Во время Великой Отечественной войны в их городе не шли бои, не было бомбежек и артобстрелов. Линия фронта не коснулась провинциального городка. Были только госпитали. Под них приспособили все, что возможно: школы, детские сады, техникумы... Умерших раненых, хоронили на сокольненском кладбище. После войны, там был создан мемориал. Ученики Аленкиной школы, в канун Дня Победы, по традиции наводили порядок на могилах солдат.
В этот раз девочка пришла с кладбища озадаченная:
- Пап, мы нашли рядом с общим воинским захоронением две могилки, которые явно солдатские, но как-то отдельно стоят, и не ухоженные.
- Уверена, что солдатские?
- Ну, да. Обелиски есть. Правда, ржавые. И таблички на них. Читается плохо, но дата смерти – 1943 год.
- Что делать решили?
- А что можно сделать? Мы там убрались. На краску деньги собираем, чтобы покрасить их к празднику. Что мы еще можем?
- В военкомат идите. Надо рассказать. Вдруг там не знают. Мало ли, документы в архиве затерялись, или… Тогда неразберихи много было.
Закурил, уставился в окно и замолчал. Аленка, решив, что разговор закончен, собралась за уроки садиться, но папа снова заговорил:
- Может, вот так и Николай наш под ржавым обелиском, в заросшей травой могилке…
- Какой Николай?
- Брат мой старший. В войну погиб.
- Пап! Почему ты мне никогда не рассказывал о нем? Я даже не знала, что у меня дядя воевал.
- Да, что рассказывать-то? Был брат… Ушел воевать… Погиб…
- Папочка, - прижалась к отцу Аленка, - расскажи, - поцеловала, сначала в одну щеку, потом в другую, - ну, пожалуйста.
Улыбнувшись, он обнял дочку:
- Ох, лиса! Ну, слушай…
Облокотился на спинку дивана, пристроил поудобнее голову и начал:
- В сорок первом Никлаю семнадцать было. Уже в колхозе работал. За лошадьми ходил.
Аленка, обхватив отца руками, положила голову ему на грудь. Закрыла глаза, будто свет в кинозале погасила, и перенеслась в те далекие времена...
Из правления колхоза выбежала председателева жена, оказавшаяся там по случаю обеда, который исправно носила мужу по пути на ферму. Подхватив юбку, бежала по деревне и заполошно орала:
- Война-а-а-а! Война-а-а-а!
Старики, дети и те, кто был не в полях, высыпали на улицу. Недоуменно провожали ее взглядами. Молчали. А она, добежав до дома Ивана и Елены, встала, прислонилась к воротному столбу и запричитала:
- Ой, Коленька! Чо ж деется-то? Как мать-то с отцом топерича будут?
На крыльцо выбежала Елена. Она собралась, было, доставать из печи чугунок со щами, но услышала в открытое окно завывания соседки. Перепугавшись:
- Чово с ей! - прямо с ухватом, и метнулась с кухни.
За ней следом, как был в исподней рубахе и в портах, вышел Иван:
- Не голоси, сказывай толком чово стряслося, - прикрикнул он.
- Ой, гооореее! – продолжала причитать председательша, - войнааа… Колюшке-то вашему, завтрева в район надоть. В военкомат. С вешшааам. – опять перешла она на завывания.
Елена привалилась к косяку и выронила ухват. Разом почернев, осипшим голосом сказала:
- Дите ишшо, не разума не сил, - ухватилась за горло, сдерживая рвавшийся наружу крик, - в лета-то ишшо не вошоооол, - не удержалась, заголосила.
К воротам подтянулись деревенские. Стояли молча, сочувствуя беде соседей и, осмысливая услышанное. Иван растерянно смотрел то на жену, то на председательшу. Спохватившись, топнул босой пяткой и прикрикнул:
- Цыц! Чово разорались? Должон ехать, дык поедет. Чай не один воевать-то будет. Можа, и до фронту-то не успет доехать, а вы уж отголосили об ём.
Бабы смолкли, прикрыв рты концами платков. А Иван командовал дальше:
- Енашка! Подь сюды! - позвал младшего сына, - добеги-тко до конюшни, да скажи Колюхе, пущай бросат все. Мол, тятя зовет. Да смотри у меня, не сказывай боле ничово.
Повернулся к заплаканной жене:
- Чово стоишь-то? Успешь ишшо наревться. Ступай тесто, штоль, заводи. Чай дорога-то не близка. Сколь дён проедет все и будет голодовать?
Обернунлся к председательше:
- Ково ишшо-то из наших?
Всплеснув руками, та спохватилась:
- Батюшки! Ишшо же до Федюшки добечь надоть, - и обернувшись к народу, добавила, - ступайте к правленью. Председатель телефонограмму должон зачитать. Из району надысь пришла.
И побежала на другой конец деревни, где жил Федор – закадычный друг Николая. А старики разослали детвору: кого в поле, кого на ферму, чтобы собрать народ к правлению.
Все сошлись, когда солнце уж хорошо перевалило заполдень. Слушали председателя молча. Мужики, хмурясь, курили. Бабы, тихонько всхлипывали. Зачитав телефонограмму, председатель еще рассказал то, что узнал из разговора со знакомцем из района, а потом, подозвав к себе Колю и Федю сказал:
- Николай Иванович! Федор Петрович! - парни переглянулись – никто пока не величал их по отчеству, - вы завтрева утром должны предстать перед военкомом. Во всей деревне только вы подпадаете под мобилизацию.
Откашлялся, прочищая вдруг, охрипшую глотку:
- Не посрамите, сынки, свою деревню, матерей и отцов своих, - снова кхекнул, шаркнул тыльной стороной ладони по глазам:
- Не чем мне вас отблагодарить за труд, и в путь снабдить не чем, - вытащил из-за пазухи поллитровку и протянул парням, - вот только, ежели так.
Совсем растерялись друзья. Оглянулись смущенно на земляков. А председатель, поклонился в пояс народу и, отыскав взглядом, в толпе их отцов, продолжил:
- Прости, Иван Сидорыч! Прости Петр Федорыч! Знаю, что сыны ваши не балованы, только и не на вечорку, чай думаю, завтрева отправятся. Дозвольте погулять им последню ночь в родной деревне.
Отцы перечить не стали. И друзья, приняв из рук председателя водку отправились домой к Николаю.
В избу Иван вошел первым:
- Мать, собери чово на стол-от, - и, забрав у сына бутылку, стукнул донышком о столешницу. Как точку поставил.
Жена, собралась было, что-то сказать, но он так зыркнул на нее, что та молча открыла шкафчик и достала три лафитника. Иван, тяжело опускаясь на лавку возле окна, оговорил ее:
- Куды столько? Два поставь. Что им тама – только губы омочат.
Елена удивилась еще больше, но спорить не решилась. Начала отдавать распоряжения дочерям, замершим в удивлении, каждая со своей работой:
- Чово застыли? Слыхали, поди, чо тятя сказал? - и переводя взгляд с одной на другую, продолжила, - Олья, ступай в погреб, достань огурца, капустки. Поди, и грибочки ишшо есть. Ниновья, не стой столбом: картоху, пироги давай. Прасковья, луку с грядки неси, да в курятнике глянь, можа кака снеслася.
А сама повернулась к парням, усевшимся за стол:
- Коля, штей достать? Поди ишшо тёплы.
- Маменька, дык уж полно всего.
- Еште, сынки, таких-то штей тама не будет, - пробасил от окна Иван, и уже жене, - чово, спрашиваш? Неси.
Елена поставила на стол щи и ушла за печку. Поплакать тайком, да чтоб не смущать, не привыкших к такому застолью парней. Дочерей отправила в комнату:
- Чово вам тута? Ступайте, одёжу Николаеву сложите.
А отец, совсем не созла, а как-то шутейно, отвесил маленькому Гене подзатыльник:
- А ты чово тута расселся? Марш на печь! Сёводня день закончился.
Гена не дожидаясь, когда отец рассердится по-настоящему, залез на печку. Даже глаза закрыл для пущей убедительности. Но не до конца – маленькие щелочки оставил. Этого было вполне достаточно, чтобы все увидеть.
Николай разлил водку по лафитникам. Выпили. Закусили. Но, то ли молодые, да здоровые были, то ли от волнений сегодняшнего дня, не брал их хмель совсем. А в бутылке убыло заметно. Федя собрался налить по второму разу, но Иван остановил:
- Погодьте, сынки, я вам сказку скажу.
И рассказал им, как в его бытность, два дружка всего со стакана водки пьяными стали. А потом крикнул жене:
- Мать, неси, что ль, миску-то.
От того, что произошло дальше, Гена даже забыл, про щелочки. Смотрел во все глаза, подперев щеки ладошками. Отец вылил всю, оставшуюся водку в миску, отрезал толстенный скрой от ситника, и покрошил в водку. Гена хихикнул:
- Тюря из водки.
- Цыц, малец. А то щас на сеновал ушлю комаров кормить.
Гена тут же притих. А Иван, хлопнув парней по плечам, сказал:
- Давай, орлы, хлебайте, - и опять уселся на лавку, уставился в окно.
Опустошив миску, закусив луком да пирогом, друзья, прихватив гармошку, пошли по деревне. На песню выходили девушки, подпевали. Только до плясок, да частушек сегодня так и не дошло. Чуть свет все разошлись по домам.
Когда Николай вошел в калитку, отец уже запрягал Серко:
- Ступай, поешь. Маменька там уж собрала.
- А ты, тятя?
Иван махнул рукой:
- Поел.
Николай не поверил: никогда в их семье поврозь за стол не садились. Но спорить с отцом побоялся.
Все сидели за столом. Даже Гена не спал. Николай сел на свое место и спросил:
- Маменька, а тятя-то чово не идет?
Та махнула рукой, пряча глаза, ответила:
- Господь с им.
Ели быстро. Молча. Зачерпнув из миски, стоящей в центре стола, ложку несли над хлебом, чтоб не накапать. Шаркнув по дну, Николай отправил в рот остатки хлеба, положил ложку и, вздохнул:
- Эх, за Евденьей-то никово не послали. Не по-людски это, с сестрой не проститься.
- Бегал Енашка давеча к им в деревню, - накрывая хлеб полотенцем, ответила мать, - Павла она ныне провожат. Можа встренешь у военкомата.
Николай посмотрел на мать:
- У ей же дитё малое. Как она будет топерича?
- Авось не съест свекровь-то ее, - кивнула на Ольгу. - Я вона с ей так-то в четырнадцатом годе осталась. Потом зарок дала: сноху почитать за дочь. Своим по пла;ту, и ей та;кож. Дочкам заплату, и снохе рваной не ходить.
Начали прощаться. Сестры обнимали, троекратно целовали и отходили в сторону, вытирая слезы. Гена, хотел было тоже обнять, но смутился и просто пожал брату руку. Мать, подхватила котомку, и вышла с сыном на улицу. Примостила вещи на телегу и сама хотела сесть, но Иван ее остановил:
- Куды собралась? Тебя там ишо не хватат. Голоси тута.
Елена надеялась, что побудет возле сына еще несколько часов. Но, поняв, что сию минуту надо его отпустить, может быть навсегда, вцепилась в него мертвой хваткой и завыла:
- Не пушшууууууу! Родиииименький моооой! Кровиииинушкаааа моояяяя!
Иван оглянулся на дом. На крыльце стояли дочери и сынок. Он сердито крикнул им:
- Чово выстроились? Заберите маменьку в избу.
Все кинулись оттаскивать Елену от сына. Она билась, как птица в их руках. А когда, оторванная, от своего птенца, увидела, как тот запрыгнул на телегу, обмякла и повиснув на руках дочерей зашептала, не отрывая от него глаз:
- Благослови тебя Господь, моя кровинушка. Спаси и сохрани, Господи, моё дитятко. Пресвятая Богородица, сбереги мово сыночка.
Опустилась на ступеньки крыльца, закрылась ладонями от всего белого света и, покачиваясь из стороны в сторону, ревела. Горько и безутешно.
Щелкнув вожжами по бокам лошади, Иван крикнул:
- Ноо, милой! Пошооол! - и направил Серко к открытым воротам. Лошадь уже была на улице, а телега все еще во дворе. Но через несколько мгновений и она покинет родной островок. Николай оглянулся, бросая прощальный взгляд на отчий дом. Тут не выдержал Гена. Сорвался с места и помчался к воротам:
- Коооляааа! Колюшкаааа!
Николай, спрыгнул с телеги, подхватил мальца на руки, а тот обвился вокруг него и руками, и ногами, словно вьюн. Сквозь слезы бормотал:
- Коля, вертайся быстрей.
- Дык, скоро и вернуся.
- Ты обещал научить за плугом ходить.
- Обещал – научу. Вот осень придет...
- Ты к осени возвернёшься?
- Угу. А ты маменьку, да сестер береги. Ты теперь старшой в доме, посля тяти.
- Дык я маленький ишшо. Оне слушать меня не станут.
- Ты чово, Енашка? Как это не станут? Тятенька, как говаривал? Мужик в дому главный. Бабье дело шти варить, да порты стирать, а решат все мужик. Вот щас тятенька уедет, у ково оне спрашивать-то будут?
Гена вытер слезы. Обнял покрепче Николая. По-взрослому, троекратно расцеловал и соскользнул на землю. Николай взлохматил смоляную шевелюру на голове мальчика:
- Давай, брательник, держись. Старшим быть нелегко, но ты смогёшь. Беги, родной.
Увозя Николая на войну, телега выехала из ворот. Сдвинув, по-хозяйски створки, Гена их запер и подошел к крыльцу:
- Маменька, пошли в избу.
Мать покорно встала и пошла за сыном. С тех пор, до самого своего последнего дня, что бы она ни делала, ее губы постоянно шептали молитвы. А пока, потянулись, бесконечно долгие, годы войны.
Письма Николай писал редко. Из них совершенно нельзя было понять, где он воюет. Вначале-то и не воевал даже. А вроде как учился. Гена никак не мог понять, что за учебка такая. Он даже решил, что тятенька не правильно читает: надо, наверное, учобка. А, вот Гена, больше учиться не будет. В конце лета подошел к нему председатель:
- Сколь годов-то тебе, сынок?
- От Нового года десятый пошол.
- Эх, мал ты ишшо...
- Чово это мал? Я уж, чай, вырос.
- Дык, оно конешно так. Только не встанешь же ты заместо Николки? Не справисся.
- Чово это не справлюсь? Я завсегда брательнику помогал.
- А школа?
- Николай вернется, пойду в школу.
Всю жизнь в графе «образование» Гена писал: 4 класса.
В начале лета 43-го года пришел последний треугольник от Николая. Мать с отцом улыбались, читая:
- Скоро, должно быть, войне конец. Ежели на то будет ваше родительское благословенье, то готовьтесь к свадьбе. Приеду домой с невестой.
В ответе отписали, что благословенье он получит. Только очень уж просили карточку будущей сношеньки. Писем потом долго не было. Мать все глаза проглядела, выглядывая почтальоншу. Она вошла в их калитку только перед Покровом. Накинув полушалок, Елена выбежала на крыльцо:
- Письмо, што ль? Давай, не томи.
Та, не поднимая глаз, достала из сумки казенный конверт и протянула Елене. Мать, заподозрив недоброе, шагнула назад:
- Чово это?
- Письмо.
- От Коли?
- Тут непонятно написано от ково.
Обтерев руки фартуком, Елена взяла конверт. И вдруг вспомнив, улыбнулась:
- А! Так это от Коли. Он карточку невесты прислал. Заходи в избу, поглядишь на нашу сношеньку.
Шагнув через порог, начала радостно всех созывать:
- Иван, Олья, Прасковья, Ниновья! Да где вы все запропостились-то? Николай карточку прислал.
Все сбежались на зов. Елена, улыбаясь, надорвала конверт. Достала серую бумажку:
- Чово это? - недоумевая повертела ее в руках, заглянула в конверт, - а карточка где?
Посмотрела на почтальонку.
- Ты, Елена, читай, - пряча глаза сказала та.
Елена поднесла бумажку к глазам:
- Чово-то не пойму я. Больно мелко написано. Ну-тко, Енашка, на. У тя глаза-то повострее.
Иван, уже все понял. Поставил локти на стол, обхватил голову руками. Крепился из последних сил. Сестры почуяв неладное, жались молча друг другу. Гена, взял серую жесткую бумажку и начал читать:
- Извещение. Ваш сын, Гвардии сержант, командир отделения, Захаров Николай Иванович, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит…
Дальше Гена прочитать не успел. Так страшно ему никогда не было. Маменька выла, как раненый зверь, сестры голосили, так, что уши закладывало, отец, уронив голову на стол, вздрагивал всем телом, рвал седые волосы и, то ли рыдал, то ли рычал. Гена попятился к двери. Ему хотелось убежать и спрятаться от этого горя, но почтальонша обняла его и укрыла ото всех и от всего. В ее ласковом тепле, он вдруг осознал, что прочитал в этой бумажке. И заплакал.
... У него и сейчас, тридцать лет спустя, эти воспоминания тревожили душу так, что против воли, по щеке поползла соленая, прозрачная капелька. Аленка открыла глаза, слезы катились градом:
- Пап, а где погиб дядя Коля.
Отец всхлипнул, вытер ладонями лицо и, взяв себя в руки, сказал:
- Не знаю, дочка. Тогда мал был - не запомнил. А после войны, когда отца уж не было, пришел, какой-то военный чин. Мать одна дома была. Он ей сказал, что собирает документы и письма фронтовиков для какой-то государственной надобности. Она ему и вынесла коробочку, где все хранилось: письма, фотографии, похоронка. Так в ней и отдала.
- Все-все?
Отец кивнул:
- Ничего на память не оставила, - помолчал и добавил, - кроме памяти.
На следующий день после школы Аленка пошла в военкомат. К военкому ее, конечно, не пустили. Дежурный записал на бумажку данные о тех могилках с обелисками. Обещал разобраться. А когда она попросилась в архив, ответил:
- Получишь паспорт – приходи.
... Ни в этом году, ни когда-либо потом на этих странных захоронениях ничего не изменилось. А вот мысль о том, что где-то далеко, под таким же ржавым обелиском, в заросшей травой могиле, покоится, ее дядя, долгие годы не давала Аленке покоя. Став взрослой, она несколько раз приходила в военкомат с паспортом. В архив ее не пускали, ссылаясь на секретность. Лишь по прошествии почти 70 лет после смерти Николая, когда у нее появился интернет, она смогла определить приблизительное место его гибели: граница между Ростовской и Донецкой областями. Миус-фронт... В августе 43-го, 87-я Гвардейская стрелковая дивизия, где воевал брат ее отца, попала в эту страшную мясорубку. После боев в ней насчитывалось не более сотни активных штыков. Путаница была настолько велика, что в списках погибших, Николай числился дважды. В первый раз его посчитали погибшим 23.08.43г. под одной деревенькой. Но он остался жив. А вот через неделю, 30.08.43г., все же погиб. Возле другой… станицы. Место захоронения, ни в первом списке, ни во втором, указано не было. Отец Елены, к этому времени, уже умер. Ответить, сколько пришло похоронок: две или одна, было некому. По документам, которые она разыскала, их отсылали оба раза. Совпало все: имена, даты, место призыва, адрес. На письменный запрос в военкомат, ей все же ответили. Там была указана вторая дата. И Елена стала считать ее последним днем жизни дяди.
Но не было самого главного - могилы. Линия фронта раскачивалась как маятник. Погибших, ни с нашей, ни с вражеской стороны, не успевали хоронить. Делали братские могилы, в которых зачастую лежали рядом и русские и немецкие солдаты: некогда было разбираться. Елена с теплотой и благодарностью вспоминает поисковиков Донецкой области, с которыми познакомилась на каком-то сайте. Они перепроверяли свои архивы, созванивались и встречались с другими поисковиками. Один из них - Дима Парсенюк - сверив сведения из базы данных "Мемориала" с военными картами того времени, исколесил всю округу в поисках хоть каких-нибудь памятников. Ни на одном из них Захаров Н.И. не значился. Дима пообещал Елене, что внесет имя ее дяди в какие-то свои личные списки. И, если найдутся новые захоронения, будет сверяться с ними: вдруг найдется. Только надежды было мало. Елена, практически, не сомневалась в том, что дядя не носил солдатский медальон.
А теперь и вовсе никакой надежды отыскать его могилку не осталось. В этих самых местах снова полыхает война. Донбасс защищает свою независимость.