Записки из памяти.
Вместо предисловия.
Со школьной скамьи меня очень интересовала история, я зачитывался историческими
романами, меня восхищали старинные вещи, я мысленно
представлял себя в том времени лет двести назад, в замках и усадьбах. С тех пор прошло сорок лет. Мы стали взрослыми дядями, с несбывшимися мечтами и вечно занятые, утопающие в ворохе извечных проблем, оставившие свои мечты где-то далеко.
Но я знаю это место, оно находится в красивейшем городе, на вздыбленной причудливыми артериями оврагов и холмов земле, с грациозным поворотом Оки. Вот там живут мои мечты, там осталось моё детство.
Думаю, никогда бы не взялся за перо, если бы не несколько обстоятельств. Вся наша жизнь из них и состоит. Так вот, я наткнулся на интересную информацию, связанную с моим родным городом Таруса, нашим семейным древом, а также с историей Калужского края. Всё это повлекло за собой воспоминания и из собственного детства. Повествование я решил вести, чередуя свои «картинки» из уже далёких 1960-х – 1970-х годов, и исторических документов и книг, сведений из архивов.
Буду очень рад, если кто-нибудь заинтересуется этим!
А. Кадетский
Глава 1. Таруса и река.
Что меня больше всего умиляет, в коренных тарусянах, так это трепетное отношение к Тарусе. Они с явной гордостью и лаской произносят это слово "ТАРУСА". Наверное, это можно объяснить некоторой местечковостью людей, которые родились и жили в крохотном провинциальном городке. Здесь все друг друга знали с детства, буквально в лицо; так же как и их деды, ходили по этим узким улочкам, с непременным уклоном к центру города, с ароматными яблоневыми садами и уютными, как будто игрушечными, домиками. Ходили размеренно, не торопясь, деловито вели разговор с любым идущим навстречу горожанином, зная каждого по фамилии.
Обсуждалось всё: сватья, братья, обилие дождей и наличие грибов в лесах. Порой, забыв то, что помнили пять минут назад, они спешили по очень срочному неотложному делу. Ну а если Тарусу упоминали в прессе или на телевидении, то восхищению Тарусян не было предела. Это событие было сравнимо разве что с присвоением Тарусе звания всемирной столицы. Вот так и я, несмотря на то, что прошло столько лет, каждый раз, с замиранием сердца, глотаю всю информацию о моём родном городе. Но, в конце концов, я понял, что это не оттого, что нас мало, и мы выросли в очень небольшом, даже крохотном городке. Здесь всё зависит от атмосферы и природы этого удивительного места. Где красота живородящей природы, искренность чистоты родников, наивность шёпота берёз, глубина бездонного неба настолько уникальна, что волей-неволей и люди здесь становятся чище, наивнее, они более открытые!
Благодаря этой неописуемой красоте (так говорит моя мама), здесь наши предки решили построить город. Произошло это – только задумайтесь – больше 750 лет назад, первые упоминания о Тарусе известны с 1246 года.
Так вот, опьяненные красотой этих божественных мест путешественники говорят, что Таруса очень похожа на предместья Парижа, или, наоборот, Париж на Тарусу. Не знаю – не был, но охотно верю, и даже горд – за Париж! (шутка). Но вот из прессы узнал недавно, что во Франции установили памятник Марине Цветаевой(!) работы Зураба Церетели. Как всё-таки в жизни всё связано, какой-то волшебной незримой нитью, которая иногда выступает настолько очевидно, что начинает резать глаз, и вдруг опять становится невидимой, и трудно нам увидеть её, а может больше и не дано вовсе. Только теперь стоит бронзовая Марина, на берегу Оки, с босыми ногами и обнажённой душой, и передаёт привет с улетающими птицами своей французской каменной подруге. И общаются они, я в этом уверен, через наши, ещё не совсем зачерствевшие души, гениальными стихами Марины. А вот этот дар, господа, ей дан был здесь, в синих водах Оки, и нашёптан ласковым говором Тарусских березовых рощ. Он прорезал её душу рваными артериями местных оврагов. Но я не сомневаюсь в том, что есть здесь что-то, что притягивает души, и заставляет сердца бешено стучать. Есть некое таинство в этих местах.
Поэтому однажды, между слияниями двух рек, и возник "сия град " ТАРУСА. В этом месте река Таруса впадает в величественную спокойную Оку, журчаще-звенящим хулиганящим ручейком, омывающим позеленевшие, покрытые мхом камни-валуны, похожие на древние ларцы. Особенно игриво кривляется она между камнями, у самого устья, будто подросток, выпендривающийся перед понравившейся ему старшей девочкой. Конечно, сейчас уже трудно поверить, что крохотная речушка с бурлящим характером и названием "Таруска" (так с любовью её называют Тарусяне) имела значение для постройки здесь города. Но в древние времена строительство рядом с рекой было жизненно необходимо. К тому же Ока была долгое время одной из самых судоходных рек в России. Достаточно сейчас взглянуть на русло, вымытое молчаливым трудом реки, повидавшей и узнавшей много бед и радостей облюбовавших её берега людей много веков назад. Но с достоинством хранит она тайны ушедших поколений, иногда вспоминая их всхлипами осенних дождей и ярким отражением улыбчивых ватных облаков в своих водах. Однако река Таруса имела тоже стратегическое значение, да и размером она была побольше, и поселение изначально находилось в районе «старого кладбища», об этом свидетельствуют археологические раскопки. Возможно, и родная Салотопка была центром Тарусы.
К сожалению, всё меняется, и, увы, не в лучшую сторону, (с людьми это тоже происходит, и всё чаще) но в моём детстве, всё-таки Ока была полноводней, (ну и, конечно, трава зеленей, и вода мокрей) да и Таруска журчала более могущественно, отдавая свои воды, бескорыстно вливаясь в Оку. Мы в детстве любили здесь купаться, так как всё-таки река Таруска была неглубокой или, как мы говорили, "мелкой". Излюбленных мест для купания было несколько, и каждый подбирал место на свой вкус, руководствуясь исключительно эстетическими и гигиеническими приверженностями. Тем не менее, места для купания были настолько живописны и прелестны, что сравнить их можно было разве что с лучшими этюдами Поленова и Крымова. Конечно, плюхнуться в воду можно было где угодно, но берега у Таруски так же хулиганисты и круты, как и её водное нутро. А по берегам кроме осоки, мать-и-мачехи и ромашек, росла «кусающая» крапива, которая, неожиданно подкараулив босую ногу в густой траве, пронзала неожиданным обжигающим зарядом, заставляющим подпрыгнуть тело от внезапности. Для удобства и были видимо, когда-то и придуманы, эти места для купания. Вспоминаются названия «бабий» и «мужичий», два рядом находящихся места для купания, но несколько всё-таки отличающихся друг от друга. «Бабий» располагался прямо под склоном «кладбищенского» косогора, извилистой песчаной тропинкой уводя вверх к тихому, вросшему в сосны погосту, настолько тихому и умиротворенному, что пролетающий шмель издаваемыми звуками оглушал всё твоё встрепенувшиеся нутро. Даже в самый жаркий день здесь было прохладно и свежо, в особенности там, куда солнечный свет практически не проникает, за исключением длинных мягких полосок, где он как будто указывает лучом на чье-то последнее пристанище. По веткам вековых елей иногда пробегают белки, пугливо озираясь и замирая, словно боясь потревожить усопших. (Необыкновенное место для меня по энергетике и спокойствию. Если здесь было первое Тарусское поселение, то я поражён выбором такого места, видимо наши предки, знали значительно больше нас в этом плане). Перейдя через кладбище, мы оказываемся у Салатопского магазина, типичного деревенского «сельпо», с главными необходимыми товарами: хлебом, крупами, водкой, ну и хозяйственными вёдрами и лейками, мылом и прочим. Но главным предметом покупок был, конечно, хлеб. Народ собирался задолго до привоза свежего хлеба. И это было вызвано, я думаю, не слишком большим дефицитом данного продукта, а элементарной потребностью старшего поколения к общению друг с другом. Хотя этим они не показывали, что в этом самом общении нуждаются. А так: «просто пришли за хлебом»! Бабушки, рассевшиеся на широких подоконниках и стоящие у дверей, в обязательно повязанных ситцевых беленьких платочках, с виртуозно заложенными параллельно складками на лбу у висков, с узелком, завязанным у подбородка, разбавленные мелким рисунком в «горошек», и другими незатейливыми узорами. Белизна платков очень контрастировала с загорелыми лицами, оголяя и без того достаточно глубокие морщинки, рассыпанные прожитыми годами в изобилии, и обрамляя тёплые, уставшие, немного выцветшие глаза. Но если сильно сфокусировать взгляд на этих лицах, то в этих добрых морщинках обнаруживалась какая-то очень большая трагичность, усталость и даже боль. Ведь известно: чем больше во что-то вглядываться, тем больше открывается.
В длинных тёмных юбках в складку, доходящих до лодыжек. Резиновых калошах и светлых блузках, тщательно спрятанных под пиджаками с мужским кроем, или кофтах приглушенных тонов. С чуть поддёрнутыми к локтям рукавами, немного оголяющими загорелые, не очень женские руки с вздувшимися венами. Это были две части их тела, которые могли наблюдать посторонние. Но они были очень живенькими, с присущими им прибаутками и частой жестикуляцией. Сидя на корточках, я наблюдал за ними с интересом, мне казалось, что они через минуту пойдут в пляс. Они без устали болтали, иногда перебивая друг друга. Я не очень вникал в обсуждаемое (с часто вставляемым словом: « а вот бывало»), но явно понимал, что раньше было лучше. Только это раньше мне, семилетнему мальчику, слабо представлялось, а если и виделось, то сразу представлялись короли и принцессы с волшебными замками, котом в сапогах, и далее по Андерсену и Шарлю Перро, а вот эти бабушки почему-то никак не вписывались в контекст моих воображений.
Пацаны, в отличие от бабушек, не испытывали дефицита общения, просто нужно было побыстрей «отстреляться», покончить с наложенными домашними обязанностями, перед тем как «смыться» на речку, купив теплого, только что выпеченного местной пекарней хлеба, в форме одинаковых кирпичиков, чёрного или белого. Правда, у последнего всё же было отличие – имелось три приятно «загоревших» аппетитных бугорка. В народе он назывался «тройчатой», имел цвет теплого жёлтого речного песка, чуть шершавый на ощупь с боков и с глянцевым поджаренным верхом. Завладев вожделенными буханками, мне нужно было пройти метров пятьдесят до улицы Гоголя, по уставшей неровной дороге с торчащими наполовину булыжниками, припудренными выцветшей летней пылью, вздымающейся от лёгкого прикосновения беспросветной дымовой завесой, поднимающуюся куда-то к облакам и неохотно оседающую на нагретую землю. Но я обычно выбирал путь через маленькую рощу, находившуюся прямо за магазином, по узенькой извилистой тропинке, между совсем ещё молоденьких берёзок, разбросавших у своих ног белые ромашки. Мало того, эта роща изобиловала всевозможными грибами – белыми, подберезовиками, не говоря уже о сыроежках, которые мы не брали. Иногда можно было походить, пока дожидались привоза хлеба, и сколько бы народу по этому месту не ходило, и как бы ни была примята трава, все возвращались с трофеями в виде нескольких грибов.
Хлеб иногда был настолько горяч, что его было трудно держать в руках, тогда я снимал рубашку, и заворачивал его ещё и для того, чтобы не чувствовать аромата дышащего теплого хлеба. Ах, как хотелось, прямо здесь в рощице, отломить большой ломоть сверху, самый зажаренный и хрустящий и, погрузив его в уже наполненный слюной от нетерпения рот, ощутить аромат теплой, немного вяжущей мякоти и хруста горбушки, перемалываемой зубами, яркостью вкуса, ощутимой языком. Но нарушать эстетичность целостности хлеба не очень хотелось, да и наше поколение было воспитано на уважении к нему. Поэтому и принести домой изуродованный кирпичик не позволялось, даже если всего лишь отщипнул с угла маленький кусочек.
Теперь, когда продукт доставлен, с чувством выполненного долга можно мчаться в обратный путь, мимо магазина, через старое кладбище, по бегущему вниз косогору к Таруске, к «бабьему», где на обратной стороне реки как ориентир путнику стоит одинокая раскидистая ива. А с ближней, чуть возвышенной пологой стороны, расстелив покрывала, как цветные лоскуты, на зелёной дышащей траве уже отдыхают дети и взрослые, спускаясь к воде и брызгаясь с восторгами, разносящимися звонким эхом берегов реки Тарусы, неизменно возвращающимся слуху отдалённым возгласом. Но вот если хочется более экстремальных ощущений, вам не сюда, а тремя шагами левее, на «мужичий», он находится за кустами, обрамлённый ивами, с крутым спуском, с окошком, созданным из плакучих ив, как вход в водяной грот. Из земли торчат кривые, как будто извивающиеся змеи, корни тех же ив. Небольшой крутой обрыв, темнеющая под ним, почти не двигающаяся вода. Прыгать можно было с коряг, распластав горизонтально руки, и рухнуть вниз головой, в черную от недостатка света воду. Или, разбежавшись и сильно оттолкнувшись от тёплой земли, увеличить время полёта, когда, как в замедленном кино, протыкаешь с брызгами воду. Движешься к песчаному дну, касаясь его протянутыми вперёд руками, вытягивая вдоль тело, помогая всем своим существом, задержав дыхание, плывешь, касаясь животом дна, насколько хватает воздуха в лёгких. Чувствуя, что воздуха почти не осталось, поднимаешь голову, перебирая ногами, начинаешь путь наверх, к свету, и вот уже приближается кромка воды, с синеющей голубой рябью, и твоя голова уже снаружи жадно хватает воздух. А сам оцениваешь, сколько проплыл под водой, и оказывается что ты почти перенырнул всю Таруску. И теперь уже ты на противоположной стороне, а с неё как-то по особенному видятся ивы, опустившиеся к воде, полоскающие свои нерасчёсанные косы в воде. А вокруг желтые бутоны кувшинок, с сердцевинками в виде маленьких шестерёнок, на длиннющих ногах-путах, заплетающих и твои ноги. Но ты горд за себя и, нарвав кувшинок, на берегу делаешь себе из них орден, как у рыцарей, надламывая стебель, аккуратно оставив кусочек «кожи» и делая из стебля своеобразную цепочку. Конечно, были и те, которые прыгали прямо с верхушек ив, но я считал это очень опасным, да и не под силу мне это было. Ещё излюбленным местом купания малышей было место у слияния двух рек – там, на Таруске, в самом глубоком месте, были пришвартованы лодки, и мы прыгали в воду прямо с них. О конструкции лодок, думаю, надо рассказать отдельно, так как вижу, что это скоро уйдет в историю. А с ними столько связано, даже если посмотреть на фото Василия Поленова в лодке, да и запечатлены они на картинах художников прошлого. С девятнадцатого века, конструктивно не претерпев никаких изменений, даже сейчас они ещё встречаются, и речной пейзаж без них уже не Тарусский! А вообще они достойны памятника! Этих плавательных средств было огромное количество по всему берегу Таруски и Оки, прикреплённых красными буйками-поплавками прямо на воде вереницей, подобно заправской морской флотилии.
В этих лодках находились и вёсла, и хозяевам не приходило в голову тащить их домой, но всё же вешали ржавый замок, больше для отпугивания детворы. Как-то нам удалось отвязать с друзьями один из "крейсеров", хозяин забыл надеть замок. Но он и не оставил вёсел от этого судна. Отвязав цепь с братьями Дуюновыми, мы решили покорить водные просторы. Так как вёсел у нас не было, в качестве их мы раздобыли пустые железные консервные банки. Впрочем, что значит – добыли, они валялись по всему берегу Оки, ярко переливаясь на солнце, между серых острых камней. Это так горожане проводили свой досуг, на берегу реки, закусывая портвейн рыбными консервами. Не из большой любви к рыбе, просто тогда на полках магазинов, выстроенными причудливыми геометрическими фигурами, красовались, исключительно рыбные консервы, больше не было ничего. Культурно отдохнув и покачиваясь, народ расходился, оставляя за собой на берегу железные останки от некогда находящегося внутри "деликатеса". Не утруждая себя розыском более надёжных средств для передвижения судна, мы набрали банок, и поспешили отплыть, отчаянно гребя ими, создавая массу брызг. К счастью, наше "кругосветное путешествие" закончилось сразу после отплытия. Какой-то бдительный дядя успел схватить "корабль" за корму, обещав рассказать о нашем путешествии родителям. Больше самовольно я в плаванье не отправлялся. Это, кажется, было в первом классе.
Хотя деревянный лодочный флот я по-прежнему любил, но больше судна не угонял. Мы, мальчуганы, выбирали в этой флотилии «плоскодонку», желательно припаркованную подальше от берега, добираясь к ней с лодки на лодку, их хозяева нас почти не гоняли. Добравшись, мы начинали в них раскачиваться. И это было наслаждение.
Но ещё более крутым удовольствием было дождаться "Зари". Не утра, как вы могли подумать, а уникального пассажирского транспортного средства, «ходящего» по воде на воздушной подушке, ужасно похожего на гусеницу, с крупной головой-кабиной. Он развивал, (вернее, она, "заря") приличную скорость на воде. А так же, помимо скорости, она, к нашей радости, создавала огромные волны (погубив тем самым и огромное количество рыбы, позже эксплуатацию её запретили). Но тогда эти пенящиеся огромные волны, как на море (хотя кто из нас тогда видел море?), набегали на нашу флотилию сокрушительным цунами, ударяя наши лодки, как корабли, друг о друга. Упиваясь от восторгов на этих удивительных, почти морских волнах, мы чувствовали себя настоящими капитанами.
Но вот за поворотом-изгибом Оки скрылась "Заря", унося с собой чудные волны, закончилась качка лодок, мы с завистью наивных мальчишек смотрим на недоступную другую сторону реки. А прямо напротив находился дивный песочный пляж. Это уже на стороне Тульской области. Уже много веков Ока разделяла сначала княжества, затем губернии, теперь и области. Нам, конечно, хотелось находиться там. На согретом летним солнцем пляже, испытывая прилив набегающей волны, в тёплой, кристально чистой воде, с щекочущим пятки нежным песком. Но противоположный берег недоступен, разве что с родителями по выходным. Да и мы ещё малы, чтобы добраться до другого берега. Правда, был ещё паром, абсолютно старый, с ржавым квадратным корпусом, как у старого линкора, несколько неуклюжий, с торчащим из воды тросом, зелёным от водорослей. С прилипшими ракушками вокруг корпуса, будто обвешанный сказочными украшениями. На пароме стоял крестообразный механизм, который вращали сразу четыре человека. Я тоже пытался как-то крутануть этот волшебный двигатель, но кроме стыда за свою не столь совершенную силу, ничего не испытал. На это древнее «чудовище» заезжал автомобиль, либо повозка с дивно пахнущим сеном, запряженная лошадью. По сторонам толпились люди со всевозможным скарбом. Наконец, с помощью четырёх подростков, эта махина, кажется, приходит в движение! Паром очень медленно и грациозно отправлялся в путь, как будто в вечность. Вот и сейчас он перед моими глазами отправляется в путь, в моё детство!..
Глава вторая .
Парома не стало как-то внезапно, во всяком случае, в моей памяти. То ли его раздавило весенними льдами, то ли унесло весенним половодьем. Может, просто сгнил и его разрезали на части, за ненужностью. Но для меня его не стало почему-то неожиданно, словно по взмаху волшебной палочки. Мне было грустно не видеть его на привычном месте. Как будто потерял друга, ища его глазами. Мне и сейчас его не хватает.
Парома нет, а вот надобность в переправе у людей осталась. Летом погреться и понежиться на песчаном пляже. Кому-то перевезти коз, чтобы они попаслись на заливных лугах, с нежнейшей от весенних заводей травой, ароматным клевером, обладающим так сильно пьянящим ароматом, который радует душу и тело. Некоторым надо было по делам прошвырнуться, до Бёхова и Поленова, с целью повысить свой интеллект, посетив заокский музей, насладиться «поленовским» пивом или портвейном. Набрать опят за рекой для засолки. Вообще Заречье было стратегически важным, в прямом и переносном смысле. Так что переправа была необходима. Видимо, у властей не было сил, средств, или просто желания. И они не нашли ничего лучше, чем предоставить недовольным горожанам « Лодочную станцию» .
И тут появился он, дядя Серёжа, перевозчик по кличке Дыба.
Станция подразумевала под собой единицу передвижения – большую деревянную лодку, мест на десять, с могучим плечистым перевозчиком, которой за пятачок с носа в несколько взмахов вёслами, как крыльями, доставлял всех желающих на противоположный берег «Золотых пляжей» провинциальной Тарусы. Конечно, нас, сорванцов, без родителей он не возил, и мы почему-то на него даже не обижались.
Но очень интересен был «офис» перевозчика. На берегу стояла обшарпанная, когда-то бывшая голубого цвета будка, и сколько я себя помню, она всегда была такая. Как и её хозяин, всегда раздетый по пояс, с бронзовым загаром (как актёр Гойко Митич, игравший индейцев в ГДРовских фильмах, только с большим животом, похожим на арбуз), и вечно пьяный. На реке он находился круглосуточно, причём со времени, как только сходил лёд, до того, пока река вновь замерзала. Жил он в этой же будке, вернее, старом фургоне, снятым с грузовика в связи с его древностью.
Это был человек, которого никто не представлял без реки, он был одним целым, он в неё врос, как позеленевший валун на берегу Оки. Серёжа «Дыба» Новиков был для всех настоящим морским волком, точнее, "речным". У Дыбы была и семья, и к тому же многодетная.
Но по месяцев восемь в году дома он не появлялся. Он был на реке, он уходил в плаванье!
Будка дяди Серёжи никогда не пустовала, вокруг неё происходила бурная жизнь. Около неё всегда находились люди, одни сменяли других, ведя интеллектуальные разговоры, конечно, в меру своей образованности. Публика этого прибрежного импровизированного заведения была очень разношёрстна, от местных забулдыг до интеллигентных дачников, поэтов, писателей, художников, приехавших глотнуть Тарусского вдохновенья, и заодно местного портвейна на берегу нашей красавицы Оки. Приходили сюда и рыбаки с удочками, с уловом и без, в высоких рыбацких сапогах (называемых почему-то болотными). В "болотных" сапогах можно было, не замочившись, зайти по середину туловища и забросить снасть на середину реки, наблюдая за ярко-красным пенопластовым поплавком, попрыгивающим маленьким, живым человечком на рябящей глади реки.
А утренние зори над Окой!
Когда теплый свет зари начинал поглощать и без того короткую июльскую ночь.
Первые лучи солнца протыкали редкие облака яркими стрелами, как будто посланными Господом, врезаясь, утопали в теплом пушистом тумане, подаренным спокойной, сонной рекой в благодарность ласковому солнцу. В рассеивающемся тумане, по середине реки, тут и там проступали сказочные фигурки с длинным усом, заснувшие в тумане. На поверку это оказывались рыбаки в лодках, с торчащим удилищем. Вдоль берега, в воде, стояли в сапогах те самые рыбаки, как будто поплавки, от удилища какого-то великана. Но солнце беспощадно наступало, поглощая прохладу остывшей за ночь реки, предвещая летнему дню зной и жажду от палящего солнца. К десяти часам утра флотилия лодок заметно редела, а фигурок у берега не оставалось совсем. Начинался знойный летний день.
Довольные рыбаки, пришвартовав свои судна к заветным буйкам, собрав снасти, подвернув по колено сапоги, поправив соломенные шляпы, становились похожи на кота в сапогах. Во всяком случае, мне так казалось. Пойманную рыбу нанизывали на сломанную ветку ивы, которая росла по всему берегу, склонившись к воде, словно полоская свои побеги.
Вот эти местные «коты в сапогах» с удилищем, пропахшие рыбой, растворялись в проснувшемся и начавшем свою жизнь городке Таруса.
ТАРУСА оживала неспешно, размеренно, осмысливая каждое движение дня, погружаясь в свои незамысловатые проблемы, как подобает мудрым, пожилым людям.
По площади грохочет телега, в которую запряжена старая, уставшая школьная лошадь, (как же звали лошадь… нет, забыл), а рядом с ней, держа вожжи в огрубевших руках, в изношенной зелёной клетчатой кепке, кирзовых сапогах, вечный школьный конюх, дядя Серёжа (тоже Серёжа), широчайшей души человек, очень добрый, не повысивший никогда ни на кого голоса, да и откуда было взяться злости, если он всю свою жизнь проводил с такими величественными животными. Мы, мальчуганы, его очень любили! Это уже потом, когда его лошадь умерла, он стал ездить на таком забавном трёхколёсном мотороллере, с небольшим квадратным алюминиевым кузовом, похожим на чемодан. Когда я видел это тарахтящее средство, у меня на глаза наворачивались слёзы, я вспоминал лошадь; но больше всего я жалел дядю Серёжу, мне казалось, что он так несчастен на этом трёхколёсном чуде техники. Ну а пока на его телеге громыхают алюминиевые бидоны с молоком, как поминальный колокол, а он делает благое дело для своих горожан.
Прогромыхав, телега скрылась за углом, и закрутилась неспешная жизнь маленького городка.
Начали открываться магазины, грохая тяжёлым навесным запором, через всю дверь, освобождая двери от ночного плена. Вернее, это крохотные лавчонки, сохранившие своё милое обаяние 19 века в старом уютном центре города, с купеческими особнячками, заботливо опоясавшими небольшую площадь – подиум Тарусы. По этому Тарусскому "Монмартру" вечерами прохаживались пары, одев на себя «изысканные наряды», всё больше из «раймага» то есть магазина одежды, единственного в Тарусе, находящегося здесь же, рядом с памятником Ленину. Ассортимент этого крохотного магазина был скудным, в три ряда стояли длинные стойки для вешалок, на которых висели пальто – на одной женские, на другой мужские. Помню это потому, что здесь работала моя мама, и мы дети продавцов, часто бывали у мам на работе, играя здесь же, в магазине, в догонялки, выскакивая прямо на площадь, на которой молодые мамы гуляли с детскими колясками, клеёнчатыми, очень низкими, похожими на голубых и розовых жучков. Прогуливались пары, пожилые и не очень, гоняли и мы, пацаны, на велосипедах. Пусть не было ослепляющего белизной, восстановленного Петропавловского собора, фонтана, мощёной площади, и других новых аксессуаров сегодняшней жизни. Жаль, что нет той, потерянной навсегда нежной и беспечно-тёплой атмосферы, которую нам уже никогда и никто не вернёт, кроме нашей собственной памяти.
Ну а пока утро шестидесятых, и жители идут по привычным делам. Вот длинная очередь у молочного магазина. Занимают её спозаранку, и, в основном, это многочисленные дачники, ценящие молоко, но особенно вкуснейшую сметану. Продавец раскладывает её из больших сорокалитровых алюминиевых бидонов, с закрывающейся громыхающей крышкой-застёжкой, в стеклянные разнокалиберные банки, вереницей расставленные на низком столике. Сметана сползала по прозрачным банкам белоснежной неспешной лавиной. Молоко разливалось журчащим ручейком по эмалированным железным бидончикам. Каждый должен был знать свой эксклюзивный бидончик и баночку, и никто ничего не путал. Передав продавщице мелочь из потной ладошки, схватив заветный зелёный бидончик, я мчался домой передать маме заветный груз. Накормив детей нежным творогом с молоком, с хрустящим белым хлебом, мама отправлялась на работу, а мы, детвора, собравшись стайками, неслись вприпрыжку, по залитым солнцем зелёным улочкам, снова к реке, к своему беспечному детству, которое несёт в себе и радости, и мелкие огорчения, совсем не сохранившиеся в моей памяти!