда  не  пьёт.  Глину  помогает  месить,  раствор  замешивает…

    Не  дай  Бог!  Не  дай  Бог.   Бывших    убийц  не  бывает.               

    Железный  занавес  загремел:    двухкамерный  КПП,    затворы,  проверка  паспортов,  пропусков,  шмон   ящиков  с  аппаратурой.   Лязг  железа   за  спиной  -  зона.  «Кто  не с  нами  -  тот  у  нас».  Черный  юмор  УИНа.  Уменьшенная  копия  русалки  с  надписью  на  чешуйчатом  хвосте: « Си-ля-соль-фа-ми-ре-до…  Я  отдамся  за  УДО».  Встречный  юмор. 

               
   Полковник  Суровцев  оправдывается:  они  все  за  УДО  стараются.  А  чуть  режим  нарушила  -  не  имеем  права  подавать  на  УДО.  Тут  строго.   По  иным  статьям  УДО  вообще  не  положено.  Оно  и  спокойнее,  ждать  нечего.   Недавно  была  история  с   Кукарекиной.   Еще  одна  знаменитость.   Художница.
    
    -  Прихожу  к  ним  в  отряд, -  рассказывает  Суровцев,  -  она  стенгазету  рисует.  Тамара  Петровна,  с  вещами на  выход.   Срок  вышел.  – «Отстаньте,  Юрий  Петрович.  Некогда  мне.  С  газетой не  успеваю».  У неё  семь  ходок.  От  звонка  до звонка.  Ей  скоро полтинник,  юбилей  будем  справлять.  Режим  позволяет.  В  особом  случае.  Из  50  лет  33  на  зоне.  С  14  лет.  Как  в  комсомол  приняли.  Вот  прикиньте:  с  этих  14  до  50  на  свободе  только  три  года.  Одна  и  та же статья  -  158-я,  часть  третья:  кража  с  незаконным  проникновением  в жилище.  От  двух  до шести  лет  и  штраф  до  80  тысяч.  А  что  такое «проникновение  в  жилище»?  Это  со   взломом.  «Медвежатница».  Уважаемая  в  воровском  мире профессия.  А  там  что  под  руку  попадет  -  деньги,  цацки,  ювелирка,   техника,  шуба  норковая.  Пересчитают  по  рыночным  ценам:  выше  250  тысяч  -  кража  в  крупном  размере.  Более  миллиона  -  в  особо  крупном.  Тут  срок  по  полной.  А  ей  на  месте  считать  некогда  -  крупная  или особо  крупная.  У неё  рецидив:  вышла  -  взломала  -  попалась  -  села.  Ей  УДО  в  принципе  не  светит. 

     К  8  марта  колония  сходит  с ума.  Зона  высокого  напряжения.  Искрит.   Гудит.  Будоражат  слухи  о  переменах.  Ждут  амнистии  к  празднику.  Говорят,  для  женщин  отменят  строгий  режим.   В  порядке  гуманизации  системы  наказания.  В  прошлом  году  особой  инструкцией  ведомства  обязали  оснащать  комнаты  длительных  свиданий  презервативами.   В  соседней  колонии  для  малолеток   устроили  бал  со свечами.  Привезли   смежников  -  кавалеров  из  такой  же  колонии.    К  восторгу   сторон  разыграли   телевизионный  сценарий   «Любовь  с  первого  взгляда».   Две  пары  тут  же  поклялись  пожениться,  как  только   выйдут  на  свободу.      
 
    -  Тамара  Петровна,  к  тебе гости,  из  столицы.  Старые знакомые. 
   
   Тамара  Петровна  макает  кисточку  в  акварельные   краски,  дорисовывает   название:  «ЭРОГЕННАЯ  ЗОНА».    Сверху,   на  месте  пролетариев  всех  стран  -  «На  свободу  с  чистой  совестью».   


   -  Класс,  Тамара  Петровна!  -  Беглый   тащится.  -  У   нас  задание  -  сюжет  про  свободу  слова,   ко   Дню  печати.  Сама  понимаешь,  где   искать  свободу  слова,  как  не  в  колонии  строгого  режима?

  - Не-а,  Лёва,  у нас  цензура.  Начальник  душит.  Принесли  бабы  заметку  -  благодарность  за  евроремонт  в   комнате  свиданий.  Там  у  нас   пятизвездочный  люкс.   Нам  по  режиму  положено   длительное  свидание  три дня.  А  он  разрешает  пять.  На  себя берет.  Втихаря.  Говорит,  если  его  начальство  узнает -  всю  эту лавочку  прикроют.  А  его  выгонят.  Устроил  цензуру.  С боем  название  газеты  пробили:  «ЭРОГЕННАЯ ЗОНА».
   - Народное  творчество?
  -   Есть  автор.   Шерельмойзен.  Стишок  принесла  в  газету:   «Зову  я  смерть.  Мне  видеть  невтерпёж   достоинство,  что  просит  подаянья»…
  -  Сказала,  что её  стишок?
  -  Ничего  не  сказала.  Я  подумала:  сама  написала.  Что-то не  так?  «Над  простотой  глумящуюся  ложь,  ничтожество  в  роскошном   одеяньи».
  -  «И  совершенству  ложный  приговор,  и  девственность,  поруганную  грубо»… Стишок  этот  Шекспир  написал.  Знаешь  такого? 
  -  Ну-ка, ну-ка  еще  раз  про девственность…
  -  …  и  девственность,  поруганную  грубо,  и  неуместной  почести  позор,  и  мощь  в  плену  у  немощи  беззубой…

  -  Шекспир?  С  Маяковским  знаком  был?
  -  Нет,  он  давно жил.  Стишок  известный.  Называется  «сонет  № 66».  «И  прямоту,  что  глупостью  слывет,  и    глупость  в маске  мудреца,  пророка,  и  вдохновения  зажатый  рот,  и  праведность  на  службе  у  пророка».
  -   Шекспир  говоришь.  Чего-то  у нас  в  отряде  говорят  про  такого.  У нас  же  театр  свой,   Шерельмойзен    там  режиссер,  Бэла.   
  -  Загадочная женщина,  -  подтверждает  полковник  Суровцев.
  -  Сонет  это  такая  форма  стиха:   четырнадцать  строчек  -  не  больше,  не  меньше. Три  куплета  по  четыре  строки  и  концовка  -  еще  две  строчки.  «Всё  мерзостно,  что  вижу  я  вокруг.  Но  как  тебя  покинуть,  милый  друг?»
  -  Загадочная  женщина, -  к  Суровцеву  мысли  приходят.  Что-то  связывается  у  него  в  голове,  что-то  проклёвывается.  -  Как  это  у  Шекспира? «Над  простотой  глумящуюся ложь,  ничтожество  в роскошном  одеянье»…

   -  Гражданин  полковник,  -  разрешите  обратиться.
   -  Да  ладно,  Тамара  Петровна.  Не  валяй  дурака.  Обращайся.
   -  Женщины  в газету  частушку  принесли.  «Меня  милый  целовал,  аж   дымился  сеновал.  Целовалась  бы  еще,  да  болит  влагалищо».  Это  как-то  неграмотно:  влагали – що.
  -  Тамара  Петровна,  ты же  серьёзная  женщина.
  -  А  чо?  Это  ж  не  матерщина.  Нормальный  медицинский  термин.  И  про это  у нас  все  думают.  И  про  вас,  гражданин  начальник,  тоже  думают.   Критика на  вас  поступила. 
  -  Ну  чего  там?
  -  Всё  по  делу.  Презервативы  в  комнату  свиданий  завезли. За  это  спасибо.  Но  ассортимент  ни  в  какие  ворота.  Женщины жалуются.  Сейчас  же  много  придумали:  есть  с  разным  вкусом,  бананы  там, с  мандариновым  ароматом… С  пупырышками,  с  усиками.  Женщинам  интересно.
  -  Ох,  Сеньора!  Я   шизо   отменил,  я  его  и  верну.  Презервативы  им  с  банановым  вкусом…
  -   Правильно  говорят:  лиха  беда  -  начальник.  Я  согласная,  гражданин  начальник:  юбилей  мой,  полтинник,  в  шизо.   Григорич,  как  у  твоего  Шекспира?
  -  «…и  вдохновения  зажатый  рот,  и  праведность  на  службе  у  порока».
  -  Во-во!  Тридцать  четыре  года  на  службе  у  порока.  На  следующий  год  опять   юбилей.  Бежит.   Бежит  время.   Года  мелькают,   как  спицы  велосипеда  на  солнышке.  Вот  едешь,  бывалыча,  навернёшься,  велик  вверх  тормашками,   а  колёса  крутятся,  спицы  за  солнцем   бегут.  Красота!  У  вас  там,  на  воле,  минуты,  часы…  А  у  нас  время  сроком  измеряется.  Три  года,  семь  лет  -  общий  режим,  строгий  режим.  Не  успеешь  оглянуться  -  юбилей.
 
   Всё  это  без  иронии,  без  злобы.  Спокойно.  Не  скажешь,  что  Тамара Петровна  удрученная  жизнью.  Наоборот  даже:  вроде  как  жизнь  удалась.  Всё  путем  сложилось,  всё  устроилось.  Нашла  себя.  Один  на  МТФ  счастье  находит,  другой  в  лесу  с  пилой  «Дружба»,  третий  -  в библиотеке.  Все  работы хороши  -  выбирай  на  вкус.  Главная  радость -  мастерство,  совершенство.  Своим  делом,  кражей  со  взломом,  Тамара  Петровна  овладела  в совершенстве.  Уважаемый  человек.  Это  главное.   И  на  зоне  в  авторитете.  Правильно  говорит   Шерельмойзен:  честный,  добросовестный  труд  это  самый  неэффективный  способ  материального  достатка.  Возьми  зарплату  хоть  училки,  хоть  доктора,  хоть  инженера,  не  говоря  о  библиотекаре…  Это  же  смех  один.  Самый  эффективный  способ,  конечно,  воровство.  Правда,  есть  проблема.  Один  срок  за  кражу  в  крупном  размере,    другой  срок  -  в  особо  крупном  размере.  Это  уже  миллион  рублей.   Но  как  рассчитать.   И  времени  нет  при  этой  работе.  Время -  деньги!  Но  Тамаре  Петровне  даже  не  это  интересно  - не  бабло.   Процесс,  искусство  -  вот  что  действительно  интересно.   Драматургия.  У  неё  и  сомнений  нет:  поймают,  посадят.  Дадут  срок.  За  рецидив  увеличат.  Ну  и ладно.  Знает  за  что.  Душу  потешила  -  можно  и  посидеть.  Дело  привычное.   И  творчество,  и  уважение  -  всё  при  ней.

   -  Григорич,  как  этот   стишок  начинается?
  -  Зову  я  смерть…
  -  Нехороший  стишок.  Это  что  же  -  бритва,  веревка?  Это  что  у  неё  в голове  творится,  у  этой   Шерельмойзен ?

   Что-то,  видать,  было  такое.  Или  в  замысле.  Или  подозрение  пока.

  -   Я  Маяковского  больше  люблю.  Вот  это:  «И  жизнь  хороша,  и  жить  хорошо.  А  в нашей  буче,  боевой  кипучей  и  того  лучше».  По  телику  одну  бабу  показывают.   Верка  Сердючка  -  она  на  стихи  Маяковского  песню  поет:  «Харашо.  Всё  будет  харашо».  Слова  малость  переврала,  но  нашим  нравится.   «Всё будет  харашо,  я это  знаю».
 
  -  Тамара, -   Беглый  трогает   тонкую  струну.  Осторожно,  не  напрямую.  -  Говорят,  ты  в  Раю  побывала.  Как  там?

   Глянула  быстро.  С  подозрением.  Насколько,  мол,  в  курсе.

   -  Ну,  была,  Лёва.  Была.  В  гробу  я  видала  этот  Рай.
   -  Что  так?  Чем  обидели?
   -  После  скажу  как-нибудь.  Или  сам  узнаешь.  Скажут,   наврут  с  три  короба.  Или  давай  так:  если   правда  интересуешься,   езжай  в  этот  Рай  сам.  Там  мамка  у  меня,  в Раю  этом.  Ты,  как  корреспондент,  разберись.  Я ей  из  зоны  переводы  шлю  -  ничего  не доходит.  Воруют  сволочи!  Ну,  ты  скажи,  Григорич,  у  меня  профессия  такая,  воровка  я.  Но  чтоб  у  старухи  последние  крохи  красть…  Там,  Григорич,  ворьё.   Там!   На  воле.  Тут  не  ищи.  Тут  народ  порядочный.  Ты  налоговую  декларацию  Грефа  читал?  Мы  читаем.  Мы  тут  очень  читаем.  Громкие  читки  у нас,  политзанятия.   КТО  СКОЛЬКО  СКОММУНИЗДИЛ.  Кому  равных  нет.  Вот  он -  главный  народный  казначей,  главный   начальник  сбербанка.  Очень  интересные  цифры!  Каков  поп  -  таков  и приход.  Я  ж  на  сберкассу  Райскую  перевожу  денежки  матери.  Разберись,  Григорич.  Я  тебе  адрес  скажу,  как  в Рай  проехать.  От  Москвы  поездом  до  Шарьи,  а  там  такси  возьмешь.  Ты  ж  за  казенные  ездишь,  за  командировочные.  Надо  на  них  шороху  нагнать,  прикошмарить.   У  мамки  моей,  говорят,  совсем  крыша  поехала.  Веру  себе  придумала:  мол,  она  семечко.  Из  хатенки  нашей  перебралась  в  яму  какую-то,  в  скит.  Зарыла  себя  в  землю  - ждет,  когда  из  семечка  прорастет  колхоз  наш  имени  Клары  Цеткин.  Сильно  обиделась она  на  Ельцина  этого,  на  Гайдара,  что   колхозы  угробили,  разорили  крестьянина.   И  за  государство  обидно.   Холодно  в  яме,  она  зимует  в ней.  Ты  бы  ей  буржуйку  организовал.  И  вообще.  Поговори  по-человечески.  Ты  ж  умеешь.  В  Костромской  области  этот  Рай.  А  напротив  Рая   Ерусалим,  три  километра  от  Рая.   Там  тебе  и  мою  историю  с  географией  раскрасят.  Я,  Лева,  теперь  не  Кукарекина.  Я  Тамара  да  Винчи.  Сеньора  я.  У  меня  поместье  в  Сицилии,  замок.   Вот  освобожусь  -  съезжу.   Ты  был  в  Италии?  А  сейчас,  Григорич,  я  газетой  займусь,  а  вы  с  камерой  своей  в  наш  драмкружок  дуйте.  Они  там  репетируют   -   «Король  Лир». Ты  у  мамки  моей  спроси  осторожно:  может,  постного  маслица,  соли,  мыла…  Она  ж,  поди,  не  только  от  Ельцина  свихнулась.  И  от  меня  маленько.  Я  тоже  не  подарок.  Петрович,  разреши  им  «Короля  Лира»  снять.

    -   Сотникова,  -   подозвал   Суровцев   психолога.  -   Отведи,   организуй,  присмотри.   Сама  знаешь,  взрывоопасный  материал. 

    Беглого  зазнобило.  Так  всегда  бывало,  когда  предчувствовал  удачу.  Засуетился,  схватил  провода,  штатив,  микрофон.  Сердечко  забилось:  «При  мысли  обладать  княжною  сердце  радость  ощущает  и  заранее  вкушает  сладость  мести  и любви».   Обдуривший   Руслана   Фарлаф   сгорал  от  нетерпения.   И  уже  заранее  стонал:  как  вложить  роман  в  три  минуты.   Три  минуты  на обладание.  Проклятый  секундомер!   

    Полковник  Суровцев  вернулся  в  кабинет,  достал  стопку  тетрадных  листков   и   погрузился  в  текст.

    « Строго  по  расписанию,  Люба.  Как  курьерский  поезд.  Вторник,  четверг.  С  девятнадцати  до  двадцати  двух.  У  него  же  семья,  Люб.  Двое  детей.  Райком  партии, разные  заседания,  партийные  поручения.  Я  понимаю,  я  в  курсе дела.  Мне  лишнего не надо.  Он  полновластный.  А  я,  Люба,  ноль.  Я ничто.   Я  читаю  Есенина:  «Ты  сказала,  что  Саади  целовал  лишь  только  в  грудь»  -  и  краской  заливаюсь.   Я  стесняюсь,  тридцатилетняя  дура.  Я  даже не знаю,  где  у  меня эрогенные  зоны.  Он  изучает.  Он  же  инструктор,  он  меня  инструктирует.  Я  чистый  листок,  пожелтевший  чуть-чуть.  Мне же  тридцать,  Любаша.  А  он  постарше.  У  него  опыт  и  знания.  Семаго  Александр  Петрович  учит  меня  глупую  искусству  любви.  Уроки  техники.  Инструктирует.   Камасутрит   спереди  и  сзади.  Во  все  мои  отверстия.  Участливый!  Добивается,  чтоб  и  у  меня  был  оргазм,  чтоб  сотрясение  было  общее.  Иногда,  Люба,  вру.  Привирать  стала,  Люба,  чтоб  успокоить  его,  чтоб  он  чувствовал  себя  молодцом.  Он  же  у  меня  полновластный.  Самодержец,  у  него  вертикаль  власти  с   синей  головкой.  Он  даже  гордится  ею.   Показывает:  а?  Каков  молодец!  А  я  почему-то  смотреть  на  неё  не  могу.  Меня  тошнит  от  неё.  Или  от  чего-то  другого.  Я  же,  дура,  без  всякого  предохранения.  Стеснялась  этой  возни  с  презервативами.  Как-то  выпала  из  головы  эта  тема.  Инструктор  тоже  помалкивает.
   Я  учусь,  Люба,  овладеваю.  Накапливаю  практику.  Через  три  месяца  инструктирования   мы  с  Александром  Петровичем  Семаго  наполнили  плотью  бесплотные   слова,  изучили  на  практике   все эрогенные  зоны  и  подошли  к  минету.
     Нет,  Люба,  если  ты думаешь,  что  я  была  совсем  ничего  ПРО  ЭТО  не  в  курсе,  то  ошибаешься.  С  теорией  всё  было,  Люба,  в  порядке.  Я  же,  Люба,  в  библиотеке  сижу.   В  СЕРЕБРЯНОМ  ВЕКЕ.  С  Блоком,  с  Прекрасной  дамой.   Дышу  духами  и  туманами  в  этой  куче   макулатуры,  на  кладбище   вторсырья.    Все  романы,  все  слова   ПРО  ЭТО  читаны -перечитаны.  Мопассан,  Золя,  вся  французская  классика,  Куприн,  Бунин,  даже  Набоков.  Этого добра  на  полках  полно.  Нынешнего  любовного  чтива  не  было,  но  уже  шелестела  молва  камышловская   про  «Голубое  сало»,  про «Русскую  красавицу».  По  рукам  ходили  экземпляры.  У  меня  своей  жизни  нет,  я чужой  жизнью  живу,  чужой  любовью  питаюсь.  Слова,  слова,  слова…  «Порой  опять  поэзией  упьюсь,  над  вымыслом  слезами  обольюсь».  Обливалась,  Люба,  слезами.   Железы  набухают,  щитовидка  в  ярости.   Истерия  через  край,  крышу  сносит.  А  воспитание  -  зона  строгого  режима:  не  давай  поцелуя без любви.  Моральный  корсет.  Коленки  на  замок!  Шаг  влево,  шаг  вправо -   считается  побег.   Я  не давала,  не  бегала.  У  меня  красивых  трусиков  не  было,  чулок  капроновых. 
     Вот  она  я, вся  перед  тобой  -  Бэла   Стальевна  Шерельмойзен,  1971  года  рождения.   Про национальность  отдельно  скажу.   Образование  высшее,   Свердловский   пединститут,  беспартийная,  судимая,  статья  107-я  «д»,  умышленное  причинение  смерти  с особой жестокостью,  десять  лет  колонии  строгого  режима.  Четыре  года  уже,  осталось  всего-ничего  -  шесть  лет.   Я  Бэла!   Помнишь   Лермонтова  -  «Маскарад»?  А  как  тебе  отчество?  Папа  у  меня  по  имени  Сталий.   Это  еще  ничего.  Дедушку  по  папиной  линии  зовут  Марклен.  Запросто  могли  назвать  Коминтерном.  А  так  соединили  Маркса  и  Ленина.  Сыночку  оставили  Сталина,  внучке  досталось  отчество.  Бабушка  Мэри  Давидовна  Шерельмойзен.  Спасибо  -  не  Каценеленбоген.   Замуж  вышла  за  Иванова,  за  Марклена.   Марклен   Иванов  был  инженер,  учился  в Германии,  после  войны  вывозил  из  Штудгардта  станки,  оборудование.  Дали  звание  полковника  и  он  командовал:  «Смирно,  пожалуйста».  Он  не  мог  без  «пожалуйста»,  хотя  и  был   Марклен.  У  него   корни  интеллигентские.  Потом  эти  корни  вышли  боком,  его  сослали  в  лагерь  под  Соликамском,  на  Северном  Урале.  А  потом  отпустили,  вроде  ошиблись. Но  мы  на  Урале  остались,  в  Свердловской  области.  Мама  тут  быстро  умерла,  а  воспитанием  занялась  Мэри  Давидовна.  Это  к  вопросу  о национальности.  Иванова  это  без  дураков.  А  с  другой  стороны  Шерельмойзен.  Она  форшмак  делала   и  щуку  фаршировала.  Люба,  ты  когда-нибудь  ела  форшмак  и  фаршированную  рыбу?  Вряд  ли,  Люба.  И  слава  Богу.   
   У   бабушки   всё  образование  -  гимназия.  Говорила  по-немецки,  по-французски,  знала  иврит,  у  неё  была  фотографическая  память  и  она помнила  наизусть  «Сагу  о  Форсайтах».  От  первого  до  последнего  слова. 
 
   «Из  какой  он  семьи?»  -  это  первый вопрос  бабушки  Мэри  про  всех  моих  мальчиков.  А  всех  моих  мальчиков  был  один.  В  шестом  классе.  Он  был  не  из  той  семьи,  что  надо.    И  бабушке  нравился:  «Какой  умный  русский  мальчик!  Наверное,   еврей».  А других  мальчиков  не было.  Я  их  чтением  заменила.  Я  в  пединститут  поступила  не  на  учителя.  Я  хотела  /представляешь  такое?/,  я хотела  стать  библиотекарем.  Меня  по  распределению  направили  в  районный  центр,  в город  Камышлов  Свердловской области.  Я вышла замуж  за  библиотеку,   вся  пропахла  запахом  бумажных  цветов.  Я  все  книжки  перечитала  ПРО  ЭТО.  У  меня  было много  времени  для  чтения  до  моих  тридцати  лет.   У  неё-то,  у  бабушки,  всё  было,  как  положено  в  еврейском  семействе:  законный  муж,  утрата  невинности  в  законной  постели,  честно  заработанный  оргазм,   законные дети.  Трое.  Две девочки,  один  мальчик.  Так  это  когда  и  где  было?  Харьков,  начало  30-х.  Полный  город  евреев.  Народная  еврейская  песня: «Мы  красные  кавалеристы  и  про  нас  былинники  речистые  ведут  рассказ».  А  я  в Камышлове.  Какие  тут  былинники?  Какие  евреи? 
    И  всё  же  оно,  ЭТО,    настигло  меня.  Застигло  врасплох,  можно  сказать.  Материализовалось.  Ой,  Люба,  тошнит  меня.  Комом  в   глотке  стоит.  Я  это  своими  глазами  увидела.  Подсмотрела  в  своей же  библиотеке.  Натуральный  половой  акт.  Начальницу  мою,  заведующую,   трахал   какой-то  милиционер.  На  полу.  Сзади.  Ужас  и  отвращение.  Глаза  закрываю,  а  сдвинуться  с  места  не  могу.  Лидия  Савельевна   правит:  выше,  ниже,  так  больно,  а  так  давай.  Рутинная  процедура.  Техника.  Технология.  Яйца  шлепают  в  зад.  Как  не  блеванула,  не  знаю.  А  они  кончили  дело  -  довольные  друг  другом.  Прекрасная  дама   трусы  натягивает.  Принц  ширинку  застегивает.  Неужели  это  и  есть  любовь?  Неужели  и  со  мной  так  будет?

    Боюсь,  Люба,  как  бы  не  засекли  меня  сокамерницы  за  этой  писаниной.  Не  дай  Бог.  Извини  за  почерк  неразборчивый.  Ночью  стараюсь,  под  одеялом.   

     Я  не знаю,  кто  тебя  надоумил,  или  ты  сама  это  придумала  в  своих  психологических  опытах.  Я  вчера  приступила  к  исполнению  обязанностей  режиссера.  Спасибо  тебе,  Любушка,  за  протекцию.  И  с  пьесой  ты  в  самую  точку  попала.  «Король  Лир».  В  самое  яблочко.  Вчера  у нас  читка  была.  Я  читала,  распределяли  роли. Она  огромная  эта  пьеса,  буду  как-то  сокращать.  И  мужских  ролей  слишком  много.  Столько  артисток   мы  не  наберем.  Читала  кусками.  Поближе  к  финалу.  Чтоб  зацепить.  И  получилось!  Какая  ты,  Люб,  молодец!  Дошла  до  кинжала,  до  крови  -  у  самой  сердце щемит,  глаза  на  мокром  месте  /много  ли  нам,  бабам  нужно/.  Но  сама  присматриваю  за  реакцией.  Ну,  эти,  молодые,  которые  по  бандитизму,  за  разбой,  у  них  ничего  святого.  Циники,  в голове  ноль  целых… Хихикают:  «Король  Литр».  А  Светка  из  шестого  отряда,  она постарше,   смотрю  -  напряглась  вся.  «Он  теплый.  Он  дымится.  Он  из  сердца».  Медленно  читаю. 

  « Вбегает  придворный  с  окровавленным  кинжалом.

   ПРИДВОРНЫЙ:  На  помощь!  Помогите!
   ЭДГАР:  Что  случилось?
   ГЕРЦОГ  АЛЬБАНСКИЙ: Что это?
   ЭДГАР:  Почему  кинжал  в  крови?
   ПРИДВОРНЫЙ: Он  тёплый.  Он дымится.  Он  из  сердца. Она  мертва.
   ГЕРЦОГ  АЛЬБАНСКИЙ:  Кто  мертв?  Скажи  скорей!
   ПРИДВОРНЫЙ: Мертва  супруга  ваша.  Закололась,
пред  этим  заколов  свою  сестру.  Она  созналась  в  этом».

    Вижу  -  достала.  «Света, -  говорю,  -  тебе  главная  должность.  Король  Лир».  Она  в  слезы.  Потом  навела  справки  -  точно.  Моя  статья,  107-я  «д».  Причинение  смерти  с  особой  жестокостью.  Убийца  убийцу  чует  издалека.  Ни  и  остальные  артистки  поднапряглись.  Правильный  твой  психологический  расчет,  Люба.  Я  с этим  минетом  еще  не  разобралась,  ком  в  горле  стоит.  Член  партии  этот.
   Эрогенные  зоны  мне  тоже не  все  понравились.  Особенно  его  зоны,  инструктора  моего  Александра  Петровича.  Я  ведь,  Люб,  так  и  не научилась  называть  его  по  имени.  Не  получалось  у  меня  ни  Саша,  ни  Шура.  То  здесь  его  нужно  пригладить,  то  здесь  прикусить,  присосать,  помассировать.  А  ноги  у  него  тощие,  волосатые.  Длинные  волосы.  И эта штука  его  вечно  на  взводе,  готовая,  с  каким-то  левым  уклоном…  Я  всё  под  простыню  норовлю  нырнуть,  а  ему  свет  подавай.  И  вот  до  этого  дела  дошло  -  бери  в рот.  Бери,  сучка!  Уже  не смущается.  Полновластный.  Самодержавный  правитель.  Диктатор.  Чувствует  слабину,  покорность.  Дело  движется  к  тирании.  А  меня  с  этого   инородного  тела  тошнит.  Натурально  блевота  душит.  Вторник  еще  терплю,  а  в  четверг  разные  предлоги  придумываю.  «Дура  ты,  дура, -  говорит,  -  дура  камышловская.   Провинция.  Это  во  всех  камасутрах  прописано. Ну,  выпей  для  храбрости.  Давай  вместе  выпьем.  Потом закусишь.  Мужику  приятно,  бабе  полезно.  Там же  белок,  ценнейший  продукт.  Королевы  сосать  не  брезгуют».  Тут  я  и  поняла  про  себя:  не  королева.  Ну,  извини,  Александр  Петрович.  И  я начала  созревать.
     А  скоро  и  совсем  созрела.  Спасибо  Лидии  Савельевне.   К  ней  очередной   хахаль   пришел   и  они  в  её  каморке   сливаются  в  половом  акте.  Я  не  вижу  -  тот  же  самый  милиционер  или  кто  другой.   Самозабвенно  трудятся.   Она  грузная,  Лидия  Савельевна,   тяжело  дышит,  а ей  всё  мало.  «Измождай  меня!  Измождай!»  Судя  по  озвучке,  результатом  спарринга,  и  особенно  последним  раундом,  довольна:  «Ну,  ты даёшь,  Шурик.   Самец!   Врать  не буду,  ты  не  первый  у  меня.  Даже  и  не  второй.  Но  такого  члена  партии  у  меня  еще  не  было.  Сколько  сантиметров»?  «Откуда  я  знаю!  Я  не  мерил»,  -  это  Шурик.   И  видно,  что  врет.  Мерил  гад!   Тут  меня  и  настигло:   это  же  он,  Александр  Петрович!  Мой   инструктор,   мой  член  партии.  «Давай  измерим,  - не  отстает  Лидия  Савельевна.  -   У  меня  и  линеечка  есть».   Повозились.  «Восемнадцать  сантиметров  ***ще»!  -  Лидия  Савельевна   в  полном  восторге.  -   А  так  не  скажешь   -   очкарик.   На  вид  -   недомерок.   Больше  двенадцати  сантиметров  не дашь.  У  Кольки  с  кирпичного  завода  пятнадцать было.  У  Василия  Ивановича   из  гастронома  -  четырнадцать.  Куда  ни  шло.  Размер  имеет  значение!   Еще  какое!   И  диаметр  тоже.  Представляю,  как   жидовочку   под  тобой  плющит».  «Да  ну  её,  дуру   закомплексованную»!  -   убирает  на место  восемнадцатисантиметровый  член   Александр  Петрович.  «Что  так?  Или  в  рот  не берет»?  -  интересуется   Лидия  Савельевна.  -   Найдем  тебе  другую,  благодарную.  Я  почему  тебе  её  подложила?   Они,   жидовочки,  темпераментные.  Особенно  те,  что  с  усиками».  «Дура  она,  твоя   с  усиками!  То  ей  свет  мешает,  то  голова,  ****ь,  болит.  Завтра  что  у  нас?  Четверг?  Если  завтра  в  рот  сама  не  возьмет,   силой  затолкаю». 
      А  теперь,  Люба,  прикинь,  что  со  мной  творится.    Меня  в ноги  ударило,  ватные  стали,  шагнуть  не  могу.   Кричать  боюсь,  обнаружить  себя  нет  сил.    В  висках  стучит.  Как  в  обморок не  грохнулась… «Я  как  лучше  хотела,  -  оправдывается  Лидия  Савельевна.  -  Ладно,  я  ей  книжку  одну  подсуну.  Есть  у  меня  раритет,  из  дореволюционного  фонда.  «Мессалина».  Автор  Джованьоли.  Ты  знаешь,  он  «Спартак»  написал.   Кстати,  у  рабов -  гладиаторов   в  рацион  входили  женщины.   После  ужина.   А  как  же!   Жизненно  необходимое  дело».   
    Как  я  выжила,  Люба,  сама  не  знаю.   Может,  мания  спасла.   

     У  меня,  Люба,  квартиренка  была.  Однушка  хрущевская,   двадцать   метров.  Ну  и  кухня,  метров  7,  туалет  совмещенный.  А  во  дворе  у  всех  сарайчики  с  погребами  -    картошка,   капуста,  соленья.  У  меня  тоже  сарайчик  -  книжки  ветхие  там,  журналы,  макулатура.  Поломанный  стул,  дырявая  кастрюля.   И  топорик  там  был.  Тупой,  бесполезный.  Сам  собой  приблудился,  не  знаю  как.  И  он  как-то  мне  вспомнился.  Мелькнул  в  голове  и  пропал.  А  потом  по  четвергам  стал  чаще  припоминаться.  Да  что  я,  с  ума  сошла, -  думаю.   Мыслишки  эти  гоню.  А  сама  ни  с  того,  ни  с  сего  стала  спортивные  магазины  примечать.  Их  немного  у нас  в  Камышлове.  «Спорттовары»  возле  вокзала  и  новый  построили,  «Адидас».  И  вот  я  хожу,  присматриваюсь,  в  отдел  спортинвентаря  заглядываю.  И  глаза  сами  по  себе  высмотрели  эти  самые  биты  бейсбольные.  В  «Спорттоварах»  их не  было.  Какой  в  Камышлове  бейсбол? А  в «Адидасе»  появились.   Дорогие.  С  одной  зарплаты  не  купишь.  С  двух-трех,  если  экономно.  Я  экономлю,  отказываю себе.  Но  уже  нетерпелка   зудит.   Вроде  куда?  Куда   торопиться?  А  одуматься уже не  могу.  Так  и  тянет  в  «Адидас»  у  вокзала.  Городок  небольшой,  стали  меня  примечать.  Я  там  шарики  для  настольного  тенниса  купила.   Для  виду.  Никакого настольного  тенниса  нет   и  близко.   Купила  шарики,  потому  что  недорогие.

   Я,  Люба,  выдавливаю  из  себя.  Выдавливаю.  Вчера  читали  Шекспира,  пятый  акт.


  ЭДМУНД: Я  помолвлен.  С обеими.  Теперь  нас  все  троих  смерть  обручит.
  ЭДГАР:  Вот Кент.
  ГЕРЦОГ  АЛЬБАНСКИЙ:  Живых  иль  мертвых,  несите  их  сюда.  Вселяет  страх  Небесный  суд,  свершившийся  над ними.  Но  нам не  жалко  их. 
   Ремарка:
Придворный  уходит.

    Я  на  мою  Светку  смотрю,  из  шестого  отряда.  Мы  как  сестры  единоутробные.  Слов  не  надо.    Понимаем  без  этих  посредников.   «УЖ  ЕСЛИ  ТЫ  РАЗЛЮБИШЬ,  ТАК  ТЕПЕРЬ».

     Я боролась  с  собой,  Люба,  со  своей  манией.  Прикладывала  усилия.  Но  тут  случилось  предвиденное.  Подхватила  я,  Люба.  Не  убереглась.  И  не  береглась,  я  ж  говорила.  Безоглядная  дура  была,  без  посредников  этих  резиновых.  Права  была  Лидия  Савельевна.  Меня  подташнивать  стало  не  только  по  той  причине,  о  какой  уже  писала  тебе.  Догадалась,  к  акушерке  сходила:  сомнений  нет.  Уже  формируется,  уже  человечек.  Что  делать?  Книжки  перестала  читать.  Смотрю  в  книгу -  вижу  фигу.  Слезы  глаза  застилают.   А  Лидия  Савельевна:  «Как  тебе,  Мессалина»?   Деваться  некуда  -  прочитала.   Кое-что  в  память  врезалось.  У  меня  память  почти  как  у  бабушки   Мэри  Давидовны.  А  тут  еще  на  контекст  личной  жизни  легло.   Про  ребеночка  ему  не говорю.  Это  моё  личное  дело.  Он  женатый  человек,  инструктор  райкома  партии.  Я  понимаю.  А  даже если  бы  неженатый  и не  инструктор,  а просто  Александр  Петрович  Семаго,   мужчина  сорока  лет  в золотых  очках,  с  пенисом   восемнадцать  сантиметров.  Не  пропадет.
    Хорошее  настроение,  шутит,  уже  ничего  не  стесняется:  «Чтоб  завидя  Костю -  шмаровоза,  ты  запердела  бы  не хуже  паровоза».  Это, Люба,  песенка  была  такая  похабная.   И  это  он  мне  знак  подает,  что слышал  тогда  мой  срам,  и  запомнил.  После  той  моей  дамской  оплошности  он  и  стал  полновластным  моим  самодержцем.  Да  пошел  он  на ***,  Люба,  со  всей  своей  властной  вертикалью!  Извини,  не  сдержалась.  Извини,  бабушка  Мэри  и  вся  гимназия.  Не  его  это  собачье дело.  Только  моё.  И  я  его,  Люба,  плохо  решила.  Гнусно   решила.  Убила  я  этого  человечка  в  себе.  Я,  Люба,  аборт  сделала.  Неудачно,  конечно.  Не  в больнице,  тайком.  У  подпольной  старухи.  С  концом.  Выжить  выжила,  а  родить  уже  не  смогу.  Чего-то  она,  эта  бабка,  не так  сделала.  Ну,  что  бабка  -  сама  во всем  виновата.  Вышла  из-под  этого  полновластия  себе  на беду.
   В  четверг  это  было,  по  расписанию.  Ой,  Люба,  не  могу.  Не  могу  -  сейчас  блевану.  Только  Светка  может  меня  понять.  Может,  Шекспир.  Вильям  наш  бесценный.  В  пятом  акте  читаю:

   ГЕРЦОГ  АЛЬБАНСКИЙ:  Закройте  лица  им.
   ЭДМУНД:  Жизнь  ускользает.  Пред  смертью  сделать  я  хочу  добро.  Хоть  это  непривычно  мне.  Пошлите  в  тюрьму.  Не  медлите!  Я дал  приказ  лишить  Корделию  и  Лира  жизни.  Не  медлите!»

   Надо  думать, думаю,  Люба:  кому  дать  роли  дочерей,  Корделии,  Реганы,  Гонерильи.  Герцога  Альбанского  кто  сыграет?  Надо  же  декорации,  костюмы.  Буду,  Люба,  просить  Суровцева,  пусть  подключает  Тамару   Кукарекину,   художницу  нашу.  Пусть  скульптора  нашего  подключает -  Сасину.  Она,  говорят,  на  свободе  мается,   места  себе  не находит.   Не  поехала никуда,  осталась  поблизости,  в Шахово.
   Так  вот  значит,  как  всегда,  в  четверг  он  пришел,  ёбарь  мой  в  золотых  очках.  По  расписанию.  Снял   очки,  зачем-то  протер.  Снимает  штаны. Уже  снял  одну  штанину,  стоит  на  одной  ноге,   балансирует.  Семейные  трусы  до  колена  в  синий  цветочек.  Носки  на  подтяжках  -  давно  такие  никто  не  носит.  Только  инструктор  мой,  бзик  у  него  такой.  Ноги  худые,  с  черными  волосами.  Незагорелые.  Про  шмаровоза  опять  вспомнил,  шутит.  Горбачева  по кочкам  несёт,  развалил,  мол,  гад,  партию.   Шеварднадзе  с  Яковлевым  несет  по  кочкам.   Какое-то   бюро  у  них  было.  На  взводе  он,  решительный.   Полновластный.  « Боготвори  меня,  -  говорит».

    Полковник  Суровцев,  собрал  скрепкой  тетрадные  листки,  с  лязгом  открыл  огромный  служебный  сейф  в  углу  кабинета,  положил  письмо  Шерельмойзен   в  дальнюю  папку,  достал  оттуда  же  бутылку  водки  и,  грохнув  замками,  закрыл  сейф.   Выпил  стакан  без  закуски.   В  три   больших  глотка.  Долго  сидел  молча.  Текст,  растворенный  водкой,  растекался  по  жилам.  Пятнадцать  лет  с  мужиками  работал,  в  строгих  колониях.   В  Севураллаге,  у  Полярного  круга.  Волки!  Без  медицинских  терминов,  без  влагалищ,  напрямую:  «Вон  идет  моя  Маруся  и  несёт  мине  ****ь».  Но  с  Марусями…  Всех  со  строгого   перевел  на  облегченный  режим.  Теперь  презервативы  с  ароматом  подавай.  Неуёбные.   

   Открыл  настольную  книгу.  Карамзин,  «История  государства  российского».  Самый  точный  диагноз  национального  характера.  «Забыв   гордость  народную,  мы  выучились  хитростям  рабства,  заменяющим  силу  в  слабых».  Подчеркнул  -  гениально  сказано:  хитрость  это  сила  слабых!  «Обманывая  татар,  еще  больше  обманывали  друг  друга;  откупаясь  деньгами  от  насилия  варваров,  стали  корыстолюбивее  и  бесчувственнее  к  обидам,  к  стыду,  подверженные  наглостям  иноплеменных  тиранов.  От  времени  Василия  Ярославича  до  Ивана  Калиты  /период  самый  несчастнейший!/  отечество  наше  походило  более  на темный  лес,  нежели  на государство:  сила казалась правом;   кто  мог,  грабил:  не  только  чужие,  но  и  свои;  не  было  безопасности  ни  в пути,  ни  дома;  воровство  сделалось  общею  язвою  собственности». 
    Одного  стакана  водки  не хватило.   Хлопнул   второй  для   усвоения  мысли   историка.   Татары,  монголы,  иноземное  иго…  Вот  они,  виноватые.  Вот  откуда  ноги  растут.  А  до  того,  до  нашествия  Орды  ангелы  были.  Не  на  все  вопросы  дает  ответ  криминальное  чтиво.   Воровство  это  одно.  Подчеркнул   синим:  «общая  язва  собственности».  Линия  воровства  продолжается  линией  коррупции,   собственности,  которая  измеряется  миллиардами,  не  знает  преград.  Заказные  убийства.  Об  этом  Маркс  лучше  сказал,  чем  Карамзин.  Но  у  него,  у  Суровцева,   бабский  контингент.   О  чем  говорит  статистика?  Убийства   на  почве  ревности,   любовных  страстей   резко  пошли  вверх  -  за  последний год  увеличились  на  19  процентов!   У  Карамзина  про это  ноль.  Про  это  у  неё,  у  Шерельмойзен.

        « Я  сзади  зашла.  Она  у  меня  приготовлена  была  - бита  бейсбольная,  никому  не  нужная  в  Камышлове.   Топорик  в  сарае  был  чересчур.  А  эта   штукенция  в  самый раз  -  по  весу  и  по руке.   И  главное   -  ассоциация  у  меня  с  его  набалдашником,   с  его  восемнадцатью  сантиметрами.  У  меня  ясная  была голова  в  тот  миг,  трезвая.  Я  вся  вложилась  в удар.  От души  приложилась.  В  самое  темечко.  Рухнул.  Я  удержаться не  могу.  Я  молочу  по  башке,   по  чему  попало.   «Молочу» не  то  слово,  Люба.  Я  ***рю  его.  Извини,  выблюю  -  больше   не   буду  так.   Отфильтрую  базар,  как  говорят  мои  актрисы.  Не  мой  словарь.   Но  тут   это  слово  на  месте:  ***рю.  Кровища  пошла.  Мне  всё  мало.  Схватила  нож  на  кухне,  он  тупой  у  меня.  Кому  точить?  Александр  Петрович,  инструктор  мой,  такими  вещами  не  занимался.  Я  этот  нож  тупой  схватила  и  приступила  к  исполнению  главного  замысла.  К  члену  партии,  к  властной  его  вертикали  длиной  восемнадцать  сантиметров.  Режу  - не режется.  Нож  тупой,  сволочь.  Ну  и  я  от  своего не отступаюсь.  Режу,  кромсаю.    И  блевотой  давлюсь.   Упала   рядом  -  в  лужу  в  эту  из  крови  его  и  моей  блевотины.   Всю  себя  израсходовала,  до  самого  дна.   До  полного  обнуления. 

   Полковник  Суровцев  закрыл  глаза.  По  опыту  знал:  рецидив  практически  неизбежен.  Бывших  убийц  не бывает.   Убийца  -  как  волк,  почуявший  вкус  крови.  Убийца  ступил  за  край.   Дальше  не  страшно.  Какая  разница  -  раз,  два  или  пять?  Это  так  просто  -  убить  человека!  Можно  и  с  особой  жестокостью.  Это  уж  как  пойдет.  Нет  человека  -  нет  проблемы.

   -  Товарищ  полковник,   -  мнется   психолог  Сотникова.  -   Не знаю,  как  сказать…
   -  Говори  прямо.
   -  Если  прямо,   завидуют  наши  женщины.
   -  Какие  женщины?  Осужденные?
   -  Сотрудницы  наши.  Которые  с этой  стороны  проволоки.
   -   Кому  завидуют?
   -  Этим,  которые  с  той  стороны.   Осужденным.   У  них,  говорят,  все  условия:   правозащитники  хреновы,  международная  общественность,  права  человека,   гранты,   развлечения,  кружки  по  интересам,   макраме,  скульптура,   конкурсы   всякие  -  «Мисс  колония»,  театр,   презервативы  на  все  вкусы.   Убийцы,   разбойницы,  ворюги  -   для  них  всё.   А    нашим,  честным,  порядочным  -  одна  служба  и  никаких  презервативов.   Волей – неволей  озлобляются.   Половина,  сами  знаете,   -  безмужние.  А где  взять  мужика  в  нашем  Шахово,   в  нашем  лесу?  Никакой  перспективы.  У  тех  срок,  даже  если  и  большой,  -  он  кончается.  А  у  нас  -   до  пенсии.   У  кого  дети  -  куда  им?  Опять  же  сюда.  Скованные  одной  цепью.  В  общем   какая  идея?  Женщины  тоже  хотят  праздника.   "Мисс  УИН»  типа.   Уже  и  гимн  пишут.   Музыка  есть,  слова  просили  согласовать.
   -  Валяй.
   -  Ну,  это  пока  неокончательно.   Еще  думают.  В  общем  так:
 
       Судьба  моя  и  служба  -   Шахово,
       Затрахало,  затрахало.
       По  всем  статьям  мы  от  и  до
       Осуждены.  Нам  нет  УДО.

       На  зоне  нам  сидеть  пожизненно,
       Безвыходно,  безвыездно.
       Слезу  пошлем  на  букву  «п»,
       Иль  на  три  буквы  -  «КПП».
    
     -   Нормально,  -  одобрил  полковник.  -    КПП   это   вы  лихо.   Три  буквы,  три  буквы.   Против  праздника  возражений  нет.   Презервативы  это  по  линии  международной общественности.   Бельгия,  Нидерланды.   Они  гранты  даёт.   Чтоб  ассортимент  -   вкус   разнообразный,   экологически  чистый  материал,   усовершенствованная  конструкция  для  усиления  оргазма…   Но  это  для  осужденных.   Адресно.   Под  роспись.   Сотрудникам   за  свой  счет.   С  мужиками  что  делать?  На  раз,  на  праздник  можно  из  УВД  пригласить.  А  на  длительный  срок   -   ума  не приложу.  С  ними  вообще  катастрофа.  Можно  сказать,  всемирная.  На  уровне  хромосомы.   Одна  надежда  на  гастарбайтеров.  На  азиатскую  орду.  Как  ты,  Сотникова,  к  киргизам  относишься? 
    -   Не  очень.  Ну,  если  Чингиз   Айтматов.   У  осужденных  пользуется  популярностью.   Особенно  последний  роман  -   «Тавро  Кассандры».   Там  чего-то  про  эксперименты  с  яйцеклеткой,   женщин  на  зоне  используют.   Говорят,  этот  корреспондент  из  программы  «Время»  знаком  с  ним  лично,  с  Айтматовым.   Раньше,  говорят,  он  в  Киргизии  работал.  Может,  встречу  с  коллективом  организуем?   Может,  какие  подробности  слышал  про  эти  эксперименты. 
    -   Интересно  -  так  организуем.  Попросим.   Они  репетицию  вашу  сняли  -  как  впечатления?  Как  им  «Король  Лир»,  как  Шерельмойзен,  артистки? 
    -   В  полном  отпаде,  -  говорят.    -   В  Москву,  мол,  их  надо.   После  программы  «Время», говорят,  ждите  гостей  из   Европы. 

     Полковник  Суровцев  барабанил  пальцами.   Задумался.   Отошел  от  темы.

    -   Ты,  Сотникова  какой  институт  закончила?
    -   Уральский.  Педагогический.  Факультет  психологии.
    -  Большой  был  конкурс,  когда  поступала?
    -  Три  человека  на  место.
    -   А  вот  брат  из  Владимира  пишет.   Сын   поступал  в  семинарию,  в  Сергиевом  Посаде.   Там  конкурс  двенадцать  человек  на  место.   Вот  куда  уходит   русский  мужик  -  в  попы,  в  монахи.  Такая,  Сотникова,  хромосома.  Давай   твой  гимн,  подпишу,   если   надо.

     Полковник   подвинул  листок,  повертел,  задумался.  Чего  написать?   Поднял  глаза  на  психолога.

    -   А  про  спецназ  ничего  нет?  Каких  вам  еще  мужиков?
    -   Мы  им  предлагали.  У них  креатива  нет.  Они  же  головой  кирпичи  разбивают,   хреном  груши  околачивают, -  окультурила  поговорку   Сотникова.   

        Общая  на  двоих  тайна,  спецоперация  «Шерельмойзен»,  сблизила   полковника  Суровцева  и  лейтенанта  Сотникову.  Но  дистанцию  надо  держать.  По  краю  ходили.  Юрий  Петрович  не  знал  -   не гадал,  что  так  втянется  в  этот  психологический  эксперимент,   в  это  криминальное  чтиво.  Кровь,  пот,   сперма,  блевотина,  член  партии  в  золотых  очках,  Лидия  Савельевна  с  линейкой  для   измерения  члена  партии  -   всё  это  проникало  в  нутро  полковника,  прожигало.  Иной  раз  подташнивало,  иной  раз  голова  шла  кругом,  давление  поднималось.   Вот  беда!    жидовочка   эта  -   белое  тело   с  голубыми  прожилками  сквозь  тюремную  робу  просвечивает  -    не  идет  из  головы.   Ни  днем  не  идет,  ни  ночью.  Сколько  лет  якшается  с  контингентом  по  лагерям,    а  подобного  экземпляра  не  встречал.   Шерельмойзен  -  надо  же  отчебучить   107-ю  «д»  с  такой  фамилией!  Читал  письма,  прятал  в  сейф,   доставал  снова  и  снова.  Карамзина  столько  не  перечитывал.    Да,  Люба,  приговаривал  про  себя,  заварили   мы  кашу.  Еще  раз  углубился  в  концовку  очередного  послания.

         «Очнулась  уже  на  кровати  своей,  убогой,  с   никелированными  шариками.  Когда  он  меня  инструктировал,  в  стенку кровать  стучала.  Я  соседей  боялась.  Что  за  стук,  это  ежу  понятно.  Вот  она,  наша  библиотечная  мышь.

   -  Признаёшь?
   -  Признаю.

    Потом  на  суде  прокурор  разошелся:  мол,  на партию  руку подняла.   Политику  шьёт.  Диссиденты    в  Свердловске  обрадовались:  наша,  мол.   Спекулянты!    Но  мне  всё  равно:  не  вижу,  не  слышу.  Адвокат  старается,  переводит  стрелки  на  105-ю,  «в  состоянии  аффекта»,  там  до  трех лет.  А  мне не надо.   Мне всё одно,  хоть  пожизненно.  Пожизненно  даже  лучше.  Я  уже  кончилась,  в  ноль  ушла.  В  черный  квадрат.  Нет  меня.  Да  и не  было.  Слова  были.  Слова,  слова  -  имитация.  Тире  я,  прочерк  между   девушка  Иванова  и  девушка  Шерельмойзен.  Ты  представь, Люба,  как  мне  с  этим-то  жить.  Мне  по  совести,  не  по закону,  совсем  другая  должна  быть  статья,  другой  срок.  На  мне, Люба,  причинение  смерти  не  одному  этому  члену  партии,  инструктору  райкома.  Трое  на  мне.  Маленький  при  аборте.  И  бабушка  моя  гимназистка,  Мэри  Давидовна  Шерельмойзен.  «Не  давай  поцелуя  без  любви».  Не  на  острове,  конечно,  жила,  в  живой  жизни.  И  книжки  пошли другие.  Ремарк  появился,  «Три  товарища».  Там  всё не  так,  не  по  правилам.  Из  какой  семьи,  неизвестно.  Не  интересуется  автор.  Переспать  в  постели -  не  повод  для знакомства.  А  подпала  под  обаяние.  Крыша  едет.  А  тут  я  со  своим  инструктором.  В  кровище.   Девочка  её  книжная.  С  особой  жестокостью.  Член  партии  отрезала.  Можно  ли это  выдержать.  И  не  выдержала,   хватил  удар.    Бредила, говорят.  Хрипела  непонятное.  Вроде,  «дурочка,  дурочка…  унет…  онет…»  Не понять,  что  несет.  А  потом  ясно  сказала,  с  вызовом:  «Я  сама.  Я  сама».  И на этом  кончила.  Я  потом догадалась,  отгадала  всё  непонятное.  Три  трупа на мне,  Люба.   До  Шекспира  не  дотянула.  У  герцога  Альбанского  четверо:  Регана,  Гонерилья,  Корделия,   ну  и  папа  их,  король  Лир.   Девушки  наши,  артистки  гогочут:  «Этого  бы  герцога  к  нам  на  зону».   Хочухи  наши.   Хочуницы».

       
    -   Минет  за  триста  монет,  -   хлопнул  кулаком  по  столу   полковник.   -   А  с  креативом   спецназу  надо  помочь.  Если  чо,  Шерельмойзен  привлекайте.  Загружай  ей  интеллект,  Люба.   С  Шекспиром  угадала.  Правильный  тренд.   Вижу  -  действует.   Даже  на  меня.

       Взял  ручку,  глазами  уперся   в потолок.  Тот   чего-то  подсказал,  так   как   на  листке  Сотниковой  появились  надпись  и  подпись.   

    -   Дальше  сами  добавите,  -  вернул  листок   полковник.   -   Вопросы  есть?   

    -  Один.   Сасина  просится  назад,  на зону.   Приходила  к  нам  в  кадры:   ей,  видишь  ли,   на  воле  невмоготу.  Шею,  говорит,  ей  эта  свободная  жизнь  натирает. 
    -   Знаю,  знаю,  -   хмыкнул  Суровцев.  -   Прокурор   показывал   её  маляву.  Она  ему  на  даче  русалок  ваяет  -   всю  плешь,  говорит,  проела:  хочу  на  зону.  Хоть  на  три  года.   Выбери,  говорит,  мне  преступление,  чтоб  на  три  года.  Там,  говорит,  я  человек.  А  здесь   ****ь  подзаборная.   Я,  говорит,  за  себя  не  ручаюсь.   Я  говорит,  Христом  Богом  прошу.  Ладно,  Люба,  иди. 

     Люба  вышла,  развернула  листок.  На  месте,  где  пишут  резолюцию,  прочитала:  «Спецназ   пошлем  на  стрельбище  «Динамо».  Или  к  пиндосам   на  Гуантанамо.   Луна  и  звезды,  и  ГЛОНАСC   -  тот,  кто  не  с нами,  тот  у  нас».  Не  зря  полковник  смотрел  в  потолок. 

    
     Прощаясь  со  съёмочной  группой,  Тамара  Петровна  Кукарекина   да  Винчи  отвела   Беглого  в  сторонку,  понизила  голос.

    -   Не  пойму,   Григорич,  что  происходит.  Раньше,  бывало,  как  увижу  замок,  хоть  даже  по  телевизору,  во  мне  сразу  азарт:  как  его  открыть?  Как  дальше  действовать?   Просто  в дрожь  кидает,  колбасит.   Условный  рефлекс.   Как  у  собаки.   А  щас  на  замок  ноль  реакции.  Я  прям  в  расстройстве.  Как,  Лёва,  думаешь,  климакс,  что  ли?         

  5.         ЗАПАХ    БУМАЖНЫХ  ЦВЕТОВ       

         
   С  племенным  заморским   материалом   вышел  международный  скандал.  Австралийские  фермеры  в знак  протеста  против  вывоза  своих   элитных  баранов  в «империю  зла»  пикетировали  гражданский  аэропорт,  место  погрузки  животных  в  советский  самолет.  Пришлось  задействовать  военную  авиабазу.  Из  пятидесяти   дорогих  иностранцев  Киргизии  досталось  пять,  по  одному  на  каждый  племенной  завод,  для  адаптации  в  равнинной,  горной,  высокогорной,  аридной  среде.  Кочкорка  особая  зона  -  сочетание  пустыни  с  высокогорьем.  Михаил   Николаевич  Лущихин   устраивает  презентацию   элитного  барана  для   знатных  кочкорских  чабанов.   Центральный  вопрос:  кому  достанется  шефство.   Он  хотел  бы  передать  австралийца  в  руки  порядочного  человека   на  своей  любимой  селекционной  базе.
      К  конторе   племзавода  подъехали  поздним  вечером.   Кара-шайтан,  хватаясь  за  колеса  черной  профессорской  «Волги»,  выползал  из  кривых  закоулков  Боомского  ущелья.  Кочкорка  уходила  в  материю-минус.   Лампочка  Ильича  светила  только  в   директорском  окне.   Отдав  все  распоряжения  по  бешбармаку  для  участников  звездного  чабанского  саммита,   Жумаш   Ышперов  ждал  научного  руководителя  из  столицы.
 
   -  Жумаш, -   после  первых  приветствий  берет  быка  за  рога  профессор  Лущихин,  -  есть   у  тебя  в  Кочкорке  порядочный  человек?

   С  таким  вопросом  к  директору  еще  не обращались.  «Порядочный  человек…  порядочный»… Жумаш   листает  списки  работников,  открывает  ящики  безразмерного  директорского  стола.  Вот  списки  передовиков  производства,  списки  чабанов  орденоносцев,  список  Героев  соцтруда,  список  матерей-героинь,  список  членов  парткома,  профкома,  главных  и неглавных  специалистов,  бригадиров…  «Порядочный  человек,  порядочный»,  -  бормочет  под  нос  директор.
 
   -  Азыр.  Сейчас,  сейчас…  Сейчас  вызовем  секретаря  парткома  -   может,   у него  в  списках  есть  порядочный.   Абдыкадыр,  давай  срочно  в контору  -  вопрос  есть.

    Является  парторг  Абдыкадыр.

   -  По  твоей  части  вопрос:  есть  у  нас  в Кочкорке  порядочный  человек?

    Абдыкадыр  открывает  кабинет,  листает  списки,  открывает  сейф,  смотрит  папки…  В  его  парткомовских   списках  тоже  нет  порядочного   человека.

  -  Давай  спросим  профсоюз,  рабочкома,  -  он давно  работает.

    Совхоз  «Кочкорка»   не  какая-нибудь  дыра.  Здесь  телефон  работает,  как  в  райцентре. 

   -   Тракторбек,  давай  срочно  в  контору:  по  твоей  части  вопрос.

   Рабочком  Тракторбек  открывает  свой  кабинет,  свои  папки,  списки,  свой  сейф.    Передовики  есть,  члены  месткома,  должники  по  оплате  взносов.  А  порядочных  нет.

   -  Может,  спросить  комсомольца?  Может,  у него  есть?
   -  Нашел  у кого  спрашивать,  -  вытирает  пот  со  лба  директор  Кочкорки. -   Михаил  Николаевич,  зачем тебе  порядочный?   Дадим  тебе  Героя.  Вон  их  сколько  -  выбирай.   У   Асипы  собрались.    Звонила:  бешбармак  готов.   Корреспондент  уже  там.

 
     Лёва  Беглый    свой  человек  в  Кочкорке.   До  того  свой,  что   секретари  райкомов   партии  из  Ляйляка,   Баткена,   Ленин-Джола   пишут    жалобы  в   Москву  -  в  ЦК  КПСС   и  Председателю  Гостелерадио  товарищу  Лапину:   мол,   этот  корреспондент   необъективно   отражает  достижения   республики,   потому  что   в  их  районах   чабаны   получают  по  180  и  даже  190  ягнят   на  сотню  овцематок,  а  он  тащит  в эфир  Кочкорских,   у  которых   всего - навсего   160.     А   дело  в  том,  что  он  не  Лев  Беглый,  а  Арстанбек  Беглыбаев,   родственник   Кочкорского  секретаря  райкома  Акназарова  и  никаких  других  причин   необъективности  быть  не  может.  Товарищ  Лапин  отреагировал,   послал  комиссию   из  членов  парткома  и  комиссия  выяснила,  что  Лев  Беглый  не  Арстанбек   Беглыбаев  и  не  родственник   секретаря  Кочкорского  райкома  партии.   А  первый  секретарь   ЦК  Компартии Киргизии  товарищ  Усубалиев  не  стал  обострять   конфликт,  потому  что  сам  был  родом из Кочкорки.   Московская  комиссия,  в  свою очередь,  опустила  в  своих  выводах  кое-какие  существенные  детали.  В  частности,   свидетельство  автора  киргизской  тонкорунной  профессора  Лущихина,  что  потолок  плодовитости  овцематок   этой  породы  130  ягнят  на сотню,  а если  кормить шоколадом,  то  140.  Стало  быть,  всё,  что  сверх  того,  это  приписки,   очковтирательство.   Однако,  ни  он  лично,  ни  московская  комиссия  не  стали  педалировать   эти  нюансы,   вторгаться  в   тонкорунную   идеологическую  материю.   Партия  требовала  идти  вперед,   прибавляя   цифры  к  достигнутому  вчера.   В  результате  передовики  производства  всё  дальше  расходились  с  людьми  порядочными.  И  это   иной  раз  напрягало    профессора.   Но   он   научился  договариваться  с  собой.  Бумажные  бараны    тешили  авторское  самолюбие.   На  симпозиумах  и  научных  конференциях   они  превращались  в  бумажные  цветы  от  коллег.   Однако  и  ему   для  реального  научного  продвижения   на  отдельных  лабораторных  участках  требовались  порядочные  люди.  И  прежде  всего  в Кочкорке,  где  было  сконцентрировано  племенное  ядро,  элита  стада.

     Бешбармак  святое  дело.  И  надолго.  Часто  и  до  утра.  Там,  за  дастарханом,   не  спеша,  может,   и  найдут   порядочного  человека.  Вот  они,  все  как  на  подбор  -  в   парадных  костюмах,  значительные,  с   чувством  собственного  достоинства,  с  пониманием  важности  события.  Все  свои,  чужие  здесь  не  ходят.   

  -  Ассалом  алейкум!  Кандай  ден  соолук?  /Как  здоровье?/  Кандай  койлар  /как  овцематки/?  Кандай  балдар?  /как  дети/?   Кандай  ак-жолук?  /Как  жена,  как  любовницы,  «белый  платок»/?

  В  таком  именно  порядке.  По  степени  важности   категорий:  здоровье,  материальное  благосостояние  -  отара  овцематок,  потом  дети,  потом жены,  любовницы.    Отвечать  на  вопросы не требуется.  Просто  ритуал. 
 
  -  Алейкум  ассалом!  Жакшы  мысыз.  /Всё  хорошо,  того  и  вам  желаю/. 

   С каждым  рукопожатие  в  четыре руки.  В  четыре  руки,   омытых  из  кумгана,   медного   кувшина.  Официальная  презентация  высокопоставленного   австралийца   утром.  Сейчас  предадутся  словам  и  мясу.

   -  Жолдош  Телемуш,  -  повелевает   мужу  Асипа  Темирова,  Герой  Социалистического  Труда,  -  чего  сидим?  Давай  поворачивайся!   Приступай  к  обязанностям. 

    Если  по-русски,  жолдош   Телемуш   это  вроде  товарищ  Анатолий.   Первая  обязанность  товарища  Анатолия   -  чай.  Товарищ   наливает.   Из  самовара  в  маленькие  пиалы.  Не  больше  половины,  остальное -  уважение.  Гость  отхлебнет  несколько  глотков  и  передает  Телемушу  для  новой  порции. Чай  должен  быть  горячим  и  свежим.  На  столе  лепешки,  боурсаки,  конфет-сампет,   кишмиш,  фисташки.   В   стограммовые  стаканчики   наливают    арак. 

   -  В  детстве,  -  говорит Асипа,  -  на  Ак-Сае  мама  привязывала  нам  конгуро,  чтоб  мы не  потерялись.  Такая  была  трава.
   -  Да,  -  поддерживают  хозяйку  гости,  -  вот  такая была трава.
   -  А  сейчас  три овцы  дежурят  над  одной  травинкой,  бодаются,  кто  первый  успеет.
   -  И  конгуро  не  надо  привязывать.
   -  А где  его  взять  -  конгуро?  Нет  мастеров этого  дела.  И  беркутчи  наперечет.   Самый   молодой   Насыр,  ему  86.
 
   Разговор  о  конгуро,  колокольчике  для  ловчих  птиц  -  сокола,  ястреба,  беркута, -  о  траве  на  Ак-Сае  неспроста.  Слишком  много  овец,   слишком  мало  травы.  Тут  перебор  -   там  недобор.  ЦК  партии  требует  повышения  поголовья,  потому  что  Госплан,  Москва  выделяют  деньги,  ресурсы,  зернофураж  в  пересчете  на  голову. Поголовье  главная  строка  плана.  И  каждый  год  требуется  его  повышать.  Пастбища  не  выдерживают  нагрузки,  хрупкий  слой  почвы  на  склонах  под  копытами  овечьих  полчищ  сбивается  в  пыль,  деградирует,   лишенная  корневой  арматуры  земля  становится  добычей  ветра  и  талых  вод,   грязекаменные  потоки,  снежные  лавины,   дожди  сокрушают  горы.  Замкнутая  цепь  деградации:  поголовье   в  непримиримой  оппозиции  к   кормовой  ёмкости  пастбищ.  Сам  Лущихин  исходил  из  ёмкости  на  семь  миллионов овец,  а  сейчас  уже  десять.  Надвигается  угроза  экологической  катастрофы.

   -   Да,-  говорят  аксакалы,  -  уходит  земля  из-под  ног.
   -   Да, -  вспоминают,  -  в  Корумды  сель  сошел,  двадцать  семь  домов  развалил,  двенадцать  человек  -  старики,  дети  -  на  тот  свет   отправил.
   -  Не  дай  Аллах,  не дай  бог!   Там  барак  строят  для  бездомных.  Общага.  А  тех  двенадцать  уже  не  вернуть.
   
   Все  свои  за  дастарханом,  можно  говорить,  как  есть,  а не  как  положено.   Парторг   вспомнил  вдруг  Ленина.

   -  Лучше  меньше,  да   лучше.   Старики  говорят:   раньше  баран  весил  70,  80   кило.  Курдюк  -  15  кило.

   Вспомнил  и  спохватился.  ЦК  по-другому  требует:    стране  нужно  как  можно  больше  баранов!   Больше  любой  ценой.   Товарищ  Усубалиев,  земляк,  человек  из  Кочкорки,  поставил  задачу:  выйти  на  15  миллионов  овец.  И  все  понимают:  будут  бумажные овцы.   В отчетах  нарисуют,  сколько надо. 

       Подается  первое  горячее  блюдо:  жареная  баранья  печенка  и  нарезанный  ломтиками  курдюк.  Значит,   варили  аборигена,  грубошерстного,  черного  барана.  Их  держат   в частном  стаде.  У  Асипы  Темировой  мериносы  - высший  свет,  арийцы,  носители  генотипа.   Гордость  профессора  Лущихина,  его  триумф.   По  16 – 18  килограммов   шерсти  на  каждом.  Медведи!   У  рядовых  -  три,  три  с  половиной.  Ну,  четыре  кило.   Им  бы  еще  курдюк.   Там,  где  он  должен  быть,  просто  хвост.  Как  у  собаки.
   Курдюк  это  плата  за  руно,  за  тонкую  шерсть,  за  европейские  гены.  Не  сумел  профессор  Лущихин   сохранить  курдюк  на  изнеженной  тонкорунной  овце.  Чтоб  и  нашим,  и  вашим,  Европа  и Азия.   Не  получилось.  Начальство,  ЦК  не  особо  тужили.   Шерсть  дает  деньги,  бюджет.  Курдюк  не  идет на  продажу.  Он для  внутреннего  потребления.  И  это  просчет.  Серьёзный. Удар  по  нации.   Отними  у  хохла  сало  -  что  будет?  Хохла не  будет.  Курдюк  для  киргиза  то  же  самое.  Это  сало.  Сало,  пропитанное  витаминами.  Концентрат  всего  ценного,  чем  богаты  альпийские  луга – дикий  лук  пияз,   дикий  чеснок  сарымсак,   шивак - трава,   каротин-трава  бетеге,   молодая,  богатая  дефицитным  железом   полынь.   Весь  набор  лекарственных  трав.  Аптека.  Запас  на  черный  день  -  для самой  овцы  и для  едока  овцы  киргиза.  Черный  день  долго  ждать  себя не  заставит.  Приходит  февраль,  все  запасы  кончаются,  а  снег  в  горах  не  сошел,  до  зеленой  травы  целый  месяц.  На  этот  случай  природа  и   подарила  верблюду  горб,  барану  -  курдюк.  Для  киргиза  курдюк  -  лакомство.  Наркотик.   Шоколад.  Кладезь  серотонина.   Иногда  смотришь,  как  идет  курдючная овца,  вертит  курдюком  туда,  сюда,  туда,  сюда.  Ну,  чисто  Людмила  Зыкина. 
   Смешивать  в  отаре  курдючных  и  тонкорунных  нельзя.  Категорически.  Уволят,  упекут,  исключат  из  партии.  Зоотехник  на  страже,  директор,  райком,  ЦК.  Но народ  исхитряется.  Держит   подальше  от  глаз  начальства.  Курдюк  хранитель  нации.  Так  считают  люди  в  горах.

   -  Николаич, -  говорят  сотрапезники,  поедая  лакомство,  бутерброд  из  печенки  и  курдюка,  -  Николаич,  ты  там  ближе  к начальству  -  скажи  им:  не  бывает,  чтобы  все  матки  в  отаре  приносили  двойни.  Сам  же  говорил:  сто  тридцать  -    потолок.  А  райком:  давай  180!
 
   Больная  тема.  Арак  языки  развязывает,  притупляет  бдительность.  При  парторге,  при  директоре,  конечно,  не  стоит  слишком  откровенничать.  За  поголовье,  за цифры  с  них,  с  начальства,  спрашивают   в первую  очередь.  Но  чабанов  уже  достало  враньё.   

   -  Николаич,  - говорят  Герои  Социалистического  Труда  главному  киргизскому  овцеводу,  -  скажи  им:   сил  никаких  нет,  стыдно  друг  другу  в глаза  смотреть.
   -  Скажи  им,  Николаич,  душа  ржавеет.   Душа  ржавеет,  осыпается,  как  горный  склон. 
   -  Сам  знаешь,  Николаич,  эрозия.  Эрозия  убивает  горы,   калечит  душу.
   
   Саммит  собрал   не  простых  людей  -   мудрых,  совестливых.   Апостолы.  Смотрит  Михаил  Николаевич  в  лицо   апостола  справа  -  прекрасное,  мужественное,  посеченное  ветром,  дождем  и  снегом  лицо  труженика  гор.  Опустил  глаза  с  лица  на  грудь:  и  там полный  порядок.  Медали,  ордена,  золотая  Звезда  Героя.  Перевел  глаза  на  грудь  соседнего  апостола   Героя  -  прекрасная грудь,  в  орденах  Ленина,  со Звездой.  Поднял  глаза  с  прекрасной  груди  на  лицо:  замечательное  лицо  и  уши,  идеально  подходящие  к  шляпе.  И  соседнее  лицо  не  хуже,  и  грудь  достойная.  Компания  что  надо,  отборные  лица,  персоны!  А  вот  и  женское,  единственное  в  этом  кругу  почета  женское  лицо:  хозяйка,   член  ЦК  партии,  член  бюро  Нарынского  обкома партии,  делегат  съездов партии,  мать-героиня  Асипа  Темирова.  «Ей  же  не  больше  сорока.  И  уже  старуха»,  -  жалеет  Асипу  Лущихин.    Износ  у  чабанских  жен  страшный.  Первого  родила  в  14.  Потом  каждый  год.  Зубов  нет.  Но  грудь,  какая-никакая  есть.  На  груди  звёзды  -  за  труд,  за детей.   «Сколько  их  у неё,  детей?» - пытается  сосчитать  Лущихин.  -  «Двенадцать».   А  был  ли  оргазм!   В  юрте,  в  тесноте,  под  одеялом,   по-быстрому:  раз-два.  Не  снимая  штанов.   Дети  есть -  оргазма  нет. 
    Хотя  в  этом  конкретном  случае,  в  случае  с  Асипой,   профессор   кое-какие  обстоятельства  не  учел.  Запамятовал.  Было  дело.   В  восемнадцать  лет  она  рожала  третий  раз.  Двойня:  мальчик  и девочка.  Мальчик  рыжий,  сары.  В роду  рыжих  не  было,  хотя  в принципе  рыжие  киргизы  встречаются.   Но  её  рыжий  какой-то  странный,  на  местного  не похож.   Общественное  мнение  и  подозрения  Телемуша   удалось  успокоить  сенсационной  легендой  бабушки   Керимбюбю  о  сперме  Асана  Македона  в  тайниках   Арсланбобской  пещеры  и  «мудациях»   генов.   Ветеринар   Базылбек,   знающий  толк  в   генетике,  подтвердил:  бывает.   Земляки  поверили,  но  осадок  остался.  Без  оргазма  тут  не  могло обойтись.

     -  Тот   пограничник  со  сломанной  ногой  -  он   же  рыжий  был.  С  голубыми  глазами,  -  подначивал,  бывало,  не  менее  знатный,  чем  Асипа,   кочкорский  депутат  Кокубай   на  заседании  в  Колонном  зале  Дома  союзов.  -   А  двойняшки  получились    разноцветные? 
   -  Я  тебе,  Кокубай,  как  депутат  депутату  скажу:   глупая  твоя   голова.   Женды  башка,  -  смерила  Асипа  холодным  взглядом.  -    Их  же  двое  было,  пограничников.  Они  по  двое  ходят  в наряд.

    Кокубай  медленно  соображал,  мысли  ворочались,  как  валуны   в  горном  потоке.

   -   Как  тебя  понимать, Асипа?
   -  Что  тут  непонятного, Кокубай!  Совсем  мозги   хромые.  Не  могла же  я  одному  дать,  а  второго  обидеть.  Второй   был  чернявый. 
   -  А – а – а,  -  хлопнул  себя  по  глупой  башке   Кокубай.   Пожевал  мысль  губами,  помолчал,  переваривая  новую  информацию.  Потом  выдал:

  -  Так  ты,  Асипа,  жалап,  ****ь?
  -  Баба  я,  Кокубай.  Просто  баба.


      Кочкорка.  Старая  любовь  Левы  Беглого.   Но,   по  правде  сказать,  не  с  первого  взгляда.   На  первый  взгляд  картина  показалась  совсем  тоскливой.   Безжизненные  каменистые   осыпи,  лабиринты  эоловых   штреков,  красноватые  песчаники,   изрезанные   глубокими   морщинами  промоин,  набегами   скоротечных    потоков.  Вдоль  высохшего  русла  безымянной   речки  редкие  кустики  тамариска.   Хребты  второго  ряда  топорщатся   старческими  складками.   Не  отглаженные,  не  отутюженные.   Ветерок,  снующий  между  ущельями,  взбадривает,  закручивает  пыль  волчком.  Скучное,  выцветшее,   белёсое  небо  с  одиноким  беркутом  в  вышине.  Парит,  вяжет  кружева,   пытается  высмотреть  тушканчика.   Кушать  охота.  Тушканчик  затаился,  хитрый.  Знает:   беркут  видит  только  то,  что  движется.  Такая  особенность  глаза.   Возню  двуногих  видит.  Сюр   и  срам.   У  большой  черной  дыры  в  горной   стене,  заколоченной досками,  толчея    пришельцев  с  рюкзаками  и  спальными  мешками.  Прильнув  ртами,   уткнувшись  носами  в  щели  между  досок  /доски  грубые,  неотесанные,  прибиты  тяп-ляп/  пилигримы   пытаются  заглотить   дыру,  втянуть  в  свои  легкие   таинственное  содержимое   пещеры.  Отталкивают  друг  друга,   чтобы  занять  щель  пошире.  Обдирают  лица  сучками,  занозами.  Матюкаются. 

   -   Пидары  косоглазые!  -    оторвавшись  от  щели,  кричит  лицо  дальнерусской   национальности.  -   Намертво  заколотили,  ломом  не  отдерешь.
   -   Далеко  ли  отсюда  племенной  завод? -   пытается  протиснуть  свой  вопрос  Беглый.
   -   Если  бы  у  тебя  была  астма,  ты  бы знал,  где  эта  чертова  Кочкорка,  -  неистовствует  женщина.  -  Все  астматики  Союза   знают    эту  солёную  аномалию.   Я  пёрлась  из  Благовещенска.  Дальний  Восток!  Семь   суток  на  плацкартной   полке,  чтобы   поцеловать  замок.    В  прошлом  году  пускали.  А  ты  здесь  по каким  делам?  -  вдруг  озаботилась  пришелица. 
   -   Корреспондент  я,  -  по  неопытности  признался  Лёва. 

   Тут  его  и  накрыло  волной   гнева   понаехавших.

   -   Раскладушки  были,  тулупы  давали. 
   -   А  теперь  всё  перекрыли.  Только  для  своих.  И  добро  бы   для  больных.   Добро  бы  маломальский  медпункт  оборудовали.  Деньги  могли  бы делать!  Тут  каждый  вдох  на  вес  золота.  Не  то,  что  их   бараны   вонючие.
   -   Нигде  в  Союзе  нет  такой  аэроионизации!
   -  Ноль  бактериальной  флоры!  Ноль  аллергенов!
   -  А  соли  брома  какие!
   -  А  соли  магния!   
   -  Солят  саман,  идиоты!   Говорят,  секретарь   ихнего  обкома  партии  изобрел  новый  способ  домостроения.  Жили  бы  в  своих  юртах   и  не  выёбывались!
   -   У  тебя  какая  тема,  корреспондент?  -  разрядила   в  Беглого   сгусток  психо – эмоциональной   энергии  Благовещенская  пассионария.  -   Тоже,  небось,  бараны!
   -   Не  только,  -   неумело  отбивался  Лева,  -  И  чабаны  тоже.   Племзавод  «Кочкорка».
 
    -   Считай,  приехали,  -  с раздражением  бросил    астматик  из  Караганды.  -   Подъём,  спуск  и направо.  Там  самый эпицентр  аномалии. 

     И  продолжил  битву  за  живой  воздух  с  высокой  аэроионизацией   при  отсутствии  бактериальной  флоры  и  аллергенов,  за  соли   земли,  которые,   согласно  людской  молве,  особо  благотворно  влияли  на  органы  дыхания,  сердечно-сосудистую  систему,  психо-эмоциональное  состояние   и  восстанавливали  защитные  силы  организма.   Орел  кружил  в  пустом  небе,   свысока   смотрел  на   дурдом  человеческий.   Презирал   понаехавших.  И  был  прав.      

      Унылый   барачный  новодел   совхозного  поселка  не  оживил  пейзажа.   Каменное  молчание,  немые  дома  -  призраки,   одинокая  улица - мираж.   Скучное,  пустопорожнее  время:  четыре  часа  дня,  июль.   Трудно даже  представить,  что   здесь  могут  обитать  добрые  люди.   Их  и  нет.   Ни   человеческой  души,  ни   собак.  Вымерли?   Беглый  пригляделся   -  есть  одна  живая  душа.   Байбиче.  Баба.  Расставила  ноги  над  сухим  арыком  -  писает.  Посреди  улицы.   Струю  укрывает  длинный  бесформенный  балахон  бельдемчи.   Никакого  смущения  при  виде  чужого  человека.

   -  Эже,  кайда  Асипа  Темирова?   
   -  Мен  Асипа  Темирова,  -  не  прекращая  мочеиспускания,  отвечает  байбиче.  «Я  Асипа  Темирова».    

    Вот  тут  точно  -  взаимная  симпатия   возникла   с  первого  взгляда.   С  первой  улыбки.  Асипа   улыбается  щербатым  ртом,   приветливая,  делает  шаг  навстречу,  протягивает  руку.  Прелесть  искомая!   Что  делать  с рукой?  -  растерялся  Лёва.  -   Пожать  или  поцеловать?   Суетливо,  неловко  на  всякий  случай  сделал  и  то,  и другое.   И  не  промазал.   Под  бесформенным  бельдемчи   старшего  чабана   племзавода  «Кочкорка»,  делегата   двадцать  первого  съезда  компартии  Советского  Союза  билось  живое  женское  сердце.   Журок.   Асипа  чмокнула  Лёву  куда-то  повыше  лба.  «Уйгё  барасым»  -  повела  в  дом.  К  вниманию  корреспондентов,  к  славе  привычная.  У  неё  отара  элитных  мериносов.  Привилегированный  класс.   Мягкое  золото  партии.   Иной  раз  кажется:  в  париках.    Герцог  Альбанский,  князь  Меньшиков.  Из-под  парика  востренькое  баранье  личико,  глуповатые  глазки.   
     Племенная  отара  не кочует  по  дальним  горам,  жирует   на  стойле   в  кошаре.  Там  сейчас  муж  Асипы.  Она  начальник,  он  подчиненный.  Таков  гендерный  дискурс  КПСС:  поднимаем   на  пьедестал  женщину  Востока,  выдвигаем  на  руководящие  посты.  Асипе,  маленькой,  щуплой  трудяге,   достался  пост  старшего  чабана   -   под  её  началом  пятьсот  баранов  и  муж,  которого  в  результате   рокировки  перевели  из  старших  чабанов   в  рядовые.  Он,  естественно,  затаил  обиду  и  поначалу,  перебравши  с  приятелями  бозо,  поколачивал  жену,  ставил  на  место,  но  вскоре,  отутюженный  в  райкоме  партии,  присмирел,  да  и  сама  Асипа  оказалась  бабой  с  характером.  Типа  татарки.   На  традиционном  приветственном  чаепитии   муж  сидит  на  женском  месте  у  самовара   и  Асипа  покрикивает: «Жолдош  Телемуш,  налей гостю  свежего  чайку»!   То  есть,  «товарищ  Анатолий,  быстрей  поворачивайся».  При  поддержке  партии  Асипа   быстро  вошла  в  роль:   человек  из  президиума,   член  бюро  обкома,   не  теряется  на  трибуне.  Мужа  держит  в  строгости,  даже  ночью.  Молоденького  корреспондента   принимает   ласково.   После  барана,  съеденного  с головой,   с  ливером  и  лапшой,  после  жирного  шорпо,   после  ведра  арака  и  пяти  самоваров  чая,  на  полу,  на  месте  скатерти-дастархана   кладут  одеяла,  до  той  поры  сложенные  в  углу  от  пола  до  потолка.   Корреспонденту  привилегия:  «Лепка,  ас-мас  кириветь  испей»!    Персональная  уважуха  от  Асипы:  «Левка,  немножко  спи  на  кровати».  «Лёвка»  у  неё   выходит,  как  Лепка.  Особенности  кыргызского  произношения:  вместо  «б»  «в»,  вместо  «ф»  «п».    Бедный  Лёвкин   /Лепкин/  желудок,  бедная  голова,  бедные  ноги,   бедные   дёсны!   Лёвкины  десны  распухли  от  жан-баша   -  огромных   кусков  бараньего  зада,  от   ребрышек  с  мясом  и  салом  в  ладонь  толщиной,  от  ломтей  курдюка,  спаренных  в  бутерброд  с  ломтями  печенки,   от   варёного  бараньего   глаза,  обрезков  уха  и   кожи  головы,  от   колбас   из   кишок,  набитых  фаршем…   Без   привычки  есть    на  полу,  без  вилки  и  ложки,   ныла   спина,  ноги  сводило  судорогой.       

   Это  было  посвящение  в  кыргызы.   "Коноктуу  уйде  кут  бар" - "Гость - благодать дома».    Конок  Лева,  понукаемый   сотрапезниками,  был  обречен:  « До  конца!  Обычай  такой!  Иначе  обидишь  хозяев».   Он   не  мог   обидеть  хозяев.   Но  и  спать  не  мог.  Полночи   провел  в  поисках  удобств  во  дворе.  Удобств не  было.  Удрученный    гостеприимством     маялся   животом,  головой,  всеми  железами  внутренней  секреции.   Тьма,  очевидно,   страдавшая  сердечной недостаточностью,   собирала  тоску  в  одну  точку,  в  черную  дыру.   Звезды  были  близко,  крупные,  но  холодные,  равнодушные  к  живой  жизни  Кочкорки.  Она  спала  под  темным  пологом    горьковатого  кизячного  дыма.   Рассвет  запаздывал. 
     На  второй день   конока   Лёву   ждало  повторение  пройденного  в доме  совхозного  парторга  Абдыкадыра.  На  третий  день  случилось  страшное.   Лев  совершил   грехопадение.   Какой   стыд!  Он   видел  его  глаза  -  большие,  тревожные…  Полвека  прошло,  а  стыд не  уходит.  И   невозможно  признаться.   Даже  на  исповеди.  А  Он?  Он  и  так  всё  видел,  всё знает.   «Простите,  лошади!  -   каялся  Лева.  -   Вы  меня  любили  и  я  вас любил.   Я  воровал  для  вас  овёс  у  старшины  Коробченко.   Я  кормил  вас  хлебом  со сливочным  маслом  из    отцовского  офицерского  пайка.   А  тут  смалодушничал.  Я  должен  был  схватить  руку,  поднявшую   остро  наточенный  бычак,  должен  был  подставить  под  нож  собственную   грудь.  А  вместо  этого  постыдно  упал  в  обморок.   Лучше  бы  остался  там,  где  упал».  Но  его  откачали,  принесли  от  ветеринара  нашатырь,  привели  в  чувство,  посадили  за  дастархан  и  заставили  есть   молодую  конину.  И  все  хвалили: «Сахарный!  Сладкий!  Годовалый.  Тай».  Лева   ел  и запивал  кумысом  и  водкой.  А  потом  плакал.
   

    -  Самые  элегантные  в  Европе  это  турчанки,  - мечтательно  прокручивая  приятные  воспоминания  о  недавней  зарубежной  поездке,  говорил  Лущихин.  -  Они  два  раза  капроновые  чулки  не  надевают.  Один  раз  -  и  выбрасывают.

    В   начале   шестидесятых   капроновые  чулки  недосягаемая  мечта  советских  женщин.  У  Лущихина  дома  их  трое:  жена,  Инна  и  Женя,  дочери,  ровесницы  Левы.  В  пионерском  лагере на  Иссык-Куле  играли  в  ручеёк.  Инна  -  цаца,  окончила  сногсшибательный  вуз  по  специальности  математическая  лингвистика.  Женя   пошла  по  отцовской  линии.  Наследница.  Генетик.  В  кругу    школьных  красавиц  знамениты   тем,  что  ходят  в  капроновых  чулках.  При  определенном  раскладе  Лева  мог  даже  стать  зятем  профессора.

    -   Врут,  что  моды  в  советской  России  не  было,  -   демонстрирует  эрудицию   корифей  овцеводства.  -  Мода  в России была  всегда.  Даже  когда  не  было  колбасы  и   колготок.   Вспомните:  «Там  сидела  Мурка  в  кожаной  тужурке»…  Мурка  была  одета  по  последней  моде.   Задолго  до  того,  как  кожаные  пиджаки  вошли  в  западную  моду.  В  коже  ходили  комиссары  и  комиссарши.  Откуда  столь  дорогое  обмундирование   в  годы    разрухи?  В  руках  большевиков  оказался  огромный  склад   форменной  одежды  для   авиабатальона  царской  армии.   Сам  товарищ  Сталин  понимал  важность   вопроса.  В  1944  году  -  еще  война    не  закончена  -     подписал  Указ  о  создании  общесоюзного  Дома  моделей  в  Москве  на  Кузнецком  мосту,  14.  Хотя  по  существу,   это  была   просто   фабрика  и  в  трудовых  книжках  манекенщиц  писали: « Принята  на должность  рабочей  пятого  разряда».   Строго  соблюдалась  социалистическая  стыдливость.   Запрет   на  декольте  отменили   только  в  1953  году,  после  смерти   Иосифа  Виссарионовича.   
   
       Михаил  Николаевич  роста  небольшого,  изящен,  как  статуэтка,   одет  с  иголочки.  В  иностранное.  Английский  бостоновый  костюм.  Франтоватые усы.   Он  их  расчесывает,   одобряет  себя  в зеркале.   Говорят,  сердцеед  и  любитель  балета.  Но,  говорят,   проиграл   Айтматову  битву  за киргизскую   приму-балерину   Бибисару.   Дело  прошлое.   Недавно  вернулся  из   Каира.  Там  был  симпозиум  по  селекции.  Под  впечатлением  написал  стихи   про  черные  египетские  ночи,  экзотический  фрукт  манго  и  прекрасную   Нефертити.  Ему  необходимы аплодисменты,  слушатели.   Хорошо  бы,    имеющие  отношение  к  изящной  словесности.   В  принципе  Лева Беглый  подходит.

     Меня,  московского,   как  вешняя  вода,
    метнула  Родина  в  просторы  Ала-Тоо,
    как  аргонавта  в  древние года 
    руна  искать  там  золотого.

      
      Вот  как!   У  него  не  шерсть,  а  руно.  И  сам   он  аргонавт.  Не  меньше.  Он  читал  «Одиссею»!  Он  может  сказать:   «МЫ  ИМ  НЕ  ПАРНОКОПЫТНЫЕ».      Он  смотрит  на  слушателя   победителем  и   требует  восхищения.   Легко употребляет  слово «секс»,  с  нажимом  на «э»  -  сэкс.   У  других    язык  не  поворачивается.   По  дороге  в  Кочкорку  рассказывал:

  -  В  Египте,  на  Ближнем  Востоке  культ  секса.   Гарем   и  сегодня  в  порядке  вещей.  Танцы  живота.  Искусство  обольщения.  Борьба  за  мужчину,  за  ночь  с  законным  супругом.  Слезы,  козни,  яды,  трагедии,  Шекспир.   Всё  за  секс.  Он  и  есть  любовь.

     Египет,  Турция,  Стамбул,  Константинополь…  Стык  Европы  и  Азии.  Узкий  пролив  Босфор.   Профессор   Лущихин   на   генном  уровне  наводит  мосты,   соединяет  Европу  с  Азией.   Интеллектуал!   Широкий  взгляд  человека  мира.   Такое  подозрение,  что  он  держал  в  руках,  страшно  сказать,    «Камасутру».   А  может  даже…  А  может  огорошить   совсем  несусветным.
 
   -  Лева,  вы  читали  Библию?  В  Библии  множество   историй   о  сексуальных  отклонениях   вперемешку  с романтическими  историями  любви.   Некто  Иеффай   принес   свою  дочь-девственницу  в  жертву  Богу.  А  Ноеминь  и  Руфь  поклялись  друг  другу  в  любви  до  гроба.  В   Библии нет  никаких   запретов  на секс.  Тогда как  современные  богословы придерживаются  консервативного  взгляда:  секс  вне  общественно  признанного  брака  является  грехом.  Ну,  это,  конечно,  перебор.   Помните,  что  сказал  Иисус,  когда  к нему  на  суд   привели  блудницу?  «Кто  из  вас  без  греха»!

    За   вечерей  в  доме  Асипы   не  в  кого  бросить  камень.   Сплошь  достойные   люди.   Celebrity.  Михаил  Николаевич   продолжает  благостное  путешествие  с  лица  на  грудь  и обратно.   Глаз  радуется,  к  некоторым золотым звездам  профессор  Лущихин  и  сам  имеет  отношение:  у  него  вес  при  выдвижении  кандидатур.  Чабан  профессия  номер  один.  Партия  и  правительство  не  скупятся  на  ордена  и  медали  для  них.  Вдруг  глаз  профессора  спотыкается  на  очередной  груди.   Сбой  картинки  -  пустая,  не  украшенная  наградами  грудь.  Как  попала  сюда,  за  этот  звездный  дастархан?  Панорама  вверх  на  лицо  -  ах,  вот  в  чем  дело!  Лицо  некиргизской  национальности.  Альгис  Маргайтис,  литовец.  Как  же  он забыл?  -  бьет  себя  по  лбу    Михаил  Николаевич.  Это  же  тот  самый,  единственный  в  горных  краях   чабан  европейских  корней.  Уникум.  Уважаемый  человек,  лучше  самих  киргизов  знает  язык,  обычаи,  кухню.   Отец  Альгиса   в  20-х  годах  был  чекистом.  Носил  маузер  в  деревянной  кобуре,  громил  местных  басмачей  и  баев.   Потом  дети  басмачей  и  баев    стали  директорами,  секретарями  райкомов,  обкомов  и  его,  кристально  чистого  борца  с  угнетателями  народа  из  чекистов  выгнали,  посадили.  Обычная  история. 
   
   За  дастарханом  оживление.  Очередной  тост  назрел.

   -  За  друга  нашего  Алика!  -  шумят  разгоряченные  араком  Герои.  -  За  Маргаса  нашего  выпьем.  Был  бы  ты  не  Маргайтис,   а  Маргабаев,  носил  бы  на  пиджаке  Звезду.
   -  Две  Звезды  носил  бы,  -  поддерживают  другие  Герои.  -  Если  бы  правильно  социалистические  обязательства  брал.  В  140  уперся  и  ни  шагу  вперед.
  -  Это  не  я  уперся,  -  оправдывается  Маргайтис.  -  Это  овца   уперлась.  Михаил  Николаевич,  скажите  им.

   И  тут  это  слово  прозвучало,  искомое:  порядочный  человек.  Тот  самый,  которого  нет  ни  в  списках  парторга,  ни  в  списках  профорга,  ни  в  бумагах  директора. 

   -  Друзья  мои,  туганы,  -  обращается  главный  овцевод  к  Героям-сотрапезникам,  -  правильно  ли  я думаю,  отдать  австралийского  мериноса  на  попечение  Альгиса  Маргайтиса?

    И  все  согласились:  «Тура.  Тура».  Правильно, значит.  И  никому  из  Героев  не обидно,  даже  Асипе.   Порядочный  человек  Альгис.  Весь  в отца.   Мудрый  человек  Михаил  Николаевич.  И  поднесли  профессору,  как  главному  человеку  за  дастарханом,   ритуальное  блюдо:  голову  барана.  И  профессор  не  сплоховал,  всё  по  уму  разделал,  всех  одарил  по  чину,  старшинству  и достоинству:  язык  передал  профоргу,    ухо  парторгу,   глаз  директору,  себе  отрезал  кожицу  с  темечка,  остальное  передал  хозяйке.  Восток  дело  тонкое,  а дележ  бараньей  туши  на  пиру  особо  тонкое.  Асипа  -  мудрая  женщина  -  передала  початую   баранью  голову,  без  глаз,  языка  и ушей,  мужу,  хозяину:  отвлекись,  жолдош  Толомуш,  от  самовара,  займись  мужским делом.  Пожалела   мужика,  окрылила.  Была  у неё  вина  перед  мужем.  Была.  Дело  прошлое.

      Жан-баш,  большие  кости  с  огромными  кусками  мяса  поделили  между  аксакалами,  ребрышки  с  нежным  мясом  и жиром  раздали  всем.  К  мясу подали  таз  с  горой  вареной  лапши.  Это  общая  тарелка.   Ели,  как  положено,   руками.  Бешбармак  -  пять  пальцев.  Руки  мыли  под  струйкой  воды  из  кумгана.  Обжигающий,  жирный  бульон  шорпо  подавали  в  пиалах.  Подливали  по  мере  опустошения.  Волосы,  попадавшиеся   в  шорпо,   вылавливали  пальцами  и  убирали  в  сторонку.  Парторга  обуяла  блаженная  икота.  «Абдан  жыргал!».  Парторг  гладит  себя  по  животу.  Икота  входит  в ритуал  бешбармака.  Если гость  не  дошел до  икоты,  хозяин  может  обидеться:  неужели   не  потрафил?   Барашек  был  молодой,  сладкий.  Профорг  осторожно советовал  академику  вывести  такую  породу,  чтобы    шерсть  была  тонкая,  а   курдюк  толстый.   Но  академик  думал  не  о  курдюке,   о   другом  -  о  кроссбредной  шерсти  для  трикотажа.   Менять,  менять  надо  стадо. 

     -  Больше  всего   жалею,  что  из-за  искусственного  осеменения  мы  лишили  оргазма  овцематок,  -   это   профессор  для  Левы,   персонально.  Как  бы  вводная,  спецкурс  по  главной  теме.  -  Пускаем  по  овчарне  барана-пробника,   запахом  спермы  провоцируем  маток,  пришедших  в  охоту.  Они  на  этот  запах  бегут,  жаждут.  А мы  -  не  мерзавцы  ли?  -   пробника  в  сторону  и  с  пипеткой.  Зачатие  есть  -  оргазма  нет.   Но  вот  что  я  заметил:   ни  один   выдающийся  чабан  не  отдаст   пипетку  для  осеменения   ветеринару.  Лично  осеменяет.  И  у него   нет   яловых,   стопроцентный  приплод.   Я  думал:  в  чем  фокус?    В  отличие  от   холодного  ветеринара,  чабан  вкладывает  в  эту  стандартную  процедуру   живое  чувство.   И  овцематка  соответственно  отвечает.   Кстати,  лошадей  к  искусственному  осеменению  так  и не  приучили.  И  верблюдов.  Ну,  у  них  вообще    трудоёмкая  случка.

    Оседлав  любимого  конька,  профессор  выводит   разговор  на  высокую  орбиту.    Полтора  века  назад  проводились опыты  по  скрещиванию  лошади  с зеброй.   Поначалу  ничего  путного  не  выходило.  Сама  природа,  казалось,    воспротивилась  этой  затее   и  эксперименты прекратили.  Но  через  несколько лет  у  кобыл  участниц  эксперимента стали  появляться  полосатые жеребята!   Опыты  повторили  с  другими  животными.  Феномен подтвердился.  Это   явление  получило название «телегония»,  или  «влияние первого самца».    Потом  выявили  эффект  телегонии   и  у  людей,  причём  в  гораздо  более  выраженной  форме.  У женщины  остаётся   генетическая  информация  о  каждом  мужчине,  с  которым  она  имела  половой  контакт.  Особенно – о  первом  партнёре.  Поэтому  во все времена  так  ценилась девственность.

    -   Правда,  в  нынешние  времена,  -  подытожил  профессор,  -    ценность  перешла  из  моральной  категории   в  экономическую.   Девственность   покупают   и  продают,   презрев  историю  с  Содомом  и  Гоморрой. 

     Подобные  сопоставления  Леве  и  в  голову не  приходили.  У  профессора,  между  тем,  понятие  греха  неизменно  присутствует   в  размышлениях   о    сугубо  профессиональных   проблемах   ученого-селекционера.   Леве  чудится даже:  что-то  личное,  вполне  конкретное  напрягает   Лущихина.   Некий  конкретный  грех.  Нечто  более  серьёзное,  чем  лишение  овцематок  оргазма.   Болезненное  раздвоение.  Но  пока  разговоры  вокруг  да около.

            -  Овцу,  в  сущности,    можно  рассматривать,  как  машину  по  переработке  корма  в  товарную  продукцию,  в  мясо  и шерсть,  -  говорит  профессор.  -   И   у  машины  этой,  по  сравнению  с  бычком,  с  поросенком,  с  курицей,  уткой  самый  низкий  КПД.  Барашек  набирает  вес  в  первые  год-два.  Потом  просто  перевод  кормов,  если  на  мясо.  До  пяти-шести  лет  держат  только  ради  шерсти.  Овцематка  30-35  кило  живого  веса,  сколько  ни  корми.  А  человека   до  сорока  кило  веса  сколько  надо  кормить?  Лет  десять, двенадцать.  Тугорослое  животное  человек.  И  ладно  бы  что-то  приличное  выросло.  А  то  ведь  смотришь  на  иного:  килограммов  под  сто,  а  скотина  скотиной.


     Из  всех  слов,  которыми  Лева  Беглый   мог   описать    атмосферу   вокруг   Михаила  Николаевича  Лущихина,  самое  точное   «обожание».   Профессора  носят  на  руках.  Под  ним  академический   институт,  кафедра,  лаборатории.  Он  делает  погоду  в  экономике.  Он  может  выбить  в   верхах  звания  Героев  труда  для  своих  чабанов.  Он  соединяет   Восток  и   Запад,  цивилизует  дикую  природу,  осуществляет  наказ  учителя  Иванова   и  свою  собственную  мечту  аргонавта  советского  времени.  Руно,  тонкая  шерсть   смысл  жизни  овцевода   Лущихина.  В  30-х  годах  он,  аспирант  московской   сельхозакадемии,  едет  писать  кандидатскую  диссертацию  в  знаменитый  степной  заповедник  Аскания  Нова,  на  Юге  России,  в  Приазовье.  Там над  советским  мериносом  колдует  великий  селекционер  Иванов.  У  него  семенной  материал  английских,  французских,  голландских  баранов.  Он  внедряет  их  сперму  в  местных,  степных  овцематок. 

   -  Миша, -  говорит  он  своему  ассистенту, -  ты,  конечно,  можешь  крутиться  возле  меня  и  накропать  свою  кандидатскую.  Но  мой  тебе  совет:  езжай  куда-нибудь  в  горы,  в   Тмутаракань,  на  Тянь-Шань,  возьмёшь   там  грубошерстных  аборигенов  и  сварганишь   своего  собственного  мериноса.  С  ноля.

   И  Миша  поехал  куда-то  туда,   в  ноль,  в  горы,  в  Тмутаракань.  Хотя  позже  узнал,  что  Тмутаракань  настоящая   в  Крыму.  Крепость  на  поле  битвы  за  Крым.  Там  испокон  веков  делили  землю  и  власть  племена   с  юга  и  севера,  с запада  и  востока.  Римляне  наложили  лапу.  Турки  стояли  в  Тмутаракани.  Кстати,  Аскания  Нова  неподалеку.   Со всей  страстью  молодости  аспирант   Лущихин  взялся   за  созидание  своего  мериноса.   В  пробирках  у  него  была   сперма  английских  линкольнов,  французских  прекосов  и  он  собственноручно  осеменял  этой  спермой  беспородных,  грубошерстных  тяньшанских  овцематок.  Вкладывал  чувство.  Даже  страсть.  Его  меринос  должен  был  сочетать     тонкое  руно  деликатных,  прихотливых,  привыкшим  к  зеленой  равнине  и  полной  кормушке    европейцев   с  неприхотливостью   полудиких  аборигенов,  добывающих  корм  из-под  ноги   крепким,  острым  копытом.  Всё  у  них  хорошо,  да  шерсть  подкачала.  Грубая,   годится  только  на  кошму,  на  ковер,  стоит  дешево,  на  ней  экономики  не  сделаешь. Тонкая  шерсть  идет  на  костюм, на  платье,  стоит дорого.  Шерсть,  благодаря  Лущихину,  стала  основой  киргизской  экономики,  а  чабан,  производитель  этой  продукции,  -  главным  героем  трудового  фронта. На  цивилизацию  овцеводства  по западному  образцу  ушло  30  лет.   К  этой  работе,  кстати,   приобщился  и  молодой   зоотехник    Чингиз  Айтматов.   

     Когда   стадо  тонкорунных  баранов   перевалило  за  десять   миллионов,  статус   профессора  Лущихина   вырос до  небес.  Он   стал   Ооба  -  членом-корреспондентом  сонма  национальных  Светочей  Ала.   Ала  это  действительный  член  Величайших  кыргызов  всех  времен.   Узкий  круг   Бесподобных:  Царица  Алайская,   сказитель  эпоса «Манас»,   Гомер  ХХ  века  Саякбай  Каралаев,   хирург  Эрнест  Акрамов,   акушерка  из  Баткена   Никитична,  русская  баба,    принявшая  1200  младенцев,  мелодист  Жумамедин  Шералиев  -   автор   баллад  «Тушумдо» /во  сне/,  «Нарынды  кат»  /письмецо  из  Нарына/,   «Даанышман»   /добрый  знакомый/,  «Кызыл  орук»  /красный  урюк/,   Токтогул,  у  которого   комуз   /одна  палка  -  два  струна/   звучал,  как  орган,  батыр  Ажимулук,   за  один  раз  съедавший  целую  лошадь,   балерина,  народная  артистка  СССР   Бибисара  Бейшеналиева   и   Аалы  Токомбаев  -   автор  первого   печатного  произведения.    Разумеется,   это  было   стихотворение  о  Ленине.   Чингиза  Айтматова   отклонили  по  причине  недоплаты  партийных взносов.  Он    утаивал  зарубежные  гонорары:  мол,  сам не  знаю,  когда,  откуда  и  сколько.  Секретарь  Нарынского  обкома  партии  Матен  Сыдыков  хотел  протолкнуть   в Ооба  своего  родственника,  чабана,  Героя  соцтруда.   Отвергли  с  позором  -  очковтирательство,   кумовство,  коррупция.  Принцип  «свой»  -  «чужой»  не  работает.   Пятая  графа  не  помеха.  Двое  русских,  один  узбек.  Есть  саяки,  сарбагыши,  солто.   Таласские,  Иссыккульские,  Южные,  Северные.   Блок  коммунистов  и  беспартийных.  Когда  Турдакуну  Усубалиеву  стукнуло  90,  в  степень  Ала  посвятили  и  его.  Это был   единственный  политик  в  списке.   Референдум  осуществляется  методом  «узун-кулак»  - «длинное  ухо».  Беспроволочный  интернет,  киргизский  «вай-фай». 
    Было  предложение  включить  в  список  Ооба  Андрея  Кончаловского  -   не  прошло,  одного  голоса  не хватило.  Болот  Бейшеналиев,  игравший  в  его  картине  «Первый  учитель»,  жаловался:  высокомерный,  артистов  презирает,  мол,  это  пластилин  без  мозгов.   Им  только  Шекспира  играть.  Если  напоить хорошенько.   Если  бы  не  брезговал,  снимал  бы  с  кыргызов  скальп.   Ради  ума  холодных  наблюдений.  Без  сердца  горестных  замет.  В  массовых  сценах   наслаждается  драками.   Стравливает  толпу,  как  собак.   На  хрена,  мол,  мне  театральные  пощечины.   Ему  кровь  нужна  -  не  клюквенный  сок.   Лева  Беглый,  приехавший   на  съёмки  с  магнитофоном,  застал   рабочий  момент:   режиссер  орал  на директора  фильма:  «Я  же  сказал:  пять  ящиков  водки!  А  ты  один  на  всю  массовку».  Наташа  Аринбасарова  плакала:   «Садист!   Заставляет  раздеваться  до  гола.  Заставляет   мерзнуть  в ледяной  воде.   Ни  задачи,  ни  сверхзадачи  не  объясняет.  «Беги»!   Бежим.  «Ползи»!   Ползем».  Сам  товарищ  Усубалиев  возмущался:  «Мы  хотим,  чтобы  вы  сняли  настоящий  советский  фильм».  А  он,  молокосос,   нагло  так: «А  я хочу  снять  настоящий  киргизский  фильм».  В  кого  такой?   В  папу?  Папа   написал  слова  к  гимну  Советского  Союза.   А  сынок?  Советский  Союз  не любит.  Советский  народ  не любит.   Кыргызов  не  любит.   Нет,  мол,  у  них   личной  ответственности,  нет  сортиров,   засрали  всю  съёмочную  площадку,  застряли,  блин,   в  феодализме.  Оператора  Гошу  не  любит.  Только  себя.  Что  гений,  еще  не  все  догадываются.  Пока  на  лицо  только  порода.  По  линии  матери.  Смотреть  противно:  черные  очки,  по  локоть  кожаные  краги,  ноги  длинные,  коленки  острые,  в  мозгах   Голливуд,  в  подкорке  проект  политической  партии  чистых  сортиров,   в  сером  веществе  -  Куросава.   Так  его  и зовут  в  киногруппе:  куросавец.   «Опять  наш  «куросавец»  куролесит».    Из  часовой   магнитофонной  записи   Леве   удалось   смонтировать  не  больше  двух - трех  связных  мыслей.   Что-то   о   социальной  ломке,   о  муках,   в  которых  из  дикокаменных   аборигенов    рождается  новая  порода  человекообразных.  Об  искусственном  оплодотворении  феодализма    социалистической  спермой. 
    Гоша  и  Миша   тоже  не  из  простых.   Родовитые,  отборные,   с претензиями.   Гоша  Рерберг  и  Миша Ромадин,  оператор  и  художник.   Мишин  отец  главный  художник  Большого  театра.  Гоша  ваще!   Возьмем  сходную  с  Кочкорской   Иудейскую   пустыню.  Там  география  на  каждом  шагу  спотыкается  об  историю.   В  Кочкорке  никакой  истории  -  одна география.   Вся  история  укладывается   в   краткий  курс  из  одной  строки:  «Здесь  был  Гоша».   Гоша,   Миша  и  Андрон  для  фильма  по  Айтматовской  повести  искали   не  тронутую    цивилизацией  натуру.   Нашли   рядом  с Кочкоркой.  За  перевалом  Кызарт  - спина  девушки.  После  съёмок  Гоша  и  Миша   оттягиваются  в  вагончике,  слушают  Перголези.   Stabat Mater.   «Стояла мать скорбящая».  Фа-минорная кантата,   католический  гимн,  написанный  незадолго до смерти  на стихи итальянского монаха   Якопоне  да  Тоди   о страданиях   Девы  Марии  при  распятии  Иисуса Христа,  монтируется  с  натурой.   Горы  до  небес  и  молодой,  страдающий  чахоткой гений  там  же.   Иной  раз  Гошу  и  Мишу  заносит  от  человека  разумного  к  сверхразумному,  бессмертному,  мультителесному  неочеловеку,  космическому  творцу,  живущему  вечно,  в различных телах и не  зависящему  от  ограничений  природы.  Технологическое  и  духовное  развитие,  считает  Гоша,  будут направлены  на совершенствование  личности бессмертного сверхчеловека будущего.   Миша  уточняет:   эволюция  в   масштабах  социума  приведет  к  интеграции  в  единый  глобальный  сетевой  метаразум,  живущий  в  любой точке   космического  пространства.   Оба,  Миша  и Гоша,  сходятся  на  том,  что  каждый,  и  даже   эти  недочеловеки  из  киргизской  массовки,   получит   возможность  обрести  мультителесность,  свободную  жизнь  одного сознания  в  нескольких  бессмертных  телах  и  управление  ими.   Среда  обитания будет  расширена   до  мультиреальности  –  способности  жить  одновременно  в  нескольких  реальностях,  свободно перемещаясь  в  них.
 
     В  паузе  между  Перголези   и   мультителесностью    развлекаются  громкой  читкой   исторических  документов  -   подтекстом   сценарной  разработки.   Декрет   Саратовского   губернского  совета  народных  комиссаров  об  отмене  частного  владения  женщинами  зачитали  до дыр.
               
   « Законный  брак,  имеющий  место  до  последнего   времени,  несомненно  является  продуктом  того  социального  неравенства,  которое  должно  быть  с  корнем  вырвано  в  Советской  республике.  До  сих  пор  законные  браки  служили  серьёзным  оружием  в  руках  буржуазии  в  борьбе  с  пролетариатом,  благодаря   только  им    все  лучшие  экземпляры  прекрасного  пола  были  собственностью  буржуев,  империалистов,  и  такою  собственностью  не  могло  не  быть  нарушено  правильное  продолжение  человеческого  рода.  Поэтому  Саратовский  губернский  совет  народных  комиссаров,  с  одобрения  Исполнительного  комитета  Губернского  совета  рабочих,  солдатских  и  крестьянских  депутатов,  постановил:
1. С  1  января  1918  года  отменяется  право  постоянного  владения  женщинами,  достигшими  17  лет  и  до  32  лет.
ПРИМЕЧАНИЕ.  Возраст  женщин  определяется  метрическими  выписями,  паспортом.  А  в  случае  отсутствия  этих  документов  -  квартальными  комитетами  или  старостами  по  наружному  виду  и  свидетельским  показаниям. 
2. Действие  настоящего  декрета  не  распространяется  на  замужних  женщин, имеющих  пятерых  и  более  детей.
3. За  бывшими  владельцами  /мужьями/  сохраняется  право  на  внеочередное  пользование  своей женой.
ПРИМЕЧАНИЕ.  В  случае  противодействия  бывшего  мужа  в проведение  сего  декрета  в жизнь  он  лишается  права  предоставляемого  ему  настоящей  статьей.
4. Все  женщины,  которые  подходят  под настоящий декрет,  изымаются  из  частного  владения  и объявляются  достоянием  всего  трудового  класса.
5. Распределение  заведывания  отчужденных  женщин  предоставляется  Совету  рабочих,  солдатских  и  крестьянских  депутатов,  уездным  и  сельским  по  принадлежности.
6. Граждане  мужчины  имеют право  пользоваться  женщиной  не  чаще  четырех  раз  в неделю  в  течение  не более  трех  часов  при  соблюдении  условий,  указанных  ниже.
7. Каждый  член  трудового  коллектива  обязан  отчислять  от  своего  заработка  два  процента  в  фонд  народного  образования.
 
8. Каждый  мужчина,  желающий  воспользоваться  экземпляром  народного  достояния,  должен  предоставить  от  рабоче-заводского  комитета  или  профессионального  союза  удостоверение  о  своей  принадлежности  к  трудовому  классу.

9.   Не  принадлежащие  к  трудовому  классу   мужчины  приобретают   право   воспользоваться  отчужденными  женщинами  при  условии  ежемесячного  взноса,  указанного  в  п. 7  в  фонд  1000  руб.

10. Все  женщины,  объявленные  настоящим  декретом  народным  достоянием,  получают  из  фонда  народного  поколения  вспомоществования  в  размере  280  рублей  в  месяц.

11. Женщины  забеременевшие  освобождаются  от  своих  обязанностей  прямых и  государственных  в  течение  4-х  месяцев  /3  месяца  до  и  один  месяц  после  родов/.

12. Рождаемые  младенцы  по  истечении  месяца  отдаются  в приют  «Народные  ясли»,  где  воспитываются   и  получают  образование  до 17-летнего  возраста.

13. А  при  рождении  двойни  родительнице  дается  награда  в  20  рублей.

14. Виновные  в  распространении  венерических  болезней  будут  привлекаться  к  законной  ответственности  по суду  революционного  времени. 


      -   Вот  текст!    Шекспиру  не  снилось!  -   прикалываются   родовитые   Гоша  и Миша.  -   Такой  бы  декрет  для  исполнения  в  Кочкорке!   Вот   был  бы  сценарий!   А  какие  авторы!   Члены  Совнаркома  и  ЦК  РКП /б/  Александра  Коллонтай   и  Надежда  Крупская.   Владимир  Ильич  всё  испортил.  Мол,  в  принципе  правильно,   особенно  в  пункте  шесть:  «Граждане  мужчины  имеют  право  пользоваться  женщиной  не  чаще  четырех  раз  в  неделю  не  более  трех  часов  при  соблюдении  условий»… Но  преждевременно.   И отложил  на   потом.  Лет  на  пять. 

     Шутки  шутками,  а  на  самом  деле  в  области  селекции   человека  новой  исторической  общности  кое-чего  достигли.  Та  же  Асипа  с   её   «жолдош  Телемуш»!  Новый  формат    женщины   советского  Востока.  Стахановка!   Муза  Айтматова,   «Тополек  мой  в красной  косынке».  Мы  наш,  мы  новый  мир  построим.  Кто  был  никем,  тот  станет  всем.   Долой  паранджу.   Женщину  -  на  трактор!   Женщину   -  в  старшие  чабаны!   Женщину  -  в  президиум!    Мужчины!  Строго  соблюдайте  пункт  номер   восемь!   Только  со  справкой  из  профкома!   Если  по-хорошему,   то  этого  самого  товарища   Телемуша  надо  бы   привлечь  к ответственности  по  суду  революционного  времени   за  грубое  нарушение  шестого  пункта.   К  сорока  годам   у   Асипы   семь  мальчиков,  пять  девочек.   Голубоглазого  Таштанбека   родила  у  камня,  не доехав  верхом  до  больницы.   «Таш»  -  камень.  Всё  просто.    Заодно  -  девочку.  Оказалась  рыжая,  сары.   Значит,  Сарыгуль  -  желтый  цветок.   Вроде  подсолнуха.   Потом  родила  на  тракторе  -   назвали  Тракторбек.   Запустили  ракету  на  Луну  -  значит,  очередной  новорожденный  Луноход,  потом  Партсъезд…  А девочки  Айсулу,  Айчурек,  Майрам  -    луноликая   красавица,   лунное  сердце,  праздник.   Товарищу   Телемушу  всех не  упомнить.  Но  если  чо,  у  него  в  записной  книжке   есть  полный  список.   Детишки  сами  по  себе растут,  сами  себя  воспитывают.  Отцу  с  матерью  недосуг:  у  них  на  воспитании  пятьсот  баранов.
   Вряд  ли  это  связано  с   семейной  практикой  конкретной Асипы  и  конкретного  Телемуша,   но  в  широком  плане,  в  масштабах  страны   у  молодых  людей,  и  даже  у комсомольцев,  обнаружились  кое-какие   морально-этические  изъяны,    отдельные  недочеты   в  воспитании.   Они  особенно  негативно   проявились  в   период  с  июня  1941   по   февраль  1943  года.   Некоторые  красноармейцы,   в  том  числе  сознательные,   члены  и  кандидаты  в  члены  партии,   испугались  немца,  побежали,  стали  сдаваться  в  плен.  Отдельные.  Но  в  большом  количестве.  Стало  ясно:  ничего  подобного  не  случилось  бы,  если  бы,   согласно  пункту  номер  двенадцать,  рождаемых   младенцев  по  истечении  месяца  отдавали  в  Народные  ясли  для  воспитания  и образования  до  17-летнего  возраста.   А   поскольку   после  смерти  Владимира  Ильича   Декрету  не дали хода  и  воспитание  пустили  на  самотек,   исправлять  недочеты  пришлось  по  ходу  дела  и  экстраординарным  способом.  А  именно  выведением   людей   с  заданными  чертами   характера  путем  искусственного оплодотворения  по аналогии  с  искусственным  осеменением  сельскохозяйственных  животных.  Работы  велись  в   тайне,   в  далеких  уголках  страны,  за  колючей  проволокой.  Как  правило,  в  женских  исправительных  колониях  строгого  режима.
     Киргизскую  секретную  лабораторию  возглавил  академик   Вавилонтьев,  доставленный  под  конвоем  из  Магадана.  Общее  руководство  -  за  НКВД.   Однажды  из  этого  ведомства  пришли  и  к  профессору  Лущихину.   Сказали:  хватит  плодить  баранов.   Есть  экстренный  госзаказ:  требуется  новая  генерация  народонаселения  -  овночелы,  геномодифицированные    особи,  лишенные   страха,  жалости,  сочувствия.  С  бараньими  мозгами  и  с  инстинктом  стада.  Тщательно  отобранные  сперматозоиды  киргизской  тонкорунной   соединяли   с  яйцеклетками  и  помещали  в  женскую  матку,  как  в  инкубатор.  Неплохо зарекомендовали  себя   толстопятые   пензючки.    От  них    получались  ровненькие,  без  сучка  и задоринки,  отредактированные  овночелы.   Тамбовских    забраковали:  в  их  генетическом  коде   проявились  нежелательные  антоновские  следы.  Узбечки,  таджички  не  походили.  Подмочило  персидское  прошлое,  сперма  воинов  Александра  Македонского.  Татарок  отмели  из-за  их  сволочного   характера.  Хохлушки  тоже  не  дай  бог.  Русские  -  непредсказуемые.  Обезьяна  с автоматом.  Что  и  понятно:  татары  с  монголами  прошлись,  печенеги,  поляки  в 1612  году,  французы  в  1812.    Гремучая  смесь.   Тендер  на  идеальную  яйцеклетку  выиграли  киргизки  из  Нарынской  глубинки,  из  самых  дальних  горных  котловин  Ат-Башинского  и  Ак-Талинского  районов  -  бессловесные,  неприхотливые,   амбивалентные,   морозоустойчивые.   Киргизух  отбирали  через  интернаты  для  чабанских  детей.  В  стерильном  помещении  принимали  икс-роды.    Добивались  потомства   челов,  готовых   без  раздумий,   по  первому  приказу   умереть  за  Родину,  за  Сталина.   А  в  перспективе  -  для  полетов  к  дальним  планетам  вместо  Белки  и Стрелки.   Предпочитали  глухонемых  с детства.   Породу  предстояло  не  только  вывести,  но  и размножить,  клонировать   с  учетом  кормовой  базы. 
     Лущихинскую  лабораторию  генетики  в  Академии  Наук  засекретили,  превратили  в  «почтовый  ящик»,  зарплату  сотрудникам  повысили.   Оснастили   ускорителем  хромосом  из  Англии  и   швейцарским   геномодификатором.    Модификатор,  в  котором  было  много  тонкого  оптоволокна  и  медных  деталей,  покупали   на  вес  и  собирали на  месте.  Так  дешевле,  сэкономили  шестнадцать  тысяч   швейцарских  франков.  Со  сборкой,  настройкой  проблем  не  было.  Академик   Вавилонтьев  собрал  классную  команду   в  соседней  мужской  колонии  -   кандидаты,   доктора  наук  и  два  гения – медвежатника,   постигавших   глубинную  суть  вещей  исключительно   с  помощью  сверхчувствительной  натуры.   С  Михаила  Николаевича  взяли  подписку  о  неразглашении,   на  сорок  лет  закупорили  его  душевную  опухоль.   Между  тем,  вирус  непостижимым образом  просочился  наружу  и  болезнь   порочного  раздвоения  личности  приняла  характер  пандемии.   Иной  раз  для  дела  позарез  необходим  порядочный  человек.   А  нету.   Одни   передовики  производства. 
 
    Для  охраны   научной  тайны  поставили   неподкупный  спецназ  «Севураллага».   Ребята  любили  играть   с  контингентом  «в  бутылочку».   Изобретательные  были  шутники.  Один   вертухай  особо  говорливым  глухонемым  надевал  наручники.  Михаил Николаевич  запомнил  фамилию  -  Бардадым.   А  позже,  когда  прочитал «Тавро «Кассандры»,  не  мог  понять:  как  Айтматов   узнал  про  эти  эксперименты?   В  те  годы   Чингиз   был  простым  зоотехником  в  КИРНИИЖВе  -  Киргизском   научно - исследовательском  институте  животноводства  и  ветеринарии. 

      При  всей  внешней  безмятежности   Михаил  Николаевич  страдал.   Как  будто   Бардадым   и  ему   надел  на  язык  оковы.   Даже  с  попом  на  исповеди  /если  бы  разрешили/  не  мог  облегчить душу.   Заговаривал   боль   разглагольствованиями   о   том,   о  сём.   Молодой  корреспондент   Лёва  слушал  с открытым  ртом.
   
     -   В  научном  мире   идет   дискуссия:   каким  станет  человек  будущего.   На  крайних  полюсах  -  трансгуманисты  и  биоконсерваторы.   Первые  считают,  что  человек  не  последнее  звено  эволюции.   Ему  на  смену  придут  новые  формы  разума  или  небиологические  устройства,  цифровые  носители.   Есть,  по  крайней  мере,  три  версии  ПОСТЧЕЛОВЕКА:   киборг,  мутант  и  клон.  Этот  дискурс   поддерживает  академик  Вавилонтьев.   Лично  мне  ближе  биоконсерваторы,   которые  считают,  что  природа  сама  распорядится  развитием  человеческих  особей.  А  за  неумеренное   человекостроительство  природа  может  отомстить  уродствами,  неизлечимыми  болезнями,  катастрофами.   Есть    и  этические  проблемы.   Дорогостоящие  эксперименты  с  геномом  человека  увеличат  пропасть  между  богатыми  и  бедными,   которым  не  по  карману   операции  трансгуманистов. 
    -   А   душа?   Останется  ли   у  человека  будущего  душа?    -   беспокоится  Лева  Беглый.  -   А  страдания  -  хлеб  души?  А  стыд,   угрызения  совести?  Федора  Михайловича  на  свалку  истории?  Вместо   «Анны  Карениной»  инструкция  по  эксплуатации?  Пояснительная  записка?
     -  Вопросы  есть,  -  соглашается  Михаил Николаевич.  -    Еще  не  все  решено.   Но  ваши  вопросы,  Лева,  отдают  интеллигентщиной.    Кстати,  вы   действительно  относите  себя  к  интеллигенции? 
     -  Э…  м…  -  помялся  Лева.
 
     Вспомнил   Бардадыма,   начальника  отдела  кадров  из  Вагановки,   расколовшего  его,  Лёвкино,   гнилое  интеллигентское  нутро:  мол,  тройной  одеколон  пьёт,  но  с  отвращением,  и  кружку  держит  с  оттопыренным  мизинцем. 

      -   Русский  интеллигент,  Лева,   -  развил  мысль  Михаил  Николаевич,  -  это  мужчина,  который,   пользуясь  проституткой  в  публичном  доме,   переживает,   что  не  довел  её  до  оргазма.   
      -   Но  в  Советском  Союзе  нет  публичных  домов,  -   робко,  бочком  протиснул  возражение  Лева.
      -   Поэтому  в  Советском  Союзе  и  нет  интеллигенции,  -  отсёк   контраргумент  Михаил  Николаевич.   
      -   А  женщина?   Как  с  её   интеллигентностью?
      -   Женщина   совсем    другая  категория.   Никакого  отношения  к  интеллигенции.   Даже  не пересекается.    По  определению.   Женщина  заведует  жизнью.   Она   хоть  мертвого  доведет  до  оргазма.   Но  в  своих,   высших   интересах.   
 
      «Муж»  -  «жен»  -   вспомнил  Лева   свое  первое  производственное  задание  в  Вагановке.    Вроде  справился,  красиво написал.  Но  в глубину  смысла  тогда  не  проник.   По  молодости  и   отсутствию   высшего  образования.   А  Михаил  Николаевич,  отвечая  каким-то  своим  ассоциациям,  вдруг  запел:  «Жизнь  без  начала  и  конца.  Нас  всех  подстерегает  случай.  Над  нами   -  сумрак  неминучий  иль  ясность  Божия  лица».   

      
   
       -   Однако  вернемся  к нашим  баранам,  -   обгладывая  жирные  ребрышки,  настаивают   участники   вечери.  -   Горы  доедает  эрозия,   пастбища  лысеют,  бараны   теряют  живой  вес.  Не  бараны,  а  кошки.  Двадцать  пять  кило  с  грязью.   Николаич,  что  делать?   
      -   Вариантов  нет,  урматту  достор,  -   Михаил Николаевич  обводит  панорамой  лица   и  орденоносные  пиджаки  истеблишмента.  -   Вариантов  нет,   уважаемые   коллеги.   При  такой  численности  накормить  овцу  из-под  ноги,  одним  пастбищем  не  удастся.   Придется   добавлять  в  кормушку.   Надо  сеять  ячмень.  Надо  брать  в  руки  плуг   -  не  только  камчу.   Или  зайти  с  другого  конца.   Проводить  в дом  горячую  воду,   ставить  ванну,  биде,  теплый  сортир  и  на этот  сортир  возвращать  в  Кочкорку  уехавших  русских.  Пусть  они  пашут  и  сеют.   Пусть  учат  наших  киргизских  детей.  Хотя  и  дети  уедут,  если  не будет  горячей  воды,  теплого  сортира,  телевизора.   Как  ни  крути,  чабан  уже   не  будет  судьбой.   Будет  профессия.   Аил  держит   байбиче.   Женщина.   Ей  что  надо?  Ванна  с  горячей  водой  и  чач  тарач  -  салон  красоты.  На  худой  конец,   парикмахерская. 

    Поворот  неожиданный.   Чабан  ходит  в  горах  -  какой  водопровод,  канализация,  теплый  сортир?  Какой  чач  тарач?  И  что  за  биде  такое?  Чабану  в  наших  краях  уважение  и  почет.   Его  сажают  в  президиум,   дают  ордена.  Зачем  бежать  от  такой  судьбы?   Голоса  разделились.   Рассудить  спор  дали  порядочному   Маргасу.  Но  Маргас  схитрил,  уклонился.   Взял  в  руки   самодельный  комуз  из  красной  урючины   с  двумя   тонкими  бараньими  жилами,  закрыл  глаза    и  запел  на  отвлеченную  тему  чистыми,  как  родник,   киргизскими  словами. 

   «ОЙ   БОЙ-БОЙ!  ОЙ  БОЙ-БОЙ!  СВЕТ  ОЧЕЙ  МОИХ,   КОЧКОРКА!   ЗДЕСЬ  СИЛЬНЫЙ  СЛАБОМУ  УСТУПАЕТ,  СОБАКИ  УСТУПАЮТ  МАЙСКУЮ  НОЧЬ   СОЛОВЬЮ,  ВЕТЕР  ПЛАМЕНИ  СВЕЧИ  УСТУПАЕТ.   МУЖЧИНА   МЯГКОЙ   СИЛЕ   ЖЕНЩИНЫ   ВНИЗУ  ЖИВОТА  УСТУПАЕТ.  О,  КОЧКОРКА!   РАЙ  ДЛЯ  БАРАНОВ  И  ЧЕЛОВЕКОВ». 

   Слушатели  благодарно  поддерживали  певца: «Тура!  Тура»!   Истинно  говоришь,  Маргас:   мягкая  сила».   Во  время  проигрыша  между  словами   комуз   сладостным   тремоло  рисовал  милые  сердцу  слушателей  картины:   ударяясь о  валуны,  рокочет   быстрая  холодная  речка,   ветер  свистит  в  гривах  молодых  кобылиц,   в  небе  парит  беркут,  высматривая  беглого  зайца.   Праздные  облака  китайского  происхождения   не  омрачают   неба  над  нашей  землей.  О,  Кочкорка!   Рай  на земле!   Пустыня  Негев  отдыхает. 

    Пора  разъезжаться.   А  неохота.  Хорошо  сидят.   Душевно.  И  арака  еще  пол  ящика.   И  хозяйка   еще  в  кураже.   Взяла  комуз   у  Маргаса  и  в  руки  корреспонденту:

    -   Лепка,   теперь  ты,  -   и  смотрит,  как  будто  у  них  на  двоих  общий  секрет.  -   Давай,  Лепка!  Ырдай. 

     Сотрапезники   повернулись  с  интересом,   Михаил  Николаевич  с  изумлением  даже:  «И  ты,  Брут»?  Асипа  наступает:  давай,  Лепка,   ырдай!   Пой,  стало  быть.  Левке  деваться  некуда  -   тронул  бараньи  жилы,   они  откликнулись.   Спасибо  другу  Кокубаю,   надоумил.  Сказал:  учись,  пока  я  жив,  -  пригодится.   Придут  в  ЦК  письма  трудящихся  из  Оша,   Узгена,  Баткена:  мол   шовинист  он,  этот  корреспондент  программы «Время».   Неужели  мы  из  четырех  миллионов  кыргызов  одного  не  найдем  на  его  место?  А  ты  придешь  на  Бюро  ЦК  с  комузом,  споешь.  И  поймут   члены  бюро,  не  дураки  же:  какой  он шовинист,  товарищ  Беглый!   Настоящий  кыргызский  патриот.   Или  в  прокуратуру  вызовут:  напишите,  товарищ  Беглый,  объяснение.   Что  значат  ваши  слова:  «Молодец  против  овец,  а  против  молодца  сам  овца»?  Люди  возмущаются:  обозвал  кыргызов  баранами.   А  ты   с  комузом: «Как  я  мог  обозвать!  Я  сам  кыргыз»!    Или  возьмут  власть  демократы,   объявят  тебя   персоной  нон  грата.   В  общем  как  в  воду  глядел.   И  Бюро  было,  и  прокуратура,  и   демократы   с  нонгратой.   А  через  несколько  лет  и  триумф  в  ночном  Париже,  на  Монмартре. 
     Вспомнили  руки  и  мандолину,   на  которой   Лева  играл   в  оркестре  народных  инструментов  Дворца  пионеров.  Выучил  пару  трень-брень  на  комузе.   Слава  Богу,  всего  две  струны.  Не  виртуоз,   не  Токтогул.  Но  много  ли  надо,  чтобы  добрый  народ  сказал:  «Ай,  маладэс!   Настоящий  кыргыз  стал».   Сто  раз  Кокубаю  спасибо.  Пригодилась   его  наука.   Пригодилась  и  песенка  его  сочинения.    

    Опус  Кокубая  был,  как  репортаж.   Документальный.   Что  вижу,  то  пою.   В  корявом  подстрочном  переводе   репортаж  был  такой: 

    «Не  успели  юрту  поставить,  как  явилась  гроза.  Тучи  набросились,  как  стая  волков  на  баранов.  Того  и  гляди,  молния  в  лошадь  шарахнет.  На  Сусамыре  это  не редкость.  Подавай  скорее  кошму –  укроем  пожитки.  Хлещет,  как  из  ведра.  Дорогая,  снимай  всё,  что  промокло.  Лишь  один  теперь  способ  согреться.  А  потом  пойдем  чай  пить  к  соседям.  Не  забудь  прихватить  устукан  для  собаки.  Выйдут  звезды  -  откроем  тюндюк,   погадаем,  кто  у  нас  будет  двенадцатым   -  девочка  или  мальчик?   В  эту  ночь  буду  очень  стараться.  Не  стесняйся,  кричи –  всё  равно  никто  не  услышит.   Итагар,  переполненный  ливнем,  ревёт,  как  мартовский  кот».

     Всё.  Кода.  Ударил   по  струнам,  по двум  бараньим  кишкам  -   прикрыл  гриф  ладонью,  оборвал  звук.  Слава  обрушилась  на   певца.  «Ой,  Лепка!  Ой,  Лев  Григорьич!   Ырчи.   Наш  человек.   Арстанбек  Беглыбаев.  Настоящий  кыргыз.  Чистокровный»!  «Я  пока  кыргыз  начинающий»,  -  скромно  потупил  глаза  Беглый.   Асипа  смотрит  на  Лепку   с  гордостью,  как  будто  сама   родила  такого  орла.   «Не  начинающий  -  готовый  уже.  Наш,  бугинец»!   Не  зря  эти  южные  чала-кыргызы   /полукиргизы/  из   Оша,   Джалал-Абада,  Баткена,  называют   Беглого  кочкорским   националистом.   Жалуются  в  Москву,   в  ЦК  партии. 
    После  душевной  песни  всегда  так:  жизнь  остаётся,  какой  и  была,  а  люди  -  лучшее.  С  этой  мыслью  год  назад  Кокубай  повез  друга  Леву  /Арстанбека/  в  Нарын  к  другу   Жумамедину  на  стажировку.   Жумамедин  Шералиев,  по  классификации  Кокубая,  который   был  строг  в  оценках,  так  как  знавал  /видел  из-за  кустов,  когда  красил  траву  в лазерном  центре  «Владимир – 30»/  лауреата  Нобелевской  премии  академика  Басова,  был  гений.  Музыкант  самоучка,  он  играл  на  комузе   кюи  /кюй  -  типа  фуга/  и  пел   песни  собственного  сочинения.  Называть  таких  сочинителей  композиторами  в  Министерстве  культуры  воздерживались.  Для  них  придумали термин  «мелодист».  В  отличие  от  композиторов  с  консерваторским образованием,  знавших  не более  семи  нот,  Жумамедин  знал  восемь.  Восьмую  ноту  называл  «кы».  «Ы»  -  как  у  русских.  «К»  -  взрывное,   фрикативное,   на  письме  к  нижней  лапке  буквы  добавляется   закорючка.   Ноту  «кы»  слышат  два-три  человека  в  мире:  она  в  ультразвуке.   Жумамедин   слышал  отчетливо,  но  гением  был  не  поэтому.   Не  вдаваясь  в  детали,  Кокубай  говорил:   гений  в  целом.  Концентрат  кыргызской  души.   Квинтэссенция.  И  если  хочешь  выучиться  на  кыргыза  /если  тебе  не  повезло  родиться  кыргызом,  но  ты хочешь  им  стать/,  надо  в  обязательном  порядке  повидаться  с  Жумамедином.  Может,  даже  восьмую  ноту  услышишь.

    -  Привез?  -  спросил  Кокубая   гений  после  первой пиалки   чая.
   -   Привез.

   Кокубая  порылся  в  дорожном   курджуне   и  достал  моток  тонких  внутренностей  еще  недавно   живого  организма.

   -  Как  ты  и  просил,   Жумаке,   жилы  архара.  У  Кольки  Смолина  выменял  на  рога  козерога.  А  ему  архар  от  барса достался.   Барс  архара  со  скалы  сбросил  и,  ленивый,   идет  к  нему  вниз  по  тропе.   А  там   Колькин  капкан.

   -  Хорошие  жилы,  -  похвалил  гений.  -  Из   нынешних  тонкорунных  баранов  струны  никуда   негодные.   Рвутся  и  звучат,  как  пустая  консервная  банка. 

     И  поставил   диагноз:   искусственное  осеменение  -  раз.   Экология  ни  к  шайтану  -  два.   Бетонные  кошары,   скученность  в  новых   животноводческих  комплексах.  Вонь,  дефицит  кислорода,   болезни.   Без  курдюка  сапсем  нет  иммунитета. 

    На  вид  гений  был  так  себе.  Не  очень.   Инородный  какой-то.  Явно  собранный  по  остаточному  принципу.   Хромой,   колченогий,   кривобокий,  живот  прилипает   к  спине,   голос  хрипит  и  булькает.  Тело,  малопригодное  для  жизни.  Ну,  разве  что  для   пособия   в  мединституте.   Духу  и  то  мало  места,   в  малогабаритной  грудной  клетке  дух   сжимался  в  концентрат.  Только  рот   был  богатый,  полный  золота  -  оно  заменило  зубную  кость. 

    -   Летом   надо  повторить  курс  бочкотерапии,  -  строго  сказал  Кокубай.  -   Там,  на  мельнице  у  меня,  сушится   полено  кызыл  урюка  -   для  деревянной  основы   комуза.   По   твоей  технологии.  И  урючина  та  самая,   которую  ты учил   музыке,  воодушевлял.  Помнишь,  на  краю  моего  огорода?  У  речки  Жоо-Журок. 

    Как  не  помнить?  Сладкое  было  время.  Подолгу  сиживал  не  берегу,  напротив  жизни,  которая   обтекала   его,  старика,  бежала  мимо,  обратившись  молодой,  талой  водой,   населенной   ватагами  радужной  форели.   Жизнь  бежала  бегом,  а  он  сидел  на  месте.   Дикокаменный.   Вечный.  Реликтовый.  Нерушимый.   Как  мельница  Кокубая.   Закрывал  глаза,   смотрел  за  дальние  пределы,  не  видимые  простым  глазом. 

    -  Что  там?  -  спрашивал  Кокубай,  хотя  и  сам  знал.  Просто  хотел  сверить  свою  алгебру  с  гармонией  Жумамедина.   Один  горб  хорошо,  а  два  горба  -  лучше.  -  Какой  тренд?
    -   Суу,  -  сказал  гений,   пытаясь  оторвать  тощий  зад   от  прибрежного  камня.    -   Вода.   Сначала  будут  убивать  из-за  нефти.   Баррель  нефти!   Утром  встают  -  сколько  стоит  баррель?  Вечером  ложатся  -  как  там  баррель?   Стоит?  Упал?   Будет  война,  но  маленькая.   Два  -  три  миллиона  убьют  и  пройдет.   
    -   А  потом  что?  -   поставив  мысленно  птичку  против  первого  пункта,   продолжил  сверку  позиций  Кокубай. 
    -   После  нас  -  хоть  потом,  -   отшутился  Жумамедин.  -   Дай  руку.   И  подогрей  чуть-чуть  воду  в  бочке.   

     Захромал   к  любимой  урючине.   К  своему  музыкальному  глубинометру,   открывшему  ему  восьмую  ноту  «кы».   Доковылял   до   дерева,  приложил  локоть  к  стволу,  ладонь   к  уху,  затих,  ушел  в  материю – минус.   

   -   Бурлит.  Суу.   Без  нефти  можно.  Без  воды  -  никак.  Суусуз  -  турмуш  жок.  Сам  знаешь:  без  воды  нет  жизни.   Пресная  вода   кончается.   Пустыня  наступает.  Народы  побегут   из  пустыни   туда,  где  есть  вода.   Будут  толкаться,  шуметь.  Будет  большая  война.  Погибнет  миллиард  триста  тысяч. 
    -  Хоп!  -  вскричал  Кокубай.  -   Сходится.  Разница  в  сто  тысяч.   По  моему  прогнозу  -  миллиард  двести.   

     Гениальный  пациент  Кокубая  жил  на  втором  этаже  нового  элитного  дома,  построенного  для  партийной   номенклатуры  областного  центра  по  проекту  и  технологии  первого  секретаря  обкома  КПСС  Матена  Сыдыкова.  Монолитный  самано-бетон  производили  по  формуле,  защищенной  патентом  на  изобретение:  глина  красная,  глина  черная,  мелкодисперстный   песок  с  легкой  примесью  цианидов   из  отстойников   Казарманского  золоторудного  комбината,  болотный  чий  и  короткостебельная   ячменная  солома    с  поднебесной  долины  Арпа,   плюс   фекалий   -  говно  обыкновенное,  овечье.  Заливка  в  дощатую  опалубку  бескрановая,  ручная  -  ведрами.   Не  нужен  крановщик,  достаточно  простого   кыргыза.   Особый  секрет  формулы,  ноу-хау   -   щепоть  Кочкорской  соли  на  ведро  Нарынской  воды.  Самое  трудное  в  исполнении  -  дозировка.   Просто  смерть  кыргызу.   Хуже  нет  аптекарская   точность  в  граммах.  Но  в  итоге,  при  соблюдении  граммов  и  градусов,   получался  легкий,  прочный,  огнеупорный  материал.   И  главное  -  только  местные  ингридиенты,   минимум  транспортных  расходов.  Песнь  экономики.   В  сопроводительных  документах  на  изобретение  особо  отмечалось,  что   фекалий  /говно/   обеспечивает   раствору   супер - вязкость  и  на  72,3  процента   повышает  теплозащиту.  Автор  изобретения  гарантировал  сейсмостойкость   на  девять  баллов.
   Жумамедину  Шералиеву  дали   трехкомнатную  квартиру    жилой  площадью   42  метра   в  первом  экспериментальном  доме  напротив  обкома  партии  в  знак особого  почитания  таланта.   С  учетом  местного  менталитета,  а  также  ограниченных  физических  возможностей   уважаемого  квартиросъёмщика,  по  отдельному  проекту  /автор  тот  же/  соорудили  унитаз:  над  дыркой  в  полу   поставили  табуретку  со  спинкой  и  с  дыркой  чуть  меньшего  диаметра.  При  определенной  сноровке  промазать  было  трудно.   Но  иной  раз   у  гения  сбивался  прицел,  зимой  жидкая  фракция  застывала  сосульками.  Унитаз  превращался  в  ледовитый  вулкан  с  узким  жерлом  на  вершине.  Совершить  восхождение  без  ледоруба  было  практически  невозможно.  Жумамедин  и  не  пытался,  пристраивался  у  подножья.  В  квартире  пованивало.

    Кокубая  с  Левкой  угораздило  приехать  зимой.   Нарын   зона  серьёзная.  Высота  над  уровнем  моря  две  двести,  температура  наружного  воздуха  минус  сорок  два.   Непривычные  к  цивилизации  трубы   перемерзли,  температура  в  элитном доме   приблизилась  к  нулю,  хозяин  спал  в  тулупе  и волчьем  малахае  -  подарок  друга  Кокубая.   Спрятав  жилы  архара   в  деревянный   сундук,   несвоевременный   гений  заныл.

   -  Кокубай,   ты  большой  человек,  депутат,  в  президиуме  сидишь  -  попроси  его,  Матена  Сыдыковича:  пусть   переселит  меня  обратно,  в  старый  дом  к  родственникам.  Пусть  в  юрту  -  я  тоже  согласен.  Не  могу  я  ходить  в  этот  культурный  унитаз.  Не  попадаю  в  ноту. 
   -   Скажи  это  Левке.  Они  с  Матеном  друзья.  Левка  его  саманобетон  в  программе «Время»  показывал,  потом  они  французский  коньяк  пили  у  Матена.  В   его  старом  доме.   Он  в  элитный  не  переехал. 
   -   Скажу,  -  пообещал  Лева,  вспомнив,  как  под   рюмку  прикалывался  хозяин:  ЖИЛЬЁ  -  ЖУЛЬЮ!

     Настроение  у   Матена  было  отличное.  Вчера  звонил  товарищ  Карлов,  завсельхозотделом   ЦК  КПСС,  спрашивал,  как  зимовка,  обещал  помочь  кормами,   соломой  и  концентратом.

    У  Жумамедина  отлегло.   Сели  за  дастархан,  попили  чайку  /36-й,  байховый/,  попили  бозо   /вперемешку   с араком/,  закусили  головой  молодого  барашка,  сваренного  во  дворе,  на  живом  огне.   Как  положено.   Облизали   жирные  пальцы.  Разомлели.   Жыргал!   Кокубай  изложил  цель  визита:  вот,  мол,  корреспондент  Лепка   /Арстанбек   Беглыбаев/  стажируется  на  кыргыза. 

   -   Зачем?  -  спросил  Жумамедин.  И  сразу  стало  ясно,  почему  гений.  -  Казахский  начальник  Кунаев  -  член Политбюро ЦК  КПСС,   узбекский  начальник  Рашидов -  кандидат  в  члены  Политбюро  ЦК.  А  кыргызский  начальник  Усубалиев  /понизил  голос  и  оглянулся/  простой  член  ЦК  КПСС.  Третий  сорт.  Может,  лучше  стажироваться  на  казаха  или  узбека?
    -  Может,  лучше  и  на  казаха,  -  согласился Кокубай. -  Но не  уезжать  же  ему  с  пустыми  руками.
   -  Тура,  -  сказал  гений  Жумамедин.  -  Правда    твоя.  Хоп  майли.   Пусть  стажируется  на  кыргыза.

    И  взял  в  руки   двужильный  комуз  из  правильно  высушенной  урючины.  Кривые,  опороченные  артритом  пальцы  ударили  по  струнам,  вослед   вступил  голос.   Звуки  живой  жизни  с  вибрациями   восьмой  ноты  «кы»   вошли  в  резонанс   со  струнами  Беглого.    Заколбасило.   Казалось,   голос  не  имел  никакого  отношения  к  тщедушному  узнику  элитной  саманобетонной  камеры,  который  не  мог  попасть  в  дырку   цивильного  туалета.   Что  это  было?  Жареный  лёд?   Помесь   Витаса   с   мартовской  барсихой?   Благоблеяние   овечки  в  унисон  с  колоратурой   Димы   Билана?   Вувузела  племени  умбо-юмбо?  Кокубай,  молодец,   подсказал  формулу:  хромая  утка  с  душой  соловья!  У  соловья  ведь  ни  рожи,  ни  кожи  -  серенький  недомерок.  А  что  вытворяет! 
    Позже  Кокубай  перевел  смысл  текста  слов  песни.  Лунная  дорожка.  По ней  бежит  маленький  верблюжонок  -   горб  под  золотой  попоной,   пузичко   серебряное.   На  краю  пропасти  оторвался от  земли  -  летит   выше  белых  гор,  к  белому  облаку,   машет  ногами.   На  левом  ухе   конгуро  -  колокольчик,  который  надевают  ловчему  соколу.   «Однозначно  гремит  колокольчик»,  -  сказал  Кокубай.  «Однозвучно»,  -  поправил  Лёва.   Поправил  и  пожалел.  «Однозначно»  -  лучше.   
   
    Песня  Жумамедина  была  нескончаема,  как  ямской  волжский  зимник.  Старый  Орфей  подставлял  ак-калпак   под  серебряные  капли,  которые  ронял   кичи  /малыш/   верблюжонок.   Иногда  капли,  минуя  ак-калпак,  попадали  прямо  на  худые,  старческие  руки  музыканта  и  взрывались  крошечными  серебряными  фонтанчиками.   Вместе  с  сиянием  в  Леву  Беглого  через  спинной  мозг  проникала  денационализация.   Русский  уступал  место  кыргызу,   Беглый  -   Беглыбаеву,   Лев  -  хромой  утке.  И  только  соловей  запаздывал.  Ничего  удивительного:  зима.   Пришествие  соловья  состоится  в мае.   
   Дождавшись,  когда  отзвучит  восьмая  нота,   Жумамедин  омыл  лицо  обеими  ладонями,  пропустив  между  ними  и  подбородок,  где  человеку  его  статуса  полагалось  быть  бороде.  Пожевал  губами: «БИСМИЛЛАХИ-Р-РАХМАНИ-Р-РАХИМ»  -  в  надежде  на  светлое  будущее.  А  встык  и  благодарность  за  текущий  момент  /элитный  дом  в  центре   стольного  града  Нарына,  звание  «заслуженный  деятель  искусства  Киргизской  ССР/: «СЛАВА  КПСС,  ЩЕДРО  ВОЗНАГРАЖДАЮЩЕЙ»!

    -   От   Зинагуль  так  и  нет  вестей?  -  восстанавливая  связь  Небесного  и  Земного,  спросил  Кокубай.
    -   Нет,  -  Жумамедин  смахнул  слезу.  -  Пропала.  Женды  башка,   старый  дурак   я,   отпустил   племянницу  в  интернат.   И  с  концами.  Люди  говорят,  много   наших  кыргызских  молодух    пропало  без  вести.  Никогда  не  было  такого.  Ходят  слухи,  что  их  забирают  в  секретную  фабрику  овночелов.  Я  не  верю.  Твой-то  старший  -  пишет?
    -  Пишет.  Но  им  много  писать  нельзя.   Подводная  лодка,  Новая  земля,  Кузькина  мать…   Про  Северное  сияние  пишет.   Бинокль  прислал.

    Жумамедин  отвел  Кокубая  в  сторону,  заговорил  шепотом.

    -  А   правда,  что  этот  твой  Лепка  друг  нашего  Матена?
    -  Правда.
    -  Тогда  пусть  скажет   Матену:   социализм  кыргызам  оставляй,  а  социалистическое  соревнование  отменяй.

     Повернулся  к  Лёве,   посмотрел  в  глаза,  строго  сказал:
 
    -    Нам,  кыргызам,  соревнование  не  надо.  Характер  портит.  Кыргызу  не  надо  торопиза,  не  надо  волноваза,  не  надо  бояза.  А  надо  потихоньку  шевелиза.   Держись,  Лепка,   за  хвост  барана.  Лучше  за  курдюк.  Тура?
    -   Тура,  -   не  стал  перечить  хозяину  Беглый.  Тура  -  правда,  стало  быть.  А  как  же  с  программой  «Время»?  Там  всё  на  бегу,  всё  впопыхах.  Думать некогда  -  прыгать надо. 

    Прощались  утром. 

    -  Боптур!  Жаны  кыргыз.
    -  Бобтур!   Аксакал. 

      Пока,   новый  кыргыз.  Пока.  Обнялись.   Леву  первый  раз  в жизни  обнимал  гений,  не   загромождавший  арбу  жизни   барахлом,  стеснявшийся,  что  сам  занимает  слишком  много  места.   Провожать  к  машине  не  пошел  -  чолок  /хромой/,  с  невесомым,  незначительным  телом.  Того  и  гляди,   вспорхнет   серебряным  верблюжонком   с  разбега  по  взлетной  лунной  дорожке  в  потустороннее   пространство.  В   своё  посмертие. 
 
    -  Горбатого  могила  исправит»,  -   комментировал  Кокубай    музыкальное   светопредставление   хранителя  кыргызского  генотипа.  -  Помню,  таким  красивым  светом  горел  магазин  ТЖ  в  Нарыне.  Парфюмерия:  одеколон,  духи.  Облпотребсоюз  построил,  когда  Нарын  стал областным  центром.  Матен  Сыдыкович   лично  открывал.   Рядом  с  магазином  «Рыба».
     -   А  зачем  «Рыба»?  Киргизы  ведь  не  едят  рыбу,  -  удивился   Лёва.
     -   Для  запаха,  -  другого   ответа  у Кокубая   не  нашлось.  -   Да  и  рыбы  там не было.  Только  селедка.   Тихоокеанская.   В  бочках.  Ржавая,   с  запахом.   Рядом  духи,  одеколон  -   как  простая  вода.  «Жок  амбре!»  -   кричала  заслуженная  артистка  Эсме.   Весь  Нарын  селедкой  пропах.   

    На  перевал  Долон  корреспондентский  «уазик»  поднимался   с  классической  скоростью   овечьей  отары:  пять  километров  в  час.   Метель  свирепствовала,  белом  волком   рыскала  по  дороге,   то  и  дело   приходилось  расчищать  сугробы  лопатой.   На   одном  из  бесчисленных  поворотов  чуть  не  сверзились  в  пропасть.  Земля  кыргызов  /кыргыз  жери/   тонула  в белом  безмолвии.  Но  отказываться  от  ритуала  не  стали.  На  верхней  точке  Долона,  на  отметке  3700  метров  над  уровнем  моря,  остановились,  вышли  из  машины,  поставили  на  капот  бутылку   фирменной  «кокубаевки»  на  тридцати  семи  травах,  Кокубай  достал  из  курджуна   шмат  вяленой  конины,   домашний  сыр  «курт»,   нарезал  самодельной  колбасы  «чучук»,  лепешку.  Макнули  луковицу  в  щепоть   черной  кочкорской  соли.  Разлили  по  стаканчикам,  чокнулись:

   -   Кана!  С  днем  рождения,   кыргыз   Лепка!

   Захрустели   луковицей.  Шамал,  однако.  Ветрище!    И  колотун - байке  /мороз/   за  сорок.  По  второй  разливают  быстренько.  Экинчи.     Подрезали    «чучук»  -  жирный,   идет хорошо.  У  Лёвы  вопрос   назрел:

   -   А  как   эта  парфюмерия  в  Нарыне  сгорела?  Отчего  пожар?
   -   От  русского.   Он  один  русский на весь  город.  Сашка,  слесарь  котельной.   Он   фокусы   в  ТЖ  показывал:  наливает  тройной  одеколон  в  кружку,  пьёт  и   поджигает  спичкой  на  выдохе.   Горит!  Кыргызы  такого  никогда  не  видали.  Кричат:  дагы!  Дагы!  Еще  да  еще.  Красиво  горит.   Слава  аллаху,  успели  выскочить.  У   Сашки  усы  обгорели,  голова.  А  так  ничего.  Прибежали  артисты  -   ты  знаешь,  музыкально-драматический  театр,  -  шуму  нагнали.   Духи  им  жалко.   За  пятнадцать  минут  сгорел  синим  пламенем.    Как  Северное  сияние.   

   Поездка  в Нарын  за  песнями  Лёве  в  кассу  пошла.  Всё  до  копейки.  Кроме  восьмой  ноты  «ы».   Удар  по  самолюбию:  значит,  не  гений.  Простой  кыргыз.   И  на  саммите   апостолов  у  Асипы   этого  хватило.   

 
     …   Перед  тем,  как   поставить  ногу  в  стремя,   апостолы  пили  атанараяк.   Стременную.  Кому  ехать  дальше,  за  перевал,  выпили   закурганную.   Жумаш   Ышперов   на  ночевку  пригласил  профессора  и  корреспондента.  Асипа  профессора  уступила  директору,  а   корреспондента   отбила  себе:  «Лепка,  ас-мас  кириветь  испей»!  Посреди  ночи  растолкала. 

   -   Ты  там  бываешь  -  Москва,  Муром.  Передай  Петьке:  Феврония  теперь  Герой  соцтруда,  депутат,  двенадцать  детей.  Авторитет,   черный  «Волга»,  телевизор  -   всё  есть.  Пуазоном  мажусь.   А  он  расист,  трус  и  засранец.  И  еще  женды.   Дурак.  Так  и передай. 

    Обдала  перегаром,   укрыла  одеялами  маленьких,  спящих  на  полу  под  ногами.  Потом  вернулась.

    -  Лепка,  ты  в  Хайфе  был?  Там  правда хорошо?  Там  есть  бараны?

    Наутро   в  Кочкорку  приехало  большое  начальство  во  главе  с   самим   товарищем   Сыдыковым.   Чистокровного  австралийца  привезли  на  черной «Волге»,  на переднем  сиденье.  Лордоподобный,  значительный,  самовлюбленный.  Будто  догадывается  о  двойном  назначении  его  драгоценной  валютной  спермы,   об   эксперименте    особой  государственной  важности   по   созданию  овночела,   существа  высшей  формации,   концентрирующего  в  генотипе  лучшие  качества  барана  и человека.  Был  бы  и  кстати,  конечно.   Но  опоздал. 

     У  Лущихина  гора  с  плеч:  стадию  экспериментов  закончили.   Размножение  генерации  овночелов  пошло  естественным ходом.  Качество  переходило  в  количество.  Население  блеяло.   Первой  заблеяла  прослойка  между  рабочим  классом  и колхозным  крестьянством,  а  потом  и  все  вместе,  сбившись  в   новую   историческую  общность. 

    В  результате  презентации   общественное  поголовье   сократилось  на  пять  баранов.  Едоков -  то  много:   из  обкома,  райкома,  из  Академии  наук,   от  Министерства  культуры,  депутаты,  передовики  производства  и  один  порядочный  человек.   Его  посадили  за  один  дастархан  с  Матеном  Сыдыковичем.  Напротив.   Матен  Сыдыкович   время  от  времени  задерживал  на  нем  начальственный  взгляд:  что-то  его  царапало,   что-то  было  не  так.   И  скоро  понял:   у  всех  достойных  чабанов  пиджаки,  полные  орденов.  У  этого  ничего  нет.   Подозвал  хозяина  района,  первого  секретаря  райкома,  грубовато,  как  на  бюро  обкома,  спросил. 

   -   Акназаров,  почему  у  него  пинжак   пустой?   Почему  нет   никакой  орден – морден. 
   -   Показатели  хромают,  -   объяснил  Корчубек  Акназарович.
   -   Сколько? 
   -   140.
   -   Причина.
   -   Беспартийный.
   -   Недорабатываешь,  Акназаров.  Не  можешь  написать   160,  170?
   -   Писали.  Отказывается.
   -   Причина.
   -   Пятая  графа. 
   -   Орус?
   -   Литовец.
   -   Ты  что,  Акназаров!  Националист?  Забыл   партийный  принцип  -  интернационал!   Кто  рекомендовал   отдать  ему  австралийца?
   -   Товарищ  Лущихин.
   -   Причина?  Мало  передовиков?
   -   Передовиков  много.  Говорит,  нужен  порядочный.
   -   А – а – а,  -  протянул  Матен  Сыдыкович  озадаченно.  Не  совсем  понял  разницу  в  терминологии.  И,   как  всегда   в   таких  случаях,  обратился  к  коллективному  разуму.  -   На  бюро!   Там  разберемся.
 
    Когда  пустили  по  кругу   огромную  пиалу  -  кесе   с    кумысом,  передовик,   сидящий  справа  от  Беглого,  шепотом  спросил: «Григорьич,  мы  тут  поспорили:  как  правильно  по-русски  -  очковтиратели  или  очковтиралы»?    «Очковтиратели  -  правильно.  А  очковтиралы  -  лучше».      

6.                АКВАМАРИН  В  СЕРЕБРЯНОЙ  ОПРАВЕ


   Сон  приходит  и  повторяется.  Иссык-Куль.  Он   идёт    по  воде,  аки  апостол  Петр.  Побаивается.  А  Тот,  стоящий  вдалеке,  зовет:  Иди,  не бойся. -  А  как?  -  Просто  иди.  Брось  плоский  камушек,  примечай  по  кругам,  где  подскочит.  Там  и  ступай.  -  А  под  тобой глубоко?  -  800  метров.  -  Ого-го-го.  Глубже,  чем   свердловский  котлован  напротив  вокзала.

    -  Ты,  что  ли  копал?
    -  Я,  Господи. 
    -  Ты  что,  Лёва!  Не  Господь  я.  Борис Николаевич.  Ельцин  я.


     Беглый  присмотрелся  -  точно.  Знакомое  лицо.  Высокий,    царственный,  в  ореоле  серебряной  седины.


   -  Люблю,  пымашь,   Иссык-Куль.  Мне  тут  памятник   поставили.  Как  Николаю  Михайловичу  Пржевальскому.  Мне  при  жизни,  ему  -  посмертно.  Сталин  на него  лицом  похож.  Один  в один.  Видел?
   -  Видел.  Говорили,  Иосиф  внебрачный  сын  Пржевальского.  Не  Виссарионович,  а  Николаевич.  Как  вы.
   -   Сердце  болит,  -  пожаловался  Борис Николаевич.
   -   Как  это?  Вы  же  теперь  Дух.  Дух  Предков.  Нематериальный.  Бессердечный.
   -   Фантом,  -  пояснил  Дух.  -  Фантомная  боль.
   -   Стенокардия,  -  определил  Беглый.
   -  Откуда  знаешь?
   -  Цыцарон  говорил.
   -  Кто  такой  Цыцарон?  Грек,  что  ли?
   -  Наш.  Вагановский.  Главный  по  водокачке.   Его  из  лагеря  для  военнопленных   на  принудительные  работы  перевели.   Без  права   выезда.  Мы   лес  валили,   а  если  по  нарядам  прораба,    ямки  копали  для   фекалия.
   -   И  чего  он  про  стенокардию?
   -  Он  про  деревья.  Как  они  по  ночам  стонут.  Зимой.    В  Вагановке  ночью  за  40.  А  он,  Цыцарон,  на  дежурстве  -  от  водокачки  до  колонки  в поселке  туда  -  сюда  бегает,  проверяет,  чтоб  не замерзла  вода.  А  то  хана.  Бежит  -  темнотища,  хоть  глаз  коли,   а  они  стонут.  Страх  Божий.   Цыцарон  говорил,   у  них,  у  деревьев,  сосуды.  Как  у  человека.  На  морозе  сужаются,  перемерзают.  Кислород   к  сердцу  не  подают.  Они  и  стонут:  больно. 

   -   У  меня  лекарство  от стенокардии.  Спрей.
   -  « Эс  кхо  цавыт  танэм»,  -  вырвалось  у  Беглого.
   -   Это  по какому?
   -  По – армянски.  Возьму  твою  боль.  Так  у них  говорят.
   -   Как  это?  Еще  раз,  -  попросил  Борис Николаевич.
   -  « Эс  кхо  цавыт  танэм»,   
   -   Армяне,  а хорошо  придумали. 

    И  снова  за  сердце.  Сердца  нет,  а боль  осталась. 

   -  Борис  Николаевич,  вы   где сейчас?
   -  Лёва,  давай  на   ты.  Мы  же  друзья.  Туганы,  как  говорят  кыргызы. 
   -  Ты где  сейчас,  Борис?  В  Раю,  в аду?  Куда  определили?
   -  Болтаюсь,  Лёв,  как  дерьмо  в  проруби.  Где-то  между.  В  Рай  грехи не пускают,  в  ад  грехов не  добрал.  Тут  взвешивают.  Тянут,  пымашь,   резину.   Апостол  Петр  бюрократию  развел.  Сам  знаешь,  власть  портит  человека.  В  Чистилище  я  пока.  Условия  подходящие.   Вип-зона.  Но  с  испытательным  сроком.  Дали  послушание  засыпать  Марианскую  впадину. 

     Было  видно,  эта  тема  не  нравилась  Борису Николаевичу.  И  он  спустил   разговор  с  неба  на землю.

    -   Как  там наша  Russia?
   -    Не  боись,  Боря.  Думай  о  своем.   Какие  откаты?  Кому  и  сколько?  А  Россия  что?  Россия,  слава  Богу,   поднимается  помаленьку.  Уже  на  четвереньках  стоит.
   -  Это  как? 
   -   На  карачках.
   -   Раком,  что  ли?
   -   Типа  того.  В  позе  дачника. 
   -   А  что  Володя?  Он  же  обещал.
   -   Володя  старается.  Уже  зарплату   трудящимся  стали  платить.  Пока  монетизация    хромает,   дают   натурой.  В  Раю  гробами  платят.  В  Ерусалиме  -  могильныими  оградками.  Там   теперь  вместо  колхоза  имени  Клары  Цеткин  ЗАО  «Божественная  комедия».  Ребрендинг.   Два  акционера.  Один  наш,  уральский  -  Сохатый  Виктор  Петрович.  Тот  самый  -   прораб  из  Вагановки.   Спец  по  дереву.   Второй  -  немец,   Вальтер  Адольфович.  Отсидел  после  войны  в  Севураллаге.  Он  по  металлу  -   на  все руки  мастак.  Виктор  Петрович  гробы  производит,  Вальтер  варит  оградки.  Ходовой  товар.  Твердая  валюта. Не  чета  твоему  деревянному.  А  крышует   «Божественную  комедию»  сынок  губернатора.  Кроме  гробов,  там  еще  евродрова.  И  кругляк.  Его  гонят  прямиком  финикам.  Там  главный  барыш.  На  него  покупают  у  финнов  молоко,  масло,  сыр. 
    -  Как  же!  Как  же!  -  встрепенулся  Борис Николаевич.  -  Там  же  свой  делали:  костромской,  пошехонский,  российский.  С  дырками.
    -  Только  дырки  и остались  от  всего  российского.   Щас  как  у  нас?  Если  не  китайское,  значит  финское.  Стараются,  но  не  успевают.  Наших  с  ложкой  много  еще.   Не  всем    достается.  И  кругляк  кончается.  Вот  беда.  И  райские  кущи  поредели.
   -   Что  за  Рай  такой?  Какой  еще  Ерусалим?
   -  Там  написано  на  столбе.  Пойдешь  налево – Ерусалим.   С  буквой  «е».  Пойдешь  направо  -  попадешь  в Рай.
   -  Костромская,  говоришь?  Там  кто  у  меня  губернатором?  Забыл.  Ну,  хрен  с ним.  Поподробнее  адрес.
   -  Сперва  по  железной  дороге  до Шарьи,  потом  по  грунтовке  до  райцентра,  потом  еще  часа  три  на  тракторе  до  самого  Рая.  Там  одна  улица,  километр  длиной.  На солнечной  стороне   заросли  сирени.  Когда-то  были  дома  с  палисадниками.  Сейчас  домов  нет,  а  сирень  осталась,  разрослась.  Бесхозная.   В  мае  цветет,  ломать  некому.  Спуск    к  кисельным  берегам,   к  молочной  речке   Сердоба.   Тихая,  никуда  не  спешит,   с  черной  водой,  с  зеленой,  длинной  травой  по течению  -  волосы  Вероники.  В  конце  мая  теплынь.

  « Течет  речка  да  по  песочечку, да  бережок  моет»,  -  запел  вдруг  Борис  Николаевич.
   «  А  молодой  жульман,   эх,  молодой  жульман  начальничка  молит»,  -   отозвался   Лева.

   Спелись.  Душа  в душу.  Точнее:  Лёвина  душа  и  Дух  Бориса,  не  определившийся  с  видом  на  жительство.

   -   Давай  дальше.  Что  за  Рай?  Откуда  взялся   на  русской  земле?
   -  Там  Клара  Цеткин   раком  стоит.  Как  вся русская  земля.  Извини,  Борис,  не  хвалят  тебя  в Раю. Ты,  говорят,  и  развалил  колхоз.  И  мужиков  споил.
   -  Да  я…  Да  как  же…  -   Борис  Николаевич   потерял  равновесие,  еле - еле  удержался  стоймя  на  воде.
   -  Осторожно!  Держись,  Борис.   Потом.   Потом.  На  Страшном  суде  оправдаешься.  Если  не  ты,  если  Горбачев, Лигачев,  Яковлев,  -  там разберутся.
  -  Ой,   Лева,  не  трави душу,  -  у  Бориса  слеза  наворачивается  на глаза.  -  Переживаю  я.  Сильно  переживаю.  Не  видать  мне  Рая,  как  своих  ушей.

    -  « Ой,  начальник,  мой  начальничек,  отпусти  на  волю»,  -   пытаясь  снять  напряжение,  затянул  Лева.
    -  «По  мне  соскучилась,  совсем  замучилась  на  свободе  дроля»,  -  басовито   подхватил   Боря.
 
    -   Так  вот,  значит,   Сердоба,  -  продолжил  Лева.  -    Прикинь   натуру:   майский  полдень,  сиреневый  дурман,  солнышко  речку  согрело.  На  дневную  дойку  перегоняют  коров   с  того  берега   Сердобы  на  этот.   Сход  пологий,  удобный,  и  брод  с  ровным  песчаным  дном.   Тут  он  и  начинается  -  Рай.   Вот  стадо  спускается  к  водопою,  не  спеша.   С  ним хозяйки,  дают  вволю  напиться  коровам.  Идут  дальше,  ступают  вброд.  Уже  по  колено.  Задирают  юбки.  Всё  выше  и  выше  и  выше.    Вот  и  белые  ноги,   разноцветье  трусов,  вся  радуга:  сиреневые,  белые,  розовые.  Афродиты!   Как  из  пены  морской.  На  дойку  специально  надевают  парадные  трусы,  самые  красивые.  Не  для  мужиков  -  какие  там  мужики?   Для  самоутверждения.  Как  в  театре:  себя  показать,  других  посмотреть.   Друг  перед  дружкой  исподними  кружевами  хвастают. 
   -   Ой,  -  застонал   от  фантомной  сердечной  боли  Борис.  Продолжил  болеутоляющую.

   -  « Отпустил  бы  тебя  на  волю  я,  да  воровать  ты будешь». 
   -   «А  ты  напейся  воды  холодненькой  -  про  любовь  забудешь»,  -  Лева  помнил   слова.  Рисовал   другу  Борису  райские  кущи.

   Переправа,  переправа  -  берег  левый, берег  правый.  Переправились  с  Богом.  Стадо  сытое  мычит,   требует дойки.  Течет  молочко  по вымечку.   Разошлись  по  широкому  лугу,  обособились  парами,  у  кого  третий  в  команде,  мужичонка  или  ребенок  малой,  те  ветками  слепней  отгоняют,  помогают  коровьему  хвосту.   Доярки,  рассевшись  по  скамеечкам,  заголивши  ноги  по  самое  не  могу,  осенив  крестным  знамением  скотину,  приступают  к  священнодействию:  омывают  тряпицами  вымя,  массируют,  ласкают   словом,  боготворят,   добираются  до  сосков,  жмут,  тискают.   Прыснули!  Дробный  стук  пробежал  по  ведрам,  заструилось  молочко  -  пенится,  пузырится  в  подойниках,  дух  парной  набивается  в ноздри.  И  сирень  гнёт  своё,  сирень   не  унимается,  её  не  выключишь.  Аромат  свирепствует,  сводит  с  ума, повышает  надой.  В  Раю  рядовая  костромская  корова  даёт  за  три  дойки  ведро  молока.  Свои  родненькие,  не  колхозные.   Перехода  с  летнего  времени  на  зимнее  не знают,  искусственного  осеменения не  ведают.   Всё  по-божески,  Боря.  Как  Лютик  с   Зорькой  договорятся.  У  Зорьки  прекрасные  еврейские глаза.   Опростали  вымя  от  молока  -  нехотя,  как под  утро  любовники,  расстаются  -  коровы  с  хозяйками,  хозяйки  с  коровами.  Стадо  привычным  ходом,   вразвалочку,   через  речку  вброд  на  лужки,  полежать  в  тени,  поблаженствовать.  Хозяйки,  закрепив  ведра  в  багажниках,  возвращаются  в  Рай  на  велосипедах,  в  мокрых  трусах.   По  траве,  примятой  трактором  и  коровами,   по  теплым   лепёхам  из-под  хвоста,  вдоль  пруда,  отражаются  в  воде,  вверх  ногами  и  вверх  колесами.  Всё умножено  надвое:  две  Афродиты,  два  ведра,  четыре  колеса.   Вот  такой   Рай  Господь  отпустил   костромским  пейзанам.   Божественное  преображение   травы  в  молоко,  Зеленого  в Белое,  в  молоко  жизни.   И  заметь,  Боря,  под  управлением  любви  -  ни  одной  яловой  коровы.
 
   -  Щас  бы  парного  молочка!
   -   Да  из  крынки!
   -  И  с  краюхой  хлебушка.
   -  «Молоко,  молоко,  молоко  коровье».
   -  «Не  люби  за  красоту,  люби за здоровье». 

     Спелись.   Лева  Беглый   уж  и  забыл,  что  стоит  не  на  тверди  земной   -  на   воде.   Не  потому что  безгрешный   и  лёгкий.  Вода  такая.  Тяжелая.   Непомерно,   невероятно  глубокая.  До  дальней  земной  тайны,  до  темноты  беспросветной,  той  самой,  где  черти  водятся,  а  сам  Господь  не  живет.  Ему  самому  там  страшно. 
   Приедет   суетливый  москвич  на  Иссык-Куль,  дивится  чуду  его,  спрашивает:  как  такое  могло  случиться?  Как?  Как? - досадует  кыргыз.  -  Сейсмика!   Разлом.  -  Откуда  знаешь?  -  допытывается  москвич.  – Даже  кичи  бала,   каждый  маленький  киргизенок   знает,  как  было дело.  Когда  Господь  людей  на  землю  послал,  стал  делить,  кому  что,  кому  квоты,    кому  преференции,  льготы,  газ,  нефть,  то,  сё.  Всё  раздал,  добрый.   И  вся  очередь  кончилась  -  думал,  слава  Богу.  Значит  сам  себе  слава.  Видит,  через  полчаса  кыргызы  идут.  Всегда  опаздывают.   Медленно  ходят,    за  хвостом  баранов:  пять  километров  в  час.   В  конце  очереди.  Сам  же  таких  сделал.  Пришли  к  Господу:  а нам  что? -  Ничего  нет, -  сказал.  За  пазухой  пошарил,  что-то  нашел.  Камни.  Бросил  кыргызам.  «Больше  нет  ничего».  Стали  камни  горой  Ала-Тоо.  И заплакал  -  жалко  нерасторопных  кыргызов.  Упала   слеза  на  гору  камней,  горячая,    разломила  горы  и   хлынул  в  разлом   Ыссык-Куль.  Сам  знаешь,  ыссык -  горячий,  куль  -  озеро.  Чтоб  не  простудился  кыргыз.   Не  схватил   воспаления  легкого.  -  А  такой  солёный зачем?  -  стал  торговаться  кыргыз.  -  Ладно,  -  согласился Господь. -  Отдам  соль  евреям.  Посолю  им  Мертвое  море.  А  вам,  кыргызам,  разбавлю.  И  послал  на  верхушки  Ала-Тоо  снег.  Пресный  совсем.  - Пусть  тает  и  по речкам  бежит  в  Иссык-Куль.  Пусть  разбавляет,  пусть  малосольный  будет.  Горячий  и  малосольный.  Совсем  не  замерзает.  Как  печка.  Только  форма  другая.   Господня  слеза.  Тебе  нравится?  И  мне  тоже.  Старики  говорят,   там   на  дне  дырка  есть,  подводный  ход.  До  самой  Японии.  Говорят,  японцы  от  кыргызов  произошли.  -  Почему?  -  По  уму.  Потому  что  умные.  Если  бы  глупые  были,  дали  бы  кыргызам  кредит.  И  пропали  бы  их  иены.  Отдавать - то  нечем.  Ыссык-  Куль  последняя    валюта  кыргыза.   На  самый  последний  черный день.

   -  На  карачках,  значит  стоят,  -  переживает  информацию   про   колхозную  жизнь  Дух  Президента.  -   А  что  в  райкоме  думают?  Есть  в  твоем  Раю  райком  или нет?
   -   Райкома  нет.  Есть  сельсовет.  Председатель  Романов.  Фамилия  такая.  У  него  в  сейфе  печати,  он  справки  подписывает.  Вся  коррупция  в  сейфе.   И  трехлитровая  банка  самогона  собственной  выделки.  Он  лесопилку  итальянцу   да  Винчи  продал.  Итальянец  ему  поверх  зеленых   положил  «Божественную  комедию».   На  итальянском. 
   -  А   наши  уральские?   
   -  За   нашими  рэкет,  искусственные  банкротства,  рейдерские  захваты,  заказные  отстрелы.    Всё  схвачено.  И  на  гробах  сидит  наш,   Сохатый.   Я  ж  говорил:  из   Вагановки.
   -   А  Берёза  что?
   -  Берёзу  порубили  на   евродрова.   Отапливают  школу.  Одна  училка,   шесть  учеников.   Трое  из  шести  её  дети.  Она  их  специально  рожает.  Чтобы  школу  не закрыли. 
   -   Остальные  три?
   -   Один  киргизенок,  двое  армяне. 
   -   Жалко  армян.  У них  в  Спитаке  землетрясение  было.  Помнишь,  Рыжков  плакал? 
   -   Мы  с  отцом   там  служили.  Станция  Ани,  семнадцатая  застава.   Раньше  был город,  столица   Урарту.   После  землетрясения  одни  воспоминания.

     Вода  под  ногами  дрогнула,   Лева   забеспокоился:  не  разлом  ли  напомнил о  себе?   Напряжение  донных  пластов.   На  Иссык-Куле  это   бывает.   В  Тюпе,  в   зоне  пика   Хан   Тенгри    в  70-х    грохнуло  землетрясение  в  одиннадцать  баллов.   Сам   для  программы  «Время»  снимал  последствия.   Страшное  дело.   Руины  саманных  мазанок,   чабанские  кибитки,   кошары  -  наповал.   Но  Пржевальск  Господь  пожалел,  до  него   дошли  только  пять  баллов.   Все  постройки  царского  времени  устояли.  Как  и   памятник   Николаю  Михайловичу   на  обрывистом  берегу. 

   -   Лева,   не  бойся.  Иди,  аки  по  суху,  -  успокоил   Ельцин.  -   Если  чо,  у  меня  тут  Ноев   ковчег  припрятан.  Армяне  подарили.  Он  у  них  на  речке  Арпачай   под  Араратом  без  дела  лежал.  Серж  Саркисян  говорит:   лучше  русским отдать,  чем  туркам.  Храни,  говорит,  Борис  Николаевич,  до  нового  Всемирного  потопа.  Думаю:  где?  как?  Вспомнил,  что  академик  Берг   форель  из  Севана  на  Иссык-Куль  переселял.   Хорошая  получилась  форель.  Крупная,  жирная.  Не  хуже  норвежской.   Аскар  Акаевич  угощал.  Иссык-Куль  большой.  И  для  ковчега  места  хватит.   Докатили  на  тягачах  до  Черного  моря,  до  Николаева.  Перегрузили  на  речной  паром,  Волго -  Балт,   Белое  море,  Северодвинск,  Ледовитый  Океан,  Обская  губа,  Иртыш,  у  казахов  перегрузили  на  автопоезд,  по  пустыне  сперва,  потом   Курдай,  через  горы.  А  дальше  -  сам знаешь.  Плывет  корабль  через  горы.  Через  Боом    до  Рыбачьего.  Там  правительство,  митинг.  Стали  с  колес  на  воду  спускать  -  конфуз.  Глубину  не  рассчитали  -  ковчег  носом  зарылся   в  песок.  Но  ты,  Лёв,  молодец.  Смотрю  программу «Время»:  всё  чин  чином.  Никакого  конфуза.  Нормально  отредактировали.  Конфуз   вырезали. 
   -   Турдакун  Усубалиевич  попросил:    у  красивой  истории  должна   быть  красивая  концовка.   А  потом   как-то   тихо  исчез  из  виду  этот  ковчег.   Какой-то  Бермудский  треугольник.
   -   Мне  докладывали,  -   успокоил  Ельцин.  -   Сперва  на  него  глаз  положил  Израэль.  Академик,  помнишь?  Здоровый  шкаф,  под  два  метра.  Начальник  Гидрометслужбы.   У  него  на  Иссык-Куле  свои  посты  были.  Глянул  на  новый  корабль,  по  ляжкам  хлопнул:  вот  это  он  и  есть?  Ковчег?  И  приклеил:  «Бормотолог».  Краской  на борту   так  и  написали.  Для  конспирации.   Оприходовали   по  его  ведомству.  А  как  стали   после   распада  делить  суверенное  добро,   ковчег  переправили  в  затон  под  Пржевальском,  переписали  бумаги  на  военных.   Ты  знаешь,  там  у  нас  российский  завод  ВМС,  торпеды  испытывают.  Внутренний  водоём,   удобно.  За  пределы  не  выскочат.
   -    Моссад  со  своими    беспилотниками  эти  секреты  на  весь  мир  раструбил,  -   съехидничал  Беглый.
   -    От  Моссада  не  спрячешься,  -   признал   Президент.  -  Везде  суют  свой  длинный   нос. 
   -   У  армян  не  меньше,  -  вступился  за  евреев  Беглый.  -   И  Ноев  ковчег  у  них  на  Арарате.  В  запретной  зоне.   В  ложбине между  Большим  и  Малым Араратом,
   -  Откуда знаешь?
   -  От  Шатаева,  тренера  по  альпинизму.   Он  увлекается  этим.  Поднимался  на  Арарат по  всем  маршрутам,   обшарил  Ахорское  ущелье  в  поясе  от   3800  до  4200  метров,   на   восточном  склоне  горы.   Большинство  письменных  источников  сходятся  на  том,  что  именно  здесь,  в  пластах  вечной  мерзлоты   должны  находиться  обломки   ковчега.  Местные  курды  говорят:  в  царские  времена  русские  казаки  искали  ковчег  на  Пике  Вознесения. 
   -   А  что  у  тебя  с  армянами?  -  насторожился   Борис Николаевич. 
   -   Детство,  -  перепрыгнув  с  камня    на  камень  и  балансируя  руками,  ответил  Беглый.  -  Зангэтэвэц.
   -   Что  значит  зангэтэвэц?
   -  Звонок  с  урока.  Я  учился  в  армянской  школе.    Других  школ  не  было.  1945-й  год.  Там  и  встретили  День Победы.
   -  Эх,  -  горько  вздохнул    Президент,  -  нам  бы  какой-нибудь  Победы.  Хоть  маленькой.  Для  начала.  А  то  все,  поражения,  пымашь,  поражения.  Я  Ромку  попросил  придумать  чего-нибудь.  Ромка  - голова.  Купил  себе  немного  Великобритании.  Купил  «Челси»,  победу  над  «Баварией».  Неубедительную.   По  пенальти.   Но  с  ковчегом  у  тебя,   Лёв,  проблем  не  будет.  Если  чо,   если  Всемирный  потоп,   обращайся.   Скажи:  от  Бориса Николаевича. 

    
      По  правде  сказать,   на  Иссык-Куле  никакой  миф,   никакая  версия  Конца  Света  или  его  Начала,  никакой  сценарий  Апокалипсиса,   не  кажется   ахинеей.   Тем  более   сказание  о  Всемирном  Потопе.  Само  озеро  как  вещественное доказательство   глобальной   катастрофы.   Не  так  давно  и  была:  всего-то  десять  тысяч лет назад.   Безвозвратное  прошлое.  Космос.   Звезды  рядом  -  рукой  подать.   «Ночь  тиха,  пустыня  внемлет  Богу  и звезда  с  звездою  говорит».  Это  про  небо  над  Иссык-Кулем.  Про  Саманчи  -  жолу,   Путь  соломщика.   Мол,  ехала  арба  с  соломой  по  звездным  кочкам  и  растрясла  поклажу.  Крупные,  отборные  звезды  достались  кыргызам.   Здесь  всё  крупное,  всё  отборное.  Черная  смородина,  как  вишня.  Вишня,  как  слива.  Слива,  как  яблоко.  Яблоко,  как  арбуз,   восемьсот  граммов штука.   Севанская  форель,  пересаженная  в  Иссык-Куль  академиком  Бергом,  пожрала  аборигенов  и  вымахала  до  20  кило.  Творец  постарался.  Как  орденом  наградил  кыргызов. 
    Он  же,  Господь,  и  мак  посадил  на   этих  благословенных берегах!   Скорее всего,  для  красоты.  Понравилось  сочетание:  на  ярком  аквамарине  белый  цвет!   Пышный!  Опийный!   Чудо  целебное!  Стебель  любо-дорого  -  прямостоячий,   гладкий,  сизовато-зелёный,  в  верхней  части  ветвистый.   В  сгущенном  млечном  соке  аж   26  алкалоидов!  Полпроцента  морфина,  семь  сотых  кодеина,  пять  сотых  папаверина,  плюс  апоморфин,  тебаин,  лауданин.   Драгоценные  производные  фенантрена  и  изохинолина.   Лепестки   приятны  не  только  глазу,  но  и  рукам,  наощупь:  плотные,  жирные,  кладезь   камеди,  и  что  особенно  ценно!  -   реадиновой  кислоты.  Цветоносы  длинные,  толстые,  с  оттопыренными  щетинками.   В  семенах  56  процентов  жирного масла.  56!  Выйдут  женщины  на   божественные  маковые  поля,  надрежут  острым  специальным  ножом  недозрелые  коробочки   -  на  царапинах  коричневый  сок  проступает,  густеет  шоколадной  массой.   Работа  ручная,  кропотливая  -  соскребают  по  граммам.  Больше  всех  соскребают   в  Долинке,  в  колхозе  «Новый  путь».  За  рекордные  урожаи  опия-сырца   получил  звание  колхоза  коммунистического  труда.  Председатель  колхоза  Василий  Яковлевич  Смирнов   за  опиум  для народа  стал  Героем  Социалистического  Труда,  в  сороковые  послевоенные  поднял  на  нем   экономику.  А  уж  как  советская  Прибалтика  радовалась  кыргызскому  маку!  Там  опийная  фармацевтика,  там  главный  навар.   Болеутоляющие,  успокаивающие,  противосудорожные,  снотворные   таблетки,   желудочные  снадобья. 

    С  мая  по  август  цветут  маковые  поля.   В  августе  -   звездопад.   Метеориты   будто  с  цепи  сорвались.  Один  -  большой,  даже  громадный  -  по  воле  Господа,   врезался   в эту  точку  Земли,   распорол  горную  твердь,   в  пропасть  хлынули  воды.  Весь  процесс  -  сорок  четыре  минуты.   За  хронометраж  наука  ручается.   И  кыргызский  народ.  Тут  нет  вопросов.  Вопрос  в  другом:  откуда  хлынули  воды?  Когда  сверху  вниз,  понятно:  водопад.   Но  Иссык-Куль   на   тысячу  шестьсот  метров  выше  уровня  мирового  океана.   Значит,  вода  прыгнула  вверх.   Фонтаном.   Из  недр.  А  там  что  -  в недрах?   Включили  дозиметры   -   радиоактивность   зашкаливает:   37000000000   Беккерелей.   Откуда  прёт,   к  гадалке  не  ходи.  В  каждом  ущелье  радоновый  источник:  Джеты  Огуз  -  Семь  быков,  семь  красных  скал.   Такого   на  острове  Пасхи  не  сыщешь.   А  Джергалан?  Николай  Михайлович  Пржевальский   уж   на  что  авторитетный  человек   по  земной  красоте,  а  похоронить  себя  велел  здесь,  на  берегу  Иссык-Куля.   Краше  места  не  видел.  А   про  радиоактивные  изотопы  /радионуклеиды/    не  догадался.   Был  бы  с  собой  дозиметр,  еще  бы  подумал:   может,  лучше  лежать  на  родной  Смоленщине,  дожидаться  окончания  периода  полураспада  ядер   цезия-137.  Он   /период/  может составлять  как  доли секунды,  так  и  миллиарды  лет.   Ну,  тут  уж  как  случилось,  так  случилось.   Судьба.   От  неё  не  уйдешь.  Тем  более,  что  сам  человек  один   из  главных  источников природной  радиации,   разносчик   калия - 40  и  рубидия – 87.  Позже   пришли  геологи,  взяли  пробу  радона  -  ахнули:   так  и  есть   -   222-й   радиоактивный,  из  земной  коры.  А   это  значит…  То  самое:  под  ногами  залежи  урановой  руды.   Радиоактивный   уран-238.  Гремучая  смесь.  Аномалия.  Зона.   

    -  Гробовые-то  платили?  -  с  участливостью  отца  родного,  Президента  всея  и всех   спрашивает  Борис.
   -   Молоком,  -  оправдывает   советскую  власть  Лёва.   -   Бутылку  молока  в обед.   Но  нам-то  молоко западло.  У  нас  своя  управа  на  стронций.  У  нас  в  Каджи-Сае   два  шинка.  Один  в  соцгороде,  напротив конторы  комбината.  Другой   -  на  берегу  озера.  Между  ними  полчаса   ходки.  После  смены  дежурный  автобус  привозит   народ   к  верхнему  шинку  у  конторы.   Там   первый  удар  по  стронцию.  Потом  своим  ходом  вниз,  на берег.  Там  удар  по  цезию-137.   Ополоснулись  в  озере  -   через  два  шага  глубина,  нырять  можно  с  самого берега  -   так  вот,  значит,  приняли  ванну  после  смены  -  второй  заход,  к шинку  у  конторы.  Выгоняем   рубидий-87  с  помощью   «Угут  татту».   Плодовоягодное    Пржевальского  винзавода.  Не  хуже  портвейна  «Три  семерки».   И   снова  на берег  -  выводим  калий-40.  И  ты знаешь,  Борис,   помогает.  При  том,  что  урановый  керн   из   буровой  трубы  достаем  голыми  руками.   Может,  по  технике  безопасности  и  положены    рукавицы.  Но  кто  эти  правила  соблюдает.

     Разговор  у  туганов,   у  Бориса  и  Левы,  в  самом  центре  Иссык-Куля,   равноудаленном  от  крайней  западной  точки  и  от  крайней  восточной,  от   крайней  северной   до  крайней южной.   По  горизонтали   восток -  запад   90  километров   от    Пржевальска  и   90  -  от   Рыбачьего.  Сто  восемьдесят  километров   -  пополам.  И   в  ширину,  по  оси   север  -  юг   пополам  80  километров:  сорок  от  Чолпон-Аты  на  северном  берегу,  сорок  от   Каджи-Сая  на  южном.   Северный  берег  -  обжитая   курортная  зона,   озеро  помельче,  вода  теплее,  южный    берег   суровый,  озеро  глубже,   горы  повыше,  в  белых  папахах,  красные   /молодая  свинина  в  зеленом  борще/   песчаники   разъедены    дженды-суу,    бешеной    талой  водой  с  ледников.  В    глубоких,   обработанных  ветром  каньонах   геологические  штольни,  шахты,  раскопы.   Тракторные  следы,  петляя   по  лабиринтам  промоин,   ведут  в  никуда.   Каджи-Сай  столица   Восьмого  комбината   самого   закрытого  ведомства  страны.   Средмаш,    империя   «Почтовых   ящиков».   Зона  строгого  режима.   Каджи-Сайский   урановый  рудник  поставляет   первичное  сырье  для  атомной  бомбы.   Сперва  руду   везут  на   киргизский  завод  в  Кара-Балту  /Черный  топор/  -   там  первая  очистка.  Потом   в  тайных  вагонах  с  автоматчиками   -   в  Красноярск-70.  Потом  к   Сахарову  -   в   «Арзамас-16»  -   почтовый  ящик    под  городом  Горьким,  где  ясные  зорьки.  Там  по  формулам   Андрея   Дмитриевича  куется   Паритет  с  большой  буквы.  Вроде  как  на  Весах  Господа.   Полкило  туда,  полкило  сюда.  И  нашим,   советским,  и  вашим  антисоветским.   Гармония.  Опять  же  с большой  буквы.   И  Лева  Беглый,  не  ведая,  что  творит,   при  этих  больших  делах.   Винтик,   рядовой  рабочий   на  буровой  вышке  геологической  партии.   Геологи  обследуют    урановый  пласт  под  «почтовым  ящиком».  Надолго  ли  хватит?  Это  страшная  военная  тайна,  её  скрывают  от  Левы  Беглого.  Не  твоего,  мол,  ума  дело.  Твоего  ума  дело  накручивать  трубу  на  трубу  -  сто  метров,  двести…  Туда  закручивай,  оттуда  раскручивай.  Раскручивай  и  оттаскивай  в  сторону,  в  штабель.  Стальная  труба  12  метров.  Лева  корячится,  рвет  пупок.

   -  Намокла,  что  ли?  -  это  юмор  такой  в бригаде.  Черный.

   Намокла,  ясное  дело.  Сухая  тоже  килограммов  тридцать.   Лева  Беглый  «помбур»,  подсобник  сменного  мастера.  Низший  чин.  У  мастера  станок,  у   Левы  трубы.   Его   инструмент  шарнирный  ключ.  Набросил  на  трубу  -  ключ  на  себя.    Рукоятка  короткая,  50  сантиметров.  Ух,  ах!  -  с надрывом.   Не  поддается.  Патрубок  на  рукоятку,   удлиняет   рычаг.  Ух,  ах, -  не  идет.  Патрубок  на  патрубок.  Уже  полтора  метра  рычаг.  Эх,  дубинушка,  сама  пойдет,  сама  пойдет.  На  нефтянке  -  там  техника  крутит,  самоотворот.    Здесь  выхлопным   паром  из  заднего  прохода.  Иной  раз  и  пукнет   под  «Дубинушку».  Туда,  вниз,  вглубь  еще  ничего.  Поднимать  керн   -  вот   работёнка!   Не  дай  Бог,  прихватит  снаряд,  обрыв,  где-то  там,  в  черных недрах.  Порода   для  бурения  дрянь.  Труба  уходит  в  песок  -  хуже  нет.  Твердая  порода,  даже  гранит,  сопромат  серьёзный  -    но  это  лучше.  Победитовая  коронка  берет  гранит.  Медленно,  грызет  потихоньку,  но  продвигается,   идет  проходка,  копейка  капает.  Песок -  страшное  дело.  Станок  задрожал,  с  надрывом  гудит.  У  сменного  мастера  контрольный  инструмент  простой:  приставил  локоть  к  трубе,  ладошку  к  уху,  глаза  прикрыл  -  слушает  недра,  гул  преисподней,  мрак  земли  и  его  мракобесие.  Нутром  своим  чует  нутро  земли.  Беда,  братцы!  Обрыв  снаряда.  Лёвка,  бегом  наверх,  отцепляй  снаряд.  Левка  -  мухой!   Аврал,   все  бегут.  На  вышку,  с  вышки  -   крути.   Крути!  Срочно  не  вытащишь  -  застрянет  надолго.  Авария.  Проходки  нет,  плана  нет,   привет  зарплате.   А  по цепочке  вверх  -  до  Кара-Балты,  до  Красноярска,  до  Сахарова.  Кранты   Паритету.   Левка  и   Ко   ответственные  за  Паритет.   
   Советчиков при  обрыве  снаряда  куча:   А давай  его  «уткой»!  -  А давай  раствором  зальём.  -  А  давай  станком  раскачаем.   
    Страна  советов.  Один   Левка   сбоку.  Никаких  идей.   Иной  раз  крутит,  надрывается.  Все  патрубки  насадил  -  ух,  ах!  Не  идет,  хоть  ты  тресни.  А    подельники   из   бригады   от  хохота  надрываются.
 
  -  Не  идет? 
  -  Не  идет.

   Оказывается,  крутит    не  в  ту  сторону.  Чукча -  писатель.   В  технике  ни бум-бум.  Там   «юбка»  на  стыке  труб,   муфта  такая,  с  левой  резьбой.  И  надо  крутить  в обратную сторону. Технический  кретинизм   перекрывает   скоростью  бега.  Тут  претензий  нет.  Руки  крутят,  а   голова  свободна.  В   голове  Гендель, «Музыка  на  воде».  После  ночной  смены  свежим  утром   идет   домой,  в  свою  землянку  с  пластинками.   Пешком  идет,  напрямик,  через  горный  отрог,  эолово  царство,  подточенное  абразивным  износом,  через  красные  песчаные  щупальца,  которыми  горы  тянутся  к  синей  иссыккульской  воде.
    Спуск  -  подъём,  спуск -  подъём.  На  очередном  спуске,  в  узком   песчаном   каньоне  верблюжье  стадо.   Женственная,  со  следами  былой  красоты  мамаша,   малые  верблюжата   и  вожак  стада,  папаша.   Маскулинный  альфа-самец.   Не  разминуться,  не разойтись  -   слева,  справа  стены,  обходной  тропы  нет.   Лева  чует  неладное.   В  штаны  чуть  не  наложил.   Деваться  некуда  -  идет   на  сближение.  Командует  себе:  иди  прямо,  смотри  в глаза.  Самые  красивые  глаза  в  мире -  у   южноамериканской   ламы.  Но  и  у  азиатского   горбуна    глаза  выразительные.  И  выражают  они  сейчас:  крупные  неприятности  тебя ожидают,  Лёва. 
    Бедный  Беглый!   Как  он  бежал!   Во  все лопатки!    Как  он   летел,   изумляясь  себе,  своей  прыти,  прыжку  и  скорости.  Он  взлетал  на  гору,  летел  с  горы.  Но  и  она  летела.  Разъяренная  мамаша  верблюдица  летела  по  пятам,   Лева  затылком   чувствовал  её тяжелое   дыхание.  Она  вошла  в  раж,  она  жаждала    растоптать,  стереть  в  порошок,  размазать  по  стенке  каньона.   Но   Левкин  ужас  оказался  сильней  её  ненависти.  Спасибо  тебе,   мать-верблюдица!    Теперь   он  знал,  что  такое  свободный  полет,   полет  на  собственных  крыльях,  которые  вырастают  на  месте  лопаток. 


   -   А  щас-то  чего  в  твоем    Каджи-Сае?  -   интересуется  Борис  Николаевич.  -   Что  с  этим  урановым  гигантом?
   -   Нету  его,   Борис.  Чего  спрашивать!   Как  вы  в   Беловежской  пуще   развалили  Советский  Союз,   погрузили  Киргизию  на  Аскара  Акаевича,  всё  и  рухнуло.  Не  по  размеру  Киргизии  урановые  гиганты.   Там,  где  стояла  наша  буровая,  один  сортир  остался.  Деревянная  будка:  «муж»  и «жен».  А   контору   комбинатскую    приспособили   для  конюшни.    Каждой  лошади  -  по  этажу.   Крыльцо   с  колоннами   и   по  нему  поднимаются  чабанские  иноходцы  жорго,   выглядывают  из  окон.  Там  стекол  нет,  а  занавески  кой - где  остались. 

    Борис  Николаевич  попытался   представить   лицо  коня   в  занавесках  на  втором  этаже.   Красивая  выходила  картина.   

    -  Да  уж   красивее,  чем   бараки  в   нашей  уральской  Кушве,  -  уязвил   Беглый.   -   Глаша   Кирдяпкина  рассказывала:    не  город  -  помойка.   Зарплату  не  платят  по  полгода.    Восьмиклассницы  за  копейки  торгуют  телом.  Пьянь,  грязь,  поножовщина.   
    -  Какая  еще  Глаша  Кирдяпкина?  -   хмурится    Борис  Николаевич.
    -  Начальник   автодороги  Фрунзе - Ош,   стережет  от  лавин.  Большой  человек.  Член  бюро  Нарынского  обкома партии.
   -  Постой,  постой!  Я  её  вроде  по  телевизору  видел.  В  программе  «Время»,  -   напрягся  Борис.
   -   8  марта  показывали.   Как  раз  Кочко - Булак   сошел  -  она  с  бульдозеристами  разгребала.   Сутками.  Комиссар-баба.
   -   Помню,  помню.   В  кожаной  тужурке.    На  белой  «Волге».  Фундаментальная.   К  тому  же  уральская.   Мне  б   такую  -  вице-президентом.    Вместо  Руцкого.   .   
   -   Она  бы  смогла.  У  неё  среднее  специальное.   Автодорожный  техникум  в  Кушве.   В  отпуск   ездила   к  маме  -   наревелась.   Кушва-то  твоя  епархия.   
   -  Опять  я  виноват!  -  обиделся  Дух  Бориса.  -   Вот  и  апостол  Петр   на небесах:  «Какую,  говорит,  страну  просрали!   И  еще  на  Рай  претендуют».   Ей  Богу,  обидно.   Вроде  Егор  Тимурович  ни  при  чем.  Бурбулис  в  сторонке.   Рыжий  этот,  Ваучер,  -  мелким  шрифтом  теперь.   В  лупу  не разглядишь.  Нана-Чубайс. 
   -   Он  у  меня  лично  две  машины  украл.  Два  «Жигуленка»,  -  пожаловался   Беглый.
   -  Как   так? 
   -  У  меня  на  книжке  было  двенадцать  тысяч.  За  киносценарии. А   машина  стоила  шесть.   И   всё  это  как  корова  языком  слизала.   Приватизация,  ваучеры...  Обули  народ. 
   -   Задним  умом  все  сильны.   Вон  Гаврила   Попов  был  первый  по  приватизации.  А   щас  интервью  дает,  мол,   ваучерная  приватизация  была  натуральным обманом.  Меня  обозвал  ницшеанцем.   Какой  я   ницшеанец?   Я  двигатель  внутреннего  сгорания.   Бульдозер   на  спирту.   Мне  главное  -  чтоб  справедливость  была.  Социальная.  Чтоб  никому  никаких  привилегий.  Я   когда  был  секретарем  обкома,  по  Свердловску  на  троллейбусе  ездил.  Один  раз  с  пацаненком  в  троллейбусе  познакомился.   Лет  семь  ему.  Я,  говорит,  с  бабой  в  зоопарк  еду.  А  ты?  Меня  спрашивает.   Хорошо  тебе,  говорю.  А  я   вот  без  бабы  и  на  работу.  Где  социальная  справедливость!   Они  мне  -   Егор  Тимурович,  тот  же  Гаврила,   Рыжий   -  забили  в  башку:   вот   -  все   богатства России,  вот  -   нас  147 миллионов.   Делим  эти богатства на 147 миллионов.   Рассуем  страну  по  карманам.  Всем  поровну,  по  справедливости.   А  что  вышло?  На обеспечение  ваучеров пустили только 10  процентов всей  суммы  богатств.  Остальное  -  под  залог  на  аукцион.   Вмиг,  как  мураши  на  падаль,  набежали   Береза,  Бадри,  Гусь,  Платон,  Ходор,  министры  подсуетились.  Мне  лапшу  на  уши  повесили:  мол,   ваучер  будет   стоить  «Волгу».  А  он  превратился  в  десять  рублей.  Жульё,  Лёва.  Народ  обижается.  Обидчивый  у  нас  народ.  До  демократии  не  дорос.
  -   А  признайся,  Борис,  кто  тебе  Гайдара   подсунул?
  -   Кто?  Кто?  Госдеп.  Но  это  не  мне.  Его  сперва  Горбачеву  хотели  подсунуть.  Считали,  что Горбачев,  как  в Польше,  пойдет  на  рынок,  на  шоковую  терапию...   Я,  честно  говоря,   Егора Тимуровича   не  осуждаю.   Да,  монетарист,   изучил  опыт  Пиночета.  Идейный,  грамотный  человек.  Не  жулик.  Сам  я,  конечно,  не  ахти   какой  экономист.  Я  по  кадрам,  человеческий  фактор   нутром  чую.   Вот  вижу:  Сахаров  Андрей  Дмитриевич.  Честный,  порядочный  человек.  Советуюсь.  У  меня  же   ядерный  чемоданчик,  мне надо  знать,  что  к  чему.  И  Андрей  Дмитриевич   про   расщепление  атомного  ядра  хорошо объяснял,  понятно.  С  учетом  моего  ай  кью.   В   результате  деления,  говорит,   могут возникать  лёгкие ядра,   в основном альфа-частицы,  нейтроны  и  гамма - кванты.   Но,  говорит,  процесс  деления  может  протекать  только  в  том случае,  когда потенциальная  энергия  делящегося  ядра  превышает  энергию  осколков  деления.   Для  ядер  с  атомным  номером  (Z)  больше 90.  Самопроизвольному  делению  препятствует  энергетический  барьер.  Врубаешься?  Величина  этого  барьера  уменьшается  с  ростом  атомного  номера  и  массового  числа.  Поэтому  Уран (Z=90)  и  Плутоний  (Z=92)  самопроизвольно  делятся  с  очень  малой  вероятностью.   И  представляешь  себе?  -  путем  спонтанного  деления   распадается  менее  0,0001%   U-238,  а  U-235  в  десятки  тысяч  раз  меньше.   Андрей  Дмитриевич  голова!   И  Егор  Тимурович  голова. 
   -   Вот  они-то,   эти  головы,  и   угробили   Киргизию.   Отстегнули  от  России,  от  бюджета,  от  атомного  проекта.  Егор  Тимурович  аплодировал,  когда  кыргызы  ввели  национальную  валюту  сом.   Плывите!   Выплывайте,  как  можете.  Прекрасно  знали,  что  сом  этот  ничем  не  обеспечен.   И  урановые  производства,  все   атомные   могильники  в   горах  бросили  на  Аскара  Акаевича.   А  с  ними  шутки  плохи:  сель   ударит  по  хвостам,  землетрясение  тряхнет  -  и  всё   вниз,   в  Ферганскую  долину,   к  узбекам,   в  Иссык-Куль.    Представляешь,  Борис,  в  Иссык-Куль   вся  отрава   хлынет.  Он  хоть  и большой,  но  бессточный!   Интроверт.  Всё  в  себе.   Может  не  переварить.   Неужели  Андрей Дмитриевич  не догадывался  об  этих   последствиях?
   -  Я  спрошу.   Может,  встречу  на  небесах.   Не  до  Иссык-Куля  было  тогда.

     Иссык-Куль  будто  почуял:   о  нем  речь.   Глубина   выдохнула,   качнула  волну.   И   ветерок  подул.   С  востока,  от   Пржевальска.  И  тут  же  ответ  с  запада,   от   Рыбачьего.   Беглый  насторожился:  как  раз  здесь  они  и  встречаются  -  Сан-Таш  и  Улан,  два  господствующих  ветра  ураганной  силы.    Два  неистовых  жеребца  в   ажитации,  два  крылатых   тулпара   мчат  навстречу  друг  другу,  хвост  наотмашь,  бьют  копытами,  взрывают   озерную  амальгаму.   Если   схватятся  всерьез,  могут  закрутить  такой  смерч  -  не  хуже  Карибского!  У  Лёвы   при  урагане   рабочее  место  на   верхотуре.   Где  мачта  гнется  и  скрипит.   Борису-то   всё  нипочем,  он  Дух.   А  телесному   Беглому  несдобровать.

    -   Пора  сматывать  удочки,  Борис.
    -   Пора  так  пора.   Но  ты  понял  теперь  про  счастье?
    -   Понял.   Счастье   это  когда  с  бабой  и  в  зоопарк.   
    -   До  свидания,    Лёва. 

         Беглый    протянул  руку  попрощаться.  А  встречной  руки  нет.   Даже  видимости  не  осталось.  Только  голос.  Там,  в  Чистилище,   и  сортиров  нет,  догадался  Беглый.  Нету   ни   «муж»,  ни  «жен».  Они  же   бестелесные,  святым  духом  питаются,  безотходно. 

   -   Цыцарон  -  это  что?  Почему  Цыцарон? -   донесся  из  невидимой  дали  голос  Бориса  Николаевича.
   -   Он  в шашки  играл.  Единственный  знал  запись  ходов:  c3  -  d4.  Умный,  как  Цицерон.
   -  А  у  тебя,  Лёв,  какая  кликуха?
   -   Жипять.
   -  Тоже  красиво.  Жаль,  за  фук  не  берут. 

7.                СПЕРМА  МАКЕДОНСКОГО

      
    Когда  молоденькая,  двадцатилетняя,   почти  совсем  новенькая,  всего  трижды  рожавшая  Асипа  опростала  живот двойней   -  рыжеватым  мальчиком  и голубоглазой  девочкой  -  в  Кочкорке,  естественно,  пошли  пересуды,  толки,  старики  и  старухи  качали  головами: «Жалап,  жалап»…  ****ь,  то  есть.  Муж  Асипы,  совхозный  чабан  Толомуш,  мужичонка  во  всех  отношениях  троечник,  ни  рыба,  ни  мясо,  но  и  тот  раздухарился,  взялся,  было,  за  камчу,  но  не  решился.  Встретился  глазами  с  женой,  кормившей  грудью  близняшек,  и  опустил  руки.  Глаза  у  Асипы  были…  Он  их  как  будто  в  первый  раз  увидел.  Другие  были  глаза,  нездешние,  не  от  мира  сего,  не  кочкорские.   И не  поймешь,  чем  отличались. 
   Отмазала  Асипу  от  нападок  и  наветов,  реабилитировала,  можно  сказать,  80-летняя  старуха  Керимбюбю,  родная  бабушка  осужденной.  «Асипа  не  при  чем, -  сказала  Керимбюбю.  -  Виноват  Большой Асан.  Александр  Македонский». И  дала  показания  -  девятый  десяток  пошел,  не  сегодня-завтра  помирать.  Хотела  унести  с  собой  в  могилу,  но  раз  такое  дело,  раз  внучка  попала  в  такой  переплет,  придется  обнародовать  свою  женскую  тайну.

      Она  всё  рассчитала  -  место  и  время  для  своего  признания,   которое  вылилось  в  сольный   концерт,   в  захватывающее  ток - шоу.   Ей  нужны  были  зрители.  Ей  нужны  были  бабы,  перемывающие  косточки,  сплетницы,  злые  языки,  свидетели  и  судьи.  Ей  нужно  было  гражданское  общество  и  общественное  мнение,  нужно  было  заткнуть  рот  кликушам.   Бабье  общество  собиралось  на   муторной  процедуре  шерстобития.   На  первоначальной  операции   превращения  шерсти  в  войлок.  Состриженную  с  овцы  шерсть   вручную  очищают   от  сора,  колючек  и  что  есть  силы  колошматят  шерстобиткой.   Инструмент  бесхитростный:  палка  /лучок/    со  струной,  боёк   и две  сетки.  Кочкорский  вариант  шерстобитки  еще  проще:  две  гибкие  хворостины  в  левую  и  правую   руку.  Женщины  садятся  на  корточки  и  лупят   ивовыми  шпицрутенами  поочередно,  левой  и правой,  по  груде   шерстяных  клочьев.  В  пух  и прах.  Вспушивают,  размягчают  руно.  Дело  занудное,  долгое.  Если  собраться  вместе,  разложить  своё  добро  где-нибудь  в  тени  урючины,  у  прохладного  арыка  да  покалякать,  перемыть  косточки,  время  бежит  быстрее.  На  этом  бабьем  собрании  Керимбюбю  и  выступила  со  своим  сольным   номером.  Сперва,  как  и все,  лупцевала  свою  кипу  шерсти  и  вдруг,  ни  с  того,  ни  с  сего,  закатила  глаза,  откинулась  на  спину  и  закричала.   Истошно.  Как  плакальщица  на  похоронах:

   -  Не  виноватая  я!  Он  сам  меня  отвез  туда,  сам  отдал…
   -  Что  с  тобой?  -  всполошились  сотрудницы.  -  О  чем  ты?  Кто  отвез?  Куда отвез?
   -  Муж  мой  покойный  Бектурган.  Он,  он  сам  повез  меня  в этот  Арслан-Боб.  Вы  же  помните,  там  лечили  меня  от  бесплодия.

   Все  в  Кочкорке,  конечно,  помнили  эту историю.  Этот  хадж  Керимбюбю  и  Бектургана    за  тысячу   километров,  с  крайнего   севера  Киргизии  на  крайний   юг,  в  Ферганские  горы,  в  ореховые  леса.  Много  было  пересудов  о  чудесном исцелении  Керимбюбю.  О  первой  двойне  её,  через  девять  месяцев  после  возвращения.  Такие  красавцы  родились,  крупные,  глазастые,  непохожие  на  обычных  кочкорских  малышей,  кривоногих  и  косоглазых.  Болтали  разное.  На  то  оно  и  чудо,  чтобы  болтать,  верить  или не  верить.  Расчет  Керимбюбю  оказался  точным:  она  всецело завладела  вниманием  аудитории.  Артистка!  Она  продолжала  биться  в конвульсиях,  но  так,  чтобы  не  переборщить.

   -  Успокойся,  дорогая,  -  заговорили  женщины.  Некоторые  даже  искренне  взволновались,  отложили  в  сторону   прутья.  -  Столько  лет  прошло  с  тех  пор!  Что  же  там  было  такое  страшное?

    И  тут  Керимбюбю  ударила  главным  убойным  снарядом.
 
   -  Коток,  -  она  словно  пришла  в  себя,  перестала  кричать  и  раскачиваться,  заговорила  бесстрастно,  как  про  чужое.
   -  Какой  коток?
   
    Снаряд,  выпущенный  Керимбюбю,   попал  в десятку.

   -  Вот  такой,  -  показала  рассказчица  руку   по  локоть.
   -  Ои!  -  придвинулись  женщины.  -  Чей  такой  большой?
   -  Асан  Македон,  -  как  гвоздь  в доску  забила  Керимбюбю.
   -  Ой,  Керимбюбю,  мы  думали,  ты  серьёзно  говоришь.  Когда  был  Асан  Македон?  Тыщу  лет,  как  умер. 
      
    Керимбюбю  предвидела  такой  оборот  разговора,  но  продолжала  гнуть  линию  Большого  Асана.   У  неё  была  детально  проработанная  версия.

   -  Там  пещера,  как  холодильник.  Склад.  Больше,  чем  в  райпотребсоюзе.  Зимой,  летом  -  одна  температура.  Прохладно,  темно.  Всё  хранится,  ничего не  портится.
   -  И  там хранится  коток  Асана  Македона?  -  не  унимались  женщины.
   -  Хранится.  И не  один  коток  -  много.  Коробка,  коробка,  коробка.  В  каждой  коробке  коток  -  двадцать  штук.

   Женщины забыли,  зачем  собрались.  Открыли  рты.  Керимбюбю  понесло. 

   -  Тут  коток  от  русых  и голубоглазых,  тут  -  от  темных  и  черноглазых.   Для  улучшения  племени.   
 
   -   Ненужели  до  сих  пор  действуют?  -  заговорили  шерстобитницы.  -  Какой   срок  годности?
   -   До  2098  года,  -  не  моргнув  глазом,  с  искренней  верой  в  собственное  враньё   отвечала  Керимбюбю.  -  Всё  в  целости  и  сохранности.  Как  Ленин  в  Мавзолее. 

   Ссылка  на  Мавзолей  Ленина   подействовала  безотказно.  Число  поверивших   росло.  Но  они  требовали  деталей,  подробностей.  И  Керимбюбю  не  скупилась  на  них,  импровизируя  на  ходу.  А  женщины наседали.

   -  Как  применяется  этот  отрезанный  коток?  Он   ведь  лежит  без  живого  мужика.  А надо  чтобы  стоял.
   -   Всё  совсем  не  так,  как  вы  думаете,  -  загадочно   молвила  Керимбюбю.  -  Всё  не так.

   И  она  снова,  закатив глаза  и откинувшись  на  спину,  закричала,  запричитала,  извергая  поток непонятных  слов:

   -  Йохимбе,  йохимбе,  фужуньбао, чучук,  афродизиаки,  сталактиты,   виагра,  виагра,  виагра.

   И  раскачиваясь   под  слова  «Жень-шень,  Жень-шень»,  стала  медленно  приходить  в  себя.   Широкое  лицо   осветилось  намеком  улыбки.   Легкой,  как  солнечный  зайчик    в  тени   листвы.  Послевкусие   свело  короткой  судорогой   грудь  и  низ  живота.   Керимбюбю   открыла глаза  и  сказала  спокойным  трезвым  голосом:

   -  Порошок.  Одна  треть  толченого  сталактита  -  минеральный  компонент!  -  подняла  палец  вверх.  –   Еще  одна  треть  -  молотый  коток,   тот  самый,  из  коробки.   Еще  треть  -  пчелиная  пыльца,  мумиё,  кожура  грецкого  ореха   на  пиалку  полынной  настойки  с  добавкой  масла  аниса  и  майорана.  Цвет  зеленого  чая.  Крепкий.  Называется  «женская  виагра».

    Вывалив  эротический  список  на  головы  ошалевших  подруг,  Керимбюбю  взяла  передышку,  отдалась  воспоминаниям.  Как  они  работали -   эти  двое  парней  в пещере,  куда  её  отвела  старуха,  получив  деньги  от  Бектургана!  И  не  зря  взяли  деньги. 
    Процедура   началось  с  обряда  омовения.  В пещере  был  свой  маленький  водопад,  купель,  куда  её  провела   старуха,  раздела  донага,  придирчиво  осмотрела,  бесцеремонно   руками  залезла  между  ног,  надавила   там  и  сям,   намылила  какой-то пахучей жидкостью,  дала  в  руки  мочалку:  мойся хорошенько!  По  правде  сказать,  Керимбюбю  давненько  не  мылась,  как  следует.  Попахивала.  И  потом,  и  кизячным  дымком,  и  бараньим  навозом.  Ну  и  конским  потом,  само  собой.  Десять  дней  на  лошади,  по  нужде  в  кустах…   Непривычно  было  голой  стоять  в  купели,  под  водопадом,  натираться  не  куском  хозяйственного  мыла,  а   мягким   ароматным  зельем.  Робость  охватила.  Глаза  шарили  по  пещере,  разглядеть  что-нибудь  сквозь  плотный  сумрак  не  удавалось.  Про  суровую  неразговорчивую  старуху  подумала:  доктор.  Сказала  себе:  терпи.  Не  на  гулянку  ехала  - лечиться.  Может,   уколы  какие  будут.  Приготовилась  и  к  боли,  и  к  горьким  пилюлям,  жгучим  натираниям.  Будь  что будет.   Вонючую   одежонку  пациентки   старуха  свернула  в узел  и  бросила  в  сторону:  потом  постираешь.   Нагую,  мытую,  благоухающую  Керимбюбю  завернула  в белую  простыню,  велела   нагнуться  пониже   и  повела  за  руку  извилистым  коридором  в  следующую  пещеру.  Там  была  широкая,  просторная  и  мягкая  лежанка. 

   -  Ложись  на  спину,  -  приказала  старуха.  -  Сейчас доктор  придет.

    И  ушла.   Значит,  это  еще  не  доктор,  -  напряглась  Керимбюбю.  Кто  же доктор?  Как  будет  лечить?
    Доктор  бесшумно  отделился  от  темноты.  Лица  не  было  видно.  За  лечение  принялись  руки.  Теплые,  сильные  мужские руки.  Таких  рук  не  было  у  Бектургана.   Да  что  у него  было  вообще!   Для  сообразительной  Керимбюбю  метод  лечения  вскоре  перестал  быть  загадкой,  но  доктор  не  торопился  пустить  в ход  главное  лечебное  средство.   Теплыми  руками  он  массировал  тело  пациентки,   нащупывал  нужные  зоны,  находил  струны,  доводил  женщину  до  кипения,  поворачивая  со  спины  на  живот,  проникая  в  потаённые  уголки  и  впадины.
    Керимбюбю  стиснула  зубы  и  застонала.

   -  Что?  Что  с  тобой?  -  засуетились  женщины.  -  Тебе  плохо?
   -  Мне  хорошо,  жакшы.  Абдан  жакшы,   -  очнувшись,  подняла  голову  Керимбюбю.  -  Так  хорошо  никогда  не  было.

   Протёрла  глаза,  огляделась:  Кочкорка,  красноватые  безжизненные  горы,  белесое,  как   застиранная  тряпка,  небо,   кипы  грязной,  недобитой  палками   шерсти.  Какая  тоска!  Бедные  глупые  женщины!  Ничего-то  хорошего  не  видели  в  своей жизни.  Ни  Арслан-Боба  с  его  ореховым  лесом,  с   пещерами  и  водопадом,  ни  докторов  с  их  волшебными  руками  и  неиссякаемым  котоком,   ни  красивых  проституток  в  итальянском  кино,  которое  ей  показали  добрые  московские  ребята  Гоша  Рерберг  и  Миша Ромадин,  когда  она  снималась  в  их  картине  «Первый  учитель»  у  нервного  режиссера  Андрона  Кончаловского.  В  том  итальянском  фильме  красивая  молодуха  лежала  на  палубе  корабля  с  одним  мужиком,  а  ногой   гладила  другого.  Вот  жалап  так  жалап.   А ругать   язык  не  поворачивается.  Всё  не  так  у них,  всё  по-другому.  Да  что  итальянцы!   Наталья   Аринбасарова,  казашка  -  чем  лучше  киргизки  Асипы?  А  фотографируется  с  голыми  ногами,  без  всякого  платья,  белые  трусы  наружу.  Танцует  -  балерина!  Те  же  Миша  и  Гоша  рассматривали  её  фотографии  в  своем  вагончике.  Керимбюбю  девчонкой  была  не хуже.  А  вся жизнь  баранам  под хвост.  В  горах  родились,  в горах  помрем.  За  что  такая  судьба?

   -  Керимбюбю,  -  приставали  женщины,  -  молотый   коток  это  понятно,  ореховая  кожура,  полынь,  пчелиная  пыльца  -  тоже  понятно.  А  что  такое  толченый  сталактит?

     Керимбюбю  торжествует:  клюнули  ротозеи.  Теперь  надо  их  подвести  к  главному,  к  тому,  ради  чего  затеяла  это шоу:   как  после  лечения  у  черножопой  кыргызки   могут  появиться  русые  дети  с  голубыми глазами.  Но  не  следует   торопиться,  всему  свой  черед.

  -  Сталактит   это  такая  каменная   сосулька  с  потолка  пещеры.  Вроде  как  наледь  на  нашей  водокачке.

   Как  могла,  объяснила  природу  волшебных  наростов.  Вода  с  горы  Баубаш-Ата  просачивается  в  пещеру,  забирает  с  собой  по  пути   всю  таблицу  Менделеева  -  магний,  цинк,  железо,  золото,  становится  твердой,  как  камень,  как  зубы  дракона.  А  нижняя  челюсть  -  сталагмиты  называются.  Шайтан  их  знает,  как  они  растут.  Но  страшно.  Как  будто  в  пасть  к  чудовищу  попала.  Хорошо,  что  темно.

   -  То - то  и  оно, -  переживают  слушатели,  -  можно  и перепутать  в  темноте,  какой  коток  от  белого  македона  с  голубыми  глазами,  а  какой  от  смуглого.

   Попались!  Торжествует  Керимбюбю.

   -   Так  и  есть.  Сперва  был  порядок.  Одни  коробки  справа,  другие  слева.  Кому  какой  цвет  нужен,  такой  и  заказывают.   Но  годы  идут,  доктора  меняются.  И  всё  перепутали.  Никто  не  знает  заранее,  какой  цвет  получится.  У  женщины,  которая  лечилась,  могут  родиться  черненькие,  а  у  этих  черненьких,  когда  вырастут,  родятся  голубоглазые.  Потому  что  ге – не – ти - ка!  -  Керимбюбю  произнесла  это  слово   по  складам  и  привычным  жестом подняла   вверх  палец.  -  Вот  у  нашего  ветеринара  Тракторбека   в  холодильнике   пробирки  с  бараньей  спермой.  Очень  дорогая!  Говорят,   профессор  Лущихин  привез  из  Англии.  Для  улучшения  генофонда!
   -  Да,  да,  -  подтвердила   Умтул,  жена   ветеринара  Тракторбека.  -  Очень  дорогая.  Тракторбек  этой  спермой  лично  осеменяет  овцематок.  Никому  не доверяет.
   -   Кокубай   говорит,  что  генетическая  машина   ездит   не  только  вперед,  но  и  назад.   В  два  конца.   Может  от  Асана  Македона  до  товарища  Усубалиева,  а  может  обратно. Тудым  судым.   

    Авторитет  Кокубая   работал  на  двести  процентов.   Кочкорские   женщины   частенько  обращались  к нему  по  деликатным   вопросам   интимной  жизни.  Его  снадобья  действовали  безотказно.  А  Керимбюбю   продолжала  развивать   научную  мысль. 

    -   Кокубай  говорит,  есть  такие  плюрипотентные  клетки.   
    -  Импотентные,  -   поправила   жена   ветеринара  Тракторбека,  знавшая   в  этих  делах  больше  других.
    -  Плюрипотентные,  -   настояла  на  своем Керимбюбю.  -   Один  японец,   Яманаки,  из  плюрипотентных  клеток   вырастил  новые  органы.  По -  научному,  ткань  -  кожа,  нервы,  мясо.  А  один  англичанин,   то  ли  Гордон,  то  ли  Гондон,   поймал  лягушку,  взял  у неё  икринку,  вынул  из  яйцеклетки  ядро  и  заменил  его  ядром  из  клетки  кишечника  головастика.  Мана  результат:   из  этой  икринки  выросла  нормальная  лягушка.  Короче:  если  чо,  можно  оплодотворить  яйцеклетку   передовой   кыргызской  колхозницы  толченым   котоком  из  Арлсанбобской  пещеры  и  вырастить  из  неё  Асана   Македона.   Кокубай  и  сам  смог  бы  сделать  такую  генетику,  но  у  него  нет  микроскопа.  Только  бинокль,  который  подарил  ему  сын  моряк.  А  в  бинокль  ядро  яйцеклетки  не  видно.  Очень  мелкое. 

    Пораженные  обратным  ходом  генетического  механизма  подруги  Керимбюбю   забыли  про  шерсть.  Пытались  представить   яйцо,  яйцеклетку,  головастика   и  сушеный   коток   Асана   Македона.   Многие  были  не  прочь  поучаствовать  в  Арсланбобском  эксперименте. 

   -   Бедная  Асипа  -  страдает  ни  за  что.  Из-за  меня  страдает,  -  всхлипнула  Керимбюбю.  -  Из-за  этих  докторов  в  Арлсан-Бобе,  которые  перепутали  коробки  с  котоками  солдат  Македона.
   -  Кто  же  такие  эти  доктора?  Сарты,  что  ли?  -  допытывались  женщины.  -  Узбеки?   Там же  нет  кыргызов.
  -  Нет,  не  кыргызы.  Это  точно.

   Речь  Керимбюбю  замедлилась,  сознание  прерывалось,  она  впадала  в  сон.  Сон  был  сладостный.

   «Керим-баба  и  сорок  разбойников»,  -  так,  смеясь,  называл  её  доктор.  Один  из  двух,   которые  обслуживали  Керимбюбю.  Другие  обслуживали  других  женщин,  в  соседних  пещерах.  Работа  кипела,  лечение  бесплодия  было  поставлено  на поток.   Иногда  до  Керимбюбю  долетали  характерные  звуки  обслуживания.  Может,  разбойников  было  и  сорок.  Но  ей  достались  двое.  Хорошие  доктора.  Честные,  трудолюбивые,  не  отлынивали.  В  две  смены  лечили:  четыре  процедуры  до обеда,  четыре -  после обеда.  Мастера,  ничего  не  скажешь.  Специально  обученные.  Курсы  проходили,  вроде  техникума.  Среднее  специальное  образование.  Один,  который  звал  её  Керим-баба,  говорил,  что  получил  диплом  с  отличием.  Но  вообще  мало  говорили.  Инструкция  такая  была:  помалкивать.  В  основном  говорили  служебные  слова:  повернись,  ложись на живот,  подними  ноги…  И  совсем  непонятные  были  слова  в  самом  конце  процедуры,  на  самом  быстром  ходу,  когда  доктор  и  пациентка  уже  были  готовы   вместе   взлететь  и  рухнуть.  Разговорчивый  выдыхал:  Вука-Вука,  Вука-Вука.  А   молчаливый,  особенно  когда   заканчивал   сеанс  сзади,  кричал:  Йохимбе!  Йохимбе!  Смысла  этих  возгласов  Керимбюбю  не  понимала.  Просто  эти  звуки  вошли  в  подкорку  и  там  остались.

   -  Ты  кто  -  орус?  -  в  минуты  расслабления  между  третьей  и  четвертой  процедурами  допытывалась  Керимбюбю   у  доктора  с  дипломом  отличника.
   -  Асан  я,  -  уклонялся  от  прямого  ответа  отличник.  -  У  нас,  докторов,  две  национальности:  Асаны  и  Македоны.  Асаны  русые  с  голубыми  глазами,   Македоны  темные,  черноглазые.

   Эти  сведения  встревожили  Керимбюбю,  но  она  пыталась  отогнать  черные  мысли.  Хотелось  продлить  курс  лечения  до  бесконечности.  Молодая,   не  изношенная   родами,  неизрасходованная  чувствами  она  была  еще  не  цветок,  еще  только  бутон,  налитой  соком  жизни.  Она  открывала  себя  как  женщину.  Её  кормили  орехами,  фруктами,  пловом  с  индюшатиной.  Впервые  в жизни  она  ощутила  прелесть  собственного  мытого  тела,  едва   прикрытого  чистым,  шелковым  халатом. Чай  чередовался  с  зеленым   напитком,  который  горчил  полынью,  возбуждал  желание.  Керимбюбю   могла  бы  выдержать  и  десять  сеансов,  а  может,  и  дополнительную  пару докторов.  Но  тут,  как  в  серьёзном  медицинском  учреждении,  всё   было  строго  дозировано.  В  пещере  был  чистый  прохладный  воздух,  насыщенный  солями  и  кислородом.  В  Кочкорке  тоже  неплохой  воздух,  но  кислорода  мало.  Об  одном  Керимбюбю  жалела:  темно  в  пещере.  А  так  хотелось  порадовать  глаза.  Иногда  кое-что   удавалось  рассмотреть,  вернее,  нащупать  руками.  То,  что  она  нащупала  у  Асана,  повергло  в  смятение.  Ей  показалось,  что  длина  и  правда  по  локоть,  не  меньше.  Она  даже  спросила  /чего  уж  тут  стесняться,  раз  такой  метод  лечения!/:  неужели  такие  бывают?  Он  засмеялся: бывают.  Бывают  и  больше.  У  одного  нашего  Македона  почти  до  колена.  Но  он  не  всех  лечит.  Его  берегут  только  для  жен  первых  секретарей.  Он  Македон  бухарский.  У  них  свой  генофонд.

   -  Чучук,  -  очнувшись,  сказала Керимбюбю.  -   Из  воробьиного  мяса.
   -  Почему  из  воробьиного?  -  загалдели  женщины.  -  Чучук  это  конская  колбаса.  Жирная.
   -  Он  говорил,  что  докторов  утром  кормят  яичницей  с  воробьиным  мясом.  А  на  ужин  дым-лама:   слой  курдючного  сала,  слой  овощей,  слой  жирной  баранины,  слой  перца,  капусты,  кабачков,  потом  слой  воробьиного  мяса.  Сверху  головка  чеснока.  И  так  три  раза.  Тогда  стоит  смирно,  как  башкарма  на  бюро  райкома.

 
    В  конце  концов,  она  не  виновата  -  он  сам  привез  её  туда,  муж  её,  Бектурган.  С  больной  головы  на  здоровую  перекладывал,  обвинял:  ты  виновата,  ты!   Два  года  они  были  женаты,  а детей  жок.   Нету.   Для  киргизской  жены  самое  страшное  обвинение -   бесплодие.  И  так  месяц  за  месяцем   ходила  она  бесплодная,  терпела  насмешки  соседок,  имевших,  как  положено,  по десять,  пятнадцать  детей.  Терпела  яростный  ночной  натиск  Бектургана  и  злобные  его  словестные  нападки.  Но  как-то  одна  приезжая  издалека  женщина  сказала:  «Идите  вместе,  вдвоем  в Арслан-Боб.  Там  лечат  бесплодие.  Копите  деньги.  Акча!   Дорого  стоит».
   Где  этот  Арслан-Боб?  Не  ближний  свет.  Нет,  не  ближний.  Если  верхом,  дней  десять  уйдет,  а  то  и   пару  недель. От  Кочкорки  через  перевалы  Долон,  Кыз-Арт,  через  вечные  снега,  без  дороги,  по  конным  тропам  в ущелье  Кокомерена,  по  краю  отвесных  скал  над  бурной  рекой,  в  обход  утесов  Минкуш ,  гнездовий  тысячи  соколов  в  долину  тысячи  родников,  через  Сусамыр,  через  Верблюжий  перевал  Тюя-Ашу,  через  перевал  Ала-Бель  -  пронеси  Аллах   мимо  Кочко-Булака,  который  по  несколько  лет  накапливает  снег,  чтобы  в  одночасье  обрушиться   вниз  смертоносной  лавиной,  по  Чичкану,  что   вьётся  крысиным  хвостом  до  впадения  в Нарын ,   по  его  левому берегу  подняться на  Кетмень-Тюбе,  снова  к  Черному  озеру  Кара-Кулю…  О!  И  от  Кара-Куля  еще  не  близко.  Еще  Курпсай,  сухое  русло,  обитель  скорпионов  и  каракуртов.  Еще  Таш-Кумыр,  мимо  шахт  с  каменным   углем  -  из  морозильника  Большого  Тянь-Шаня  на  горячую  сковородку  Ферганской  долины,  в  пекло,  и  по  этому  пеклу  еще  пару  дней  ходу  на  усталых  лошадях  и  снова,  от  Ленин-Джола  /Ленинского  пути/  резко  вправо,  на Юг,  к  вершинам  Ферганского  хребта.  Там уже  видна    знаменитая  гора  Баубаш-Ата,  посреди  вечно  зеленого  моря  Арслан-Боба,  посреди  самого  большого  в  мире  реликтового   лесного  массива   орехов  вперемежку  с дикими  яблонями,  грушами,  кизилом,  черносливом,  кызыл - урюком,  барбарисом, шиповником,  смородиной…   В  сентябре   падалица  коню  по  колено.   Нет  в мире  другого  такого  леса,  нет  такого  богатства  -  рай  ореховый,  рай  пектиновый,  витаминовый  рай,  воздушный,  насыщенный   чистым  кислородом,  ионами,  фитонцидами,  созданный  для  небожителей.  И  они  там  живут.  Не  кыргызы,  не  узбеки,  не  таджики,  не русские.  Другие.  Высокие  мужчины,  среди  черноволосых  откуда  ни  возьмись  русые  попадаются,  златокудрые  и  даже  голубоглазые.  А  женщины,  девушки…  Упадешь -  не  встанешь.  Кожа  -  персик.  Глаза  как  у  серны.  Крупный  миндаль,  уложенный  на  лице  не  вдоль,  а  в  наклон.  Глубокие,  горячие  родники. 

    Когда-то  властелином  этих  мест  был  персидский  шах  Панта,  писаный  был  красавец  и  отважный  воин.  Он  и  встретил  здесь  грозного,  наводившего  страх  и  ужас на  азиатов  Александра  Македонского.  Панта  один  из  немногих,  кто  оказал  Асану  сопротивление.  Война  приняла  затяжной  характер.  Мужчины  из  полков  Македонского  пали  перед  красавицами  Арлсан-Боба  под  сенью  вековых  орешин.  И  от  этого  падения  произошли  многие  дети,  в  том  числе  русые  и  голубоглазые.  Потом  их  отцы  ушли  восвояси,  прихватив  с  собой,  по  приказу  Александра,  по  горсти  орехов  для  посадки  в  родных  местах.  А  оттуда  плоды  тех  лесов  распространились  по  всему  свету  с  названием  грецкие  орехи.   Бог  этим  грекам  судья.  Аминь.  Это  первая  часть  истории.  Прелюдия.  Теперь  вторая  и  главная  -  история  Керимбюбю  и  Бектургана.

   С  ледников  Бабубаш-Ата  текут  реки,  орошая  леса  Арслан-Боба,  украшая  его  водопадами.  Под  одним  из  водопадов  образовалась  глубокая,  многокамерная  пещера.  К  ней  потянулись  люди,  пошла  молва  о   её  целительном  чудодействии.  Паломники  увешали   окрестные  кусты  и  деревья  цветными  тряпочками,  завязками.  Под  водопадом  лечат  всё  -  кости,  кожу,  голову,   желудок,  легкие,  сердце,  почки,  женские болезни.   Под  тяжелые  потоки  воды   лезут  скопом   мужчины  и женщины,   забывая  стесняться  друг  друга.  Водопад  хлещет  по  головам,  по  спинам  и  задницам,   сдирает  платья,  сдирает   с  женщин  голубые,  длинные  до  колен  советские  рейтузы,  безразмерные  лифчики,  сдирает  с  мужчин   рубахи,  кальсоны,  сатиновые  семейные  трусы.  С  этим  тряпьём  смываются  все  болезни.  Все   без  разбору:  язва  двенадцатиперстной  кишки,  радикулит,  панкреатит,  грудница,  мигрень,  кожные  напасти,  псориаз,  аллергическая  сыпь…  Всё  смывает  водопад   и   вместе  с  отрицательными  ионами   уносит   горным  речным  потоком  вниз,  в  Ферганскую  долину,  где  хитроумные  сарты,  узбеки  укрощают  необузданную  дурную  воду,   дженды-су,   цивилизованными   плотинами  и  каналами,  гонят   её  на  хлопковые  поля,  расправляя   арыками  по  междурядьям.  По  географии,  по  природному  назначению  Арсланбобская  река  должна  влиться  в  Кара-Буру,  та  -  в  низовья  Нарына,  Нарын  должен  встретиться  с Кара-Дарьей,  стать  Сыр-Дарьёй  и  параллельно  с  Аму-Дарьёй  по  великой  пустыне  добраться  до  Арала,  напоить  умирающее  море.  Не  дают!  Не  дают  сарты  естественному  течению жизни,  наступают   своими  загнутыми  вверх  галошами  на  горло  географии.  И  весь  гной,  все  микробы,  всю  пакость,  смытую  с  болящих  людей  в  Арслан-Бобе,  загоняют  под  хлопчатник,  под  «белое золото».  Восемь  раз  за  лето  нужно  полить  хлопчатник,  чтобы  в  конце  августа,  в  сентябре  на  нем  появились  белые,  ватные  хлопья  и  тысячи  женщин  и детей,  согнувшись  в  три  погибели,  собрали  эти  хлопья  в  огромные  горы  на  хирманах,  откуда  пойдут  рапорты  от  парткома  в  райком,  от  райкома  в  обком,  от  обкома  в ЦК,  в  Ташкент,  из  Ташкента  в  Москву,  в  ЦК  КПСС  и  лично  товарищу  Брежневу.  Зато  Аралу  ничего  не  достанется  от  ледников  Баубаш-Ата,  от  Арсланбобского  водопада.  Ни  капли.  И  ведь знают,  чем  это  кончится.  Будут   просить  ЦК КПСС  и  лично  Леонида  Ильича  повернуть  сибирские  реки  вспять,  на  сто  восемьдесят  градусов,  от  Северного  Ледовитого  Океана  в  Арал,  через  соленые  пустыни  Кара-Кум  и Кызыл-Кум.  Этим  сартам  сколько  ни дай  воды,  всё  мало.
   Однако…   Есть  Божий  суд,  наперстники  разврата!  Есть  грозный  Судия.  Он  не  допустит,  чтобы  сартам  было  всё,  а  киргизам  ничего.  Он  отдал   киргизам  Арслан-Боб  и  его  пещеры.  Владейте!  Пополняйте  партийную  кассу  Ошского  обкома.  И  те   миллионы,  которые  откопали  в  громком  хлопковом  деле  московские  следователи -  важняки  Иванов  и  Гдлян,   сущая  мелочь  по  сравнению  с  десятками  миллионов  добровольных  народных   партвзносов  на  входе  в  благодетельные  пещеры  Арслан-Боба.
      Это  действительно  волшебные,  сказочные  пещеры.  Просто  Сезам.  Говорят,  там  есть  вход  в  преисподнюю,  на  тот  свет.  Очень  может  быть,  очень  похоже  на  правду.  Там  длинная,  бесконечная   анфилада  апартаментов,  соединенная  /или  разъединенная/  то  высокими  арками,  то  узкими  лазами-раздевалками.  Даже  с  худого  лазутчика  острые  края  лаза  сдирают  одежду  вместе  с  кожей.  Но  не  переводятся  смельчаки,  лезут,  проникают  вглубь,  рискуют.  Рассказывают:  там,  в  дальнем  ответвлении  подземного   лабиринта  есть  огромный   карстовый  грот,  размером  с  Большой  зал  Московской  государственной  консерватории  имени  Чайковского.  Сверху,  с  высокого  купола  свисают  сосулищи  сталактитов,  снизу   растут  зубы  сталагмитов.  И  палкой,  постукивая,  перебирая  эти  гигантские  сосульки,  можно  извлечь  звуки,  разного  тембра  и  мощи,  похожие  на  звуки  ксилофона,  арфы,  трубы,  колокольчиков  или  большого  колокола-баса.  Умелый  музыкант  мог  бы  сыграть  с  этим  оркестром,  извлечь  из  поющих  камней  осмысленные  аккорды  горы.  Но  играть  в  кромешной  темноте  грота  нужно  очень  осторожно,  потому  что  в  центре  его  бездонный  провал  в  тартарары.  Или  прямо  на  тот  свет,  в  Тартар,  в  Аид.  Если  бросить  в  черную  дыру  посреди  грота  осколок  сталактита,  то  можно  услышать  всплеск.  Не  сразу.  Надо  набраться  терпения.  Кто  говорит,  что  ждал  час,  кто  говорит  -  сутки,  а  кто  и  неделю.  У  падающего  камня  путь  долгий.  Там,  в  царстве  тьмы  течет  река.  Знающие  люди  говорят:  та  самая.  Река  забвения  Лета.  Выпил  глоток  и  забыл  всё  на  свете.  А  забыл  -  значит  умер.  Угодить  туда,  кануть  в Лету  можно  под  музыку  карстовых  натёков.  А  можно  и  просто  заблудиться  в  лабиринте  катакомб,  штреков,  залов  и  гротов,  потерять  голову  в  темноте.  Есть   много  возможностей  пропасть  без  вести  в  черной  дыре  Арслан-Боба. 

   Но  это  там,  в  дальних  далях  пещер.  А  в  ближних  просторных  залах  лечебница,  чудодейственная,  известная  на  всю  Среднюю  Азию  от  Оша  до  Бухары,  Самарканда  и  Хоросана  клиника  по  излечению  женского  бесплодия.  Дорогая  клиника,  для  толстого  кошелька.  Цену  подняла до  небес  репутация:  сто  процентов  излечения.  Без  осечек.  Постаревшие  баи,  ханы,  придворная  знать   привозили  сюда  на лечение  молодых  жен.  Процедура  лечения   была  длительной  и  таинственной.  Пациентки  давали  обет  молчания.  В  советские  времена  рядовые  труженицы  принимались  в  порядке  живой   длинной   очереди,  номенклатура  -  судейские,  прокурорские,  милицейские  и  от  облпотребсоюза  -  шли  по  блату,  но  с  подарками.  Жены  секретарей  райкомов  обслуживались  по  звонку  в  экстренном  порядке.
    Старуха,  принимавшая  Керимбюбю,  пересчитала  деньги,  сказала,  что  мало,  но  так  и  быть,  раз  приехали  из  такого  далека,  из  Кочкорки,  с  родины  самого  товарища Усубалиева,  будем  лечить. «Но  кормёжка  твоя,  -  предупредила.  -  Иди  в  кишлак,  покупай  гиссарского  барана,  с  хорошим  курдюком,  мёд  покупай,  воск  покупай,  муку,  овечий  сыр  курут,  десять  пачек  зеленого  чая  и  разный  трава-мурава  -  там  знают,  какой».  Сказала  Бектургану,  чтоб  устраивался  где-нибудь  на  неделю,  на  десять дней.  Сколько  надо,  столько  надо.  Две  недели  тряслись  в  седле,  надо  дать  заднице  отдохнуть  и  коням  дать  передышку.  Керимбюбю  сгинула  в  недрах  пещеры,  Бектурган  устроил  лежбище  в  тени  орешины.  Благодать,  никаких  комаров,  слепней,  мошкары.  Ореховый  дух  всю  эту  дрянь  убивает,  чистота,  как  в операционной.
 
   Керимбюбю  вышла  из  пещеры  на десятый  день  другим  человеком,  с  румянцем  на щеках,  несмотря на  долгое  отлучение  от  солнца.  И  глаза  сияли,  лучились.  На  коня  взлетела,  будто  сама  стала  тулпаром.  Не  сомневалась:  лечение  даст результат.  Не  может  не  дать.  Лечение  было  интенсивное  и  приятное.  Нет,  приятное  это  мало.  Сладостное!   Ничего  подобного  раньше  она не  испытывала.  О  подробностях  процедуры   не  распространялась.  «Массаж, -  говорила,  -  растирания,  порошок  и  мазь  на  ореховой  кожуре».  Бектурган  хотел  тут  же,  в  тени  гигантской  чинары  начать  пробные  испытания  на зачатие.  Но  Керимбюбю  не  далась,  сославшись   на  предписание  врачевателей:  через  неделю,  не  раньше.  А  лучше  дней  через  десять,  когда  доберётесь  к  себе  в  Кочкорку.  Но  Бектурган  всё  же  уговорил  на  седьмой  день,  когда  остановились  на  ночевку  в  пойме  Кокомерена,  за  трое  суток  до  конца  пути.  Уютное  местечко  нашли  в  прибрежных  тугаях,  в  кустарнике.  Развели  костер,  развязали  курджуны  с  остатками  южных  припасов  из  Арслан-Боба,  орехи  высыпали.  Орехи  стимулируют  это  дело.  Керимбюбю  пожалела  мужика,  раздвинула  ноги.  Он  старался,  делал  что  мог.  Но  мог  мало. 
    И  вскоре   после  других   стараний  Бектургана,  жена  сообщила:  беременна.  В  положенный  срок  родила двойню.  На  Бектургана  не  похожи,  но  киргизята,  в  мать.  Мальчики.  Отец  был  счастлив:  «Мана  результат!»  Есть  результат,  есть  чудеса  на  свете!   Не  зря  ездили,  не зря  деньги  платили.  Много  денег.  Но  не  жалко.  Вон  какие  мальчишки  получились -   крупные,   увесистые.  И  женщины  удивлялись:  ни  у кого  таких  не  было.  Потом,  правда,  деторождение  застопорилось,  пришлось  повторить  паломничество.  Дорожка  была  протоптана,  наработали  опыт,  поднакопили  деньжат.  Результат  стопроцентный.  Со  временем  отказались  от  дальнего путешествия,  Керимбюбю  освоила  методику  лечения,  обходилась  местными  средствами,  ненадолго  выезжая  в  Джергалан,  на  радоновые  воды   в  горах  Прииссыккулья.  Там,  на  водах,  всегда   много  мужчин  с  гормонами.
    И  так  всё  шло  своим  чередом  и  катилось  к  закату.  Бектурган   отдал   душу  Аллаху.  И  Керимбюбю  собиралась  туда  же.  Так  бы  и  ушла  верная  обету  молчания,  если  б  не  эта  история  с  внучкой,  с  родной  кровинушкой  Асипой,  с  дочерью  её  первенца  из  той  двойни,  что  родилась  после  лечения  в  Арслан-Бобе.

  -   Ой! -  кряхтит  старуха.  -  Я  же  клятву  давала.  Страшную  клятву.  На   крови.  Ну,  ладно:  так  и  так  помирать.  Расскажу,  дайте  с  духом  собраться.

   Асипа  по  ошибке  родилась  девочкой.  По  всем  повадкам,  по  нраву  она  была,  как  мальчишка.  Мальчишка  сорви-голова.  Ни  один  джигит  не  мог  угнаться  за  ней,  когда  играли   в  кыз-куумай,  в  любимую  деревенскую  забаву  «догони девушку».  Кыз  /девушка/  стартовала  на коне  за  две-три  минуты  до  старта джигита,  тот  должен  был  догнать  и  поцеловать,   девушка  отбивалась  от  парня  камчой,  болельщики  кричали,  подначивали  джигита:  «Ай,  маладес!».  Чаще  всего  пара  была  в  сговоре:  девушка  мчалась,  отбивалась  камчой,  но  в  какой-то  момент  притормаживала,   укрощала  камчу  и  под  всеобщее  ликование  джигит  срывал  поцелуй  с  губ   красавицы,  подавлял  движение  сопротивления.  Дело  чаще  всего  заканчивалось  свадьбой.  Но  не всегда.  Асипа  вообще  никому  не давалась.  Толомуша,  который  погнался  за  ней,  так  огрела  камчой,  что  надолго  отбила  охоту  играть  в  «кыз-куумай».  И  многих  других  отвадила.   Характер  такой  или ждала  кого-то.  Кого-то  другого,  особенного,  не такого,  как  все.  У  бабки  Керимбюбю  были  соображения,  но  она  помалкивала  и  смолчала  даже  тогда,  когда  внучку,  в  пятнадцать  лет,  против  её  желания,  отдали замуж  за  того  же  никчемного  Толомуша.  Надели  на  сорви-голову  белый  платок  мужней жены  -  ак-жолук.  Не  было  там  любви.  Но  кто  спрашивал  молодых!  Есть  закон  гор,  закон  предков.  Дело  это  решают  родители.  Старшие  всегда  умнее.  Старшим  нельзя  перечить.  Асипа  покорилась.  Время  шло,  а  вариантов  особых не  было. Не  оставаться же  в  девках.  Стерпится – слюбится.   Но  соединившись  в  семью,  Асипа   сразу  дала  понять,  кто  в доме  хозяин.  И  когда  райком  партии  стал  проводить  линию  ЦК  по  выдвижению  женщин  на  руководящие  посты,  их  с Толомушем  без  обсуждений  поменяли  местами:  Асипа  стала  старшим  чабаном,  Толомуш  рядовым.  И  производственные  показатели  только  улучшились.  И  вот  такое  ЧП:  рыжий  мальчик  и  голубоглазая  девочка.  Репутация  -  жалап,  и  карьера  повисла  на  волоске.  Того  и  гляди  разжалуют  из  старших  чабанов  в  рядовые.  Страшно  подумать.

   -  Старость   не  радость, -  кряхтит  бабушка Керимбюбю. -   За  что  мне  такое  наказание,  эти  80  лет?  Никто  из  наших  старух  столько  не  прожил.  Неужели  тот  хадж  в  Арслан-Боб  повлиял?  Неужели  тот  курс  лечения?  Доживет  ли  до  моих  лет  Асипа,  моя  кровиночка?  Почему  так  быстро  гаснет  огонь  в  её  глазах?  Какие были глаза!  Как  у   Наташки.  Как  у Наташки  Аринбасаровой,  у  той  артистки,  с  которой  они  вместе  снимались  в  кино,  в  64-м  году,  в  Чаеке,  в  «Первом  учителе»,  у  того  длинного,  худого  режиссера  в  черных  очках  и  в перчатках  по  самый  локоть.  Всё  у  него  с  выкрутасами.  Фамилия  из  двух  слов:  Михалков-Кончаловский.  Не  Андрей  -  Андрон!  Были  там  и  хорошие  ребята,  простые, добрые,  с  нормальными  именами.  Миша,  Гоша.   Спокойные.  И  музыка  у  них  в  вагончике  была…   Керимбюбю  пыталась  вспомнить   ту  музыку,  сердилась  на  голову  -  совсем дырявая  память.  Короткое  слово  -  бух  или  бах.  Вроде  бах.  Высокая  музыка.  Как  наши  горы.
   Да,  да,  с Наташкой  они  снимались  в  этом   бессовестном   кино.  Наташка  при  всем  честном народе  целовалась  с  чужим  мужчиной.  С  артистом Болотом  Бейшеналиевым.  Ничего  себе  парень,  видный.  И  глаза  какие-то некиргизские.  Большие  глаза.  Он  и  был  там  первый  учитель.  Дюйшен.  Пришел  с   гражданской  войны,  в буденовке.  Хотел  в  горах  построить  новую  жизнь,  хотел,  чтоб  школа  была,  хотел,  чтоб  женщины  узнали  другую  судьбу.  Бедный.  Как  он  стучал  топориком  по  старому  крепкому  дереву.  Не  поддается.  Плетью  обуха не перешибешь!  А  он  кричит,  этот   режиссер  в  черных  очках,  в  перчатках  по  самый  локоть:  Давай, давай!  Руби.  Он всегда  кричал  этот  режиссер Андрон.  Особенно,  когда  много  народу  снималось,  массовые  сцены,  там  многие  кочкорские   были.  И  они  с Асипой.   Керимбюбю  в  праздничном  эличеке  на  голове,  Асипа  в  белом  платочке.    Дубль  первый,  дубль  второй,  дубль  третий…  И всё  не  так.   Особенно  когда  драку  снимали.  Еще  раз давай,  еще  раз.  Не нравилось  ему,  как  киргизы  друг  друга  мордуют.  На  директора  картины  кричит:  «Я тебе  сказал: десять  ящиков  водки  привезти!  Разве  одним  ящиком эту  орду   напоишь»!  Добивался,  чтобы  по-настоящему дрались,  с  кровью.  Никого  не жалел,  ни  Болота,  ни  Наташку,  заставлял  раздеваться  при  людях.   Она  маленькая,  как  прутик  тонкая.  А глаза  большие,  черные,  дна не  видать.  И  разрез   наискосок  сверху  вниз.  У  Асипы  такие  же  были  в  пятнадцать  лет.   Даже  в двадцать.  Откуда  они  такие?  Оттуда,  из  Арслан-Боба.  У  тех  девушек,  тех  женщин   загадочного  рода-племени.  Не  узбечек,  не  киргизок,  не  таджичек.  С  приветом  от  Большого  Асана,  от  Александра  Македонского.

  -   Ну,  ладно, -  решала  загадку  бабушка  Керимбюбю,  -  глаза  от   Большого   Асана.   Греческое  наследство.  А  этот  рыжий  у  Асипы,  эти  голубые глаза  у  девочки,  правнучки  -  тоже  от  Македонского?
 
   Пыталась  восстановить  связь  времен  и  событий.

  -  Внученька,  кровиночка  моя,  скажи  правду,   не бойся.  Я  помогу,  Я  придумала,  я решилась.  Но  я должна знать:  как  это  случилось?  Кто  это  был?

   И  Асипа  дрогнула.  Кому  и  сказать,  кому признаться,  как  не  бабушке  Керимбюбю?  Родней  её  у  Асипы  никого  не  было.

   -  Орус  аскер,  -  подняв глаза  на  старуху, -  сказала  Асипа.  -  Русский  солдат,   пограничник  -  зеленый  фуражка,  голубые глаза.  Петя  зовут.  Пётр  Муромский.

   И заплакала,  бросилась  к  бабушке  на  грудь.  На то,  что раньше  было  грудью.  И  бабушка  прижала  голову  внучки,  передового  чабана   «Карыл  Маркыз  атындагы  совхозу»,   над  которой  нависла  угроза  репрессий,  перевода  из  старших  чабанов  в  рядовые,  к  мужу  в  подпаски.

   -   Помнишь,  я   на  лошади  примчалась  с  джайлоо…  Скорей,  скорей.  Некогда  было  говорить.  Он  в  горах  упал,  ногу  сломал,  весь  в  крови…
   -   Как  же  я,  старая  дура,  не  догадалась?  Не  плачь,  внученька.  Есть  у нас  с тобой  один  человек,  генерал.   Большой  генерал.  Асан,   Александр  Македонский.  Он  нам  поможет.
   -   Скажи,  бабушка,   я  жалап. 
   -  Нет,  моя  девочка,  -  отвечала  Керимбюбю.  -  Не  жалап.  Просто  баба. 
       
      Концерт  Керимбюбю  затягивался,  отнимал   здоровье.  По  ходу  исполнения  номеров  силы  то  прибывали  волнами,  то  убывали.   И  вот  пришел  полный  отлив.  Солистка   привстала,   оглядела  мутными  глазами   компанию  слушателей.   Губы  деревенели,  выходили  из  подчинения.    Керимбюбю   напряглась  и  по  слогам  произнесла:

   -  Афродизиак.

   И  упала  на  коврик  с  клочьями  недобитой шерсти.  Померла  насовсем.

  -  Ах!  Ах!  -  забегали,  закричали женщины.  -  Она  же  совсем  померла.  Не  на  шутку.
  -  Из  вредности  померла.  Не  хотела   делиться  рецептами.

   И  народ  быстро  собрался.  На  похоронах  роли  расписаны:   профессиональные   плакальщицы   рвут  волосы  на  себе,  кричат  истошными  голосами  -   не  от  горя,   так  положено;  мужчины  режут  лошадь,  снимают   шкуру,  делят  тушу на  куски,   раскладывают  на  пять-шесть  котлов,  огонь  разжигают.  Поминки  старого  человека,  пусть  даже  и  женщины,  дело  серьёзное.  Народу  соберется  много,  человек  сто,  может,  двести.  Воробьиным  мясом  не  накормишь.

   - А  где  же  Асипа?  -  спохватились  женщины.  -  Где  любимая  внучка?  Может,  зря  про  неё  говорят  «жалап».  Может,  правда  Асан  Македон  виноват.

   Асипа  в  тот  день  была  далеко.  И  высоко  была.  Под  ледником,  на  джайлоо  у  китайской  границы.  Пасла  баранов.  Накануне  ночью  ей  снилась  бабушка  Керимбюбю.  Она  улыбалась.  Она  качала  головой,  говорила:  Асипа,  сделай  всё,  чтобы  ни  один  из  твоих  сыновей  не  пошел  по  твоим  стопам,  не  пошел  в  чабаны.  Тем  более  ни  одна  из  дочерей.  Ты  последний  чабан  в нашем  роду,  Асипа.   Писец.      

    8.                ЗА  ФУК  НЕ   БЕРЕМ


      Её  и  днем  не  заметишь  эту  Вагановку,  а  уж  ночью…  Маленькая,   свернется  калачиком,  угреется  в   теплом  сугробе,  укроется  темнотой,   мечтает.  У  маленькой  Вагановки  большая  мечта  -  построить  коммунизм.  В  одной  отдельно  взятой  стране.  На  зависть  Зимбабве,   Южно-Африканской  республике,   Уругваю  и  всем  остальным  странам. 
   -  А  чо,  -   задается  риторическим   вопросом  Сивота,  -  правда,  что  ль,  при  коммунизме  воров  не будет?
    -    Говорят,  не будет,  -   поддерживает  риторику  Цыцарон. 
    -   А   фулиганов?
    -   И  фулиганов.
   Темно  в бараке.   Свет  только  от  буржуйки,  до  красна  раскаленной  березовыми  поленьями.  Возле  печки   дежурят  валенки,  сушатся   портянки,   носки.  Дух  от  них    плотный,  живой.   Ноздри  празднуют. 

   -   А мы  куда?  -  тревожится  Сивота . 
   -  Нас  перевоспитают,  -  отвечает   Кривоколено.
   -   Как  это!  -  возмущается  Сивота.  -   Я  без  этого  не  могу.
   -   Ну,  с  энтим-то  как - нибудь.   А  как  с  бухлом?
   Затихли.  Думают.  Какая  жизнь  без  бухла,  ни  Сивота,  ни  Цыцарон,  ни  Кривоколено   не представляют.   Хорошо  -  коммунизм  не  скоро.
   -  Через    двадцать  три года,  -   уточняет   Цыцарон.  -  В   80-м   Хрущев  обещал.
   -   Не  скоро  еще,  -  успокаивается  Сивота.  -   Сроков  пять  -  шесть   еще  можно  спокойно  посидеть.  Если  без  мокрухи. 
   -   A  3   -    b 4,  -  затевает   Сивота.
    -   F 6  -  g   5,  -   отвечает   Цыцарон.
    -   Ты  чо  -  опять   городскую? 
    -   Не.  Отыгрыш. 

    Барачная  темнота  пуковала,   оглашала    спальню  разрывами  газовых  атак.   Трудолюбивые   кишечные  бактерии  делали  своё  дело,   перерабатывали   серый   хлеб,  смоченный  в  постном  масле  и  приправленный солью,  в  жиры,  белки,   углеводы   и  выводили  наружу  отработанные  газы.  Дело  живое,  человеческое.  Газовый  генератор,  паровозное  топливо.  Бывало,  Яша  Кагантович  затянет:  «Наш  пагавоз,  впегод  лети.  В  коммуне  остановка».   Коммуна  -  как  землетрясение:   наука   /даже   такая  точная,  как  марксизм-ленинизм/  знает,  где,  но  не знает,  когда.
   Береза  в  буржуйке  потрескивает,  согревает   рабочий народ  теплом  и  негой.  От  тепла  и  неги  в голову  лезут  всякие  глупости.
    -  Цыцарон,  -  говорит  барачная  темнота   человеческим  голосом.
   -  Чего  тебе?
   -  А  правда,  что  ли,  там  был  зеркальный  потолок?
   -  Правда.  Сто  раз  рассказывал.

    Сто  раз  -  точно.   А  мужикам   в  сто  первый  охота.
    Цыцарону  всю  жизнь  везло.  Сперва  его  забрали   в  проверочно-фильтрационный  лагерь  по  193-й  статье   Уголовного  Кодекса  РСФСР,  введенной  еще  в   1926  году:   «за   сдачу  в  плен,  не вызывавшуюся боевой обстановкой».   Статья   предусматривала   расстрел  с  конфискацией имущества.   Но Цыцарон  попал  под   гуманный  комментарий  к  статье:  «В  известных  случаях обстановка  на  поле  боя  может  сложиться  так,  что сопротивление по существу представляется  невозможным,  а  уничтожение  бойцов бесцельным.   В  этих  случаях  сдача  в  плен  является  актом допустимым  и  не могущим  вызвать судебные преследования».  Конечно,   судебная  практика,   посылала  на хрен  букву  закона.  Трибуналы  в  массовом  порядке  применяли  заочное  осуждение  военнослужащих   за  линией фронта,  как изменников Родины.  Достаточным  основанием  для  такого  решения  были  сведения  об  их  антисоветской  деятельности,  полученные  оперативным  путём.   
   Приказ   Ставки  Верховного   Главнокомандования  от  16 августа 1941 г.  № 270   уточнил  акценты.  В  частности,  командиры  и  политработники,  срывающие  знаки  различия  и  сдающиеся  в  плен,  объявлялись  дезертирами,  а  их семьи  подвергались   аресту.  Приказ  призывал  «драться до последней  возможности,  чтобы  пробиться   к  своим».   Цыцарону  и  тут повезло:  он  не  был  ни  командиром,  ни  политработником.   Простой  сержант  мотострелкового  батальона.   Но  это  требовало  проверки.
    Для   таких,  как  он,  требующих  проверки,     Постановлением  Государственного  комитета  обороны  от  27 декабря 1941 г.  создавалась   сеть   спецлагерей   в Вологодской,  Тамбовской,  Рязанской,  Курской  и   Воронежской  областях.   Это  были  военные  тюрьмы  строгого  режима.   На  сборно-пересыльных  пунктах  в  Германии  и  других странах  Европы   скопление  народа   в несколько  раз  превышало   пропускную  способность  этих   узилищ.
     Сержант  Цыцарон,  по  недосмотру  смертельно  уставших  тружеников  НКВД,   не  попал  в  расстрельные  списки.  В  числе   1 836 562  солдат  он   вернулся    из  плена  и  смывал  позор   сперва   в   батальонах   по   восстановлению   разрушенных  объектов.  А  когда  Генштаб   Вооруженных  сил  СССР   директивой  от  12  июля  1946  года   эти  батальоны   расформировал,  получил  статус  «переведенных  в  постоянные кадры  промышленности».   Переведенные  не  имели  права  сменить  место  работы  и вернуться  к  себе  на  родину.   После  ХХ  съезда  партии  Цыцаррон   уже  мог  вернуться  на  малую  родину,  но  не  стал.   Во-первых,   не  к  кому,   во-вторых,  и  некуда.  Война  стерла  с  лица  земли  всю  родню  заодно  с  малой   родиной.  Завербовался   на  стройку  коммунизма  в  Вагановке.   Как   один  из  самых  грамотных,   окончивших  семилетку,   заведовал   сложным  техническим  объектом  -  водокачкой.  Однажды  по  неосторожности  поделился  с  соседями  по  бараку   своим  звездным  военным  воспоминанием  -   как  трахался  с немкой,  отбывая  в  её  доме  трудовую  повинность  военнопленного.
   -  И  что  -  этот  потолок   специально  из  зеркала  сделан?
   -  Специально.  Она   снизу  лежит,    а   на  потолке  вид  сверху. 
   -  А  ты  смотрел  в  потолок?
   -   Бывало.  Она  сама  то  снизу,  то  сверху.  У  неё  сто  приемов.  И  так  ей  надо,  и  эдак.    До  полного  изнурения.   А  куда  денешься?  Она  фрау,  хозяйка.   Мы,  говорит,  щас    вылечим  твою  эректильную  дисфункцию.   И  без  всякой  химии.  Одним  канканом.  «Щас  покажу  тебе,  Деметрий,  «Мулен  руж».  Он  мертвого   воскресит».  И давай:  ноги  вверх,  задницей   поворачивается  -  подол  задрала,   исподним  наружу.  А  там  панталоны,  кружева,  черные   чулки  с резинками.   Дисфункция  бежит  от  канкана,  как   наш брат  пехотинец  от  «Тигра». 
   Барак   затихает.  Не  надолго.   Отдается   воздействию  эректильной   функции.  Она  приподнимает  не  только  простыни  -  тяжелые  одеяла!   Накапливаются  и  вопросы.  Народ,  в  частности,  интересуется,  что  там  за  Деметрий  объявился.
   -  Она  же,  фрау, не  русская.   Ей  Деметрий  легче,  чем  Дмитрий.  Меня  Митькой  звали.  До  войны. 
    В  Вагановке   никто   и  не догадывался,  что  у  него  какое-то  другое  имя,  кроме  как  Цыцарон.
    -  А её  как?  Фрау  твою?
   -   Эльза. 
   Эльза…   Мужики  пробуют  на  язык   красивое  слово.   Пытаются  разглядеть  канкан  с  «Мулен  ружем».   Не  получается.  Воображения  не  хватает.   Полигамный  опыт   ухажерской  возни  с   плотоядными   дролями   на  сеновале  не  подсказывает   картины.  И  слов  подходящих  нет.    Слушателей   белая  зависть  съедает.
 -   Счастливый  ты,  Цыцарон!
    В  темноте   странный  звук.  Вроде  щенок  заскулил.  Откуда  щенок?
  -   Цыцарон,  ты  чего? 
   Чего?  Чего?   Нахлынуло  -  вот  чего.   В  носу  заглючило.  Нос  долго   запахи  помнит.  У  него  такая  функция.   Иной  раз  ни  с  того,  ни  с  сего   ударит  в голову. 
   Была  у  неё,  у  фрау  Эльзы,  химия.   Густой  волной  шла  из  подмышек   и  паховой  полости,  из  темных  потаённых глубин,  которые  Цыцарон   посещал  по  настоятельному  приглашению   фрау.   Хотя  приглашение   не  то  слово.   Требование!  Приказ!  Он   военнопленный.  А  она    главнокомандующий   пленившей  армии.   Причем  верховный.    У  неё  в  арсенале,  кроме   химии  и  канкана,   кроме  кружевных  панталон,  ремни  с застежками  и  шипами,  наручники.  Бывало,   пристегнет  к  кровати,  распнет,  как  на  кресте,  сядет  верхом,  пришпоривает,   взбадривает  арапником,   воскрешает   из  мертвых  утомленный   орган   Деметрия,   пытается  довести   до  оргазма.  Такая  у неё   спортивная  сверхзадача.   А  он,  Деметрий,   и  рад  бы  в рай.   Да   что- то  не  пускает.   Не  чувствует    пленный  в  себе  мужика.   Сексофонист   он.  Сексуальный  раб,  а не  мужик.  Почти  проститутка.   А  проститутке   не  до  оргазма.  Она  на работе.  А  про  любовь…   Кому  ж  не  охота!   Цыцарон  никак  не  мог  унять   в  себе  побитого  щенка. 
   -   А  уж  как   жопу  свою  уважают!   Газетой  сроду   не  подтираются.  У  них  для  подтирки  специальная   бумага.  Мягкая.  Белая.   И еще  биде  для   подмывки.
   
    «Жесть»  -  сказали  бы  внуки   топорных  дел  мастеров.  Но  у  дедов   в  обиходе  не  было  этого  слова.  И  они,  даже  в отсутствие   женщин,  обходились  теплыми,  нежными  человеческими  словами.   
   -     Цыцарон,  да  пошли  их  всех  на   ***,  этих  ****ей   с  зеркалами.  Вот  построим  коммунизм  с зеркальными  потолками  -  еще  наебёмся.  В  дупло  через  пень  колоду! Бардадым   говорит:  свои  будут  ****и,   общественного  пользования. 
         В   дальнем  от  раскаленной  буржуйки   углу   барака  темнота   разразилась  дурашливым  фальцетом   барабашки:
     «Моя  печаль  осталась  в юрте на Тянь-Шане.
     Дождется  ль  там  меня  покинутый гарем?
    Чему  смеётесь  вы?  Такая  селяви.
    Не  дай  Аллах  вам  перепутать  «Ж»  и  «М».

    -   От  кого  это?  -   не  в лад   барабашке   бросил  вопрос  в темноту  бригадир  Филя. 
    -  А  чо  такое?  Чо?  -  насторожились   голоса  в  темноте.
    -   Дух  стрёмный.   Кумысом  несёт.  От  тебя,  что  ль,  Муса?
    -   Чо  Муса?  -   обиделась    темнота.  -   Чуть  чо  -  сразу  Муса.
    -   Ты  же  башкир,  -   объяснил  ход  мыслей  Филя.
    -    Не  башкир  я  -  татарин.
    -   Какая  разница?  Сам  говоришь:  два  трояшка  -  шисть  рублей,  -  передразнил   Филя.
    -   Башкиры  пьют  кумыс,  воняют.   Татары  не  пьют.  Такая  разница,  -   разгородил  национальный  вопрос  Муса.
    -   А  я  не  чую  никакого  кумыса.  Может,  портянки?  -   развернули   вопрос  мужики  в  другую  сторону.
    -   От  портянок  идет  дух  приятный.  Русский  дух  от  портянок,  -   смягчает   тон  бригадир.  -  А  ты  чо  молчишь,  Жипять?   Ты  же  киргиз  у нас?  Киргизы  кумыс  пьют?   У  меня  сосед  по  шконке   на   первой  ходке  был  киргиз.  Сильно  вонял  кумысом.   Поговорка  у него  такая  была:  «Утром  кумыс,  вечером  кыз».  «Кыз»  это  чо  такое?
    -   Девушка,  -  перевел  Жипять.  -   У  них  всё  на  «ы».  Кымыз,  кыргыз.    Кырк  -  сорок.   Кыз  -  девушка.  Кырк   кыз  -  сорок девушек.  Или  один  кыргыз. 
   -   Вот,  вот.    Один  кыргыз   завонял  всю  зону  кумысом,  -  стоял  на  своем  Филя.
   -   Глюки  у  вас   в  носу.   То  Эльзой  воняет,  то   кыргызом.

   Цыцарон   вроде  успокоился,  угомонился.  А  потом  опять  затрясло.
   -   Деметрий,   не  трави  душу!
   -   Арбайт!  Арбайт!  Линифый   гуский   гастарбайтер!  -  всхлипывает  Цыцарон.  -   Шнапс  пил,  шпиг  кушал?  Яйки   кушал?  Згя  что  ли?   Почему  без  души?  Еще  и  с душой  ей,  сучке,  надо.   Шнель,  шнель!  Айн,  цвай,  драй…  Их  бин  гуски  язык  шпрехен:  исчо  фасимнацать  фгикций.   Фасимнацать!   Немцы,  бля!  Всё,  бля,  рассчитано.  Сколь  фрикций   до  оргазма,  когда  эрзац.
   -  ****ец,  что  ли?  -  уточняют  ребята.
   -  Не. Эрзац  это,  по-ихнему,  заменитель.  Вроде:  это  -  кожа,  а  это  -  кожзаменитель.
   -  А  кожа-то  сама,  фриц  её  законный  где?
   -  В  плену,  говорила.  Где-то  у наших.   Затрахала,  бля:  «Балшевик,   балшевик,  а  епарик   меншевик:   двенадцать  сантиметров.  Ложь,  абман!  Сталинская  пгапаганда»!  Либидо,  бля,  моё  не  устраивает.   Двенадцать  сантиметров.
    -  А  либидо  это  чо?
   -  Чо,  чо!  То  самое.  У  тебя,  небось,  восемнадцать.  Конь  с  яйцами.

     По  ночам  кажется,  не  Вагановка  -  сама  родина  впадает  в зимнюю  спячку,  укладывается  в  берлогу,  минимизируется,  повинуясь  инстинкту  самосохранения,  сворачивается  калачиком,  как  человеческий  зародыш  в  утробе  матери.  Ту – ту - у-у-у…  Товарняк  мчится  на  Север,  в  Соликамск  -  об  Вагановку  не  споткнется.   Ну  и ладно.  У  неё  есть  свой  паровоз  и  свой  машинист  Яша  Кагантович.   Для  связи  с  большой  землей,  с  Европой,  с  Азией.  Иной  раз  паровоз  Яши  подает  голос.  Самопроизвольно.  Не  по  производственной  надобности  -  для  обогрева  души.
    Похрапывая,  мужики  уносят  в  сон  комнату  с зеркальным  потолком,   фрау  в  черных  чулках,   прицепленных   подвязками   к  кружевным   панталонам,   и  занятные  слова,  которым  она  научила  Цыцарона:   эректильная  дисфункция,   оргазм,   канкан,   «Мулен  руж».   
    У  Левы  Беглого  свой  сон.  Отчасти  даже  и  сексуальный.  И  свои  глюки.   Волшебный   запах   лошадиного  пота.   Запах  счастливого    военного   детства.     Ему  семь  лет.   Папа  и    мама  рядом.  Вся  17-я  застава  гладит  его  по  голове.     Связисты  делают  ему  игрушки   из  серебряной   фольги,  кузнецы   куют   сабли,    наряд   тащит  ему  носатого  пеликана,  раненого  градом,   ефрейтор  Пучков,  прошедший  еще  и  Финскую  войну,  рассказывает   скандинавские  саги.   Ну  и  самое  главное.  Начальник  заставы   капитан   Колодяжный  перед  строем  солдат  дарит  боевого  коня  из  плененного  венгерского  эскадрона.  Короткометражный  конек,  по  росту  Левы.  Вроде  не  так  и давно  это  было.  В   сорок  пятом.
     Майская  ночь  в  Арташате  насквозь  пропахла  коньяком  и  пороховой  гарью.  Хотелось  закусить  лимоном  и  надеть  противогаз.  Главное не  перепутать  порядок  действий.  Время  было  позднее.  Или  раннее.  Ночь  еще  не  ушла,  утро  не наступило.  Спали,  кажется,  все.  Даже  сержант  Сутрапьян,  герой  вчерашнего  дня.  Он  был  на  коне.  На  коне  в  переносном  смысле.  Он  был  глашатай.  Он  возвестил,  явил  благую  весть.  С  большой  буквы.  Благовест.  Привалило  такое  везение:  он  был  дежурный,  был  на  связи  и  первый  принял  сообщение.  Победа!  Он  выскочил  из  дежурки  и  бегом  в  офицерское  общежитие,  там  жил  и  командир.  Сержант  Сутрапьян  бежал  по  гулкому   дощатому  коридору,  кулаком  барабанил  во  все  двери  подряд  и  орал  что  есть  мочи:  Победа!  Из дверей  выскакивали  кто  в  чем.  Мужчины  и  женщины,  офицеры  и  жены.  Офицеры  в  трусах  и подштанниках   хватали  пистолеты,  ракетницы  и  начинали  палить  вверх,  едва  выбежав  из-под  крыши.  На  шум,  гам  и  вопли  Сутрапьяна   из  гражданских  домов  Арташата  вывалили  сонные  армяне.  Безумие  охватило  всех.  Старики  выкатывали  из  погребов  бочки  с  коньяком,  вспарывали  горловины  и разливали  в  стаканы,  в  солдатские  пилотки, в офицерские  фуражки,  в  трофейные  каски. Молодых  армян  не  было,  а  молодые  армянки  были.  Замечательные,  сочные  молодые  армянки,  с  фирменными  национальными  формами,  тяжело  груженые  нижним  и  верхним бюстом.  Все  любили  друг  друга  без  памяти,  обнимались  от  всей  души,  целовались  от  сердца,  не экономя  страсти  ни  для  солдата,  ни  для офицера.  Офицерские жены  целовались  с  чужими  мужьями  и  счастье  наполняло   тела  и души,  и  все  были  одной  семьёй  -  военные  и  гражданские,  армяне,  русские,  украинцы,  евреи   и,  представьте,   азербайджанцы.  Это  было  8  мая  1945  года.  Далеко  от  Берлина,  далеко  от Москвы,  даже  от  Еревана  далеко.  Ближе  к  Арарату,  к  священной  горе  армян,  до  которой  было  рукой  подать,  но  через  турецкую  границу,  через  пограничную  реку  Арпачай.  Горное  селение  Арташат   оживило  развалины  древнего  города  Ани,  разрушенного  землетрясением  во  времена    Всемирного  потопа  и  путешествия  Ноя  с  животными  на  легендарном  ковчеге.  Там  была  17-я  застава  Ленинаканского  погранотряда.  Из  долины  вверх  поднималась  весна,  благословенный   май  освежался  молодой  зеленью,   зацвели  абрикосовые  деревца.  Ночью,   при  лунном  свете  они  выглядели,  как хоровод  невест  на  армянской  свадьбе. 
   Весь день  гудел  Арташат,  коньяк  лился  рекой  и  эта  река  была  больше,  чем  пограничный  Арпачай.  Трезвых  и  нецелованных   не  было.  Обессиленные  угомонились  на  излете  ночи  перед  Днем  Победы,  перед  Днем  официальных  торжеств,  построений  и  церемоний.  И  первым  сморило  сержанта  Сутрапьяна.  Он  больше  всех  потратил душевных  сил,  и  физические  тоже  были  на  пределе.  Последние  он  отдал  пышногрудой  красавице   Зарине.  Люди  хотели  лучшего,  а  имели  то,  что  имели.  Сутрапьян  имел  Зарину.  Зарина  имела  Сутрапьяна.  С  учетом телесных  форм  имение  их  было  немалое.  Можно  сказать,  большое. Их  было  больше,  чем  двое.  Их  было  трое.  «Цавыт  танэм»  /возьму  твою  боль/  -  говорил  мужчина. « Ес  кхо  цавыт  танэм  /я  возьму  твою  боль/  -  говорила  женщина.  Недаром  многие  греки  носят  армянские  носы.  Потомки  Гомера  косят  под  армян,  уважают.  Народ,  который   сложил  такую  поговорку,  достоин  Арарата.
    Отрывая  счастливые  губы   от  счастливого  тела,  сержант  повторял  в  такт  своему  мужскому  натиску:  «Гитлер  капут!  Гитлер  капут!».  А  Зарина   теребила  волосы  на  его загривке  и  в  самые  сладостные  минуты,  перед  улётом   и  парением,  на  подступах  к  апогею,   шептала  Ашот  мой,  Ашотик».  Хотя  сержанта  Сутрапьяна  звали  Карапет.   Ашот  был  мужем  Зарины.  Последнее  письмо  он  написал  из  Праги.  Он  был  жив,  получил  медаль  «За  отвагу»  и  в  ожидании   встречи  со  своей  жгучей  брюнеткой   Зарой   щекотал  большим  носом  белокурую  Милену  и,  когда  после  непродолжительного  кокетливого  сопротивления  входил  в  её  крепость,  не  в лад  бормотал  счастливо: «Гитлер  капут!».  А  Милена  в  сладостные  мгновения  теребила  волосы  на затылке  Ашота,  приговаривая: «Ярик  мой,  Ярик».  У  неё  был  муж   Ярослав,  но  что  с ним  и где  он,  Милена  не знала.  Каждый  думал  о  лучшем,  а  имел,  что  имел.  Их  имение    было  больше,  чем  Карапет  и   Ашот,   чем  Милена  и  Зарина.  Их  общим  имением  была  Победа.  И  даже  если  поделить  её  на  всех,  каждому доставалось много. 
     Арташат  погрузился  в  сон.  Не  спали  трое:  ефрейтор  Хрумкин  и  парочка  невидимых  в  темноте.  Ефрейтору  спать  было  не  положено,  он  стоял  на  часах,  под  ружьём.  Выпивши  был,  но  в  меру,  в  плепорцию,  как  говорили.  Выпивши  был  настолько,  чтобы  душа  запросила  песни.  А  песня   ему не  отказала.  Песня пограничника,  ясное  дело,  была  про  коней.
  « Как  на  тот  на  Терек, на  высокий  берег  собрались  на  сечу  сорок  тысяч  лошадей.  И как  этот  Терек,  и  высокий берег  весь  покрылся  сотнями  порубанных  коней»…
   Ефрейтор  пел  негромко,   душевно   с  пониманием  текста  слов  и  смысла происходивших  событий.
   -  Ты  чего  вздрагиваешь?  -  шёпотом   спросил  второй  неспящий.
   -  От  стрраха, -  тихо  ответил  третий.
   -  Такой  огрромный  и  от  стрраха  дррожишь.
  Эти  двое  коротали  ночь  отдельно  от  ефрейтора  Хрумкина.  У  них  был  какой-то  свой  выговор  -  они  сдваивали  «р»  и  растягивали  гласные,  как  эстонцы: «прраага,  фурраж,  старршина  Корробченко»,  «гррииша»,  «гиимнастёррка»…  На  горре  Арраррат  ррастет  крраасный  виногррад.  Гитлерр  капут.   А  Хрумкин  был  сам  по  себе,  с   южно-русским  говором,  с  мягким  «г».  Хрумкин  пел.
  «Любо,  братцы,  любо,  любо,  братцы,  жить.  С  нашим  атаманом  не  приходится  тужить».
  Двое  других  неспящих  слышали  песню,  но  не  подпевали,  не  участвовали.  Гутарили  о  своём.
   -  Если  бы  не  наш  мальчик,  могло  быть  смертоубийство.  Там  же  армянка  с  рребенком   стояла.
   -  А  чего  тебя  понесло?
   -  Говорю  же,  от  страха.  Этот  сержант  Сутррапьян  из  ракетницы  у  самого  уха  как  грохнет.  Я  и  рванул  очертя  голову.  Если  бы  не наш  мальчик,  армянке  с  ребенком  конец.  Стал  передо  мной,  как  лист  перед  травой.  И  я  опомнился.  Шаг  оставался  до  армянки.
   -  Мальчик  наш  сам  от  горшка  трри  вершка.  Не  испугался.
   -  Добрый  мальчик.  Вчера  вместе  морковку  грызли.  И  сахарок.
  -  А  меня  угощал хлебом  с  маслом.  Мать  ему  мажет,  маленькому. После  малярии  совсем  худой,  слабенький.  А  сюда  тащит:  горбушку  и  ту  пополам. 
  -  Добрый  мальчик!  Смешной.  Нам  масло  нельзя.
  -  У  него  теперь  свой  конь.  Командир  распорядился.  Маленький  конёк.   Говорят,  из  Кыргызстана  пригнали. 
  -  Не – а.  Венгерская.  Контуженная  лошадка,  вздрагивает.  На  фронте  была. 
   
   «А  первая  пуля,  а первая  пуля,  а  первая  пуля  в  ногу  ранила  коня»,  -  пел  ефрейтор  Хрумкин  в  лад  разговору.  Душевно  пел,  с  пониманием  текста  и  подтекста.  А  двое других  слушали,  тихо  переговариваясь,  пережевывая  свежие  впечатления.
   -  До  чего  запах  противный  у  этого  коньяка.  Клопами  несет.
   -  Бурргундия,  -  пророкотал  собеседник. -  Франция.
   -  Какая  Франция?  Какая  Бурргундия?  Кыргызское  пойло.  Прикинь:  «конь»  и  «як».  У  них  в  горах  яки  живут,  а  коней  сорок  тысяч.
   -  Это  в  песне  сорок,  а  у  них  в  горах  триста  тысяч.  Порубили  много.  В  41-м,  говорят,  сформировали  кавалерийский  полк,  посадили  верхом  мальчишек   и  под  танки.
 
   «Мы  красные  кавалеристы  и  про  нас,  -  взбадривал  себя  песней  часовой  Хрумкин,  -  былинники   речистые  ведут  рассказ».
   -  Весь    полк   положили  в  первый  час  боя. 
  -  Жалко  мальчишек.
  -  Коней  жалко.
   «Братишка  наш  Буденный,  с нами  весь  народ.  Приказ:  голов  не  вешать,  а  смотреть  вперед,  -  ефрейтор  Хрумкин  набулькал   чего-то  из  фляжки,  погладил  табельное  ружьё  и  продолжил  бодрый  куплет. -  Ведь  с  нами Ворошилов,  первый  красный  офицер.  Сумеем  кровь  пролить  за  СССР.  Сы- сэр!».
   - Коньяк   пять  звездочек,  -  прокомментировал  голос  в  темноте.
   -  Умеешь  считать?  -  откликнулся  второй  голос.
   -  Ай-кью!  -  протянул  первый. -  Ай-кью-у-у…  Прикинь:  армяне  заправили  бочку    в  40-м,  до  войны.   В  войну  некому  было  пить.  Открыли  в 45-м.
  -  Не  голова  -  Дом  советов.
   -  Ай-кью.  Белый  Дом  советов.  Сахарок  ай-кью  повышает.
   -  Гад  Корробченко  зажимает,  недовкладывает   в  паёк.  Коррупция.
   -  Хохол  он  и  есть  хохол.
   - Почему:  как  старшина – так хохол?

   « Веди,  Буденный,  нас  смелее в бой.  Пусть  враг  дрожит.  Пускай  пожар  кругом.  Мы  беззаветные  герои  и  все.  И  вся-то  наша  жизня  есть  борьба.  Борьба!»  -  мажорно  завершил  ефрейтор  Хрумкин.
   -  Урра!  -  подхватила  пара.  -  Да  здравствуют  братья  Покрасс!

   -  Рассказать  анекдот?  -  спросила  темнота.
   -  Приличный?  -  спросил  второй голос.
   -  Приличный.  Один  мужик  говорит  другому: «Давай  сообразим  групповой  секс  на  троих  -  я,  ты  и  твоя  жена.  Она  согласна  -  я  спрашивал». -  «Нет,-  говорит  другой, -  Я  не  согласен».  -  «Ну,  ладно, - говорит  первый. -  Тебя  исключаем».
   -  А  когда  ржать?  -  спросил  слушатель  анекдота.
   -  Порраа,  -  сказал  рассказчик.

   В  конюшне  заржали.
  -  А  ну,  -  прикрикнул  ефрейтор, - не  балуй!   Снегирь,  Наскок,  не  балуй!
    Снегирь,  огромный  вороной  конь  с  белой  звездой  на  умном,  широком лбу,  огрызнулся,  передразнил  Хрумкина:  «Кожух,  короб,  рама,  шатун  с  мотылём,  возвратная  пружина,  ударник  под  бойком». 
   Ефрейтор  Хрумкин  был,  как  все  люди,  не  по  делу  высокого  о  себе  мнения.  То  есть  был  глуп.  Ни  сном,  ни духом  не  ведал,  что  Снегирь  и  Наскок  легко  читают  сложно-подчиненные  предложения  и  наизусть знают   караульный  устав,  который  он,  Хрумкин,  не  осилил  за  четыре  года  службы.  Ему  и  в голову  не  могло  прийти,  что  Снегирь  и  Наскок  знают  русский,  армянский,  а  Снегирь  говорит  еще  и  по-кыргызски.  Он  знает,  например,  что  Карапет  это  просто  Петя,  но черный.  Потому  что  «кара»  по-кыргызски  «черный».  Ефрейтор  Хрумкин  и  во  сне  не  мог  представить,  что  в  большой  лошадиной  голове  умещаются  далёкое  прошлое,  времена  Ноя,   турецкого  геноцида  армян  и  далекое  будущее,  которое  еще  не  пришло,  не  случилось.  Они,  лошади,   предвидят,   предсказывают,  как  будто  читают  книгу  будущего.  Тот же  Наскок,  например,   поедая  овес  из  соломенной  тюбетейки  мальчика  и зная,  что  овес  этот  украден  со  склада  старшины  Коробченко,  мог  проржать  ни  к  селу,  ни  к городу: «На  свете нет  столько  армян,  сколько  сыграл  Джигарханян».   Маленький  Армен  про  себя  еще  ничего  не  знал  и  даже  ни  разу  не  видел  кино.    
    Ефрейтор  Хрумкин   дозором  обошел  охраняемый  объект.  Он  пел: 
   « Ты  ждешь,  Лизавета  от друга  привета.  Ты  не  спишь  до  рассвета  -  всё  грустишь  обо  мне».
   Луна  выглянула  из-за  тучи,   проникла  бледным  лучом  в  пыльное  оконце  конюшни,  в  темноте   блеснули  белки  четырех  лошадиных глаз.   Темень  снова  сгустилась,  зажурчала  струя,  Хрумкин  оправил  штаны,  гимнастерку,  подтянул  ремень.  Облака,  расступаясь,  обнажали  небесный  свод,  с  начищенными  к  празднику   южными  звездами.  Звезд  было   много,  больше,  чем  у  коньяка.  Сосчитать   -  никакого   ай-кью  не  хватит.  Высокомерно  и  равнодушно  они  смотрели  на  Турцию  и  Армению.   
  Граница   была  на  замке.  На  17-й  заставе  всё  было  спокойно.  Напевая  «Эх,  хоть бы  дожить  бы  до  свадьбы  женитьбы  и  обнять  любимую  свою»,  Хрумкин  гладил  теплый,  упругий  круп  лошади  и  в  мечтах  весь  был   в  Лизавете.  Он  чуть  прихрамывал,  чуть  волочил ногу,  на  ягодице  у него  был  глубокий  шрам  от  осколка  и  одно  яйцо  при  ранении  куда-то  пропало.  Но  второе  было на  месте.  И  с  третьим  членом  этой  сакральной  триады  всё  было  вроде  в  порядке.  Из  него  не  только лилось  -  с  каждым  днем  он  становился  тверже,  настырнее  по  ночам  и  ефрейтор  Хрумкин  был  почти   уверен,  что  в нужный  час  он  не  подведет  и  всё  у  них  с  Лизаветой  получится.
   «Эх,  хоть  бы  дожить  бы»… -  пел  Хрумкин   и  верил  в Победу.
      
    Вагановка   идет   к  победе   коммунизма   своей  просекой.   Валит  лес,  зачищает  пространство  для  укладки   рельсов  и  шпал  на   железнодорожных  путях   от  станции  Кушва  у  Горы  Благодать   к   железорудному  гиганту   Качканар.     Шпалы   складируют,  просмаливают,   компрометируют   светлое  будущее   едким  запахом  криазота.   В  штабах  маршалов   коммунизма  она  значится,  как  комсомольско-молодежная  стройка.  Комсомолец,  правда,  один.  Лева  Беглый.  Остальные  нормальные  простолюдины.  Строят   без  спешки,  с  перекурами.  На  перекурах  играют  в  шашки.  В  обед  тоже  играют.  Ночью  тоже.  Не  идут  шашки  из  головы.  Вирус  ума  поразил   Вагановку.   «D 2  -  E 3.   За  фук  не  берут!   Взялся за  грудь  -  говори  что - ни  будь.    Вся  зараза  пошла  от   Жипять.   
   Нет,  Вагановка  и  до  Жипять  играла.  Но  без  всяких   H  5 -   B 8.   Без  всей  этой    буквенной  хренотени.  Филя  страсть  как  шашки  любит.  Ну,  и  всех   под  себя  подмял.  Во-первых,  он  бригадир   на  лесоповале.  Но  главное  -  авторитет.  Пахан.  Три  ходки.   Двенадцать  лет  из  тридцати  трех  -   на  зоне.  Схема  обычная.  Сперва   по  хулиганке  в  нетрезвом  виде,  потом   грабеж,  потом  разбой.  Перед  четвертой  ходкой  /а  как  иначе!/   культурно  отдыхает   на  стройке  коммунизма. 
    Зима,  погожий  денек.  Морозец  умеренный,  не  больше  тридцати.  И  без  ветра.  Тайга   гасит.   Дымы  над  бараками  стоят  торчком  -  густые,   сосновой  стройности,   перламутровой   чистоты.   А  что  эти  минус   тридцать,  если  на тебе  ватные  штаны,  ватная   фуфайка,   на голове  ушанка,  на  ногах  валенки.  «Дружбой»  чурок  под  зад   напилили  -  курят,  ждут  вызова.  Филя   в  шашки  играет.   Долго  не  чикается.  Раз,   два  -  и  в  дамки.  Следующий!   Доска  самодельная,  шашки  напилены   из  осиновых   веток,  белые  -  как  есть,  черные  -  покрашены.   Вся  бригада   первый  круг  отыграла:  двенадцать  ноль  в  пользу  Фили.  Легко!  И  без  поддавков.  Мастерством  берет,  классом.   Следующий!   Последний  в  очереди  -  новенький.  Комсомолец  из  города.  Лёвка.   Даже  через  ватные  штаны  видать:  худосочный.   Шейка    как  у быка  хвост.  Совсем  никудышный.   Соплей  перешибешь. 
   -  Ходы  знаешь?
   -  Да  вроде.
   -  За  фук  не  берем.   Какими  будешь   -  белыми?  Черными?
   -   Всё  равно.
   На  седьмом   ходу   комсомолец  отдает  шашку.
   -  Ты  чо?  Первый  зевок   прощаю.  Можешь  переходить.
   -   Не  надо. 
   -   Хозяин  барин.
    Филя  шашку  берет,  комсомолец,  не  долго   думая,  отдает  следующую. 
   -  Ты  чо  -  в  поддавки?
   -   В  шашки.
    И  медленно  так,  отдав  две,  забирает  четыре  Филиных. 
   -  Как  это?  Как  это?
   -  Так,  так  и  так.

    Еще  через  три  хода   -  всё.  Ни  туда,  ни  сюда  -  все  Филины  шашки  под  боем.  У  народа  глаза  на  лоб.   Столпились   вокруг  -  понять   ничего не  могут.  До  этих  пор  Филя   ни  одной  партии  не  проиграл.  Даже  вничью  не  было.  Что  теперь  будет? 
    -   Давай  еще  одну.  Я  -  белыми.

    Расставили  шашки  -   Филя  с  другого  хода  начал.   Комсомолец  с ответом  не  задержался.   Через  несколько ходов  -  та  же история:  черные  жертвуют  две,  забирают  четыре.   Белым  ходить  некуда.   В  тишине  сгущается    напряжение.   Непонятное   на  доске,  непонятно,   что   в  голове  Фили?  И  что  теперь  будет  с  этим  фокусником  комсомольцем?  Филя   решает  трудную  задачу:  пришибить  доходягу  доской  или   сыграть  еще  одну  партию.  Давай  еще!
    План  по  лесоповалу   на  этот  день  сорван.  Перекур  затягивается  до  конца смены.  Партия  следует  за  партией,  комсомолец   ходит   молниеносно,  с  форой  в   шашку,   играючи  проходит  в дамки,  издевательски  запирает   противника  в  сортир.   
   -   А  с  двумя  сразу?
   -   Давай  с  двумя. 
   Тащат  вторую  доску.   Потом  третью.  Больше  не нашлось.  Комсомольцу,   кажется,   всё без  разницы  -  что  одна  доска,  что  три. 
    -   Ты  где  так  научился?
    -    Во  Фрунзе.
    -   У  киргизов,  что  ли?
    -   У  евреев.  Там  нет  киргизов.  Мало.  Только  начальники.  В  основном  русские,  украинцы  и  евреи. 
    -   Жиды.  Так  бы  сразу  сказал. 
    -   Герц  Норенберг.  Чемпион  Киргизии.
    -  А  ты  кто?  Чемпион?
    -   Типа  того. Среди  школьников.   
    -   А  с  мужиками?
    -   Второй  после  Норенберга. 
    -   Беглый.  А  Норенберга  не  мог обогнать.
    -   Я  в  девятом   классе  учился. 
    -   Ну,  ты  Жипять!   -  приклеил   Филя.

    Так  и   пошло:  Жипять   да  Жипять.

    Договорились:  вечером  в  бараке  сеанс  одновременной  игры  на десяти досках.  Опять  десять  ноль.   Еще  один  фокус:  игра  вслепую,  не  глядя  на  доску.  Но  тут  загвоздка:  надо  вслух  объявлять  ходы.   H 5  -  B 8.  Грамоту  знает  один  Цыцарон.  Он  на  водокачке  дежурный.   Давай  трактор  по-быстрому  -  на  водокачку.  Приехал  Цыцарон .  Филя  начал  белыми.  Главный  по  водокачке   объявляет   ход  комсомольцу,  который  стоит  спиной  к  доске.   Ответный  ход  -  быстро.  Потом  помедленнее.  Народ  рты  пооткрывал:   цирк   да  и только.  Ну,   пень  -  колода!  Опять:  одну  отдает  три  берет.   Ну,  ты  мозг,   Жипять!  Неужели  не  подглядывает?  Закрыли  доску  спинами.  Уже  в дамки  пробрался.  Уже  и ходить   Филе  не  чем. 
   -  А  на  двух  досках?
   -   На  двух  не  смогу.  С  головой  что-то.  Два  года  не  играл.  Да  еще  энцефалит.  Памяти  совсем  нет.

     Е  2  -  с  3.   За  фук  не  берут!    Все  прежние  чемпионства  в  спортивной  карьере  Левы  Беглого  померкли  в  лучах  его  нынешней  славы.  И  когда  стали  обмывать   цирковое  представление  тройным  одеколоном,  прокипяченном   в  алюминиевых   кружках,  Филя  сказал:  «Лёве  не  наливать    травилова.  У  него энцефалит.  Надо  восстанавливать   память».   Остальные,   у  кого  с  памятью  все  в  порядке,    от  тройного   не  уклонялись,   усердно  гасили   стресс.   Тройной,  если  прокипятить,  да  присыпать  на  край  кружки  соли,  куда лучше,  чем  «Шипр».   «Шипр»  бьёт  по  печени,  а  тройной  только  по  глазам.  Закисают.  Наутро  глаза  сочатся   липкой   жидкостью  белого  цвета.  А  так  всё  нормально.  К  субботе  проходит. 
    До  Жипять   вагановские  своими  глазами  видели  только  одно  чудо.  У  татарина   Мусы  после   портвейна  на  животе  выступали  красные  пятна.  Он  ложился на  спину,  задирал  рубаху,  показывал:  вот.  И  все  смотрели,  дивились.  Но  это  чудо  являлось   редко.  Поскольку   портвейна   в  Вагановке  не  продавали,  только  одеколон.  За  вином  надо  было  ехать  или  на Станцию  Азиатскую  /за  семь  километров/,  или  на  станцию  Европейскую  /за  девять/.   По  железной  дороге.  Или  без  дороги  - на  тракторе.  И  там  не  всегда  было.  Могло  и не  повезти. 
    Пришли  от  Фили:  зовет    в депо.   Депо  это   мастерская   паровозного   машиниста   Яши  Кагантовича   -   замерший  в  тупике,  отставной   железнодорожный  вагончик.  У  Фили  свой  ключ  и  свой  отсек.  Он   возится  с  железяками,  правит  нехитрый   инструмент  лесоруба.  Но  главная  его  страсть  -  летательный  аппарат.  Старенький  велосипед   Харьковского  производства  и  самодельные  крылья,  которые  трансмиссией  связаны  с  педалями  и  на ходу  машут,  подобно  птичьим.  Филя  зовет  машину  «махалёт»,     насмешник   Яшка  - «сексолет».   Потому  что  для  усиления  маха  необходимо  еще  и  подпрыгивать  в  седле:  вверх  -  вниз  вверх  -  вниз.  Движение   всем  известное.   Взлетно -посадочную  полосу  для  зимних  испытаний  пропахал  в  сугробе  бульдозерист  Мущинин.  Но  до  взлета  еще  не  дошло.  Филя  работал  над  геометрией  крыла,   над  снижением  его  веса,  оптимизацией  площади.  По  плану  первый  полет   состоится  в  день  открытия  Пленума  ЦК  КПСС.  Подарок  родной партии.
   -   Начальник  дипа!  -  приветствует  Филя    кудесника  шашек.  -   Начальник  дипа.  Куда пошлют,  туда  и  тилипа. 
    Шутка  собственного  сочинения.   На  верстаке   доска  с шашками.   
    -   Покажи!
    -   Чего  показать?  -  не  понял   Беглый.
   -   Ну  как  это  ты:  две  поддаешь,  четыре  срубаешь? 
   -   С  одного  разу  не  получится.
   -   Давай  с двух,  давай  с трех.  Сколько  раз  надо,  столько  и  будем.

   Начали  с  азов.  Вот   «большак»,  вот  двойник,  тройник.   Этот  фланг  сильный,  этот  слабый.   Это  отсталая  шашка,  надо  развивать.  Так   захватываем  центр,  так   окружаем,   защищаемся.  Так  делаем  дыры  в  позиции,   укрепляем  ударный  блок.  В  дикий  восторг  привел  Филю    «треугольник»,  которым   три  дамки  ловят  одну.  Сперва  маневры:  белые  дамки-ловцы  изгоняют  черную    с  большака,   с  двойника,  тройника,   выгоняют   на  четверик  и  припирают  к  борту   тем  самым  «треугольником».  «Тихий  ход»  -  и  капут.  Отдал  одну  дамку,  вторую,   третьим  ходом  бьешь  сам.  До  сих  пор  Филя  просчитывал  варианты  не   далее  двух  ходов.  Оказывается,   можно  считать   на    пять  -  шесть  ходов.  Лева  видит  на  десять   и  говорит,    большие  мастера  считают  на  восемнадцать  -  двадцать  ходов  вперед  да  еще  и  пять-шесть  вариантов.  Хотя  им  помогает  теория,  книжки.  Там   многое  сосчитано,  надо  запоминать,  держать  лучшие  ходы  в  голове. 
     -  Ни  хрена  себе!  Это  ж   какой  калган  надо  иметь! 
    Из  всех  правил  Филя  знал  одно:  за  фук  не берут.  Про  книжки  слыхом   не  слыхал:  дебюты  -  фуюты.   Это  тебе  не  сексолет.   С   наскока  шашечные  фокусы  не одолеть.  Но   кое-какую  логику   постигает.   Память  цепкая.
    -   Давай  по  буквам:   a – b  -  c  -  d  -  e  -  f  -  g  -  h.   Как  говоришь?  Дебют? 
   -   Давай  с нашего  начнем,  с  лесоповального.   Так  и называется  «кол». 
    -  «Кол»,  -  хохочет.  -  Почему  «кол»?
    -   Вот  смотри,  -   расставили  шашки. 
 

    Шашка  с5  называется  кол,  потому что стоит колом в горле.  После ходов 1. cd4 ba5 2.dc5 d:b4 3. a:c5 или сводится 1. cb4 ba5 2.bc5 d:b4 3. a:c5
    Филя  схватывает  на  лету.  Одну  поддал,  две  взял  -      радуется,  как  ребенок.   Комбинация!   Но  неизведанных  ходов    еще  много.  На  долгую,  крепкую  дружбу.  Спасибо,  Герц  Норенберг!  -   благодарит  Лева.  -  Спасибо,   Цирик,  Бодянский,  Перельман,  Куперман.  И  особое  спасибо  Кукуеву!   
    -   Кукуев   он  кто?  -  сомневается    Филя.  -   Наш  человек?
    -   Наш.    На чемпионате  Москвы  1924  года   убил  всех  своим  собственным  дебютом.   Так  и  назвали:  «Жертва  Кукуева». 
    -  Покажи.
    -   Тут  несколько  вариантов.   Первый:  1.cb4 fg5 2.bc5 bd4 3.ec5 db4 4.ac5 gf4 5.ge5 cb6, .cd4 fg5. 2.dc5 bd4. 3.e:c5 d:b4 4.a:c5 gf4. 5.g:e5 cb6.   Или:  в  дебюте  тычок  после  1.cb4 fe5 2.bc5 с перебоем d:b4 3.a:c5 b:d4 4.e:c5 .  Или b:d4 3. e:c5 d:b4 4.a:c5  идет  жертва  Кукуева 5… ef4.5.g:e5 cb6.
   
      Дебют  вошел  в   нормативный  вагановский  лексикон.   «Ну,  ты,  жертва  Кукуева»!  -  кричали  вместо  «мудак».  На  «Тычок»,  мать  твою»!  отвечали:  «А  пошел  бы   ты  «косяком»   по  «перекрестку»?   Доигрались  до    классики:  «Пилите,  Лева,  пилите».  Под   крышей  Фили  хилый   студент    входил  в  авторитет  у   передовиков  лесоповала.  И  вообще  в  ватных  штанах,  в  фуфайке  и  валенках   стал  походить  на  человека.   Шея  укрепилась,   щеки  на  хлебе  с  солью  и постным  маслом  округлились,  мороз  заиграл  румянцем.   Наладились  отношения  с  колуном.   
     Отмороженная  чурка  покладистая.  Сопротивляется,  но недолго.   Если,  конечно,  у  дровокола  сноровка.  Поднимать  колун  над  головой   глупость  и  только.  Сил  хватит  на  одну-две  чурки.  А  тут-то  смену  махать,  норма   пять  кубов.  Надо  поумней,  поэкономней.  Филина  школа!   Поднимаешь  колун  невысоко,  к  правому  плечу  и  от  уха  -  резко:   хрясть!   Первый  отскок   от   промерзшего   чурбака  в лоб.  Со  второго  удара,  если  точно,  след  в  след,  -  чурбак  вдребезги.  Даже  березовый.  Он  всегда  сучковатый.  О  лиственнице,  осине говорить  нечего.  Но  на  дрова  -  береза.  Лиственница   идет  в основном  на  погибель  рек  топляком.   Сколько  делового  леса   утопили  лесосплавом!  Вагановка  валит  лес,  валит  народным  пердячим  паром.  Думает,  что – то  путное  страна   настрогает.  Столбы  какие-никакие,   шпалы,  крепеж  для  шахтеров,   столы,  табуретки,  кровати  двуспальные,  паркет  начальству.  Может  даже  бумагу  для  разных  конторских  писателей.  Финики  умеют  бумагу.   А  наши  умеют  мостить  речное  дно.  Иные   бревна –утопленники   со  дна  встают  дыбом,  бьют  в  поддых  корабли.  Хотя  всё  это  не  нашего  вагановского  ума  дело.   Нам   бы  только  дожить  до  очередного  Пленума   ЦК  партии.  Говорят,   партийным  секс  разрешат.   Может,  и  Филя,  как обещал,   взлетит  на  своем  сексолете. 
     Вся  страна  живет  ожиданием,  от   Пленума  к  Пленуму,  от  съезда  к  съезду.   И  Вагановка   в  ожидании.  С  огоньком  коммунизма  в глазах.  Вот  пройдут  временные  трудности,  вот  еще  одна  пятилетка  -  и заживем.   Картошку  будем жарить  на  сливочном  масле!
      Короче,  в  борьбе  Вагановка.  А  когда  в  борьбе  серьёзные  мужчины,  случается  всякое.    
    -   Вот  сука  этот  Филя!  Допрыгается. 
    Сохатый   в  принципе  был  готов  к  ударам  судьбы.  Но  не  ожидал,  что  судьба   нанесет  ему  удар  таким  подлым  способом  -  кулаком  бригадира  Фили.  Фингал  под  левым  глазом  мог  потянуть  на  статью.  Огромный,  синий.  В  день  получки  образовался.   В  бригаде   рассчитывали  на  триста,  получили   сто  восемьдесят.  Это  как?  Пришли  разбираться  к   Сохатому.  Он  же  прораб,  он  закрывает  наряды. 
   -  Ту  чо,  Соха,   кислой  сливы   наелся!
   -  А  чо  я?  Чем  я  наряды  закрою?  Леса-то  нет  у нас.
   -  Ту  чо  дурочку  валяешь!  Как  это  леса  нет!  А  это  вокруг  чо  такое? 
   -  А  вот  бумагу  смотри,  -  открывает  карты    Сохатый, -  по  бумаге  леса  и  нет.  Спилили  комсомольцы.   Которые  тут  до  нас  работали.   Нам  ничего  не  досталось.  Нет  леса.  Вот  пишу  в  наряде:  выкопать  ямку   для   фекалия,  закопать  ямку  с  фекалием.
  -  Какой  еще  фекалий! 
  -  Обыкновенный.  Говно,  если  по-человечески.   Сортир   на  чем  стоит?  На  яме.  Со  всей  Вагановки  знаешь  сколько   фекалия?  Новую  яму  надо  копать.
  -  Я  те  покажу  фекалий!  -  не  врубается  Филя  в  комсомольский  отчет.  Хрясь   Сохатому  под  глаз.  Хрясь  в  ухо.  Сильно  мог  зашибить.   Еле  удержали  всей  бригадой.  Сохатый,  конечно  же,  пидарас.  Но  не  в  прямом -   в переносном  смысле.   Не  злой.  И  не  злопамятный.  Мог  смотрящему  за  Вагановкой  оперу  пожаловаться.  Тот  бы  Филю  на зону  вернул.  Не  пожаловался,  не  настучал.   Но  обиделся.   На  свою  злую  прорабскую  судьбу.  Накатал  заяву  начальнику:  прошу,  мол,   по  собственному. 
     В   выходной   Лева   на  турнике   мышцу  качает.   Подтягивает  физподготовку   под   средний  бригадный  уровень.  Стыдно  ходить  в  нахлебниках.  За  него  другие  норму  отрабатывают.  Хотя  и  не  упрекают.  Жалеют   даже:  энцефалит.  Ну  и  вообще.  Студент   -   что  с  него  взять.   А  на  турнике  Лева  с  пограничного  детства  умелец.  Склепка,  передняя  скобка,  задняя,  подъём  переворотом,  подъём  разгибом.   Весь  солдатский  набор  освоен.    Машинист  Кагантович   привез  для   этих  занятий   из  ОРСа   на   Горе  Благодать  спортивный  костюм:  кальсоны  с  начесом  китайской  фабрики  «Дружба».   Его  подружка  Шкафиня   добыла.  Для  своего  парня.  И для  другого.
    В  общем   завис   Беглый  на  турнике  у  барака   и  тут   вдруг  Маруся,   дежурная   из  приемной,   нарисовалась:   тебя,  Лева,  начальник  спрашивает.  Оробел  даже.  Он  самый  младший  в  СМП,  нулевая  величина  в  производстве.  Думал  даже,  начальник  и  не   знает  про  него.  Только  Бардадым.   Его  не  обойдешь:  он -  кадры.  Отдел  счастья.   Надел   ватные  штаны  на  кальсоны,  фуфайку   рабочую,  спешит:  что  случилось?  В  чем  виноват?   Маруся  впихнула  в  кабинет.  Там,  кроме  начальника,  Бардадым.   И  разговор  горячий.  Обсуждают   документ,  бумажку  с  тетрадный  листок.  Заявление  прораба  Сохатого. 
   -  Нежный  какой!  -  катит  бочку    начальник.  -  «Красной  Москвы»  ему   в подмышку!   Подумаешь  -  фекалием  обзывают.  Стыдно  ему  наряды  фекалием  закрывать.  А  мне  как  перед   начальником  треста!   Не  стыдно?   По  ихним  сводкам   у нас  и  леса   нет  на участке.  Комсомольцы  втерли  очки.  Толстое,   ровное   спилили,  кубатуры   набрали,  отчитались:   чистая  просека!   А  весь  бурелом,  через  пень  колоду  -   нашему  брату,  честному  уголовнику.  Ни  проходки,  ни  зарплаты.  Помяни  моё  слово,  далеко  пойдут  комсомольцы.
   -   Шестидесятники!  -  Бардадым   вложил    в  слово  весь запас  яда. 
   -   Не,  -  возразил  начальник,  -   шестидесятники  это  мы  с тобой.  Филька,  бригада  его.  Сохатый.  Расходный  материал.  Гумус   коммунизма.  На  этом  гумусе   расцветут   люди  светлого  будущего.  90-х  годов,  двухтысячных.   Сосновские,  Дубовские,  Березовские...   Лес,  металл,    трубу,  калийную  соль  -  всё  приберут  к рукам.   Будет  у  них  коммунизм.   Для  отдельно  взятых.  Полный.  И  еще  с  верхом.  А  это,  -  потряс    меморандумом   от  Сохатого,  -   на  подтирку.    Передай  этому   фекалию,   пусть   не  выкабенивается.   Пусть  повышает  производительность  труда,  трудовую  дисциплину.    Хрен  ему,  а   не  увольнение.  Все  по  уши  в  фекалии,  не  он  один.   
    Грохнул   волосатым  кулачищем  по  столу,  поднял  глаза  на   вошедшего.   
   -   Этот?
   -   Этот.   Транспортный  рабочий  первого  разряда    Лев  Беглый.   С  лесоповала.  Из  Филькиной  бригады.
    -   Беглый ?  -  усмехнулся  начальник.  -  От  нас  не  убежишь.  Догоним.  И  еще  сроку  накинем.   На  сортире  «муж»  -  «жен»  твои  письмена?
     Лева    еще  больше  струхнул.  Что  не  так?  Синтаксис?    Пунктуация?  Эстетика?  Макал  кисть  в  ведро  с  криозотом,   старался,  чтоб  ровненько  было.  По  юношескому  недобору  ума   и   природной  закомплексованности,   считал  всех  других    грамотнее  себя.   Был  в  полной  уверенности,  что   старший  инженер  умнее  просто  инженера,  главный  умнее  старшего.   Без   амбиций.  Рядовой  по  самооценке. Заурядный  даже.   
    -   Нормальные  письмена,  шестидесятник.   Хороший  почерк.  Два  очка  вперед,  -  неожиданно  похвалил  начальник  всея  Вагановки.  -  Говорят,  ты  и   в  шашках  мастак. 
   -  Мастак,  -  подтвердил  Бардадым.
   -   Расставляй,  -   дал  команду  начальник.  -  Но  учти:  за  фук  не берем.
    На  длинном  столе  для  заседаний  лежала   коробка  с  шашками.   Лева   вновь  перед  тяжелым  выбором.   Выиграть?  Начальник  играл  еще  хуже,  чем  Филя.  Проиграть  не  было  никакой  возможности.  На  пятом  ходу   рука  сама,  без  спросу  Левы,   отдала   шашку,  потом  вторую  и  срубила  четыре.   Еще  через  пару  ходов  все  шашки  начальника  оказались  под  боем.   
   -  Постой,  гумус   коммунизма!   Я  чо-то  не  понял,  -   смахнул   шашки  с  доски  начальник.  -   Давай  еще.   Я  черными. 

   Черными  получилось  не  лучше,  чем  белыми.   Начальник  впал  в ступор.  Число  партий  росло  -  результат  был  издевательским.
   -   А  с  двумя  сразу  сумеешь?
     За  вторую  доску  сел  Бардадым.   Лева  и  против  двух  не  сумел  проиграть.  И  не  потому,  что  был  так  уж  силен.  Противник  был  никакой. 
    -  Маруся,  -  кликнул  начальник,  -  посмотри,   главный  инженер на  месте?   Если  на  месте,  зови.
   Главный  инженер  был на  месте,  играл  не  лучше  начальника.   Игра  на  трех  досках  закончилась  тем же  результатом.   Двое  получили   еще  и  по  позорному  сортиру.   Противник   был  русский  по  духу  и  в  соответствии   с  этим  духом  предложил  выпить.  В  смысле  обмыть  результат  турнира.   Разлили  флаконы   тройного  одеколона  в  четыре  алюминиевые   кружки.   Тут-то   он  и  попался,  Левка.  Выпив  залпом  своё,   Бардадым   вцепился  взглядом  в   чемпиона.  Тот  к  тройному  одеколону  был  не  готов.  Но  куда деваться? 
    -  Давай,  давай!  -  подначивали   проигравшие.  -  Ты  же  мужик!  Лесоруб!   Джомолунгма!
    Лева   выдохнул  воздух  и  в  предчувствии  скорой  и  неминучей  погибели  стал  пить  парфюмерное  пойло  мелкими  глотками  и  с  видимым  отвращением. 
   -   Ну,  ты  Бухарин,  тетрадь  твою  за  ногу!  -  торжествовал    Бардадым.    -  Пятаков,  блин,  Рыков,  Зиновьев.  Мелкими  глотками  и  с отвращением! 
   Это  был  тест  на  интеллигентскую  гниль.  Не  хватало  одной  важной   детали.   Как  правило,  интеллигенты  пьют  одеколон  из  алюминиевой  кружки,  отставив   в  сторону  мизинец.  Рефлекторно.  Левка  мизинца  не  отставлял.
   -  Между  первой  и  второй,  -  начал  начальник.
   -  Перерывчик  небольшой,  -   завершил  главный  инженер.
   -  Маруся!  -  крикнул  Бардадым.

   Маруся  уже  несла.   Несла  в  чугунке  вареную  картошку.  Дело  привычное.  Скоро  и  петь  начнут.  Пить  да  не  петь  это не  по-русски.  Хотя  и  немцы  поют  под  шнапс.  Начальник   знает,  послужил  в   разных  спецлагерях   для  военнопленных.  С  той  и  другой  стороны.
   -  За  баб-с!  -   начальник  ощупал   глазами   Марусин  вид  сзади.  Вид  разочаровал.  Бардадыму   бабенку   отдал,   и  не  жалко.   Не  баба  -  одно название.  Надо  бы  другой  вид  в  приемную  посадить,  да  нет  выбора.
   -   Стоя  и  до  дна!  -  подхватил  главный  инженер. 

    Дружная,  спевшаяся  команда.  Маруся  поддерживает  запас  тройного  в   неизбывном  количестве.  Тройной   по  классу  вроде  как  коньяк  ВВК,  высшей  пробы.  «Шипр»  не  котируется.  Тем  более «Красная  Москва».   Бардадым  не  теряет   бдительности,  следит  за  мизинцем  Левки.  Мизинец  не  отставляется.   Вывод:   гнильца  хотя  и  есть,  но  не  на  всю  глубину,  не  на  полный  штык.    Можно  вылечить  трудовым  понуждением   к   коммунизму.   
     Левка,  как   выпили  за  баб-с   и  взяли  первый  песенный  аккорд    про  камыш,  всё  изговнял,  всю  песню  испортил.   Во-первых,  его  вывернуло  на    три  шашечные  доски.  Во-вторых,   сам   рухнул  на  пол,   перевернув  на  себя  чугунок  с  картошкой.  Опять  была  звана  Маруся.  Ласково  отхлестала  по щекам,   без  омерзения  обтерла  блевотину,   привела  в  чувство  духом  портянки.   
    Очухался    Лева  в  отделе  счастья.   Над  ним,  как  нос  над  губой,  нависал  Бардадым.  У  него  был  еще  один  тест  на  вшивость.   Интеллигентскую  гниду  хлебом  не  корми  -  дай  пострадать.  Дай  примерить  терновый  венец.  Гордыня  такая.   Богоравные.   Взыскуют:  что  есть  Истина?  На  троих  скинутся:  в  чем  смысл  жизни?  Гнилая  эндокринная  система.  За  этим  народцем,  по  наблюдениям  Бардадыма,   тянется  хвост   склонности  к  суициду.  Рабочему  человеку,  нормальному  урке   такое  под  пыткой  в голову  не  придет.   Ну,   разве  что  самострел.  Чтоб  откосить  от  этапа.  Или  вены  вскроют.  Но  всё  по -  умному.   Без  злого  умысла  на советскую  власть.   Патриоты  страны,   скованные  одной  цепью.  На  левой  груди,  где  сердце,   портрет   Ленина,   на  правой  -  портрет   Сталина.   
    -   Была  попытка?  Колись!
    Лева  дернулся,  не  совладал  с  лицом.  Была.  Мысли  приходили   не  раз.  А  реальная  попытка  была  одна.   Место  нашел.  В  сарае  у дяди  Прони  -  в  частном  доме  его,  где  жили  с  отцом  и  матерью   квартирантами.  После   разбитого  войной  Харькова,   они  всегда  были  квартирантами.   Всегда  временные,  неукорененные,  беспочвенные.  Без  малой  родины,   без  своего  угла,  на  краешке  стула.   С  атрофированным  чувством  хозяина.  Ни  в  уме,  ни  в руках  -   крышу,  к  примеру,  подлатать,  подштукатурить  чего,  подбелить,   построгать  рубанком,   приколотить  молотком.   
    Сарай  дяди   Прони   стал  для  Левы  открытием.   Прокофий  Палыч  был  мастеровой  человек,   стекольщик.  Работал  на  большом   культурном   объекте  -   на  строительстве   Киргизского  государственного  театра  оперы  и балета.   Там  много  стекольной  работы,  в том  числе  искусной:  витражи,  зеркала.  В  сарае,  правда,  было  художественное  запустение.   Среди  битого  стекла  и   недобитых   театральных  светильников   Лева  обнаружил   чужеродные,  бесполезные    предметы:  конское  седло,  сбрую  и   толстый  аркан.   Видать,  где-то  плохо  лежали.   По  казенным  меткам  догадался:   реквизит   первой  национальной  оперы   «Манас»  композиторов Власова,  Малдыбаева  и  Фере.  Театр  начали  строить  давно,  до  войны.   По  углам  много  чего   плохо лежало:   малярные  кисти,  стамески,  кресла,  канделябры.    Все  тащили,  и  дядя  Проня  тащил.   Не  обязательно  нужное.    Хотя  были в  сарае  и  полезные   вещи:  верстак,  плотницкий  инструмент,  топоры,  молотки,  гвозди   разных  размеров.   В  том  числе  крупномерный  половой  гвоздь.  Он  и  пригодился  Леве.  Вместе  с  веревкой.  Долго  неумелыми  руками  возился  с петлей,   что-то  похожее  соорудил  и  даже  опробовал  - надел  на шею.  Колючая,  тёрла.  Но  это  ничего.  Это  у него  такая  особенность  шеи,  горла.   Даже  пионерский  галстук  натирает.   И  подташнивает,  когда  застегивает  рубашку  на  верхнюю   пуговицу,  когда  берут  за  горло.  Физиология  сопротивляется.  Но  сейчас  веревка  была   самым  доступным   способом   решить  проблему.   В  конце – концов,  можно  подстелить  под  нее  кашне.  Осталось  последнее:  выбрать  день.  Календарь  тоже  упирался.
    На  календаре  был  октябрь.  Сухой,  теплый,  пропахший пылью,  прошитый  серебряной   паутинкой.   На  верандах,   чердаках,   плоских  крышах  сушили  урюк,  яблоки,  груши.   Тетя  Поля,  хозяйка,   варила   из  сухофруктов  узвар. 
   Десятый  класс  обещал  Леве  медаль.  Чемпионат  республики  по  шашкам  -   славу   вундеркинда.  Чемпионат  взрослый,  не  школьный.  В  зале  ОДО  -  окружного  дома  офицеров.  Первую  партию  Лева  продул.  Норенбергу.  Он  всегда  ему  проигрывал.   Комплекс  ученика.  В   турнирной   таблице  появилась  позорная  баранка.  Потом  была ничья  с  Яковлевым.  Можно  было  бы  и гордиться:  Яковлев  многократный  чемпион,   основательный,  вдумчивый  дядька.  У  Левы,  собственно,  не  было  особых  амбиций:   чтоб  всех  порвать,  чтоб  в  тройку  призеров.  С  какого  перепугу!   
     А  всё  же  в  самом   начале  ноль  и  половинка   вызывали  кислотную  отрыжку.  В  самый  раз  в петлю.  Но,  видать,  еще  не дошел  до  края.  Сам  с  собой  договаривался:  после  победы.  Вот  добуду  очко  с  Шустерманом  -  и  можно.  И  ведь  добыл.  Шустерман    без  пяти  минут  мастер,   был  в  призерах.  Но  чего-то  большего  захотелось.  Через  два  тура  играть  с Якубовым.   Человечек  смешной,  в  тюбетейке,  ватном   чапане   и  остроносых  азиатских  галошах.   В  шашечном  мире  известный.  Чемпион  Узбекистана,   на  турнир  в Киргизию  пригласили  для  повышения  рейтинга   турнира.   Лева,  например,  мог  заработать  кандидатский  балл.   Так  и  решил:  сыграет  с  Якубовым  -  и  в  петлю.    До  узбека   прошел  еще  одного  матерого.   Два  с  половиной  очка  из  трех.   Совсем  неплохо.   Перед  игрой  с  мастером  в  галошах  Норенберг  напутствовал:  «Спокойно,  Лёва.   Всё  у нас  получится».  И  действительно,  куда-то  ушло  волнение,  голова  прояснилась,   зрителей  больше  обычного   /за  счет   девочек/  -   центральная  партия  тура.  Вышли  на  вариант  «тычка»  с жертвой  Кукуева.   Лева  в  теории   мелко  плавает,  но  тут  повезло:  именно  этот  вариант  накануне  прорабатывали  с  Норенбергом.   Нашли   сильные  ходы,  остроумные  опровержения.  Узбек  недооценил:  пацан.  Первый  разряд,  ничего  больше.   Очевидных  ошибок  на  первых  ходах  не  делает.  На  вторых  тоже.  Человек  из  Ташкента  нервничает.  К  середине  партии   оказывается  в  пассивной  защите.   Надо  думать  о  ничьей.  У  Левы  прилив  сил.  За  него  болеют   не  только  девочки.   Назревает  сенсация.   Норенберг  дожал  бы   до  победы.  Ученику  не  хватило  опыта.   Якубов  убежал  на  ничью.  В  растерянности,  оставшись  с  дамкой  на  дамку,  делал  бессмысленные  до  неприличия  ходы.   Ждал  детской   подставки.   
    Мысль  о  веревке  не  то  чтобы  истощилась,  сошла   на  нет.  Она  пульсировала:  еще  один  тур,  еще  очко.  Надо  бы разобраться  с  тугодумом  Яруллиным,   с  толстожопым  Ковским.   И  тогда…
    Удар  тяжелой  руки  дяди  Прони  пришелся  в  ухо.  Зазвенело.
    -  А  теперь,  -  сказал  дядя  Проня,  -  поди   и пожалуйся  мамке.  Скажи,  дядя  Проня   приложил  руку.   И  сюда  приведи,  в  сарай  -  покажи   веревку,   конструкцию.   Расскажи,  что  к  чему  и почему.  Ты  о  мамке  подумал?  О  бате  подумал?  О  дяде  Проне,   тете   Поле?  Как  они  будут  жить  в  этом  доме?  Что  скажут  о   них  соседи?  Скажут,  вот  они  какие,  дядя  Проня  и  тетя  Поля,  довели  мальчика  до  веревки.  Это  как?  А  Эсфирь  Вульфовна?  А  Дора  Ефимовна?   Учителя  твои  в школе.   Тоже,  поди,  из  Харькова?
   - Из  Ленинграда,  -  буркнул   Лева.  -   Эвакуированные.
   -   Вот.   Интеллигентные  люди.   И  ставят  тебе  пятерки.  Значит,  любят.    А  девочка  твоя  -   Света,  что  ли?
   -  Лариса.  Из  третьей  школы.
   -   Из  третьей  школы.   Хорошая  женская  школа.  В  центре  города,  где  начальство.   Все  тебя  знают.  Ты же  в  своей  первой  школе  фигура,  комсорг!   За   тобой,  стало  быть,    целый   отряд   комсомольцев   и  пионеров.  Как  же  им без  тебя?   Надо  ведь думать  об  этом!
     Аргументы   дяди   Прони   были  весомые.  Особенно  оплеуха.  Контраргументов  у  Левы  не  было.  Он  втянул  носом  пыльный  воздух  сарая.   Театральный  хлам,  реквизит  оперы  «Манас»   хранили  запах  закулисья.  Прокофий  Павлович  аккуратно,  через  локоть  сворачивая  аркан,  додумывал  ситуацию.
   -   Все  люди  как  люди  -  идут  слева  направо.  А  этот  справа  налево.  Самому  неудобно  и  людям  помеха:   путается  под  ногами.   
    Мама  с  папой   остались  в неведении.  Пришлось   преодолевать   жизнь  привычным  путем:  справа  налево.  Турнир  закончил  без  блеска.  С  тугодумом   Яруллиным  сыграл  вничью,  а  толстожопому   Ковскому   продул.   В  призеры  не  попал,  остался  в  первой  пятерке  -  для   пацана   не  так  уж  и  плохо.  В  школе  на  автопилоте  шел  на  золотую  медаль,  получил  серебряную.   По настоянию  отца  поступил  в   Политехнический   -  на  инженера!   На   занятиях  по начертательной  геометрии  ребята  соображали  быстрее  лектора,  доцента  Чокубаева,   а  он,  Лева,  сидел  с пустыми  глазами:  чужое.  Накапливалась  тоска:  бежать,  бежать… Начинать  с  ноля.   А  куда?  На  Урал.  Опорный  край  державы!   Большая  металлургия.  Мартеновские  печи!  Реки  горячего  металла!   Цветные  столбы  дыма  из  высоких  заводских   труб,  россыпь  огней.  Уралмаш.  Уралвагонзавод. 
    Мама  плакала,  папа  страдал.   
    В  Свердловске,  на  улице  8  марта,   напротив  Горного  института   один   из   корпусов  УрГУ  -  Уральского  государственного  университета.   На   входе  Лева  прочитал:   факультет  журналистики.   Такой  факультет,   такая   специальность   раньше  и  в голову  не  приходили.  Сдал  документы,  сдал  экзамены,  сочинение  написал   /что-то  по  Гоголю/.   И  ведь  поступил,  хотя  конкурс  был   человек  двадцать  на  место.  Гениев  пруд  пруди.  А  он,  Лева  Беглый,  так  себе.   На  практике   послали  в  популярную  газету  «Вечерний  Свердловск».  Заведующий  отделом  культуры  Бухаров   страдал  язвой   желудка   и  языка:  «Ну – с,  молодой  человек,   расскажите  о  ваших  успехах,  а  я   расскажу  о  ваших  неудачах».   В  неудачи   попала   и  заметка   о  гастролях   кукольного  театра  Образцова  со  спектаклем   «Необыкновенный  концерт».  Сатира  на  отдельные недостатки   отдельных   товарищей.   Лева  назвал    свой  опус  «Люди  -  куклы».   В  подтексте  были  личные  мотивы.   Куклы,  кукловоды.  Особо   расписал   технологию   управления  куклами-марионетками,   манипуляции  с  веревочками.  Бухаров   раздраконил  заметку  в  пух  и  прах.  Проницательный!   Аркадий  Абрамович.  Узрел  кукиш  в  кармане,  опасные  намеки.   После  венгерских  событий  обкомы   закручивали гайки.   Про  манипуляции  с  веревочками  и  марионетками   вычеркнул   и  заметку   всё-таки  напечатали.   А  вскоре  у  Образцова  появилась  новая  программа  -  «Люди  и  куклы».   
    9  мая   отмечали  походом  на  реку  Чусовую.  Разводили костер,  пели:  «Но  потерпи.  Как   же  им  без  меня-а?  Надо  ведь  думать  об  этом».  А  первым-то  это  сказал  не Окуджава  -  дядя   Проня.   Тоже  хороший  человек. 
     После   Чусовой  Леву  свалил  клещевой  энцефалит.    Лечили  долго.   Сперва   думали  - паратиф.  Потом  еще  что-то  страшное.  Температура  42.  Взяли  пункцию  спинного  мозга.   Энцефалит   оставил  жизнь,  но  отнял  память.  Скорее  всего,  и  ум  тоже.  Иначе  откуда  бы  взялась   Вагановка   при  медицинской  справке:  «запрещается  умственная  и  физическая   работа».  Овощ.  Человек   нулевого  цикла.  Ноль  человека.   Полено  для  папы  Карло.
    -   Смысл  жизни  ему  подавай,  засранец!  Печорин  ***в.  Лишний,  ****ь,  человек!   Мировая  скорбь,  твою  мать!   Сколько   бесплатного  воздуха  в  стране!  А  ему  не хватает.   Душно,  видишь   ли.

    Это   Бардадым   над  ним.  На   госпитализации   после  позора   с  тройным  одеколоном.   
    -   В  Вагановку,   стало  быть,   как  головой  в  петлю.   Туда  тянет?   На  тот  свет?  И  в  кашне,  чтоб  не  терло?  Поможем.   
     Герц  Норенберг.   Короткие  руки,  толстые  пальцы,  клочковатые  брови  с проседью,   розовые  щечки   гипертоника…   Шашки.  Шашечки!   Спасибо  вам  тысячу  раз!  И тут  выручили.   Вагановка   погрузилась  в   шашки.  За  фук  не  берут!    Лева  Беглый   -  в  дамках,  Бардадым  -  в  сортире.   Но  при  делах:  в  отделе   счастья   заполняет  турнирные  таблицы.   Первенство  участка   лесоповала,   первенство    железнодорожного  депо,   первенство   ЖКО,  конторы  и  кухни.  Чемпионат   СМП-18.  Левка  вне  конкурса.  Кто  бы  мог  подумать,  он  судья!   Жизнь  перевернулась   с  ног  на  голову!    Пошла  большая  игра.  Коммунизм  некогда  строить.  Старая   узкоколейка   на  подступах  к  Качканару  стала  зарастать   мелколесьем.  На  первый  план  вышел   «косяк». 
    
1. cb4 fg5. 2. gf4 gf6. 3. bc3 bc.    Далее возможно перейти в классический  косяк  после  ходов  4.ba5 gh4.  Игра идет по косяку   с  диагоналями  d8-h4-e1-a5. 
    Черные  предпочитали  Косяк  Перельмана:   после 5. cb4 fg5  и   белые получают тяжелую игру. 
   Филя  обычно  играл   Косяк  Саргина :  1. cd4 fg5 2. bс3 gf6 3. cb4 bс5 4. d:b6 a:с5; 1. ab4 bc5 2. bа3 fg5 3. cd4 gf6 4. d:b6 a:c5; 1. gf4 fg5 2. cd4 bc5 3. d:b6 a:c5 4. bс3 gf6 5. сb.
   Начальник  Вагановки   полюбил  Косяк  Селезнева.   После 1.cb4 bc5 2.bc3 fg5 3.cd4 gf6 4.db6 ac5.
    Бардадым    играл  Косяк  с  разменом  на  g5 1.cb4 fg5 2.gf4 gf6 3.bc3 gh4 4.fg5 hf4 5.hf4.
     Турнирное  положение    начальника  отдела  счастья   было  бы  лучше,  если  бы   не  угрызения   совести.  Начальник   СМП-18   отвечал   за  план,  за  материальную  часть   коммунизма,  главный  инженер  -  за  технологию  производственных  процессов.  Бардадым,  по  распределению обязанностей,    отвечал  за   встречный  план,  за  повышенные  соцобязательства,  а  главное  -   за   духовную  составляющую   коммунизма.   За  идею,  мечту,   за  человека   светлого  будущего.   За  Бюро  свободной  любви  при  Комитете  бдительности.
    Как  всё  складывалось  хорошо  в  самом  начале!   Какие  были  декреты!   Песня!   В   сейфе  отдела  счастья   Николай  Васильевич  хранил  документ   из  своего  Тамбовского  прошлого,   из   секретной  отцовской  папки. 

              ДЕКРЕТ  ВЛАДИМИРСКОГО  СОВДЕПА   «О  РАСКРЕПОЩЕНИИ  ЖЕНЩИН»

1. С  1  марта  1918 года  в  городе  Владимире  отменяется  частное  право на  владение  женщинами.    Брак  отменяется,  как предрассудок  старого  капиталистического  строя.   Все женщины  объявляются  независимыми  и  свободными.  Каждой  девушке,  не  достигшей  18  лет, гарантируется  полная  неприкосновенность  её  личности. 
2. Каждый,  кто оскорбит  девушку  бранным  словом  или  попытается  её  изнасиловать,  будет осужден  ревтрибуналом  по  всей  строгости  революционного  времени.
3.   Каждый  изнасиловавший девушку,  не достигшую  18  лет,  будет  рассматриваться  как  государственный  преступник  и будет осужден  ревтрибуналом  по  всей  строгости  революционного  времени.
4.   Всякая  девица,  достигшая  18-летнего возраста,  объявляется  собственностью  республики.  Она  обязана  быть  зарегистрирована в  «Бюро  свободной  любви»  при  «Комитете  бдительности»  и  иметь право  выбирать  себе  среди  мужчин  от 19 лет   до  50   временного  сожителя – товарища.
   Согласия  мужчины  при  этом  не  требуется.  Точно  так  же  это  право  предоставляется  и  мужчинам  при  выборе  среди девиц,  достигших  18-летнего  возраста.
5. Право  выбора  временного  сожителя  предоставляется  один  раз  в месяц. 
6.   Все  дети,  рожденные  от  этих  союзов,  объявляются  собственностью  республики  и  передаются  роженицами  /матерями/  в  советские  ясли,  а  по  достижении  5 лет  в  детские  дома-коммуны.  Во  всех  этих  заведениях  все дети  содержатся  и  воспитываются  за  общественный  счет.  Дети,  освобожденные   от  предрассудков  семьи,  получают  хорошее  образование  и  воспитание.  Из  них  вырастет  новое  здоровое  поколение  борцов  за  мировую  революцию. 
                Совдеп  города  Владимира.  01.01.1918  г.
 
    Николай  Васильевич   Бардадым  читал   этот  документ   перед  сном,  как  молитву.  С  классовой  ненавистью  к  врагам  народа,  которые   сорвали   исполнение   аналогичного  декрета  в   родной  Тамбовской  губернии.   Если  бы  тогда,  в  самом  начале,   искоренили  под  ноготь,  как  вшей,  весь  этот    интеллигентский  фекалий,   всех  врагов   и  на  их  место   пришли   бы  дети,  освобожденные  от  предрассудков  семьи,    здоровое   поколение   борцов  за  мировую  революцию,   уже    лет  двадцать  жили   бы  при  коммунизме.  Сталь   из  Качканарской  руды,  выплавленную  на  Магнитке,   пустили  бы  на  оружие  массового  поражения  нового  типа   -  на  памятники  Ильичу.   Их  установили  бы  в  каждом  селе,   в  каждом  городе,  на  каждой  улице,  у  каждого  заводоуправления  и  колхозной  конторы,   у  школы  и  вуза.  И  не  только  на  территории   СССР,  но  и   во  всем  социалистическом   лагере.   По  всему  периметру,   по  переднему  краю.   Китай,   Корея,  Куба,  Вьетнам   и  Камбоджа   -    все  выбросят  на  свалку  истории   отжившие    изваяния Будды.   На  их  место   станут   памятники   Ильичу  уральского  производства.  Герой  Советского  Союза  Гамаль  Абдель  Насер   Ильичами    заменит    египетских  фараонов.  А  на  постамент   Нефертити   водрузит   любую  из  его  свободных   жен  -  хоть  Надежду  Крупскую,  хоть  Инессу  Арманд.    
    В  последнем  туре  первенства   СМП    Николай  Васильевич   продул   горлопану   Филе.    Тот  взял  коварством:  уклонился  от  известного  всем   «косяка»   и  на  пятом  ходу   в   варианте  «тычка»    засандалил   жертву   Кукуева    -   ef4.5.g:e5 cb6.
    А  Вагановку  по  итогам  третьего  квартала  обвинили  во  всех  смертных   грехах.  За  перерасход  тройного  одеколона,  за  срыв  графика   построения  коммунизма  в  зоне  ответственности   СМП-18,   за  самоуправство  при   учреждении  Бюро  свободной  любви   в   помещении   пункта  милицейского  контроля  без  регистрации  в  Комитете  бдительности.   И  что  самое  главное?  За  фук,  сволочи,   не  берут!
    Приказом   руководства  треста   «Свердловсктрансстрой»    транспортного  рабочего  первого  разряда  Льва  Беглого   перевели   на   участок  «Звезда»   для  рытья  котлована.  Землекопом   низшего,    первого  разряда.  Ушла  Вагановка, оставив  запах  сырой  доски. 

9.   С ВОРОБЬЕВЫХ ГОР ОРЛЫ НЕ ЛЕТАЮТ
 
   Двор  у  Кокубая   просторный,  теплый,  наполненный  жизнью  и  запашистой  живностью,  гомонящим,  блеющим,  мычащим,  ржущим,  лающим  и  кудахтающим  поголовьем.  Одна  голова  -  белая,  круглая,  как  яйцо  улара,  бритая  наголо  -  торчала  из  бочки   и   голосила  с  досадой:

   -  Смажь  ты  её,  Кокубай,  чем-нибудь.
   -  Чем  её  смажешь,  Балдабай?
   -  Чем  ты  замок  смазываешь?
   -  Нет  у  меня  никакого  замка.  И  никогда  не было.  Зачем  мне  замок?
   -  Замок  жок.  Май барбы?  /Замка  нет,  а  масло  есть?/
   -  Май  бар.  Есть  масло.  Но  на  эту  штуку  не  хватит.  Это  же  земная  ось.  У  неё,  знаешь,   какая   рабочая  нагрузка!

   Земная  ось  выходила  на  поверхность  земли  аккурат  посреди  двора  Кокубая.   Двор  был  как  бы  нанизан  на   планетарный  стержень  и   таким  образом  вовлечен  во  всеобщее  космическое  вращение.  Впрочем,  смекалистый   хозяин   приспособил  ось  и  для  практических  нужд,  насадив  на  неё,   как  на  винт,    огромный  деревянный  переходник.   Через  дышло,  постромки  и подпруги  он  передавал   энергию  вращения   зашоренной  кобыле,  которая  мерно,  без  понуканий,  ходила   по  кругу,   попёрдывая  и  роняя  из-под  хвоста  тёплые,  парные   каштаны.   Деревянная  гайка  прижимала   горизонтально  лежащее  бревно-давило  с  функцией  домкрата.  И  весь  его  страшный,  скрипучий   гнет  плющил  груду  хлопковых  семян  в  гигантской  дубовой  ступе  с  просверленными  дырочками,  через  которые  в  чан  под  ступой  сочилось  масло  холодного  отжима.  Отжим  первый,  он же   -  последний.  Второго  и   третьего  отжима   технология  не  предусматривала.   Лучшего  масла  на  пятьсот  верст  в  округе  не  было.  Про  жмых  и  говорить  нечего.  В  жидкую  фракцию  уходило  не  больше  четверти  сока  семян,  остальное  задерживалось  в  массе  отходов  вместе  со  всеми   сопутствующими  биокомпонентами.  Масло  шло  на  продовольственные  цели,  а   из  отходов   Кокубай,  целитель  общей  практики  и  безбрежно  широкого  профиля,   готовил  снадобья   против  панкреатита,  ожогов  и  сучьего  вымени,   а  так  же  мази  и  бальзамы   для  лечения  суставов  и  поясницы.  После  двух - трех  втираний   хромые  и  скрюченные,  униженные  артрозом  и  остеохондрозом   уходили  от  Кокубая,  пританцовывая. 
     Между  тем,  агрегат  холодного  отжима  был  лишь  частью  индустриального   комплекса  на  движущей  силе  земной  оси,  умноженной   лошадиной  силой.  Кокубай   оседлал  и  третью  силу   -   напор   падающей  с  горного  склона  речки  Жоо  Журок  /Вражье   сердце/.   Зря,  что  ли,   она   промыла  себе  русло  через  кокубаевский  огород?  Эта   сила   вращала  мельничное  колесо.  Тигирмен  /мельница/  стояла  на  дубовых  сваях,  которые  в  воде  не  только  не  гнили,  а  год  от года  крепчали.  В  отличие  от  каменного  жернова.   Гранит  стирался  и   его  приходилось  менять,  по  крайней  мере,  раз  в  пятьдесят  лет.   Воды  Жоо-Журок,  поднятые  бревенчатой  запрудой,   приводили  в  движение  каменную  тёрку   и  на  выходе  получалась  духовитая  масса  муки  грубого  помола,  которая  шла  на  ячменное  пиво  талкан,  на  лепешки  и  лапшу  для  бешбармака.

    Вода,  дерево,  камень  -  ничего  лишнего.    Вечный  двигатель.  Гимн  сплоченности.  Сплотились,  притерлись  в  союз  нерушимый   республик  свободных.   А  земную  ось,  хоть  она  и   скрипела,   Кокубай  видел,   как  великую  Русь,  сплотившую  братский  союз  народов.   Из  песни  слова  не выкинешь.  «Кокубай  это  голова!  -  говорили  земляки.  -   Башковитый».  Так  оно  и было. 
 
   -   Да  уйми  ты  её,  сил  моих  нет,  -  ныла  бритая  голова  из  бочки.
   -  Какой  ты  нежный,  -  Кокубай   подошел  к  бочке,  сунул  руку  в  её  нутро  и  шутливо  щелкнул  сидельца  по  темени.  -  Нармалдук.   Температура   нормальный,  36  и  6,  концентрация   в  самый  раз.   Шибак-трава   майского  сбора.  Сорок  три  минуты  и  выходишь  из  бочки,  как  молодой.  Костыли  не  надо. 

   Самодельные  сучковатые  костыли  лежали  рядом  с бочкой.  Кокубай  поднял  их  и демонстративно  отбросил  в  кучу  дров  у  раскаленного   тандыра.

    -  Ты  что  делаешь!  -  завопила  голова.
    -  Сам  пойдешь.  На  своих  двоих.   

   Земная   ось   выпирала  из  тёмных   недр  на  два  с  половиной  метра   над  поверхностью   северного  полушария   и  с  тяжелым  прерывистым   стоном   проворачивала    планету  вокруг  себя  с  запада  на  восток,  перетаскивая  Кочкорку  из  ночи  в  утро,  из  утра  в день,  удлиняя  тени,  погружала  её  в  прохладный  вечер  и  окончательно  закатывала  окрестное  пространство  в  черную,  беспросветную  ночь.  По  тени  от  огрызка  оси   Кокубай  вычислял  время  с  точностью  до  пяти  минут.  Большей  точности   здесь  и  не  требовалось.   

    -  Сколько  он  показывает?  -  спросила  голова.
    -  Пятнадцать  сантиметров.

   Кокубай   пристроил  к  земной  оси  самодельный  прибор-угломер.  Результат  измерения  озадачил.
   
   -  Это  как?  Много?  Мало?  Жакшы?  Жаман?  /Хорошо?  Плохо?/
   -  Эптеп-септеп.  Середка  наполовину.  Элю  працентке.  50  процентов.
   -  Какой-то  гельминт  сомнений  тебя  гложет?
   -  Наклон  земной  оси   изменился.  Динамика,  -  многозначительно  сказал  Кокубай. -  Чем   больше  угол  наклона,   тем  больше  разница   между   зимой  и  летом.  Боюсь,  в  2012  году  беда  будет.  Угол  наклона  сапсем  балшой.   Сапсем  критический.   Календарь  Майя  знаешь?   В  2012  году   заканчивается  «Эра  Пятого Солнца».   В  2013 – м  -  глобальная  климатическая катастрофа!   
   -  И  что    будет?
   -  Зальёт.
   -  Кого  зальёт?  -  допытывалась  голова.

   -  Всё  тебе  расскажи.  Карту  Всемирного  потопа  в  Пентагоне  хранят,  в  сейфе.   «Строго  секретно».  У  меня  только  копия.   -  Кокубай  развернул  перед  пациентом   географический  атлас  для  начальной  школы.  -  Вот   смотри.  После  провала  тектонической  плиты  уйдет  под  воду  весь  север   евразийского   материка.  На  месте  Норвегии, Швеции, Финляндии  и  Дании останутся  острова.  Архипелаг. 
   -  Архипелаг!  -  с  пониманием  ситуации  протянула  голова. -  А  сроки?  Год,  месяц  -  написано?
   -  Цифры  на  сгибе  карты,  протерлись,  не  разобрать.  Первая  треть  Эры  Шестого  Солнца.  Большая часть  Великобритании от  Шотландии  до  Ла-Манша  тоже  утонет,  а  остатки  Лондона  будут  вот  тут,  на  мелких  островах.  От  Франции  останется   островок  с  Парижем  в  центре.  Между  ним  и  Швейцарией  чон  суу,   большая    вода  -  от  Женевы  до  Цюриха.   Венеция  под  водой.  Но  Ватикан  спасут  -  перенесут   повыше,  на  гору.   

   -  Кокубай,  у  меня  голова  вспотела.  Вытри,  пожалуйста,  я  не  могу,  -  взмолился  человек  в бочке.

    Кокубай  рассеянно  вытер  голову  грязноватой   кухонной  тряпицей  и  продолжал.  Сам  не  ожидал,  что  будет  так  интересно.  Секретная  карта  Пентагона  показывала:  Черное  море  затопит  Болгарию  и  Румынию.  На  территории  от  Польши  до  Турции  разразится  великая  Священная  Война. 
    -  А  что  с  нами  будет,  с  Советским  Союзом?
    -  Не  может  быть!  Не  может  быть!  -  Кокубай  в  ужасе  отпрянул  от  карты. 
    -  Эмне?  Что  такое  случится?  -   человек  в  бочке  попытался  подняться  и  не  сумел.
    -  Союз  нерушимый… Дружба  народов… -   бормотал  Кокубай.  -  И  они  всё  это  знают.  Шайтаны,  шайтаны.  У  них   тоже  не  лучше. 
     -   Говори  же  скорей. У  меня  волосы  на  голове  дыбом,  -  заскулила  лысая  голова.
     -   Рожки  да  ножки  останутся  от  Советского  Союза,  -  мрачно  спрогнозировал  мельник.
    -   Типун  тебе  на  язык,  Кокубай!  Что  ты  такое  говоришь?  За  такие  слова  знаешь  что  могут  сделать?  -  завертелась  по  сторонам  голова,  украшенная  сажей  от  кухонной  тряпицы:  нет  ли  поблизости  чужого  уха.  Но  Кокубай  уже  не  мог  остановиться.  Он  уже  и  на  карту  не  смотрел:  всё  и  так  ясно  видел.

   -   Советский Союз  от  Европы  будет  отделять  новый  океан.  В  нем  сольются  Каспийское,  Черное,  Карское   и  Балтийское  моря. Эстония,  Латвия  и  Литва  (кроме самой южной части)  уйдут  на  дно. От   Белоруссии  останется  небольшой  восточный   участок,  а  от  Украины – часть  северо-восточной оконечности.  Под  водой  окажутся   западный Казахстан,  Узбекистан (кроме юго-восточной четверти). 
   -  Так  им  и  надо,  сартам!  -  не  упустила  случая  порадоваться  голова.  -  Но  что  будет  с  нами,  с  кыргызами?  Что  с  Россией?  Не  тяни.
    -  Тут  шайтан  ногу  сломит.  Океан  остановят  Уральские  горы.  Балхаш   разольётся  по  площади,  как     американский   штат  Колорадо,  а  Байкал   -  как  Великобритания.  Вглубь  евразийского  континента   хлынет море  Лаптевых.  Под  воду  уйдут  тундра  и  тайга  северного побережья.  Амур  выйдет  из  берегов.  Ай,  беда!  Ай,  беда!  -  застонал  провидец.
    -  Неужели  черный  квадрат?  -  солнечный  зайчик  блеснул  на  бритой  голове  и  погас.
    -  Черный,  но не  совсем.  На  оставшейся  суше  климат  будет  умеренным  и  Россия  станет   житницей  Европы.  Хотя  сколько  ее  останется,  той  Европы,  -  заключил  Кокубай.
   -  А  мы  как,  кыргызы?
   -  Кыргызы,  слава  Аллаху,  наверху.  Будет  кыргызское  великодержавие.   Как  раньше.  От  Тянь-Шаня,  от  нашего  Ала-Тоо   до  Алтая.  От  Иссык-Куля  до  Телецкого озера.  От  Хан-Тенгри  до  Шамбалы.
   -  А  кто  будет  ханом?  Чингыз  Айтматов?
   -  Чингыза  уже  не  будет.  А  кто  будет,  он  не  говорит,  -  показал  Кокубай  на  свой  угломер.  -  Может  внук  Чингыза.  Они  же  из  рода  саяков,  из  Таласа.  Потомки  Манаса.
   -  А  что  с  китайцами?
   -  Пол  Китая   останется.
   -  Жалко, -  сказала  голова.  -  Лучше  бы  совсем.
   -  Но  это  еще  не  точно.  Надо  проверить,   выяснить  от  какой  точки  считать.  Всё  может  спутать   землетрясение  в  Японии.  И  с  осями  надо  разобраться.  Есть  ось  земли  -  вот  она.  Тут  всё  ясно.  А  еще  есть  ось  фигуры  земли.  С  ней  сложнее.  Проверить  её  наклон  с  поверхности  земли,  с  моего  огорода  невозможно.  Нужно  вглубь  смотреть,  рассчитать  распределение  масс  и  их  скорости  в  толще  земли.  Много  чего. Фактор  магнитного  поля  земли,  конвекционная  турбулентность  в  жидком  ядре  планеты…
    -  Жидкое  ядро  зальет  землю?  -  с  больной  головы  на  здоровую  переваливал  глобальные  вопросы  мироздания   человек  из  бочки.
    -  Бедный  Йорик,  -  ни  с  того,  ни  с  сего  изрек  Кокубай.  -  Пустая  твоя  башка,  Балдабай.  Всемирный  потоп.  Неужели  непонятно?  Вместе  с  наклоном  орбиты  Земли  изменяется  и  расстояние  до  Солнца,  наклон  его лучей.   И чем больше угол  наклона,  тем  у  нас  лето  жарче,  а  зимы  холоднее.  После  2014  года  начинается  малый  ледниковый  период.  На  Первом  канале  будут  показывать  ледяной  дождь в  Москве.   

      Кокубай  взглянул  на   тень  от  земной  оси,  спохватился. 

   -  Пора,  Балдабай.  Сорок  три  минуты  прошло.  Вставай.  Прощайся  со  своими  костылями.

   Вылезающий  из  бочки   Балдабай  представлял  жалкое,  эстетически   несовершенное  зрелище.  Тощий  зад,  острые  колени,  убогая  мотня  между  ног.  Нудист  из  него  никакой.  Эксгибиционист  тоже.  А  что  с  него  взять,  с этого  Балдабая?  Радикулит,  остеохондроз,  панкреатит,  сучье  вымя  под  левой  подмышкой,  бляшки  в  сосудах,  склероз  в  бритой  голове.   Вполне  живой  труп.  Но  еще  не  знает  об  этом.  А  Кокубай  не  торопится  сообщить.  Из  деликатности. 

   -   Держи  полотенце, -  командовал  Кокубай.  -  С  сучьим  выменем  завтра  разберемся.  Не  всё  сразу. 
    -  Ой,  ой!  -  заныл  Балдыбай.  -   А  мои  костыли…
    -  Сам,  сам!  Левой!  Правой!

    И  Балдабай  зашкандыбал,  переваливаясь,  как  утка.  Сам  не  веря  себе.  Ускоряясь  по  мере  ускорения  земли.

   -  С  меня  баран,  -  пообещал  живой  труп.
   -  Само  собой,   -  Кокубай  подбросил  дровец  в  надежды  маленький  оркестрик  своего  пациента.  -  Но  одним  бараном  не  обойдешься.  И  за  старый  должок.  За  эректильную   дисфункцию.

    Балдабай   засмущался.   Эректильная   функция  у  него  наладилась.  Снадобье  Кокубая   совершила  чудо.  В  основе  зелья  был  корень  реликтового  лимонника  с  северного,  теневого  склона  над  озером  Турна-гёль.  Этот  альпийский  афродизиак   действовал  на  70  процентов  эффективнее,  чем  хваленый   китайский  женьшень.  Он  наделяет  любовной  силой  быка  даже  дряхлого  старца.   Кокубай   в  пропорции,  известной  только  ему,  растворял  толченый  корень  лимонника  в  семипроцентном   настое   альпийского  зверобоя  и  рекомендовал  пить  по  столовой  ложке  три  раза  в день.  Тут  самое   важное  хорошо  наточить   топор  для  аптекарской  рубки  корня.  Чтобы  не  слишком  крупно  и  не  слишком  мелко.  Чтобы  тютелька  в  тютельку.   Дозировка  требует  строгой  выдержки.  Уже  через  неделю  пациент  чувствовал,  как  у него  восстанавливается  физическая  и  умственная   энергетика,   усиливаются  концентрация,  выносливость,  нормализуются   гормональный  фон  и  процессы  метаболизма,   увеличивается  приток  крови  к  гениталиям,   возникает    непреодолимое  сексуальное  желание.  В  свои   шестьдесят  четыре   Балдабай  чувствовал  себя  восемнадцатилетним.

    -   Не  подумай,  Кокубай,  что  я  против  советской  власти,  -  оглянувшись  вокруг,  сказал  Балдабай.  -  Но  неплохо   бы  восстановить  наш  старый  мусульманский   обычай,  который  разрешает  иметь  четырех  жен.
    -   Вот  ты  как  заговорил,  -  хмыкнул  Кокубай.  -   Ладно.  Если  что  понадобится  для  твоей  новой  жинки,  обращайся.  Кое - что  найдется  и  для  неё.
 
     Кокубай  возвращался  к  своим  баранам,  к  переменам  в  наклоне  земной  оси.  Внутренним  своим  глубинометром   чуял:  не  к добру это.  Что-то  нехорошее  произойдет  и  ближе  Японии,  и  раньше.   Возможно  даже  в  самой  Кочкорке.   Время  и  место   было  еще  в  черновиках  Господних.  По  системе  узун  кулак  Кокубай  слышал  слабые  шумы  низкой  частоты,  некие  скрипы,  исходившие  из  недр  земли.  Но  не  напрямую,  а  отраженные  эхом  от  планеты  Чолпон,   которая  была  ближе  всего  к  высокогорной  Кочкорке,  ярче  светила  и,  по  сути,  служила  как  бы  космическим  спутником  связи.  Звуки  были  разной  интенсивности,  иногда  пропадали  совсем,  но  на  этот  раз  скрип  просто  резал  ухо  Кокубая.  Что-то  во  Вселенной  было  не  так,  чем-то  преисподняя  возмущалась.  Не  иначе,  решил  Кокубай,  началось  активное  смещение  магнитных  полюсов.  И  это  свидетельствовало  о  приближении  катаклизма.  Хотя  до  сроков  конца  света,  предсказанных   ацтеками,  было  еще  далеко.  Похоже,  на  Кочкорку  надвигался  апокалипсис  местного  значения. 


   -  Кокубай!  -  окликнула  уходящая  голова.
   -  Чего  тебе,  Балдабай?  Иди  уже.  Раз-два,  левой!
   -  А  как  там  с  Хайфой?  Что  говорит  твоя  карта?

   И  этот  про  Хайфу! 
   
   -  Балдабай,   ты  что  -  тоже  сефард?  -  сплюнул  Кокубай.
   -  Да  нет.  Жон  эле.  Просто  так.  Спросить,  что  ли,  нельзя?
   -  Про  Хайфу  тут  ничего  нет.  Страничка  вырвана.  Видно,  Унтул,  этой  страничкой   огонь  разжигала  в  тандыре.
   -  А-а-а,  -  разочарованно  протянула  голова  в  саже.
   -  Топай,  топай,  -  напутствовал  Кокубай.  -  Ничего  с  твоей  Хайфой  не  случится.  Она  же  на  горе  стоит.  Если  что, будет  островом.

    И  отошел  за  прибрежные  кусты,   стал  на  левую  ногу,  растопырил  руки,  застыл   в  позе  ласточки,  погрузился  в  себя.  Речка  Жоо-Журок  журчала  на  бегу,  несла  в  быстрой  струе  стайки  радужной  форели,  погружению  Кокубая  не  мешала.  Все  были  при  делах.  Земная  ось  вращала  Кочкорку,  маслобойка  давила  семена,  мельница  молола  ячмень,  Кокубай  мыслил.  Направление  мысли  указывало  само  название  корабля,  на  котором  он  плыл  и  погружался  в   Нетленное.  Корабль  назывался  «Карыл  Маркыз  атындагы   совхозу». Три  кита,  три  источника,  три  составные  части  марксизма.  Знаменитая   формула:   «Д-Т-Д».  Деньги-товар-деньги.  Страсть  к  марксизму-ленинизму  Кокубай  приобрел  в  тот  медовый  месяц,  который  они  с  Унтул  провели  в  пещере,  в  первую  свою  чабанскую  зимовку.  Кокубай  нутром  чуял:  коренной  вопрос  самоидентификации  кыргызского  народа  это  вопрос  капитала.  По  Марксу,  капитал  это  самодвижущаяся  стоимость.  ”Превращая  деньги  в  товары,  которые  служат  вещественными  элементами  нового продукта,  или  факторами  процесса  труда,  присоединяя  к  их  мёртвой  предметности  живую  рабочую  силу,   капиталист  превращает  стоимость  – прошлый,  овеществлённый,  мёртвый  труд – в  капитал,  в самовозрастающую стоимость»… Кокубай  сам  не  понимал,  почему  его  так  беспокоит  тема   акча,  тема  бабла.  В  этой  субстанции  капитализма  таилась  какая-то  угроза  кыргызскому  народу.  Смысл  имеет  лишь  то,  что  можно  продать.  А кыргызы  были  плохие  торговцы.
     Мыслитель  -  марксист   стоял  и  стоял  в  позе  ласточки,  застыл,  как  памятник  самому  себе  на  берегу  речки  Жоо-Журок.  Земля,  со  скрипом  вращаясь  вокруг  оси,  переместила  Кочкорку  из  белого  дня  в  черную  дыру  ночи.  У  Большой    Медведицы   случилась  поломка  -  ручку   ковша    накрыло  облаком.  Но  через  минуту  ручку  починили.  Планета  Чолпон,  слава  партии,  оставалась  на  месте.  Свет  был  яркий,  но  холодный.  Вещество   ночи   погружалось  в  минус.  Кокубай   и  сам  уходил  в  минус.  Со  всяким  может  случиться.  Только  что  был  в  плюсе  -  и  вот   он  минус.  Томили  предчувствия  и  даже  предвидения  глобализации,  засухи  в  Австралии,  повышения  мировых  цен  на  овечью  шерсть  и  волнений  по  этому  поводу  в  Шотландии   /шотландцам  стали  не  по  карману  юбки-килты/.  Через  запятую  шли  предвидения  продажи  детей  на  органы,  потепления  Гольфстрима,  второго  пришествия  Путина,  будущего  отдельных  человеков,  гельминтов,  бактерий.  Напрямую,  без  посредников  Космос  снабжал  Кокубая   разнообразной  информацией,  часто  несвязанной  с  насущными  делами  обыкновенного  жителя  горного  селения.  Зачем,  например,  знать  ему,  что  на  Титане,  спутнике  Сатурна,  найдена  новая  форма  жизни:  бактерии,  которые  процветают  в  мышьяке.   Враждебная  среда  для  человека  -  рай  для  этих  бактерий.  Кокубай  принимал  всю  информацию,  не  просеивал.  Он  умел  растворяться  во  Вселенной,  быть  каплей  самой  природы,  понимать  без  слов,  общаться  напрямую,  душа  в душу,  отменять  своё  Я,  быть  одной  кровью,  одной  материей,  одним  духом,  быть  волком,  маралом,  лошадью.  Кстати,  лошади  жаловались  на  Госплан,  из-за  которого  обком  партии  уничтожил  посевы  овса.  Овес  по  отчетам  входил  в  одну  строчку  с  пшеницей,  но  был  менее  урожайным  и  поэтому  портил  строчку.  Особенно  переживали  жеребцы:  у  них  без  овса  снижалась  работоспособность  и  потенция.   

   У   Кокубая   испортилось   настроение,  он  впал  в  немилость  к себе,  бурчал  на  луну:  «Иди  своей дорогой.  Своим  Млечным  путем.  Иди  в  свою  Черную  дыру».  Спасибо  Карылу  Маркызу,  он  успокаивал:   «Целесообразная  производительная  деятельность,  труд  одним  своим  прикосновением  воскрешает  средства  производства  из  мёртвых;  одушевляя  эти средства производства,  он  превращает  их  в  факторы  процесса  труда  и  соединяется  с  ними  в  продукты”.  Всё  так  просто  и  всё   так  понятно.  Слова   Большого  Карла  были  посредниками,  но  хорошими.

    Знатный  провидец   не  страдал   эгопупизмом,  свойственным  многим  его  соплеменникам,   мечтающим  о  скором  возрождении  кыргызского  великодержавия.  Напрягая  своё  мощное  внутреннее  зрение,  он  видел  кыргызское  великодержавие   рядом  с  таким  же  российским.  Россия  была  как  бы  великодержавным  подбрюшьем   великодержавного  Кыргызстана.  И  вместе  они  противостояли   китайскому   великодержавию.  Великодержавия   сартов  Кокубай  не  предвидел.  А  уж  лично  ему,  Кокубаю,   русские  были  ближе,  и  не  только  по  марксистско-ленинскому  воззрению  на  современную  жизнь,  но  и  по  исторической  общности.  В  конце  концов,  даже  его  мельница  имела  русские  корни. 

   Мельница  перешла  Кокубаю  в  наследство  от  деда,  деревянным дубовым  сваям  сто  лет.  Откуда  в Кочкорке  дубы?  Тут  история.  Деду  мельница  досталась  от  русских.  Они  поселились  в  Кочкорке  раньше  киргизов.  Приехали  сюда  из-под  Курска  в  столыпинские  времена.  Киргизы  пасли  скот  в  горах,  а  в  пойме  рек  и речушек,  на  плодородных  землях  обосновались  переселенцы, стали  сеять  ячмень,  пшеницу,  овес,  привезли  из  Чуйской  долины  дубовые  бревна,  сделали  мельницу.  Мастера  были  на все  руки:  бондари,  шорники,  кудесники   топорной  работы  и  железного  кузнечного  ремесла.  Всё  своё  у  них  было  для  натурального  хозяйства  и  киргизам  помогали  -   чинили  кожаную  сбрую,  плели   опутёнки  для  сапсанов  и  беркутов,   ковали  лошадей.  Ну  и  ячмень  мололи  - на  лепешки,  на  толкан,  на  бозо  -  зимнюю   выпивку  киргизов,  хмельную  брагу.    
    Но  с  приходом  советской  власти  и  передачей  частной  земли  в  общественное  пользование  переселенцы  стали  собирать  манатки,  переезжать,  кучковаться  на  берегах  Иссык-Куля,  где  и  климат  помягче,  и  земля  плодороднее.  Перебрались  на  Иссык-Куль  и  кочкорские   русские,  а  насиженные  места  заняли  вчерашние  кочевники  киргизы.  Их  загоняли  в  совхозы   и  называли  рабочим  классом,  в отличие  от  колхозников,  которые  оставались  крестьянством.  Рабочий  класс  по  статусу  был  выше  крестьянства.  В  этой  паре  он  был  первым  сортом,  руководящей  силой,  гегемоном.  Рабочий  класс  составлял  основу  коммунистической  партии,  её  перспективный  кадровый  резерв.  Из  него  ковали  первых  секретарей.  Русские,  в  лучшем  случае,  могли  дерзать  на  место  второго.
    Мельницу  на  Вражьем  Сердце  прибрал  к  рукам  дед  Кокубая.  Он  прошел  инструктаж  у  прежнего  хозяина  и  ухитрился  не  сломать  механизмы  в  первый  же  сезон  помола.  Справедливости  ради  надо  сказать,  что  сломать  сооружение  было  трудно,  почти  невозможно  по  причине  особой  крепости  материала.  Мореный  дуб  деревянных  конструкций   и  жернова  из  цельного  гранитного   камня  были  настроены  на  века  бесперебойной  работы.  Крепкие,   как  союз  рабочего  класса  и  крестьянства.
 
    Кокубай  молол  ячмень  и  на  всю  кочкорскую  округу,  и  соседям  из  Чаека  и  даже  из  совсем  дальней,  поднебесной  Арпы.   Арпа,   по  названию  своему  ячмень,  а  мельницы  своей  там  не  было.  Сырьё  на  помол  везли  в  курджунах  на  лошадях,  а  свои  и  чаекские   нагружали  арбу,  привозили,  ставили  юрты  и  ждали.  Смолоть  зерно  каменными  жерновами  дело  серьёзное,  не  баран  чихнул.  Иной  раз  Вражье  Сердце  капризничает:  маловодный  год,  мало  снега  в  горах,  мало  солнца  -  ледник  не  тает.   Все  под  Богом  ходим.  И  мельник  Кокубай  тоже.  Хотя  и  знатный  человек.  Но  скромный.  Своё  Я  держит  в  кармане.  Простой  человек.  Совсем  простой. 
     Кокубая   подкузьмила   мировая  закулиса.  Когда  под  её  давлением  иссыккульские  колхозы  перестали  выращивать  опиумный  мак  и  переключились  на  зерно,  регион  стал  хлебной  житницей.  В  Покровке  у  Анны  Тихоновны  Юматовой  на  круг  намолачивали  по  45  центнеров  с  гектара,  в  Долинке  у  Якова  Яковлевича  Смирнова  -  по  47,  в  Теплоключенке  у  Николая  Мироновича  Приставкина  -  все  50,  а  на  сортоиспытательном  участке  под  Пржевальском  у  Виктора  Петровича  Мищенко  102  центнера  безостой  пшеницы.  Под  прорву  зерна  на  западной  оконечности  Иссык-Куля,  в  городке  Рыбачье,   до  которого  дотянулась  ветка  железной  дороги,  построили  гигантский  элеватор  и   мелькомбинат.  Кокубай   посоветовался  сам  с  собой  и  остановил  свой  вечный  двигатель.  Мудрый,   дальнозоркий,  а  не  просчитал  реакции  земляков.  Кочкорский  истеблишмент   заявил  протест:  «Что  же  -  из-за  мешка   арпы  на  толкан   ехать  в Рыбачье?  Кому  там  нужны  наши  мешки,  когда  у  ворот  стоят  в  очереди  караваны  «камазов»?  Пошли  жаловаться  в  райком,  самому  товарищу  Акназарову.  И  товарищ   Акназаров  приехал  к   Кокубаю  для  разговора  слов,  лично.  На  служебном  «уазике»  с  усиленным  движком.  Первый  секретарь  приехал  к  мельнику,  оказал  уважение.
 
   -  А  не  попить  ли  нам  чайку,  урматту  /уважаемый/   Кокубай?  -  издалека  начал  первый  секретарь.  -  Есть  у  меня  одно  прохладное  местечко  и  там  уже  кипит  самовар.

    И  первый  секретарь  сам  /сам!/  сел  за руль  «Уазика»,  посадил  рядом  Кокубая   и,  переключив  движок  на  пониженную,  направил  машину  на  крутой  склон,  вздыбил,  как  жеребца.  Показал  характер.  Показал  своё  Я.  Он  же  не  какой-нибудь  второй  секретарь.  Он  первый.   Далеко  смотрит  Корчубек  Акназаров.  У  него  в  машине  кетмень,  резиновые  сапоги  и  бинокль.  Кетмень  и  сапоги   для  проверки  работы   мираба,  поливальщика.  А  бинокль… Бинокль  в  руках  Акназарова   психотропное  оружие.  Вот  он  поднялся  на  гору,  вышел  из  машины,  навел  оптику.  Что  видит?  А  ничего.  Зато  народ  внизу  бегом  бегает,   руки  к  делу  прикладывает,  боится:  Акназарыч  сверху  всё  видит  в  свой  волшебный  оптический  прибор.  Футуролог!

   -   С  Воробьёвых  гор  орлы  не летают.
   -   Нет,  не летают.
   -   Большой  птице  нужна  большая  гора.
   -   Большая.  Беркут  птица  высокого  полета.
   
     Корчубек  и  Кокубай,  две  мудрейшие  головы  Кочкорки,  первый  секретарь  райкома  и  мельник,   обсуждают  вопросы  национальной  стратегии.  Генофонд  нации.  Его  модификацию.  Кто  же  еще  подумает  о  таких  вещах,  если  не  они  -  оба  депутаты,  законодатели,  оба  Герои Социалистического  Труда.  Земляки  и  братья  по  разуму.  Они  сидят  у  подножия  высокой  скалы  с  белыми  натёками  на  черной  гранитной  стене.  По  таким   натекам  охотники  узнают  гнездовья  беркутов.  Беркуту  нужна  взлетная  полоса,  нужен  разбег,  высота  нужна.  С  Воробьёвых  гор  беркуты  не  летают.
 
   -  Ты  считаешь,  русские  не  годятся? -  риторический  вопрос  Корчубека.
   -  Нет,  не  годятся.  Они  такие  же,  как  и  мы,  -  итог  многих  раздумий  Кокубая.
   -  Что  ты  имеешь  в  виду,  Кокубай?
   -  Такие же,  как  мы.  Сам  знаешь.  «Тюз  барбы?   Шеренка  барбы».  Соль  есть?  Спички  есть?  Не-а.  А  чего  пришел?  Жон  эле.  Просто  так.
   -  Считаешь,  и  русские  такие  же?
   -  Два  сапога  -  пара.  Где  бы  ни  работать,  лишь  бы  не  работать. 
   -  Работа  не  волк,  в лес  не  убежит… 
   -  От  работы  кони дохнут…
   -  А  кто  тогда?  Китайцы,  японцы?  Или  сарты?
   -  Не  дай  Аллах!  Китайцы  проглотят  и  не  заметят.  Сарты?  Близкородственное  скрещивание…  Мало  толку.   Да  и   жадные…  Баблолюбивые. 

    Жон  эле  -  просто  так.  В  этом  весь  киргиз.  Простодыра.   Хитрован,  конечно  /как  в  природе  без  хитрости?/.  Но  она  шита  белыми  нитками.  Без  задней  мысли.  Всё  нарастопырку:  дом  без  дувала,  дверь  без  замка,  ширинка  без  пуговиц.  Стоит на  пороге.  Чего  пришел?  Жон  эле.  Бешбармак,  чучук,  соль,  спички  -  что  еще  надо  кыргызу?  Даже  лампочки  Ильича  не надо.  Хватит  чырак  -  свечи  из  бараньего  жира.  Весь домашний  скарб  на  горбу  верблюда.  Всё  своё  ношу  с  собой.  Где  коня  привязал  -  там  и  родина.  Неспешное  кочевье  по  горным  волнам. Зачем?  Жон  эле.  СВОБОДА  ОТ  СМЫСЛА  И  ЗАМЫСЛА. 

    Кыргызами,  как  правило,  рождаются.  Но  иногда  и  становятся.  Когда  подрастут,  поумнеют.   Итальянец  Тонино  Гуэрра  кыргызом  стал  в  90  лет.  21  марта  2010  года  на  канале  «Культура»  признался:  «Раньше  я  любовался  красотой  рукотворной:  картина  художника,  пейзаж,  обнаженная  женщина,  музыка… А теперь  больше  люблю  шум  дождя,  смотрю,  как  падает  снег».  А  кыргыз-то  пришел  к  этой  любови  еще  когда.  У  него  нет  ни  галереи  Уффици,   ни  театра  Ла  Скала.  Он  лежит  на  траве  и  смотрит  на  горы.  Отара  пасется,  никуда  не  спешит,  скорость  агнца  вбита  в  генетический  код  чабана.  Он  лежит  на  боку -  час,  другой.  Лежебока?  Ничего  подобного!  Он  в  Лувре  сейчас,  на   экскурсии.  Он  в  Ла  Скала.  С   Господом  без  посредника.  Напрямую.  Перед  глазами первоисточник  Красоты.  Сама  голая  /голимая/  красота.  Абсолютная.  Но, увы,  скоропортящаяся,  кратковременная.  Короткий  день,  короткий  век,  короткая  вегетация.  Каждый  цветок  норовит  объявить,  чмокнуть  себя  в лепесток  и  пестик:  Я  тут,  вот  он  Я,   живой,  самый  самый.   
    Тут  же,  посреди  картинной  галереи,  в  той  же  позе,  потребляет  кыргыз  филармонию,  услаждает  ухо  мелизмами. Музыкальных  инструментов  -  на  большой  симфонический  оркестр.  Вот  Чичкан  звук  подает,  катит  горный  хрусталь  в  соль  миноре  от  andante  cantabile   у  самого  ледника,  через  allegro  vivace  и  presto  на  камешках  до  державного  maestoso  в  широком  русле  Кокомерена.  Вот  крещендо  -  цокот  копыт,  ветер  в  гриве  -  ваще  улёт,  фа  мажор!  Гора  ухает  контрабасом,  множит  эхом  утробный  сверхзвук,  largo  раскачивает  облака.  Жеребцы  рванули  в  галоп  -  vivace,  vivace!  Хвост  трубой  -  прямиком  в  четвертую  октаву.  Аллах  акбар!  Слава  Джузеппе  Верди  и  братьям  Покрасс!      
    Из  пригретого  солнцем  амфитеатра,  сверху  вниз  смотрят  Корчубек  и  Кокубай  на  косяки  дойных  кобыл,  стреноженных  серебряной  ниткой  речки  Чичкан.  Табунщики  держат  коней  водохлебов поближе  к  водопою.  Середочка  сыта  -  и  краешки  играют.  На  пару  десятков  кобыл  один  косячный  жеребец.  Смотрящий  и  кроющий.  А  уж  ревнивец!  Не  дай  Аллах  молодому  жеребчику  из  соседнего  табуна  пристроиться  к  отбившейся  от  подруг  инокосячной   кобылке.  Смотрящий  и  кроющий  тут  же  на  дыбы!  Уши  прижал,  зубы  оскалил,  глаз  горит.  Видел  бы  эту  батальную  картину  Тонино  Гуэрра,  стал  бы  кыргызом  не  в  девяносто,  а  в  пятьдесят.  Сорок  лет  потерял  за  зря.
     Кыргыз  без  коня  не  кыргыз.  И  под  седлом  конь  незаменим,  и  в  котле  хорош.  На  свадьбах,  на  похоронах  нет      слаще  мяса,  чем  конина.  Нежное  мясо  необъезженного  тая,  годовалого  жеребчика  тает  во  рту.  Без  свежанины,  без  конского  казы  и  чучука,  без  веселящего  легким  хмелем  кумыса  с  кыргызом  может  случиться   беда:  сбой  генетического  кода,   мутация,  вырождение.  Кыргыз  выродится  в  русского,  не  дай  бог!  Так  же,  как  русский,  не  будет  уважать  стариков,  родную  мать  сдаст  в дом  престарелых. Так  же,  как  русская  мамка,  родное  дитя  может  выбросить  в  мусорный  бак.  В  Кочкорке  придется  открывать  детдом  -  его  там  отродясь  не  было.   

   -  Нет,  русский  ген  нам  не  подходит,  -  сожалеет  Корчубек.
   -  Не  подходит,  -  соглашается  Кокубай.
   -  Нам  нужен  такой  ген,  чтобы  приспособить  кыргыза  для  хозрасчета.   

    Кокубай  промолчал.  Нутром  чувствовал:  хозрасчет  подрывает  генотип  кыргыза.  Но  с  линией  партии  спорить  не  хотел.  И  с другом  Корчубеком  тоже.
   Пришло  время  дойки  кобыл.  Хозяйка,  поившая  гостей  чаем,  оставила  самовар  мужу  и  пошла  с  ведром  к  лошадям.  Тугая  молочная  струйка  ударила  в  подойник.  Корчубек  и  Кокубай  смотрели  на  женщину  под  кобылой  как  завороженные.  Оба  они  были  кыргызы  и  никуда  не  могли  от  этого  деться.  Трудно  давалась  им  монетизация  жизни.  Они  всё  еще  оставались  выше  денег.  Или  ниже.  Откуда  смотреть.
 
   Помолчали.  Каждый  о  своём.  Корчубек  мечтал  о  несбыточном. 
 
   -  Нам  в  Кочкорке  сеять  надо.  Пахать  и  сеять.  Сено  на  зиму  заготавливать,  ячмень.  Кончать  надо  с этой  парадигмой:  мол,  баран  сам  себя  накормит.  Из-под  ноги.  А  снег  подтает,  покроется  коркой  -  конец  баранам.  Джут.  Менять  надо  цвет  Кочкорки.  С  рыжего  на  зеленый.

    Кокубай  догадывался,  откуда ноги  растут у  этих  генетических  амбиций  друга  Корчубека.  Драматическая  история.  Это  было  еще  до  Кочкорки,   Акназаров  в  Ак-Тале  тогда  работал.  Тоже  первым  секретарем.  Крайний  север Киргизии.  Полярное  поднебесье.  Горное  плато,   в  самой  низкой   точке  три  тыщи  метров  над  уровнем  моря.  Но  удивительный  микроклимат:  редко  бывает  снег  и  всю  зиму  бараны  кормятся  из-под  ноги,  на жухлой  траве,  кочуя  по  обширным  пространствам  горных  сыртов.  В  колхозах  только  бараны,  яки  и  лошади  -  никакого  земледелия.  Суровые,  холодные  места,  продуваемые  ветрами.  Депрессивная,   хронически  простуженная    экономика.  Там,  в  Ак-Тале,  товарищ  Усубалиев  устроил  Акназарову  испытание  на  прочность.  Выдержит  -  пойдет  на  повышение.  Акназаров  старался,  не  жалел  себя,  мотался   по  дальним  стойбищам  день  и  ночь,  не  давал  чабанам  залеживаться  по  утрам,  засиживаться  за  чаем,  заставлял  перегонять  отары  с  места  на  место  за  травой  бетеге,  которая  у  нижней  кромки  вечных  снегов  наливается  каротином.  Перед  зимним  окотом  овцематки   млеют  от  жира  и  приносят   крепких  ягнят.  И  двойни  у  жирных  маток  чаще  случаются,  и  отход  минимальный.  Первый  секретарь,  бывало,  сам,  лично  учил  чабанов  технике  искусственного  осеменения.  Приедет  на  стойбище,  нарушая  обычай,  в дом  к чабану не  зайдет,  чаю  не  выпьет  -  сразу  в  кошару:  как  матки,  как  молодняк?  Не  жалел ни  себя, ни  людей.  Камчой,  что  называется,  руководил.  И  производственные  показатели  росли  год  от года,  поголовье  овец  множилось,  по  числу   ягнят  на  сотню  овцематок  акталинцы  вышли  на  первое  место  в  республике.  И  товарищ  Усубалиев  оценил  старания   испытуемого,  представил  к  званию Героя  Социалистического  Труда.  По  реальным  делам,  не  по  блату. 
    Бумаги  ушли  в  Москву  под Новый  год.  И  в  тот  Новый  год  Ак-Талу  накрыло  снегом.  Небывалым.  Самые  старые  аксакалы  не  помнили  ничего  подобного.  Крыши  кошар  не  выдерживали  тяжести  сугробов.  Корчубек  выбил  в  сельхозтехнике  дефицитные  деревянные  лопаты  для  разгребания  снега.  Сам  лез  на  крыши,  сбрасывал.  Но  на  пастбище  лопаты  бессильны.  Сугробы  покрылись  ледяной  коркой,  по  крепкому  насту  можно  было  идти,  не  проваливаясь.  По  опыту  предков, животноводы   выгоняли  лошадей  на  тебенёвку:  пускали  перед  отарой  табун,  лошади   копытами  пробивали  корку,  разрушали  слой  наста.  Не  помогало,  слишком  крепкий  наст,  слишком  глубокие  сугробы.  И никаких  запасов  кормов  не  было:  акталинцы  никогда  не  пахали,  не  сеяли,  не  косили.  Жили,  как  Бог  даст.  В  тот  год  Бог  отвернулся,  не  дал,  наступил  джут,   массовый  падёж  скота.  Первый  секретарь  райкома   плакал  настоящими  слезами,  как  мальчик,  испытывая  полное  бессилие  перед  стихией.  Товарищ  Усубалиев  не  оставил  в  беде,  помогал,  послал  вертолеты  с  тюками  сена.  Вертолеты,  захлёбываясь  в  разреженном  воздухе,  работали  на  пределе  ресурса.   Иногда  за  пределами,  рисковали.  Там  были  настоящие  асы  - Попадейкин,  Грязнов,  Виничевский.  Они  пробирались  в  эту  горную  полярную  глушь  по  узким  ущельям,  едва  не  задевая  винтом  скалистые  борта,  спускались  к  кошарам,  к  зимовьям,  сбрасывали  тюки  и  бараны,  по  природе  своей  неспособные  поднимать  голову  вверх,  вопреки  физиологии,   задирали  их  на  шум  вертолета,  думали,  что  Аллах  переставил  местами  землю  и  небо,  а  их  забыли  предупредить.  Но  манны  небесной  было  мало,  а  баранов  много.  Может  даже,  чересчур.  После  той  страшной  зимы  скота  стало  меньше,  сто  тысяч  овец  пало  в  тот  год  в  Ак-Талинском  районе.  И  как  раз  к  окончанию  этих  подсчетов  в  Москве  подписали  Указ  о  присвоении  звания  Героя  Социалистического  Труда  первому  секретарю  Ак-Талинского  райкома  партии  Акназарову   Корчубеку  Акназаровичу.  Оправдывать  высокое  звание  товарищ  Акназаров  должен  был  уже  в  Кочкорском  районе.  Так  решил  товарищ  Усубалиев,  уроженец  Кочкорского  района.  Он поверил  в  Корчубека.  А  Корчубек  поверил  в Мичурина:  мы  не  можем   ждать  милостей  от  природы  -  самим   надо  пахать,  сеять   эспарцет,  ячмень,  овес,  укреплять  кормовую  базу,  покорять  пустыню,  строить  водохранилища,  каналы,  арыки,  браться за  кетмень,  перекрашивать  Кочкорку  в зеленый  цвет.

    -  Понимаешь,  Кокубай,  -  пахать  надо  кочкорцам!  Менять  камчу  на  орало!  Руки  из  карманов  -   хватит  греть  яйца!

      При этих  словах  Корчубек   даже  в  лице  изменился,  голос  стал  зычный,  трубный.  Как  у  молдо  в  мечети.  Мощный  резонанс  обеспечивался  плотным  касанием  воздушного столба с небным сводом.  Суживаясь  в  центре, звуковая  струя  растекалась  естественно,  без  вычурности,  вызывая  гудящий  грудной  обертон  на  всем  протяжении  столба  от  гортани  до  затылка.  Звук  требовал  трибуны,  президиума,  мечети.  На  худой  конец,  зала  заседания  Дома  политпросвещения.  Дома  с  большой  буквы.  Кажется,  минуту  назад  был  друг  сердечный  Корчу,  а  стал  товарищ  Акназаров.  Первый  секретарь  райкома.  Член  бюро  обкома.  Кандидат  в  члены  ЦК!  Ум,  честь  и  совесть  Кочкорки.  Рьяный,  идейно  убежденный  мичуринец.   Готовый  взять  природу,  как  девку.  Силой.  Не  для  себя.  Для  народа.  Но  подходил  к  делу  не  с  кондачка  -  основательно.  Изучал,  советовался.  И  было  с  кем.  На  Иссык-Куле,  в  Чолпон-Ате,  неподалеку  от  резиденции  правительства  жил  Федор  Федорович  Ионов.  Заведовал  сортоиспытательным    участком.  И  сам  был  человеком – легендой.  Говорили,  что  он   прямой  ученик  самого  Мичурина.  Маленький,  сухонький  старичок  с  высоким,  карикатурным,  скрипучим  голоском  рассказывал:   

   -  Ивана  Владимировича  Мичурина  я  видел  два  раза  в  жизни:   второй  раз  в  гробу,  когда  хоронили.   А  первый  раз  из  кустов,  спрятавшись.   Иван  Владимирович  был  строгий,  его  боялись…

    Федор  Федорович  представил  картины  своего  страшного   тамбовского  детства,  поёжился.  Молча  повспоминал,  переменился  в лице,   отогнал  от  носа  пчелу. Тень  улыбки  мелькнула.

   -  Женщины  у него  работали  пчелами,  опыляли  цветы.  Залезают   на деревья  и  кисточкой  оплодотворяют   яблони.  А  сам  он  снизу  смотрит,  строгий!  Следит,  чтоб  не  пропускали.  В  конце  года   премии,  награды  -  отрезы  на  платья.  И  не  абы  как.  Под  цвет  глаз!  Голубые  глаза  -  голубой  отрез.  Если  карие  глаза  -  коричневый  отрез.

    Сортоиспытательный  участок,  которым  заведовал  Федор  Федорович,  в  Прииссыккулье  был  известен,  как  сад  Ионова.  Это  было  чудо  света.  Яблони,  груши,  сливы,  алыча,  черешни,  персики  -  всё  цвело  и  благоухало,   плоды   шубой  одевали  ветви.  Федор  Федорович  списывал  отдельные  экземпляры  за  избыточный  урожай.  Грецкие  орехи,  пересаженные  из  реликтовых  лесов  Арслан-Боба  на  каменистый  берег  горного  моря,  вопреки  своей  природе,  обильно  плодоносили  каждую  осень,  без  передышки.  Смородина  в  этом  саду  была  размером  с  вишню,  вишня,  как  слива,  слива,  как  яблоко.  Два   яблока  «апорт»  -  полтора  кило.  Но  особенно  буйствовали  абрикосы.  Бешеный  урожай.  Дикий,  мелкий   кызыл-урюк,  абориген  горных  склонов,  под  волшебным  генетическим  воздействием  мичуринца,  преобразовался  в  пышнотелый,  сочный  и  сладкий  плод,  превосходящий  лучшие  афганские  образцы. 

  -  А  саженцы   Ивану  Владимировичу   привозил  со  всего  света  академик  Вавилов,  наш  главный  генетик,  Президент  Академии  Наук,  -  дружелюбно  смахивая  пчелу  с носа,  продолжал  Федор  Федорович.  -   Потом  его  расстреляли.  В  приговоре  написали:   недостаточно  последовательный  мичуринец.

    Кокубай  вздрогнул  при  этих  словах,  но  тут же  взял  себя  в руки:

   -  Тогда  был  порядок.  Дисциплина,  -  подвел  черту   последовательный  мичуринец  Ионов.
   -  Линия  партии,  твердость,  принципиальность,  -  подытожил  тему  Акназаров.  -  Мы не  можем  ждать  милостей  от  природы.

     Корчубек   и  Кокубай  сидят   в  укромном  местечке  у  родника   под  кустом  тальника.  Уютный  наблюдательный  пункт  над  автомобильной  трассой  от  столицы  республики  до  областного  центра  Нарын  у  китайской  границы.  Место  обжитое,  с  дастарханом  и  самоваром,  с  молчаливым  обслуживающим  персоналом.  Персонал  наливает  чай  в  красиво  расписанные  начальственные  пиалки. Чай  тоже  начальственный  -  индийский,  «Три  слона».  Дастархан  украшает  большое  блюдо  с  россыпью  фисташек,  миндаля,  грецких  орехов,  кураги,  чернослива,  разрезанных  на  дольки  гранатов.  Посторонних  нет.   

      -   Хочу  выдать  тебе,  дорогой  Кокубай,  страшную  военную  тайну.

     Акназаров  подвел  Кокубая  к  краю  обрыва,  под  которым  стружкой   закручивался  серпантин  стратегической  трассы  с  потоком  машин,  медленно,  тридцать  километров  в час,  шедших  навстречу  друг  другу. 

     -  Посмотри  в  кузова.  Что  они  везут  в  Нарын?  Всё.  У  этого  сельхозинвентарь.  За  ним  лесовоз.  Холодильники  -  обкомовским  женам.  Мебель  -  туда  же.  Уголь.  Холодно  там,  сам  знаешь,  минус  40.  Муку  везут,  корма,  солому.  Солому!  Саман  -  и  его  везут  в  наши  края.  Из  России,  из  Курганской  области.

   -  Дожили,  -  поддержал  критический  настрой  первого  секретаря  друг  Кокубай.  Он  любил  по  ночам  смотреть  в  бинокль  на  Саманчи  жолу,  на  Млечный  путь.  Думал:  вот  и  там  плохие  дороги,  всю  солому  растряс  на  ухабах  небесный  извозчик.  Дураки  и дороги.  А  кому  жаловаться?  Кто  строил  ту  дорогу?  Таджики?   Вряд  ли.  Неужели  Сам?  И  Кокубай  отгонял  эту  мыслишку.  Просто  смотрел  на  Млечный  путь,  потреблял  первичный  поток  жизни  без  словесных  обозначений.  Слова  подбрасывает  человеку  шайтан,  они  могут  завести  в  такие  дебри,  откуда  не  выберешься  живым.
     А  Корчубек  Акназаров  не  боялся  слов.  Он  же  руководитель.  Слова  ему  необходимы  по  должности,  для  руководства.  Слова  и  камча  -  два  инструмента  у  него.

  -  Смотри:  важный  груз  везет  -  керосиновые  лампы.  Чабанский  спецзаказ.  Чай,  сахар.  Водку  везут,  арак.  Всё  туда,  в  Нарынский  край.  Что  оттуда?  Смотрим:  порожняк  раз,  порожняк  два… Воздух  везут.  Вот  груженый  -  что  в  кузове?  Пустые  бутылки.   Ящики  тарахтят.  Что  еще?  Металлолом.  Туда  -  комбайн,  оттуда  металлолом.   Извини  меня,  друг  Кокубай,   я  тебе  одну   непатриотическую  вещь  скажу.  Знаю,  ты  не  выдашь.   Мы,  кыргызы,  всякую  железную  вещь  превращаем  в  металлолом.  Тут  нам  нет  равных.

     -  Не  рукоприкладные,  нет,  -  подтвердил  Кокубай.  -  Кочуем,  за  землю  не держимся.  Плуг,  лопата,  кетмень,  молоток  это  не  наше.

   Попили  чайку.  Женщина  у  самовара  обновляла.  Наливала  по  чуть-чуть,  на  пять-шесть  глотков.  Нельзя  наливать  полную  пиалку.   Это,  считается,  неуважением.  Чем  больше  недолив,  тем  больше  уважения.  Несколько  неспешных  /неспешных!/  глотков  и  передаёшь  пиалку  за  новой  порцией.  Человек  у  самовара  выливает  остаток  и  наливает  свежую  порцию.  Чая  пьют  много,  потому  что  «если  чай не  пьёшь,  откуда  силы  берешь»?  Набравшись  сил,  первый  секретарь  выкладывает  заветное.

  -  Мы   меняем  генофонд  баранам,  австралийцев  завезли.  А   нужно  менять  генофонд  кыргызов.  Нам,  жолдош  /товарищ/   Кокубай,   Кнаубы  нужны.  Сделаем  Кнауба  Кнаубаевым.  И  не  только  для  ремонта  комбайнов.  Заманим  мужиков  из  дальнего  зарубежья.
   -   Чем?  -  усомнился  Кокубай.
   -  У  нас  воздух  свежий.  Кумыс.  Женщины  у  нас  красивые.  Помнишь,   на  чемпионат  по  стрижке  баранов  приезжал  их  чемпион?
   -  Помню.  Гидеон  по  фамилии.  Но он  из  Новой  Зеландии.
   -  Один  черт.  Женщины  наши  понравились.  Помнишь,  говорил:  не бывает  некрасивых  женщин,  бывает  мало  водки. У  нас,  помню,  пять  ящиков  было. 
   -  Женщины  красивые,  -  согласился  Кокубай.  У  него  самого  такая.  Унтул.   Но,  прикинув  расстояние  от  Кочкорки  до  Зеленого  континента,  возразил.  -   Далеко.  Может,  ближе  возьмем.  Может  англичан?  Они  и  рукоприкладные,  паровоз  изобрели,  и  в  баранах  толк  знают.
   -  У  нас  после  Черчилля  отношения   с  англичанами  испортились.  Если  бы  раньше,  когда  Шекспир  был  жив.
   -   Да,  -   подтвердил  Кокубай.  -  Шекспир  наш  человек.  Если  его  ум  скрестить  с  кыргызской  мудростью…
   -   С  мудростью  -  хорошо…   А  как  ты  их  различаешь  -  ум  и  мудрость?
   -   Ну,  если  взять  бочку  лени  и  положить   туда  ложку  ума,  будет  ведро  мудрости.  Мудрость  не  терпит  скорости.  Шашпа,  шашпа  -  не  спеши.  Держись  за  хвост  барана.  Пять  километров  в  час.  Больше  не  надо.  Поспешишь  -  людей  насмешишь.  Это  даже  русские  знают.
   -  А  русские   точно   нам  не  годятся?
   -  Неудобно  говорить  такое,  -  понизив  голос   до  шепота,  сказал  Кокубай,  -  но  сам  посуди,  Корчубек.  Вот  к  тебе  приставили  второго  секретаря  райкома,  русского.  Петров.  Какой  он?
   -  Говно,  -  признался  Акназаров.
   -  Ну  вот,  -  обрадовался  Кокубай.
   -  Немцев  бы  нам, -  мечтательно  протянул  первый  секретарь.  -  У  нас  же  в  Кочкорке   были  немцы.   Тот  же  Кнауб,  твой  друг. Золотые  руки.  Мельницу  тебе  чинил,  котельную  в  Кочкорке  построил.
   -  Знаешь,  почему  нам  русские  гены  не  подходят, -  вдруг  сказал  Корчубек.
   -  Почему?
  -   У  кыргызов   и  русских    всегда  виноват  кто-то  другой.
  -  Если  в  кране  нет  воды,  значит,  выпили  жиды.
   -  Умный   ищет   дурака  в  себе.  Утром  бреется,  смотрит  в  зеркало  -  вот  он  дурак.  Не  оглядывайся.
   -  А  пошли  они  все  в Хайфу!
   -  Пошли.  У  меня  командировка  в Хайфу,  -  сказал  Корчубек.  -  Товарищ  Усубалиев  выписал.  Будем  делать  в  Кочкорке  проект  «Кок-жай».  Зеленая  долина.

    Корчубек  полез  в  карман  пиджака,  достал  приказ  о  командировке  в  Израиль.
 
    -  Посмотри  на  нашу  Кочкорку.  Пустыня!  Камни,  песок,  барханы.  Никакой жизни.  Тоска.  Хочу  поменять  желтый  цвет  на  зеленый.  Сары  на  кок.  Желтую  пустыню  на  зеленые  поля.  Хочу  много  ячменя  посеять.  Чтоб  были  сыты  бараны,  чтоб  у  кыргызов  был  толкан  и  бозо  в  длинные  зимние  вечера.  Но без  воды  ячменя  не будет.  У  столыпинских  русских  были  каналы,  арыки.  Где  они?  Всё  мы,  кыргызы,  угробили.  Всё  песком  засыпало,  завалило  селевыми  потоками.  Надо  стащить  кыргыза  с лошади,  дать  ему  в  руки  кетмень,  надо  сделать  из  него  земледельца,  пахаря.  Надо  залезть  в  его  геном,  подкрутить  там  гайки.

   Да,  такой  он  Корчубек  Акназаров,  настоящий   коммунист.  Настоящий  мичуринец.  Он  не  ждал  милостей  от  природы,  он  сам  творил  её,  сам  прививал,  сам  проводил  искусственное  осеменение,  вторгался  в  геном.  У  него  было  сильное  Я.  Он  руководил  с  камчой  в  руке.  Был  убежден:  иначе  с  родными  кыргызами  нельзя.  Ложка  ума  десертная,  а  бочка  лени,  как  цистерна.  Нетороплив  на  дела  наш  народ. 

    Быть    первым  секретарем  в  Кочкорке  большая  честь  и  большая  ответственность.  Победителя   соцсоревнования  ждал  пост  первого  в  Нарынском  обкоме,  а  там,  чем  черт  не шутит,   и  большая  должность  в  республиканском  ЦК.  Пост  преемника.  Киргизией  в  те  времена   правили   кочкорские.   Даже  культурой  заведовала   уроженка  Кочкорки   Кулуйпа  Кондучалова. 

    -  Говорят,  ты  мысли  читаешь,   Кокубай,  -    развивал  мысль  мичуринец.  -   Говорят,  знаешь  язык  травы,  язык  волка,  язык  реки.  Скажи,  Кокубай,  а  иврит  случайно  не  знаешь?

   Сильно  озадачился  Кокубай.  Он  давно  начал  понимать,  к  чему  клонит  первый   секретарь.  Он  понимал  его  Я,  как  его  абсолютную  противоположность,  как  антипод  не-Я,  как  облако  понимает  ветер.  Он  начинал  видеть  зеленое  на  желтом,  но  мичуринский  натиск  настораживал  его.  Он  мыслил.  Не  мыслил  даже,  а  погруженный  в первородное  молоко  жизни  принимал  её  без  посредства  слов,  как  принимает  её,  например,  беркут.  Кокубай  был  беркутом  и  ему  не  нравился   новый,  зеленый  цвет  Кочкорской  пустыни.  Если  камни  засеять  эспарцетом  или  люцерной,  если  трактора  и  комбайны  распугают  зайцев,  тушканчиков,  каменных  куропаток  кекликов,  чем будем  питаться  мы,  беркуты?  Смелый  беркут  берет  и  волка,  но  это  особый  случай,  рискованная  схватка  с  неочевидным  итогом.  Все  мы  в  одной  связке.  Барс  ходит  за  архаром,  архар  копытит  снег,  разгребает  траву  для  горной  индейки,  улар  платит  архару  разведданными  -  у  него  чуткое  ухо,  он  слышит  бесшумную  поступь  барса.  Так  и живут  троицей… Союз  нерушимый.
    И  Кокубай,  будучи  по  натуре  не-Я,  ответил  первому  секретарю  райкома  уклончиво:

   -  А  если  придет  маловодный  год.  Если  будет   бесснежная  зима,  ледники  посадят  реки  на  голодный  паёк… Не  накроется  ли  проект  «Кок-жай»?
   -  Всё  предусмотрено,  Кокубай.  ЦК  одобрил  предложение  товарища  Усубалиева  по  разбрасыванию  угольной  пыли  над  ледниками  с  вертолетов.  Черный  цвет  усиливает  таяние.  На  шахтах  в  Кызыл-Кия,  на  разрезе  Кара-Суу,  у  наших  соседей  в  Джергалане  и  в  Каджисае  уже  складируют  контейнеры  с  угольной  мелочью.  А  в  скором  времени   в  верховьях  реки  Чу,  выше  Казармана,  построим  плотину  и  у нас  будет  своё   Кочкорское  водохранилище.  От  Орто-Токоя  нам  толку  нет.  Оно  работает  на  Чуйскую  долину  и  на  казахов.  А  нам  от  него  только  красивый  вид.
   -  Плотина  выше  Казармана?  -  изумился  Кокубай?
   -  А  что  тебя  не  устраивает?
   -   Выше  золоторудного  комбината?
   -   Выше.   
   -  Там  же  хвосты,  отстойники  с  реактивами.  Там  же  цианистый  калий.
   -   Ну  и  что?  Минцветмет,  Москва    гарантируют  безопасность.  Плотину  будем  строить  новым,  прогрессивным   методом  -  направленным  взрывом.

    Кокубай  ахнул.  Он  тоже  был  мичуринцем.  Но  не  до  такой  степени.  Не  очень  последовательным.  Последовательности  мешало  его  особое  внутреннее  зрение,  которым  он  прозревал  земные  глубины  так  же  отчетливо,  как  поверхность  Кочкорки.  В  недрах  под  Кочкоркой  он  явственно  видел  разлом  земной  коры,   фундамент  дал  трещину   и  неаккуратная  возня  наверху,  на  поверхности  земли  грозила  тектоническим  сдвигом  и   катастрофическим  землетрясением.  Глубинометр   Кокубая  показывал:  одиннадцать  баллов.  Это  похоронило  бы  не  только  Кочкорку,  но  и  всю  Чуйскую  долину  с  республиканской  столицей.  Цианиды  хлынут  вниз  по  реке,  поток  сметет   плотину  Орто-Токоя  и  всей  северной  Киргизии  придет  конец.  Тополом.  Или  по-простому:  Армагеддон.
 
   -   Всё  под  контролем,  -  успокоил  первый  секретарь.  -  Проблема  сейсмики  уже  решена.
   -   Каким  образом?
   -   Решительным.  Партийно-организационным.  Центральный  Комитет  снял  с  работы  директора  Института  сейсмологии  Юдахина,  который  давал  прогноз  одиннадцать  баллов,  и  назначил  другого  директора  -  Токтосунова.   Токтосунов  уточнил  прогноз:  пять  баллов,  не  больше. 
   -   Ну,  это  совсем другое  дело.
   -   Ты  не  ответил  мне  про  иврит,  Кокубай.    
   -  Иврита  я,  конечно,  не знаю.  Но  еврея  понять  могу.  Без  слов.  Мы же  братья  по  разуму.  Но что  ты хотел  сказать  про  Кулуйпу   Кондучалову?
   -  Горе  постигло  нашу  землячку  Кулуйпу,  -  как  топором,  рубанул  товарищ  Акназаров.  -  Разве  ты не  слышал?  Убила её  младшая  дочь,  Гульджамал.  Ты  помнишь  эту  луноликую  комсомолку.  Глаза  -  во,  -  показал  узкие щелочки,  -   щеки  -  во!  -  развел  руками. -   Вышла  замуж  за  еврея  Иосифа,  однокурсника -  архитектора  и  укатила  с  ним  в Хайфу.  Говорят,  теперь  миллионеры.  Отгрохали  особняк  у  моря.  «Мама,  приезжай!»  Маму  из  министров  поперли.  Вся  карьера  псу  под  хвост.  Хотела  руки  на  себя наложить.
   -  Жалко  Кулуйпу.  Не  дай  Бог  такой  позор  пережить.
   -  Не  дай  Бог,  -   понизил  голос  первый  секретарь.  -   Она  ведь  и  мне  родня.  Дальняя.


      Где  Кочкорка  -  где   Хайфа?   Далеко  смотрит  Корчубек  Акназаров,  с  помощью   бинокля   расширяет  входящий  информационный  поток.

     -  А  ну,  Кокубай,  посмотри,  -  передает  свой  бинокль  Корчубек  Акназарович,  -  точно  она,  или  мне  показалось?  Вроде  элик,  косуля…

    Кокубай   наводит  секретарский  бинокль  на  скалу,  засиженную  беркутами.   Поправляет   резкость  -  точно.  Элик.   Большая  красивая  косуля  у  камня.   Акназаров   щелкает  пальцем.  Джигит  из  обслуги  стремглав  к  машине  хозяина,  несет  карабин.  Слаженная  команда,  слов  не нужно.  Всё  четко.  Акназаров  недолго  целится,  умелый  стрелок  -  сразу  видно.  Бах!  Кокубай  видит:  заметалась  косуля. Туда,  сюда  -  и  ни  с  места.  Стоит  бедная.  Что  такое?  Неужели  промах?  Такое  у  первого  секретаря  случается редко.  Снова  поднимает  карабин.  Но  Кокубай  -  как  только  осмелился?  -  опускает  руку  Акназарова.

   -   Капкан.  Там  капкан.  Попалась  бедняга.  Возьмем  живую.

   Корчубек   Акназарович  в  белоснежной  сорочке,  в  галстуке  ринулся  в  гору.  Азартный,  страстный.  Кокубай  за  ним,  знает  толк  в  охоте,  грешен  -  ставит  капканы  у  себя  в  ущелье,  над  речкой  Жоо-Журок.  Подъём  крутой,  по  камням,  по  осыпи.   Два  шага  вверх,  три  вниз.   Камни,  песок  стаскивают.   Неровен  час,  обрушится  камнепад  -  не  соберешь  костей.  Запыхались.   

   -  Шашпа,  шашпа,  -  поддерживают  друг  друга  охотники.  -  Потихоньку,  потихоньку…

   Карабкаются.  У  Корчубека  Акназаровича  дорогие,  модные  туфли.  Дефицит  со  склада  райпотребсоюза.  Импортные.  Брюки  отглаженные,  тоже  новые,  с  иголочки.  Надо  себя  блюсти.  Первый  во  всем  и  везде  первый.  У  него  Я  такое,  натура.  Не  привык,  не  может  отступать.   Вперед  и  вверх!   Но  и  гора  не  уступает,  сопротивляется,  сбрасывает.  А  косуля  ни  с  места.  Смотрит,  уже  видны  глаза.  Прекраснее  только  у  перуанской  ламы.  Жаль  отдавать  первенство  другому  континенту.  Но  они  честные  люди.  Что  есть,  то  есть. У  Кокубая  сердце  колотится,  готово  выскочить  из  груди.  Не  мальчишка  уже,  за  пятьдесят.  И  Корчубеку  не  меньше.  Два  сапога  - пара.  Прут  как  танки.  Шагов  двадцать  осталось.  Вот  она  жертва,  куда  денется?  Нога  в  железном  капкане.  Одна  нога,  другая  на  свободе.  Ножки  тоненькие.  Короткие,  аккуратные  ушки.  Грациознейшее   создание.  В  огромных  глазах  слезы  с  горошину.  А   куда деваться?  Какой  ты  охотник,  если  нюни  распускаешь.  Отбросили  нюни,  в  глаза  ни  косуле,  ни  друг  другу  не  смотрят.  Присели  на  камни  отдышаться.  Секунда,  пять  секунд,  семь…  И  она  рванула!  Она  напряглась,  собрала  все  силы  и  еще  сверх  того  -  и  ринулась  вниз,  между  двух  сидящих  охотников.  И  по  камням,  по  осыпи  -  вниз,  вниз.  На  трех  ногах.  Смотри!  Смотри!  Где  четвертая?  Вот  же  она.  В  капкане.  Там  и  осталась.  Усилием  воли,  отчаянным  рывком  переломила  косуля  застрявшую  в  железных  оковах  ногу  и  вырвалась на  свободу.
 
   -  На  трех-то   ногах  далеко  не  убежит,  -   сказал  Кокубай.  -   Волк  догонит.
  -  Жаль,   туфли  хорошие  были.  Чешские,  -  сказал  Корчубек.

    Спускались  долго,  зигзагами,  обходя  осыпь,  цепляясь  за  камни  и  кустики.  Молчали.  Обмишурились.  Высадив  Кокубая   у  мельницы  и  прощаясь,  первый  секретарь  райкома  негромко  сказал  Кокубаю:

   -  А  мельницу  надо  запустить.  Люди  просят.  Войди  в  их  положение,  Кокубай.

   И  Кокубай  вошел  в  положение  земляков.

10.                ПАЛВАН  И  БАБУШКА               
               
      На  лошаденках,  на  ишаках  приехали   аксакалы.  Важные,   расселись   в  амфитеатре  на  склоне  горы,   пропустили   седые  бороды  сквозь  ладони:  «Бисмиллахи  - Р – Рахман –Р -  Рахим.   Во  имя  Аллаха,  Милостивого,  Милосердного,  Щедро  Вознаграждающего».   Опустили  ладони  на   ревматоидные  колени.   Курултай  начал  Бекмамат   Осмонов,  первый  секретарь  райкома  партии.
 
  -  Туганы!  Земляки!  Великое  дело  предстоит  совершить  нам  с  вами.  Великое  дело  нашего  предка  Аджимулука.

     Бекмамат  нравился  себе.  Он  был  настоящий  палван.  Батыр!  Двухметрового  роста,  широк  в  плечах,  просторен   в  животе,  с  трубным,  слегка  в  нос   голосом   заправского  имама.   Говорили,  что  он  может  один  съесть  барана,  целиком, с  головой.  Запивая  ведром  кумыса.  Технология  поедания  барана  предусматривала  возлежание  в  холодном  ручье  в  кратких  перерывах  между  сеансами  поедания.   Бекмамат  был  не  просто  начальник,   царь  и  бог   районного  масштаба.  Он  был  философ,   идеолог,  проповедник  социалистического  интернационализма.  Воинственный,  можно  сказать,  проповедник.  По  его  указанию  на  громадном  гранитном  камне  каленым  железом  выбили  слова:  «Бу  кыргыз  жери».  «Это  земля  кыргызов».  И  подпись:  Бекмамат.   Камень  поставили  на  горном  перевале   Кетмень-тюбе,  под   изваянием  беркута.  В  назидание  сартам   и  казахам,  которые  по  межреспубликанскому  соглашению  перегоняли  в  эту  долину  стада  на  лето.  Пусть  знают:   дружба  дружбой,  но   ЭТО  ЗЕМЛЯ  КЫРГЫЗОВ.  И  гранитный  камень  утвердит   предупреждение  в  веках.  И  в  веках  останется  имя  автора  изречения:  Бекмамат.

    -  Туганы,  -  продолжил  зычным,  трубным  голосом,  чуть  в нос,  первый  секретарь  райкома  партии.  И  аксакалы  повернули  бороды  в  его  сторону.  –  Много  веков  мечтал  наш  народ  поднять  кетмень  на  Нарын,   заставить  его  служить  нам,  кыргызам.   А не  сартам,    которые  бесплатно  пользуются  водами  с  наших  гор  в  своей  Фергане.  Суусуз  -  турмуш  жок,  -  говорили  наши  предки.  Без  воды  нет  жизни.   Сарты   знают  это  не  хуже нас.  Так  перекроем  же  кран!  Напомним:  хозяин  тот,  кто  сидит  в  голове  арыка.   Пусть  знают   сарты,  кому  они  обязаны  жизнью.  Тура?
   -  Тура! -  затрясли  бородами  аксакалы. 

   «Тура»  значит  «правда».   Даже  больше,   чем  правда.    Истина.

   -  А  сейчас,  урматту   /уважаемые/   аксакалы,  -   Бекмамат    простер  руку,  как  вождь  революции   на  броневике,  -  взбодрим   нашу  историческую  память  сказанием   предков.  Слово  нашему любимому  акыну  Молдо  Исанову.

     И  все  аксакалы  оживились,  заулыбались,  обнажая  беззубые  рты,  подпорченные  ледниковой  водой  без  фтора. 

     Молдо  Исанов,  вышел  вперед,  закрыл  глаза  и  запел,  помогая  пению  пассами  гипнотизёра.  Это  был   щуплый  мальчик,  лет десяти,  чудо  славного  рода  Сарыбагыш.  В  его  памяти,  не  в  памяти  даже,  а  где-то  в  спинном  мозгу,  в  каких-то  потаённых  извилинах,  очевидно,  еще  до  рождения,  в  утробе  матери,   были  заложены  тысячи  и  тысячи  слов  старинных  киргизских  сказаний  о  Великом  Манасе   и  коварном  Конгурбае,  о  мудром  советнике  Бакае  и  прекрасной  супруге  Манаса  Каныкей,  о  крылатом  коне  тулпаре,  на  котором  Манас  летал  с одного  поля  боя  на  другое,  круша  врагов  народа  /а  это  были,  конечно,  китайцы/  и  объединяя  роды  и  племена  кыргызов  в  единую,  непобедимую  рать.  Кроме  сказаний  о  государственнике  Манасе,   мальчик  Молдо  извлекал  из  себя  и другие  былины,  которые  передавались  из  уст  в  уста,  от  старших  к  младшим.  Их  нельзя  было  выучить  наизусть,  как  стихи  или  книжные  тексты,  потому  что  никаких  текстов  и  не  было.  У  кыргызов  не  было  письменности,  она  появилась  в 1924  году,  когда  великий  /а  как же!/  Аалы  Токомбаев  сочинил  великую  /могло  ли  быть  иначе!/  песню  о  Ленине  /о  ком  же  еще!/  и  её  русскими  буквами  напечатали  в  типографии Ташкента,  у  сартов  /что, конечно, очень  обидно/.

     -  Давным  давно,-   начал  сказитель  Молдо,  -  когда  старшую  жену  меняли  на  два  верблюда,  а  младшую  на  обученного  беркута,  жил  в наших  краях  Большой  Человек,  палван  по  имени  Ажимулук.  Батыр  сильный  духом  и  телом.  Одной  рукой  поднимал  мельничные  жернова,  другой  рукой  жерёбую  кобылу.  И  не  было  коня,  чтобы   выдержал  его  вес.  Он  ходил  пешком,  но  каждый  шаг  его  был,  как  десять  шагов  обычного  человека. Даже  самые  быстрые  иноходцы  не  поспевали за  ним.  А  гул  его  шагов  не  мог заглушить  даже  рев  Нарына  в  узкой  теснине  Кокомерена. 

   Постепенно  голос  мальчика  крепчал,  повышался,  сказитель  погружался  в  транс,  делал  пассы руками  в  такт  речитативу.  Это,  собственно,  было не  пение. Это  был  рэп  на  сегодняшнем  языке.  Сеанс  гипнотического  шоу.  Он  мог  длиться  часами  и  даже  сутками.  Мальчик  пользовался  словами,  смысла  которых  не  понимал.

  -  И  вот  как –то  Аллах  разгневался   за  то,  что  кыргызы  объелись  конины  и  стали  неусердны  в  молитве,  раскалил  солнце,  в  дальние дали  отогнал  облака  и    наступило  страшное  маловодье.  Зимой  снегу  выпало  куропатке  по  колено,  Нарын  совсем  обмелел,  пастбища  высохли,  бараны  остались без  корма,  наступил  страшный  мор.   Думали-думали  аксакалы  и  придумали.  Пришли  к  Ажимулуку  -  так,  мол,  и так:  надо   свалить  гору  поперек  Нарына,  оставить  всю воду  себе,  чтоб  не  уходила  мимо  нас  вниз,  в  Фергану  к  хитрожопым  сартам.  Сам  знаешь:  суу  суз  -  турмуш  жок.  Накопим  водохранилище -  будем  поливать.
  -  Хоп  майли,  -  сказал  Ажимулук. -   Слово  аксакалов  -  закон.  Надо  только  подкрепиться. 

    Съел  Ажимулук   бешбармак  из  дюжины  баранов,  запил  кумысом  от  дюжины  кобылиц,  вырвал  с  корнем  столетний  карагач  для  рукоятки,  насадил  на  неё  железный  кетмень  величиной  с  арбу,  поплевал  на  руки  и  с  размаху  вонзил  кетмень  в  темень  горы  над  самой  рекой.   Из  штанов  батыра  вырвался  звук  и  ветер  такой  силы,  что  юрта  табунщика  Эркинбая,  стоявшая  за  триста  шагов,  поднялась  верх,  как  пушинка  с  козы,  и  улетела  на  другой  берег  реки.  Гора  раскололась пополам,  но  не  рухнула.  Хотел  Ажимулук  еще  раз  всадить  богатырский  кетмень,  да  рукоятка  из  цельного  карагача  треснула.  Так  и  не  удалось  перекрыть  Нарын,  хотя  был  он  в  тот  год  не  похож  сам  на  себя.  А  Узун  Ахмат  /Длинный  Ахмат/  и  Чичкан  /крысиный  хвост/  ничем  не  могли  ему  помочь,  потому  что  сами  пересохли.

    Аксакалы  слушали,  иные  утирали  слезы  рукавами  праздничных  халатов,  расшитых  узором  в  виде  бараньего  рога,  жевали  и  сплевывали  перед  собой  насвай,  желтую  табачную  жвачку.  Они  видели  эту  грустную  картину  -  пересохшие  Узун - Акмат  и  Чичкан,  переживали  за  то,  что  кетмень  подвел  батыра  Ажимулука,  за  его  неудачу  и  не  видели  ничего  странного  в  том,  что  десятилетний  мальчик,  неусердный  в  учебе  троечник,   пользуется  старинными  словами,  которые  давно  вышли  из  употребления,  которых  не  знают  ни  отец  с  матерью,  ни  дед  с  бабкой,  а  может  даже  и  прадеды.  Чудо  на  то  и  чудо,  чтобы  не  задавать  вопросов,  а  просто  верить.  Как  верят  простаки  ученым  биологам  про  утробные  знания  прошлого:  мол,  у  матери  в  животе  плод  проходит  все  стадии  эволюции  человечества.  У  теории  этой  появились  последователи  из  лингвистов,  утверждающие:  нечто  подобное  происходит  и  с языком.  Слова,  которые  выскакивают  из  младенческого лепета,  порой  похожи на  те,  что  были  в ходу  несколько  веков  назад.  Детское  словотворчество  непостижимым  образом  совпадает  с  историей  языка.  В  лепете,  как  позитив  из  негатива,  проявляются   диалектные  слова  родственных  языков,  архаизмы.
 
   Аксакалы  внимали  юному   манасчи,  секретарь  райкома  партии  Бекмамат  Осмонов  потирал  руки.  Концовку  сказания  он  сочинил  лично  и эту письменную  часть  сочинения  мальчик  Молдо  выучил  наизусть,  хотя  многие  слова  из  райкомовской  версии  были  ему  так  же  непонятны,  как  древние.   Но  слушатели  подбадривали  его  возгласами  и  особыми  выделениями,  наверное,  позитивными  флюидами.  Никто  не  торопился  выходить  из  гипноза,  все  надеялись  на  счастливый  конец  сказания,  на  посрамление  сартов.  Казалось,  мальчик  не знает  усталости.  Голос  его  мужал,  приобретал  басовые  обертоны  автора  текстовой  концовки.

    -  Страшный  джут  косил  баранов  целыми  отарами.  Ажимулук  сильно   похудел,  переживая  неудачу.  И  такого  звука  и  ветра  больше  не  вырывалось  из  его  штанов.   «Депрессняк,  -  жалели   палвана   аксакалы,  умудренные  энесайскими  предками.  А  гору  с  треснутой  вершиной  стали  называть  Кетмень-Тюбе.  Под  ней теперь  разливается  рукотворное  море,  гордость  страны,  девятнадцать  миллиардов  кубометров!  В  узком  ущелье   строители  ГЭС  заткнули  Нарын  бетонной  пробкой  плотины.  Там  начальником  свой  Ажимулук,  батыр  социалистического  труда  -  Зосим  Львович  Серый.   Батыр  Зосим  устанавливает  в  машинном  зале  электрические  машины,  а   товарищ  Усубалиев  делает  из  них  подарки  съездам  партии  и  Леониду  Ильичу  лично.
 
    Так  пел  любимец  аксакалов  Молдо  Исанов  и  слушатели,  разевая  беззубые  рты,  поддерживали  его  возгласами:  тура!  Вроде  как  резолюцию  накладывали:  мол,  утверждаем.  С  белыми  бородами  и  пегими  бороденками,  в  островерхих   ак-калпаках  они  сидели  на  горе,  а  внизу  на  десятки  километров  с  востока  на  запад  и  с юга  на  север  простиралось  хранилище  воды,  которую  Нарын  нес  с  ледниковых  вершин,  смешивая  её  с желтой   глинистой  мутью  мелких  притоков.

   -  Какие  киргизы?  Какой  Ажимулук?  Сроду  мы  их  не  видели. 
   
   Маленькая,  легкая,  сухонькая  бабка  Захарьевна  снуёт  среди  заброшенных,  доживающих  век  под  старыми  ивами  могил  на  русском  кладбище  в  котловине,  плененной  тяньшанскими  хребтами.   Неподалёку,  на  разбитой  грунтовой  дороге  столбик  с  названием  «Колхоз  имени  Тараса  Шевченко».  Чему  удивляться?  Наша  страна.  Наши  герои.  Роза  Люксембург.  Карл  Маркс.   Вячеслав  Молотов.  Нарком  Цурюпа.  Любимые  товарищи,  увековеченные  в  названиях.  Скажем,  так: «Жидан  атындагы  колхозу».  «Колхоз  имени  Жданова».  Жданов  -  жидан.  Ну,  и  местные  герои  не забыты.  Токтогульская  долина  -  по  имени  Токтогула,  он  здесь  родился.  Комузист  -  виртуоз.  Равновеликий  Паганини.  Захарьевна  слышать  слышала,  а  видеть  не  видела  Токтогула.  Где-то  там  было  их  стойбище,  в  дальних  горах,  в  урочище  Узун-Акмата. 
   Прародители  Захарьевны  пришли  в  эти  места  еще  до  первой  мировой  войны,  по  плану  Столыпинского  освоения  целинных  и  залежных  земель  среднеазиатского  подбрюшья  России.  Сперва  из  густонаселенных  южно-украинских  областей,  из-под  Курска,  Воронежа  ехали  поездом,  со  скотом,  при  хороших подъёмных  деньгах.  На  южной  окраине  казахской  степи  пересели  из  вагонов  в  телеги  -  так  доехали  до  Таласа.  Там  дорога  кончилась.  Можно  было  начинать  новую  жизнь.  Но  по  слухам,  впереди,  за  двумя-тремя  перевалами  была долина  сказочного  плодородия,  непуганых  медведей,  с  реками  полными  радужной  царской  форели,  с  лесом  и  дичью,  с  пойменными  лугами  для  скота  и  пчел  и  главное  -  с  полным  отсутствием  начальства.  Воля  вольная.  Послали  конную  разведку.  Ждали  долго.  Разведчики  доложили:  там  он  и  есть  -  рай земной.  Течет  мёдом  и  млеком.  Земли  -  сколько  ухватишь,  воды  -  три  реки,  одна  большая,  две  малые.  Почва  не  хуже  полтавского  чернозема.  Есть  залежи  черной  природной  соли.  Но  на  телегах,  на  быках  туда  не  проедешь. Только  верхом,  по  конным  киргизским  тропам.  Самих  киргизов  в  долине  нет.  Она  им  ни  к  чему,  киргизы  не  пашут,  не  сеют.  У  них  скот  -  бараны,   худосочные  коровенки,   низкорослые  лошади.  И  сами  такие же,  малогабаритные.  Киргизы  кочуют  в  горах,  с  пастбища  на  пастбище.  Огнестрельного  оружия  нет.  С  ними  можно  поладить.  Понаехавший народ  разделился,  часть  осталась  в  долине  Таласа  /там тоже  неплохо/,  часть  пересела  на лошадей,  навьючила  быков,  устроила  малых  детей  в  плетеные  лукошки  и  двинулись  в  горы, на  перевал,  подальше  от  власти,  от  урядника.  Пять  тысяч  верст  отмахали  от  малой  родины,  а  тут  какие-то  сто. 
   Захарьевна   помнит  семейные  байки:  её  мамочку  привезли  в  лукошке.

   -  Прости  Николай  Васильевич,  прости,  родненький! 

    С  мужем  она  беседует.  Он  тут  лежит,  в  могиле  на  старом  кладбище,  которое  через  неделю – другую  уйдет   на  дно  Токтогульского  моря.  Асфальтовая  дорога,  соединявшая  автомагистраль  Фрунзе-Ош  с  колхозом  имени  Тараса  Шевченко,  одним  концом  уже  под  водой.  По  миллиметрам,  на  глазах  погружается  в  мутную  азиатскую  пучину  славянская  деревенька,  повторяя  социалистическую  драму  Мологи,  погребенной  Рыбинском  водохранилищем   вместе  с  усадьбами  князей  Апраксиных  и  Мусина-Пушкина,  с  лучшими  в  России  заливными   лугами.  Судьбу  Мологи   разделили   тысячи  деревень,   церквей  и  кладбищ,   ушедших  с  лица  земли,  не  дождавшись  нового  Всемирного  потопа.

     -  Прости,  родненький,  согрешила.  Три  раза  согрешила,  каюсь.  -  Захарьевна  то  всплакнет,  то  захохочет.  Характер  у неё  легкий,  согрешить  и  покаяться  раз  плюнуть.  -  Я  рассказывала  тебе:  я  пол  мыла  в  церкви,  он  подошел  ко  мне  сзади,  наш  батюшка  Паисий,  прицелился  -  я  и  охнуть  не  успела.  Он  тут  как  тут.   Вошел  и  стали  мы  едина  плоть.   Дело  не хитрое:  рясу свою  на  сторону,  юбку  мою  мне  на голову.  Что  ж  мне  -  кричать?  Крикнула,  было,  но  негромко.  Чтобы  батюшку  не  спугнуть.  Грех,  конечно,  а  сладко.  Коля,  родненький,  даже  в  медовый  месяц  с  тобой  так  сладко  не  было.

   Примолкла  Захарьевна,  прикрыла  глаза,  вспоминает  свой  смертный  грех.  Иконы-то  батюшка  не  закрыл  вовремя  и  всё  блудное  дело  творится  на  глазах  у  святых.  Строго  смотрят  они,  осуждают.

   -  Срам  какой,  Коля!  А  что  делать?  Кончили  мы  святотатство  своё,  разделили  надвое  едину  плоть  -  пали  на  колени  перед  Казанской,  плачем,  каемся.  А  чувствую  -  не  обойдется  одним  разом. Вот  те  крест!  Он,  батюшка  наш,  ты  же  помнишь  его,  не  старый  еще,  борода  черная,  без  седины,  мужчина  в  соку,  живой  человек,  не  телега  же  деревянная,  не  монах,  обета  не  давал.  Постарался.  Как  Стаханов  с  отбойным  молотком.  А  я,  сам  знаешь,  на  это  дело  отзывчивая.  Мне  только  давай.  Сам знаешь,  Коля.   Думаю:  меня  не  убудет.  И  тебе,  Коля,  достанется.

   Расчувствовалась  от  грешных  воспоминаний  Захарьевна.  Всплакнула.

   -  Да  я  же  рассказывала  тебе,  Николай  Васильевич,  свет  мой.  Прости  ****ство  моё  женское.   Грешна,  не  видать  мне  рая.  Не  видать.  Но  и  ты,  Коля,  хорош.  С  Дуськой  Лащенковой  в  бане  -  я  сама  тебя  застукала.  А  про  Варьку  Сердюкову  мне  бабы  все   глаза  искололи.  Ну,  огрела  тебя  раз  сковородкой  горячей.  Чего  не  бывает!  На  себе  заставила  отработать.  Сильно  заставила  потрудиться.

   Хохочет.  Милые  бранятся -  только  тешатся.  Замечательная  была  жизнь  в  том  раю.  Не  без греха.  На  то  они  мужчины  и женщины,  природа  у  них  такая.  Батюшка  Паисий   говорил,  что  прелюбодеяние  смертный  грех.  Но  они  вдвоем  сильно  молились.  А  согрешили  только  три  раза.  Один  раз  в  церкви,  а  два  раза  у  речки  под  ивой.

    -  Ты,  Коля,    помнишь  это  местечко.  Ива  большая,  плакучая,  ветви  до  самой  воды.  А  рядом  урючина.  Осенью  красные  листья  -  мы  веночки,  букеты  из  них  собирали.  Там,  Коля,  многие  грешили.  И  ты,  небось.  Я  тебя,  Коля,  прощаю.  Прости  и  ты  меня,  Николай  Васильевич.  А  батюшка  наш,  помнишь,  ногу  в  горах  сломал.  И  уехал.  А  потом  и  ты  ушел,  царствие  тебе небесное!

    Присела  на  могилку,  заплакала.  Но  недолго  сидела.  Прихватила  ведерко,  пошла  за  водой.  По-хозяйски  обосновалась  на  кладбище.  Ведерко  у  неё  тут,  веник,  совок,  ножницы  для  стрижки  травы.  Знает  своё женское  дело  -  прибирается.  И  поговорить  есть  с  кем.  Не  скучно.  Все  свои  вокруг.  Правда,  мало  осталось,  под  воду  ушли  многие.

    -  А  про  Сашку  нашего  ничего  плохого  не  думай.  Твой  он,  истинно  тебе  говорю.  Юрка  -  тот  да.  Но  батюшка  не  при  чем.  Как  перед  Богом.  Точно  не знаю:  или  от  Васьки  кузнеца  нашего,  или  от  Кольки  Смолина.  Ты  знаешь  его  -   барсов  он  ловит.  Одноногий.  По  пьянке  на  мотоцикле  упал  с  горы.  Думали  -  конец,  а  он  выжил.  Одной  ногой  отделался.  Живучий  сатана!  Тебе, Коль,  не  чета.  Юрка наш  носом  вроде  в  него,  а  глаза  вроде  Васькины,  кузнеца.  Тоже  мужик  не  промах.  Да  вот  он,  рядом  с  тобой  лежит.  А  Смолин  и  по  сей день  за  барсами  гоняется.  На  одной ноге. Он,  ты  помнишь,  на  Итагаре   живет,  в землянке.  У  него  там  гитара.  Знай  себе,  песни  поет.  Про  Анжелу  Дэвис  -  сам  сочинил.  «Плейбой»  -  журнал  у него  такой  с  картинками  срамными  -  под  подушкой  лежит.
 
   У  Захарьевны  перемена  настроения. Быстро  это  у  неё.  Как  солнце  за  легким,  летучим  облачком.  Выглянет -  спрячется,  то  вдруг  всплакнет,  то  вдруг  расхохочется.  Вспомнила  одноногого  Кольку-барсолова,  гитару  его,  Анжелу  Дэвис,  еще  кой-чего  вспомнила  про  то,  как  наведывалась  к  нему  в  землянку  на  Итагаре  помочь  инвалиду  по  хозяйству.   Повеселела  глазами.  Есть  чего  вспомнить.  И  запах  мумиё  /для  барсов  держал,  травмы  залечивал/,  и  фото  из  журнала  «Огонёк»  на  стенках  землянки.  И  возню  их на  узкой  лежанке  из  досок,  когда  складывались  они  с  тремя  ногами  в  едину  плоть.  И  грех,  и  смех.  Песню  его  вспомнила.  Сам  сочинил  и  пел под  гитару  на  мотив  «Широка  страна  моя родная».

   «МЫ  ЗА  МИР  И  ЗА  АНДЖЕЛУ  ДЭВИС.
    МЫ  ЗА  ЧЕРНЫХ,  ЖЕЛТЫХ  И  ЦВЕТНЫХ.
    НА БУРЖУЕВ  МЫ  ПОЛОЖИМ  ПЭНИС
    И  ТУДА  ЖЕ  ЭТОТ  ГНЕВНЫЙ  СТИХ».

   Вдохновение  одноногого  барда   возрастало.  Он  был  культурный  человек,  лирик  с неполным  средним  образованием.  Он  даже  умел  в особых  случаях  обходиться  без  мата,  заменяя  народные  слова  на  медицинские  термины.  Как  всякий  человек,  живущий  один  на  один  с природой,  он  вплетал  мысль  в  широкий  космический  контекст,  объединяя  живую  и  неживую  материю,  включая  сны,  бред  с  похмелья  и  материю  минус  /в  смысле  глюки/.  Иногда  он  даже  записывал   мысли  /химическим  карандашом  в школьной  тетрадке/,  иногда  читал.  Хотя  читал  редко,  так  как  был  уверен:  пока  сам  не  напишешь,  почитать  нечего.  С  возмущением  /на  почве  идеологических   расхождений/  рассматривал  картинки  в  журнале  «Плейбой»,  который  ему  выдали  киношники  в  качестве  гонорара  за  съёмки  барса.

   Гитара  у  барсолова  видала  виды,  дребезжала  и  сам  гитарист  был  не  ахти,  бренчал  пару  аккордов.  Но  вдохновенно.  И  по  тематике  высоко  брал!  Во  всемирном  масштабе,  в  триединстве:  народ  -  партия  -  мировая революция.
 
   «ДОРОГОЙ  НИКИТА  ИЛЬИЧ  БРЕЖНЕВ,
    НАДО СДЕЛАТЬ  ГАДАМ   БЛЕДНЫЙ  ВИД.
    НА  ТЕБЯ  И  НА  ООН  НАДЕЖДА,
    ВСУНЕМ  ВЕТО  В  ИХ  АПАРТЕИД».

   Николай  Смолин  имел  активную  гражданскую  позицию,   всем  сердцем  сочувствовал  угнетенным  трудящимся,   единогласно  и  с  чувством  глубокого  удовлетворения  поддерживал  внутреннюю  и  внешнюю  политику  партии  и  правительства.  Но  не  твердо  знал  партию  и  правительство  по  именам,  так  как  информацию  черпал  из  одного  единственного  источника  -  из  районной  газеты  «Токтогульская  правда»,  которая  скапливалась  у  него  за  разные годы  жизни  и  служила  тройную  службу:  для  растопки  костра  и  буржуйки,  для  упаковки  селедки  в  сельпо  и  как  источник  политической  информации.  Другая  информация  его  мало  интересовала.  Одна  газета  могла  быть  от  20  мая  1957  года,  другая  от 17  февраля  1968-го.  К  датам  особо  не  присматривался.  Время  его  текло  по  другим  часам:  от  одной  поимки  барса  до другой.  Сейчас  он  поставил  капкан  на 47-го  барса.  В  ожидании  добычи  сочинял  песни.  Песнь  об  Анджеле  Дэвис  была  длинная,  как  сказание  Молдо  Исанова  об  Ажимулуке.  Кончалась  она  страстным  призывом:

   «ПРИЕЗЖАЙ,  ПРЕКРАССНАЯ  АНДЖЕЛА!
     ПРЕДЪЯВИ  НАМ  СВОЙ  КУРЧАВЫЙ  ЛИК.
    ЧЕРНОКОЖЕЕ,  В  НАТУРЕ,  ТЕЛО,
    ВОЗНЕСЕМ  НА  БЕЛОСНЕЖНЫЙ  ПИК».

  -  А  ты  чего  лежишь  -  не  подпеваешь?  -  ткнула  бабка  веником  в  могилу  кузнеца  Васьки.  -  Спел  бы  что  ли  и  свою  любимую.

   Не  дождавшись  Васьки,  высоким  голоском  затянула:  «Во  ку,  во  кузнице,  во  кузнице  молодые  кузнецы»…  И  помогая  себе  руками,  как  дирижер,  игриво,  будто  на  сцене  перед  зрителями,  продолжила: «Они  куют,  приговаривают.  Они  Дуню  уговаривают».  Уговорить  Дуню  было  не  трудно.  И  в  лесок  не  надо  идти,  лопушок  рядом  с  кузницей  рос.  Большие,  сочные  лопухи.  Бывало,  голова  разболится  -  положит  под  платок  свежий  лист  -  боль  как  рукой  снимает.

  -  А  на  Абдылду,  Коль,  ты  зря  подумал  тогда.  Ни  за  что  мне  фингал  под  глаз  вставил.

   У   Захарьевны   и  зеркальце  тут  пристроено.  На  деревце  у  мужней  могилы.  А  как  без  зеркала!   Это  против  женской  природы.  Померла -  сама  гляжу:  хорошо  ли  я лежу.  Поглядела,  рукой  под  глазом  потерла  /там,  где  фингал  был,  под левым  глазом/,  платочек  пестрый  на  голове  поправила,  продолжила  объяснение  с  мужем.

    -  Да,  похожа  наша  Светка  на  киргизушку.  Похожа,  ничего  не  скажу.  Но  только  лицом,  мастью  и  мордашка  кругленькая.  А  что  плохого!  Но  душой-то,  Коль,  вся  в  тебя.  Русская  душа.  Полная  и  окончательная,  как  Победа  наша  в  войне.  Абдылда,  Коль,  совсем  не  при  чем.  Просил  у  меня,  не  скрою.  Но  я не  дала.  Иди,  говорю,  к  своим баранам.  Пасёшь,  говорю,  и паси.  Он  говорит:  расистка  ты.  Вы,  говорит,  русские  -  расисты.   А  я,  говорю,  какие  расисты!  У  нас  дружба  народов.  У  нас  интернационал.  Но  мы,  говорю,  как  в стеклянной  банке  живем,  в деревне  нашей.  Все  на  виду.  За  стеклом  и  окна  без  ставней.  Нас  сразу  застукают  и  всё,  мне  конец.  Колька  мой -  точно  расист.  Ваську  кузнеца  он  стерпит.  Да  и  кулачищи  у  Васьки  не  дай бог.  Тезку  своего,  барсолова   куда  ни  шло,  батюшку  Паисия.  Но  тебе,  Абдылда,  такую  устроит  трагедию  Шекспира.  Штаны  не  успеешь  надеть:  ложись  в  чем  есть  и  помирай,  не  дожидайся  Колькиного  приговора.  Он  же,  Колька  мой,  не  понимает,  что  кровь  надо  смешивать.  Деревенька  наша  маленькая,  все  друг  другу  родня.  Год  от  года  порода  наша  портится,  мужики  мельчают.  Так  что,  Коль,  зря  ты  на  Абдылду  подумал.

   Лицом  посуровела  на  минуту,  вроде  тучка  нашла.  Глянула  в  небо  -  там  непорядок  какой-то творится.  Грифы  собираются  в  стаю.  Противные,  с  голой,  общипанной  шеей.  Видать,  падаль  почуяли,  заголосили,  кругами  ходят,  снижаются.  Прошлась  по  кладбищу,  внесла  мелкие  правки  в  знакомые  могилки.  Все  свои  тут,  все  родня  -  кто  подальше,  кто  поближе,  троюродные,  седьмая  вода  на  киселе.  Вернулась  к мужу.

   -  Я,  Коль,  никуда  не  перееду  отсюда.  Здесь  останусь,  поближе  к  вам.  Что  мне  делать  в  том  новом  поселке,  в  бараках  бетонных.  Дали  мне  комнату  на  втором  этаже,  в  общаге.  Кухня  там  общая,  плита  газовая,  печку  топить  не  надо.  Вода  в  кране  холодная.  Нет,  Коль,  ничего  мне  этого  не  надо.  Мне  не долго  осталось.  Скоро  лягу  рядом  с  тобой.  Ну  и  с Васькой  -  куда деваться.  А  щас,  Коль,  сбегаю  быстро,  посмотрю,  чего  они  там  собрались,  расселись  на  горе.  Концерт,  что  ли,   какой.  Небось,  и  Абдылда  там.  Он,  Коль,  теперь  в  аксакалах  ходит.  Бороду  отрастил  -  так  себе  бороденка,  жидкая,  вроде  как  у  дедушки  Калинина.  Ездит  на  ишаке.  И очки  двойные.  Глаза  у  него  и  в  молодости,   как  щелки  косые  были.  А  щас  совсем  слиплись.  Одних очков  уже   не  хватает.

    Пошла  мелким,  шустрым шажком.  Лёгкая,  как  перышко.  И  любопытная.  Что  за  концерт?  Что  с  Абдылдой.  Никуда  не  попрешь  -  Светка,  хоть  душой  вся  в  Кольку,  а  мастью  в  этого  чертова  Абдылду.  Решила:  признаюсь  Ваське,  но  позже.  Как окончательно  соберусь  к нему,  Туда.  Так  и  скажу,  исповедаюсь. Честная женщина.  Был  бы  честный  батюшка  для  исповеди,  так  нет  его.  Тот,  что  был,  Паисий,  рясу  сбросил,  бороду  остриг  и  на  стройку  сбежал  соединять  советскую  власть  с  электрификацией.
       
     На  первую  часть  концерта,  на  мальчика  Молдо   с  длинной  песней  про  Ажимулука  опоздала.  Уже  другой  солист  выступал:  главный  инженер  Нарынгидроэнергостроя  Толкачев  Леонид  Азарьевич.  По  должности  и  авторитету  самый  большой  человек  в этих  местах.  Всем  Ажимулукам   Ажимулук.   Он  уже  построил  Токтогульскую  ГЭС,  потом  Курпсайскую  ГЭС,  Таш-Кумырскую,  Уч-Курганскую   -  все  вниз  по Нарыну.  Каскад.  Теперь  в  плане  самая  большая  ГЭС  -  Камбаратинская.  Вверх  по  Нарыну,  аккурат  в  этих  местах.  Великая  стройка.  Надо  согласовать  с  народом,  с  аксакалами.  В  принципе  всё  решено,  народ  никто  не  спрашивал.  Но  почему  не  уважить  обычай.  Денег  это  не  стоит,  капиталовложений  не  требует.  Но  на  стройке  будут  работать  дети  и  внуки  аксакалов.  Словом,  Восток  дело  тонкое.  И  Ажимулука  потревожили  неспроста.  Вроде  как  кровное  дело  кыргызов,  эстафета  поколений.  Славная  идея  райкома  партии  и  товарища  Осмонова  лично.

   -   Бисмилла  Аллах  Рахим,  -  воздев  иудейские  глаза  к  небу,  возгласил   член  парткома  Нарынгидроэнергостроя  Леонид  Азарьевич.  -  Сам  Всевышний  даёт  нам  задание  строить  гидроэлектростанции  на  реках-водопадах,  -  издалека,  свысока  заходит  к  теме  преемник  славных  дел Ажимулука.  -  Направляем  водопад  на  турбину,  получаем  миллиарды  киловатт-часов  электроэнергии.
 -  Бир,  эки,  уч,  торт,  алты,  жеты,  -  загибают  пальцы  аксакалы.  -  Один,  два,  три,  четыре,  пять,  шесть,  семь…

    Смотрят  на  ажурные  опоры  ЛЭП-500,  индустриальное   украшение  перевала  Кызарт  /«Спина  девушки»/,  на  сережки  в  ушах  девушки   в  форме  гирлянд  изоляторов,  на  бусы-провода,   провисающие  над  ущельем,  над  водохранилищем…   Миллиарды  -  это  очень  много.  Жуз  грамм  -  это,  понятно, сто  граммов.   Мин-куш  -  тысяча  ястребов,  есть  такая  гора.  А  миллион  -  нет  такого  числа  в  словаре  кыргызов.  Но  представить  миллион  можно.  Три  с  половиной  миллиона  кыргызов,  у  них  десять  миллионов  баранов.  «Миллиард»  это  за  пределами  понимания.  Миллиарды  киловатт-часов…  С  чем  это  сравнить?  Может,  саманчи - жолу?  Пусть  соломщика?  Ехала  по  небу  арба  с  соломой,  растрясла  на  кочках  саман,  наследила  на  звездном   маршруте.  Млечный  путь,  говорят  русские.  Саманчи-жолу,  говорят  кыргызы.  Вот  там  точно  миллиард  помещается. 

   -  При  этом,  - докладывает  аксакалам  преемник  Ажимулука   главный  инженер  НарынГЭСа  товарищ  Толкачев,  -  большого  водохранилища  не будет.  За  плотиной,  вы  знаете,  узкий  каньон,  километров  сорок.  Аилов,  кишлаков  там нет.  Под  затопление  попадают  пять  кошар  и  пять  чабанских  домов.  Построим  новые,  где  скажете.  Построим  дорогу,  проведем  свет  и  воду.  Если  скажете,  перенесём  старое  кладбище  предков. Тура?  -  спрашивает  главный  инженер  на  языке  аксакалов.
   -  Тура!  -  трясут  бородами  аксакалы.

   Им  лестно.  Такой  человек  с  ними  советуется.  Все  знают,  что  он  друг  самого  Косыгина.  Слух  идет:  это  друг,  туган   Алексея  Николаевича.  Не  шутка.

   С  товарищем  Косыгиным  товарищ  Толкачев  познакомился  под  столом.  Под  огромным,  длинным  столом  в  кабинете  Председателя  Совета  Министров  СССР.  Давно,  когда  только  начинали  строить  Токтогульскую  ГЭС.  Надо  было  согласовать  финансовые  дела,  тарифы,  ставки  рабочих  новых,  небывалых  профессий  -  монтажник-альпинист,  бетонщик-альпинист,  проходчик-альпинист.  Если  не  альпинист,  на  этой  стройке  делать  нечего.  А  в  кадрах,  по   бухгалтерским  книгам  альпинист  не  значится.  Предчувствуя,  что  на  Совете  Министров  придется  столкнуться,  испортить  отношения   с  сильными  мира,  с  министром  энергетики  Непорожним  и  министром  финансов  Гарбузовым,  хитромудрый  начальник  стройки  Зосим  Львович  Серый  подставил  под  удар   молодого  главного  инженера.  В  приёмной  товарища  Косыгина  инженера  строго-настрого  предупредили,  что  на  доклад  у  него  три  минуты.  Три  минуты  и  точка.  В  повестке  дня  сорок  вопросов  государственной  важности.  Инженер  стал  докладывать  с  бумагами  и  фотографиями  в руках,  руки  тряслись,  бумаги  выпали  и  рассыпались  под  столом.  Инженер  полез  под  стол  и  там  лоб  в  лоб  столкнулся  с  товарищем  Косыгиным.  Повинуясь  инстинкту  интеллигентного  человека,  Алексей  Николаевич  полез  под  стол  помочь  человеку  в  неловкой  ситуации.  Нормальная  реакция  нормального  человека.  Собрав  упавшие  листки,   Алексей  Николаевич  и  Леонид  Азарьевич   вылезли  из-под  стола  и  заняли  свои  места:  один  во  главе  стола,  другой  напротив.  И  Алексей  Николаевич  сказал:  «Леонид Азарьевич,  вы не  волнуйтесь.  Докладывайте  -  мы  никуда  не  спешим».  Обсуждение  завершилось  выволочкой  двум  неприкасаемым,  двум  министрам  за  их  формальное,  бездушное  отношение  к  нуждам  и  проблемам  рабочего  класса,  который  в  экстремальных  условиях  строит  сооружение,  какого  никто  никогда  в  мире  еще  не  строил.  Министры  стиснули  зубы,  но  вопросы  были  решены.  А  на  молодого  главного  инженера  обрушилась  слава  личного друга  самого  Председателя  Совета  Министров  СССР.  Мол,  Толкачев  открывает  пинком  дверь  Косыгина.  Аксакалы  такие  вещи  секут.

   -  Тура!  -  одобрили  аксакалы  план  действий  преемника  Ажимулука  и  тугана  Косыгина.
   -  Вопросы  есть? -  спросил  товарищ  Толкачев.
   -  Есть  вопросы,  -  неожиданно  для  секретаря  райкома  партии  вступил  в  разговор  аксакал  в  двойных  очках  из  первого  ряда.

   Так  и  есть,  ахнула  Захарьевна.  Старый  козел  Абдылда.  В  двух  очках,  с  жидкой  бороденкой,  как  у Калинина,   чертит  рукояткой  камчи  какую-то  схему  на земле.

   -  Мой  сосед,  шайтан  Кабылбек,  поставил  сортир  прямо  возле  моей   урючины.  У  него  полгектара  своей  земли,  а  сортир  поставил  на  моей.  Товарищ  Толкачев,  я  вас  прошу:  пришлите бульдозер  - пусть  он  этот  сортир   уберет.
 
   Мудрые  аксакалы  загалдели,  того  и гляди,  вцепятся  друг  другу  в  бороды.  О  кладбище,  о  тенях  предков  ни  гу-гу.  Вопрос  с  сортиром  был  улажен  с  помощью  райкома  партии.  Товарищ  Осмонов  показал,  кто  в доме  хозяин.  У  него  были  свои,  высокие  интересы  и  дум  высокое  стремленье.  Жаль,  думал  секретарь  райкома,  что  не будет  большого  затопления  земель.  Затопление  району  на  руку.  С  Токтогульским  морем  очень  удачно  получилось.  Море  в  маловодный год  отступает,  списанные  земли  выходят  из  воды,  их  можно  засевать,  собирать  урожай  и  цифры  неучтенных  центнеров  приписывать  к  плановым,  к  учтенным.  Получаются  очень хорошие  цифры,  рекордные.  За рекорды  дают  медали  и  ордена.  Товарищу  Осмонову  достался  орден  Ленина,  а  его  младший  братишка  Мырзакул,   председатель  колхоза  «Заветы  Ленина»  получил  Звезду  Героя  Социалистического  Труда.

   Исчерпав  повестку  дня,  аксакалы  стали  разъезжаться.  Потрусил  на  своем  ишаке  и  Абдылда  с  двойными  очками.  Сослепу  не  узнал Захарьвну.  Или  сделал  вид.  «Ну  и  хрен  с  тобой», -  плюнула  вслед.  Угораздило  же  с  таким  мудилой  соорудить  Светку.  Ну,  тогда-то  он  еще  не  был  кривой  саксаулиной.  Без очков  обходился.  И  вообще…

    Со  стороны  водохранилища  пахнул  ветерок  с  запашком.  Поняла,  чего  грифы  кружились.  Там,  в  прибрежном  иле  пару  дней  назад  утонула  колхозная  лошадь.  Суета  была,  тащили,  тащили  - не  вытащили.  Падаль   оставили  грифам.

   У  Захарьевны  два  дома:  зимний  и  летний.  Зимний   капитальный,   теплый,  непродуваемый,  о  двух  комнатах  -  гостиная  и  спальня.  Так  была  устроена  пещера  в  гранитной  скале:  сразу  после  узкого  входного отверстия  она  расширялась  и  уходила  ввысь,  в  два  роста   Захарьевны.   А  потом  гостиная  сужалась  в грот  пониже  и  поуже,  в  альков.  Там  бабка  устроила  себе  удобное  ложе  из  досок  на  каменных  ножках,  постелила   вполне  приличный  матрац.  Светильник  там  у  неё  стоял,  киргизский  чирак – жировая  свечка.  Провода  ЛЭП-500  нависали  над  пещерой,  потрескивали  гирляндами,  зимой -  тяжелые,  обледеневшие -  раскачивались,  завывали.  Летняя  квартира  была  рядом  с  кладбищем,  у  чистого  ручья  -  шалаш  из  ивовых  прутьев  и  камыша.  Добротный,  плотный,  с  приятным  запахом  ячменной  соломы.  Стены  украшали  две  кастрюли,  сковородка,  половник,  кружки.  На  таганке  стоял  небольшой  чугунный  казан  для  плова,   рядом  примостился  закопченный  на  открытом  огне  чайник.  На  веревке  бельишко  сушилось,  верхнее  и  исподнее.  Вода  не  проблема.  Прозрачный,  холодный  ручей  извивался,  змеился  между  скал,  шумел,  рассыпаясь  бриллиантами  на  валунах.  Захарьевна  использовала  его  и  как  холодильник.  На  полянке  грядки  вскопала  -  редиска,  картошечка,  перчик,  огурчики,  помидорчики.  Всё  у неё  росло,  всё  поспевало  в  райском  климате.  И  куры  неслись  исправно,  индоутки  бродили  парами,  индюк  гоготал.
   
   -  Надо  бы  лучку  нащипать  дикого,  джусая,  сарымсака  для  окрошечки,  -  вслух  планировала  жизнь  Захарьевна.
    
   Солнце  садилось  за  горы.  Провода  между  опорами  ЛЭП-500,  поднимаясь  ввысь,  к  белым  снегам  на  перевале,  отливали  чистым  золотом.  Легкая,  с  верой   в  прекрасное  будущее  электрификации,   возвращалась  Захарьевна  восвояси,  на  кладбище.

   -  Нет,  Коля,   не  думай,  и  не  мечтай  -  ни  в  какую  Хайфу  я не поеду,  -  достигнув  могилы  мужа,  твердо  заявила  Захарьвна.  -  Светка  зовет  на  всё  готовое.  Я  ж  тебе  говорила,   Николай:  Светка  наша  захомутала  еврея.  Инженер.   На  стройке  нашла.  И  представь,  Коля,  ни  копейки  мы  не  платили.  А  сейчас  знаешь,  сколь  это  стоит  -  выйти замуж  за  еврея!  А  она,  бестия,  уже  на  иврите  шпрехает.  В  киббуце  они.  В  колхозе  ихнем.  Живучая,  Коль,  вся  в  тебя.  В  Абдылду  только  мастью.

     Ветерок   в  аэродинамической  трубе  Узун-Акмата   набирал  силу,  порывами  подталкивал  в  спину,  теребил  юбку.  Вдруг  сзади,  со  стороны  водохранилища  Захарьевну  догнал  звук  непонятного  происхождения.  Что-то   железное  задребезжало,  потом  поплыл  медный  звон.  Обернулась  на  звук.  В  подсвеченной  закатом  воде  торчала  колокольня  их  дореволюционной  церкви:  две  березы,  связанные  веревкой,  на  которой  болтался  медный  колокол.  Язык  его,  било  железное   освободилось  от  пут,  вошло  в  резонанс  с  ветром  и  зазвонило  на  все  четыре  стороны,  посылая  то  ли  SOS  в  пустоту,  то  ли  привет  утопающему   православному  кладбищу.  А  на  халяву  достался  привет  и  киргизскому,  которое   перед  затоплением   долины   перенесли  повыше,  к  подножию  горы.

   -  Представляешь,  Коль,  внучка   у  тебя  будет  Сара.  Сара  Абрамовна.  И  «г»  вместо  «р». 
      
   Из  летней  квартиры  Захарьевны  раздалось  пение:  «Наша  Светка  угорела,  много  сахару  поела.  Наша  Светка  хоть  куда,  не  боится  верблюда».    Захарьевна  вспомнила   беспутную  дочь,  за  бесплатно,  за  так  окрутившую  инженера  иудея.  Вспомнила,  ругнулась  и  налила.  У  неё  в  загашнике  много  чего  было,  кроме  окрошки.  Яблочное  пойло  «угут-татту»  /мерзость,  но  Абдылда  не  брезговал/,  кисленькая  сливовая  вмазь,   изысканного   вина  из  одуванчиков  -  хоть залейся,   плодово-ягодные  напитки  с  участием  барбариса,  рябины,  шиповника,  красной  калины,  тутовника,  облепихи,  боярышника  -  всё  это  буйно  росло  в  пойменных  тугаях  по  берегам  Чичкана.  В  темном  месте  хранился  эликсир  жизни,  без  дураков,  -  горькая  полынная  настойка  из   мартовской  шибак-травы  с  южных  склонов  Ала-Беля.  А  мумиё  было  прямо  на  потолке  и  стенах  зимней  квартиры,  в  пещере,  где  до  Захарьевны  обитали   летучие  мыши.  Райское  местечко,  живи  - не хочу.  Куда  до этого  места  Хайфе!

     Смеркалось.  В   теплое  томление  воздуха  на  южном  взгорье  вторгался  приятный  холодок  снизу,  от  большой,  с  глинистым  запашком,  воды  Токтогульского  моря.  Это  был  особый  час  в  расписании  жизни  Захарьевны.  Час  омовения.  Она  была  чистюля,  весь  её  ситцевый  гардероб,  всё  бельишко,  исподнее,  все  тряпочки  были  выстираны   в  теплой  мыльной  воде,  прополосканы  в  холодной,  прозрачной  заводи  среброструйного  Чичкана,  всё  постельное  прожарено  на  солнышке,  всё  стиранное  развешено  на  веревке  в  укромном  уголке,  в  арчовой  рощице,  спускавшейся  с  горы  к  водопою.  И  тут  же,  в  этом  укромном  уголке  размещалась  летняя  баня  Захарьевны:  глубокая  деревянная  лохань,  корыто  помельче,  ведра,  тазы,  черпаки.  Речная  вода  за  день   прогревалась  на  солнце,  настаивалась  на  травах,  в  отдельных   ушатах  зрели  снадобья  для  мытья  головы.  К  бочке  примыкала  деревянная  лестничка  на  три  ступеньки.  Разместив  поблизости  ночную  рубаху  и  полотенца,  раздевшись догола,  Захарьевна  поднималась  по  ступенькам  и  погружалась  в  лохань,   и  там  блаженствовала  до  наступления  сумерек.  Растеревшись  полотенцем,  еще  с  полчаса   врачевалась   примочками,  мазями  собственного  приготовления,  изгоняла  хвори,  прыщи,  натоптыши,  заживляла  царапины,  ранки,  ссадины.  Потом  всё  аккуратно  прибирала,  укладывала,  развешивала,  выливала,  вычерпывала  из  лохани.  Любила  Захарьевна  чистоту  и  порядок.
    Управившись  с  делами,  в  белой  ночной  рубахе  отправлялась  в  свое  продезинфицированное  на  солнце  лёжбище слушать  ночь.   Световой  день  в  горах  короткий,  солнце  поздно  выходит  и  рано  заходит,  зато  у  ночи  нет  ландшафных  препятствий.  Горы  темноте  не  мешают.  Лишившись  всех  красок  белого  света, безлунная  ночь  отдается  звукам.  Они  владеют   ночью  безраздельно,  полновластно.  Никакой  концертный  зал  не  сравнится  акустикой  с  горной  котловиной,  погруженной  в ночь.  Стены  выложены  гранитом  и  мрамором  под  тонким  слоем  почвы,  прошиты  корневищами  арчевника.  Потолок  молчаливой  звездной  рекой  повторяет   прихотливые  извилины  Чичкана.   Саманчи  жолу,  Путь  соломщика,  инкрустирован  космическими  самородками.  Звук  царствует.  В  оркестре  тысяча  инструментов  и  у каждого  полнокровное  Эго,  каждый  звучит  на  пределе  возможностей,  используя  все  регистры,   оттенки  тембра,  полноту  и  сочность,  выстраиваясь  в  гармоническую  полифонию.  Ящерица  снует  по  каменистой  осыпи,  змея  шуршит  в  траве,  скорпион  сцепился  с  фалангой  за  лакомый  кусок,  за  сочную  ляжку  кузнечика  -  всё  явственно  в  фонограмме  ночи.  Безмолвная  летучая  мышь  пролетит  и  ту  слышно  на  антифоне    Чичкана.  Ночь  бредет  на  мягких  кошачьих  лапах  ильбирса.   Вот  уж  у  кого  голосок!  Рык,  леденящий  душу.   
   Все  звуки   равны  в  этой  ночной  симфонии. Но  один звук  всё  же  ровнее.  Соловей!  С  15  мая  он  тут   первая  скрипка. Он  Паганини.  Он   Токтогул.  Он  Ростропович.  Уму  не  постижимо,  как  может  крохотный  инструмент  с  воробья  размером,  25  граммов  весом,  вытворять  такое.  Сам   в  себе  оркестр.  Двадцать  четыре  колена.  Свист,  щелкание,  переливы,  щебет,  флейта,  дробь,  стук  и  раскаты.  Катит,  подбрасывает,  жонглирует  звуками  и  без  передышки  машет  хвостом  -  вверх,  вниз,  вверх,  вниз.   Пиццекато,   стоккато,   желна,   лешева  дудка,  кукушкин  перелет,  водопойная  россыпь…  Будто  огромное  колесо  с  неистощимым  запасом  звуков  катится  из  подоблачной  кручи,  подпрыгивая  на  валунах,  корневищах  арчи,  селевых  промоинах.  Колоратура,  меццо,  Витас.
    Соловей  селится   в  кущах  близ  ручья.  Тельце  серенькое,  с  рыжевато-оливковым  оттенком  на  груди,  с  желтоватым  брюшком  в  крапинках.  Среди  желтых  ветвей  плакучей  ивы  над  Чичканом  не  углядишь.  Один  устроил  филармонию  прямо  в  летней  бане  Захарьевны.  Не  один,  собственно,  -  пара.  Он  поет,  она  устраивает,  вьёт гнездо,  потом  откладывает  пять-шесть  яиц  и  сидит  на  них.  Она  сидит,  а  он  заливается.  Черная  работа   потом,  когда  появятся  птенцы.  Он  их  кормит  из  клюва,  забот  полон  рот.  Соловьиные  ночи  разрывают  сердце  бабушки  до  начала  июля,  когда  птенцы,  еще  не  научившись  летать,  сваливаются  из  гнезда  и,  как  мышата,  снуют  в  траве,  становятся  добычей  разных  ползучих  гадов.
   В  ту  ночь,  в  ночь  после  курултая  аксакалов  по  случаю  строительства  новой,   грандиозной  ГЭС   Нарынского  каскада,  весь  кайф  от  концерта  сорвал  ишак.  Его  неистовый  рев,  его  и-а, и-а,  и-а,  бабушка  услышала  за  километр.  У  неё  было  слабое  подозрение,  что  этой  ночью  ишак  закричит.  Но  она  гнала  от  себя  тень  неприятной  мыслишки.   Абдылда  всё-таки  запряг  своего  ишака,  как  тот  не  отбрыкивался.  Совести  нет  у  хозяина,  у  мудилы  этого  в  двойных  очках,  на  ночь  глядя  ехать  на  другой  край  горы,  на  берег  Чичкана.   Ишак  прекрасно  знал  эту  извилистую  тропу,  мог  пройти  её  с  закрытыми  глазами,  потому  что  она  была  протоптана  его  же  копытами.
   Через  полчаса  ишак  прокричал  совсем  рядом  от  усадьбы  Захарьевны.

   -  Явился  - не  запылился,  -  встретила  она   незваных  гостей.  -  Днем  побоялся  подойти.  Националист  четырехглазый!
   -  Ладно,  будет  тебе,  шайтан-расистка,  -  попытался  перевести  разговор  на  мирные  рельсы  Абдылда.  -  Дело  у  меня  к  тебе,  Захарьевна.  Дело  важное.  Светка,  дочка  наша,  прислала  письмо  из  Хайфы.  Зовет  к  себе.  Нас  обоих  зовет.  Что  ты  думаешь?
   -  Так  я  и знала:  совсем  выжил  из  ума.  Ишак  и  тот  умнее.
   -  Не  говори  глупости,  женщина.  Ты  слышала  сегодняшний  разговор  на  собрании:  новую  ГЭС  будут  строить  по-новому.  Взрывом.  Обрушат  гору  в  Нарын,  будет  плотина.  Взрывчатку  везут  и  везут  военными  машинами  «ураган».  Говорят,  будет  новый  Спитак.  Землетрясение,  Тополом!  Конец  света.  Водохранилище  наше  прорвет  бетонную  пробку  на  Токтогулке,  зальет  узбеков  в   Ферганской  долине,  Джалал-Абад,  Ош  -  всё  снесет  в  черную  дыру. Большая  кровь  будет  между  кыргызами  и узбеками.  Убираться  надо  по  добру,  по  здорову.  И  подальше.  К  Светке,  пока  не  раздумала.
   -   Женды-башка,  дурная  твоя  голова!  Ты  ж  как-никак  мусульманин.  Хоть  и  с  партбилетом. А  там  шабат.
   -  Буду  соблюдать,  -  не  раздумывая,  пообещал  Абдылда.
   -  Там  нельзя  вместе  есть  молочное  и  мясное.  А  ты  хлещешь  кумыс  с  бешбармаком,  -  загоняла  в  угол  Захарьевна.
  -  Буду  соблюдать,  -  клялся  Абдылда.
  -  Там  иврит.  Сдохнешь  без  языка,  -  завершила  расстрел  атакующая  сторона.
  -  Там  по-русски  все  говорят,  -  парировала  сторона  защиты.  -  Это  здесь  они  жидовские  морды.  А  там  они  -  что  киргиз,  что  узбек,  что  татарин -  все без  разбору  русские  свиньи.
  -  А  как  же  быть  с  твоим  ишаком?  -  выдала  последний,  убийственный  аргумент  Захарьевна.
  -  В  Хайфе  купим  другого,  еврейского  ишака,  -  вывернулся   из  безнадежного  положения  Абдылда.
 
   Ишак  прислушивался  к  разговору,  навострив  длинные  уши.  Кажется,  даже  соловей  смолк,  поперхнувшись  идиотизмом  Абдылды.  Только  Чичкан  ревел,  как  ни  в  чем  не  бывало.  Абдылда  притих  на  минуту,  задумался:  сказать  -  не  сказать?  Тайна  у  него  была  в  жизни.  Самая  страшная  тайна.  И  он  решился.  Выдал  последний  аргумент.

   -  Не  кыргыз  я,  Захарьевна.  Иудей.  Бухори  я.  Из  народа  яхуди.  Не  Абдылда,  а  Борух.   Бен-Борух.  И  Светка  наша  не  зря  выбрала  этого  Рутмана,  ашкеназа.  Там,  Захарьевна,  наша  Земля  обетованная.  Поехали,  пока  не  грохнул  этот  большой  взрыв,  пока  не  ухнула  наша  долина  в  черную  дыру.  Уже  звери  бегут  отсюда.  Спроси  моего  ишака,  он  старый,  мудрый,  он  чует.  Скажи,  друг  мой,  этой  глупой  женщине.
 
    И  он,  старый,  мудрый,   сказал  своё  слово.  И  слово  это  было  И-А!  И  он  повторял  и  повторял  это  трубное  «И-А»,  повышая  звук  и  градус  неистовой  силы.  «Ах,  ты  сука!,  -  кричал  ишак,  -  Трус,  пидарас,  оборотень  в  галошах!  Жид  пархатый,  Бен- Борух-Абдылда.  В  Хайфу  навострил  свои  поганые  копыта.  А  меня  на  съедение  грифам,  -  кричал,  как  оглашенный,  ишак.  -  Меня  на  колбасу»!
 
     Старый,  прозорливый,  своим  тонким  звериным  чутьём  ишак  чуял  приближение  большой  беды.  И  не  той  вовсе  беды,  которую  предвещал,  о  которой  кликушествовал  хозяин  его   Борух-Абдылда.  Никакой  черной  дыры,  никакого  тополома  от  взрыва  на  Камбаратинской  ГЭС  не  ждали  ни  ослы,  ни  барсы,  ни  змеи.  Беда  накатывала  совсем с другой  стороны.  С  Запада.  Звали  беду  Рынок.  Он  не  имел  никакого  отношения   к  знаменитому  Ошскому  базару,  к  безразмерному  скотскому  рынку,  где  спустившиеся  с  гор  киргизы  продавали  узбекам  баранов,  коров,  лошадей,  верблюдов,  ослов  -  живьём.  «Пошт!  Пошт!  Пошт!»  -  кричали  там  тысячу  лет  назад  погонщики  скота  на  узких   улицах,  в  тесной  базарной  толчее.  -  «Посторонись!  Пропусти!  Дай  дорогу»!   Наступал,  грозил  бедой  другой  Рынок,  дикий,  со  звериным оскалом.  Чутким   своим  нутром,  подкожными  фибрами  предчувствовал  старый  осёл    Абдылды  нашествие  мелких  жуликоватых  турецкоподданных  тараканов,  которые нахлынут  в  суверенную,  независимую  Кыргызскую  республику,   будут  за  копейки  скупать  у  простодыристых  кыргызов  мясо,  перепродавать  его  швейцарцам,   европейские  чистоплюи  завернут  это  мясо  в  блестящую  упаковку  и  продадут    московским  снобам  с  барышом  в  тысячу  процентов.  А  самый  доходный  бизнес  турки  сделают  на  ослином  мясе.  Оно  нарасхват  у  итальянцев,  которые  добавляют  ослятину  в  колбасу  особо  дорогих  твердых  сортов.  Ишак  Абдылды  ясно  видел  в  апгрейде,  как  потирает  руки  секретарь  райкома  партии  Осмонов,  первым  освоивший  этот   совместный  турецко-кыргызский  бизнес  на  международном  ослином  рынке.

   -  Накося  -  выкуси!  -  неистовствовал  ишак,  проникнувший  в  коварные  помыслы  своего  хозяина.  У  него  вывалилась  огромная  пятая  нога,  дело  запахло  позорным  грехопадением.  Абдылда  юркнул  в  логово  Захарьевны   и  женщина   не  нашла  сил  прогнать  четырехочкового  оборотня.

   -  Черт  с тобой,  -  вздохнула  она,  -  оставайся  до  утра.  Но  не  дури!  Получишь  сковородкой.

   Ишак  долго  не  мог  справиться  с  возбуждением.  Всхлипывал:  и-а,  и-а…  Пятая  нога  выходила  из  боевой  стойки,  сникала,  убираясь  в  исходное  положение.  Преданная  хозяином  скотина  налегке   потрусила  в  кишлак,  в  обжитое  стойло.  Ни  одному  из  всей  троицы  не  удалось  уснуть.  Все  трое  грезили  Хайфрй.  «Вот  оно  что,  - перебирая  в  памяти  слова  и  события  дня,  думала  Захарьевна,  -  был  бы  Абдылда  киргизом,  разве  затеял  эту  склоку  с  сортиром,  которым  всё  равно  никто  не  пользуется. Всю  землю  засрали».
    Бен-Борух  понял  слова  про  сковородку  буквально  и  к  женщине   не  приставал.  Идиот.  А  туда  же,  в  Хайфу.