Защитив диссертацию в ближайшем университете и издав ее за свой счет небольшим тиражом, Артур возвратился в Веймар. Он поселился в доме матери, и едва ли не первым, кого он там увидел, был сердечный друг Иоганны - недурно воспитанный, не чуждый возвышенного и изящного, не лишенный житейской опытности и сообразительности, но безнадежно заурядный, поверхностный и тщеславный Мюллер фон Герстенбергк. Во время своих философских исследований Артур о нем почти позабыл, но теперь вынужден был встречаться с ним каждый день - за обеденным столом, в коридоре, в библиотеке, в саду. И это приводило Артура в крайне скверное расположение духа..Мнения своего об этом человеке Артур, разумеется, ни от кого не скрывал: это вообще было не в его правилах - скрывать свои мнения, а этом случае он даже считал своим долгом открыто выражать и всемерно подчеркивать свое презрение и неприязнь.
<dd> Герстенбергк в эту пору, как и большинство его соотечественников, был охвачен пламенным патриотизмом, и подолгу в восторженных речах превозносил мужество и храбрость героев, борющихся за свободу Отчизны.Зрелище, которое он при этом являл, было Артуру просто омерзительно.Патриотизм Генстенбергка представлялся ему всего лишь ярко раскрашенной маской, надетой в угоду моде, и Артур обрушивал на беднягу полные ядовитого сарказма разоблачительные тирады.Герстенбергк не оставался в долгу, и Иоганна, очевидно, была на стороне своего друга, хотя и старалась изо всех сил все же соблюдать нейтралитет.Но Артур прекрасно понимал, что лишним в своем доме мать считает именно его,Артура, а не это "заурядное двуногое", как он именовал Герстенбергка. Отнюдь еще не смирившись со своим поражением в этлой семейной битве, Артур позаботился о подкреплении и, к полному отчаянию Иоганны, в ее доме появился еще и бывший однокурсник Артура - неимущий студент еврейской национальности Йозеф Ганс.Робкий, осторожный, лишенный каких-либо дарований, едва ли не еще более безликий, чем Герстенбергк,Ганс едва ли мог быть подлинным другом Артура..Но зато, не имея почти ни о чем своего особого мнения,он с тем большей готовностью мог поддакивать Артуру в любом его диспуте, и получать не только моральное удовлетворение от одержанной сообща победы, но и материальное вознаграждение за проявленную им преданность и услужливость.Преребранки Артура и Герстенбергка с каждым днем становились все горячей и свирепей, и у Иоганны было предчувстие, что дело уже вот-вот дойдет и до рукоприкладства.Поэтому она поспешила внести изменения в общий распорядок дня: теперь противники обедали порознь. Что, впрочем, могло лишь отсрочить развязку этой семеной драмы,-развязку, ничего хорошего никому не сулившую.
35
Но не следует думать, что Артура в эту пору его жизни занимали только бесконечные семейные дрязги. В доме своей матери Артур мог встретить тогда не только ненавистного Герстенбергка - дважды в неделю там , как и прежде, появлялся почти боготворимый Артуром Гете.И если раньше веймарский небожитель любого сближения со странным сыном мадам Шопенгауэр избегал, то теперь это печальное для Артура положение дел неожиданно изменилось:Артур, с робким трепертом и сладкой надеждой, послал Гете свою диссертацию - и мысли молодого философа восхитили Гете своим сходством с его собственными раздумьями о путях подлинного познания.Правда, сходство это было очень поверхностным.И, возможно, Гете это даже вполне сознавал.Но почему не попытаться молодого человека, отчасти с ним и так солидарного, полностью обратить в свою веру?Гете как раз в это время очень нуждался в умном, дельном и почтительном собеседнике, готовом вести долгие утомительные разговоры на отвлеченные, большинству людей недоступные темы.Дело в том, что прославленный поэт незадолго до этого завершил свой монументальный научный труд, посвященный теории цвета.Он потратил на создание этой теории более двадцати лет, и именно ее, а не свои поэтические творения, считал главным достижением своей жизни.Вероятно, он ожидал, что ученый мир отнесется к ней если не с восторгом, то с вдумчивым серьезным вниманием. И готовился к длительной плодотворной полемике, итогом которой, по его замыслу, должен был стать переворот в истории всей европейской науки.Поскольку подлинной целью Гете было не просто опровергнуть ньютоновскую теорию цвета, а продемонстрировать человечеству на частном примере новый научный метод - основанный не на измерениях,вычислениях и искусственных экспериментах, а на живом непосредственном созерцании.Тем болезненней должен был Гете переживать то равнодушное, снисходительное и даже насмешливое молчание, которым ученое сообщество встретило его научный труд. Такая реакция ученых мужей обидела его и разочаровала , но не разубедила в истинности своей теории.Не сумев взять крепость штурмом, он решил приступить к ее планомерной осаде.То есть упорно вербовать последователей, чтобы когда-нибудь, приобретая все большее влияние, добиться все же признания своих научных идей.Как бы то ни было, Гете, в очередной раз появившись в салоне Иоганны, прямиком направился к Артуру, в изысканных выражениях расхвалил его диссертацию и пригласил к себе в гости, -чтобы там без помех заняться обсуждением сложных философских проблем. Несомненно, в жизни Артура это было одно из самых счастливых мгновений.
36
Поначалу казалось, что усилия Гете увенчаются полным успехом: из Артура обещал получиться бесстрашный, превосходно образованный и даровитый последователь. С тем, что ньютоновская теория цвета ложна, Артур согласился с удивившей и и восхитившей Гете легкостью, - нимало не смущаясь тем, что весь научный мир придерживается на этот счет иного мнения.Впрочем, вскоре Гете убедился в том, что и его собственный авторитет значил в глазах этого молодого человека не больше, чем авторитет общепризнанных светил естествознания.С каким бы почтением ни относился Артур к человеку, в интеллектуальных вопросах он всегда сохранял бескомпромиссную независимость и неуступчивость.Так что не успел Гете как следует освоиться с ролью учителя, как обнаружил, что ученик не прочь поменяться с ним ролями, и сам выступить в качестве изобличающего его ошибки наставника.Огорченный этим обстоятельством, Гете даже излил свои чувства в короткой эпиграмме.Но он, разумеется, был достаточно умен и любознателен, чтобы оценить незаурядность своего собеседника и отнестись к его мнениям с искренним интересом.Правда, он сразу без обиняков объявил Артуру, что готов с ним общаться далеко не всегда.Что только в том особом состоянии духа, когда его тянет углубиться в непролазную чащу метафизики, ему может понадобиться такой собеседник, как Артур.В любое другое время видеться с молодым философом ему было бы нежелательно.А потому он просит Артура приходить к нему лишь тогда, когда Гете пошлет за ним сам .Уже по этой просьбе видно, что при всем уважении к Шопенгауэру, при всем интересе к этому сложному и необычному характеру, подлинной теплой симпатии к нему Гете не испытывал. .Все-таки слишком по-разному эти двое видели мир. Там, где для Гете, несмотря на все тяготы, противоречия, утраты и горести, открывалась подвижная,переменчивая. пребывающая в вечном становлении, но все же безупречная гармония всего сущего - там Артуру виделся темный, бессмысленный, всемогущий и все же бессильный, приносящий себе лишь страдания слепой порыв в никуда.Для Гете мир был непостижимо прекрасной симфонией, одним из зауков которой был и он сам.Для Артура - преградой, в преодолении которой и заключался весь смысл человеческой жизни.В сущности, кроме убежденности в ложности ньютоновской теории цвета. Ничего общего у них не было.Впрочем, и тут Гете ожидал крайне неприятный сюрприз.Как оказалось, его собственную теорию, на создание которой он потратил более двадцати лет, которую он считал самым ценным среди всех своих даров человечеству, Артур не то что бы считал ошибочной, нет - он не считал ее теорией.Для него это было лишь скоплением полезных фактов и остроумных размышлений, достаточных для опровержения воззрений Ньютона, но никакой новой теории не создающих.А потому вкликодушный Артур позже, уже в Дрездене - отвлекаясь, как он сообщал Гете в письме, от более важных занятий, потратив на это побочное исследование целых две недели, создал эту новую теорию сам.Правда, Артур проявил в этом случае максимально возможную для него деликатность:он сравнивал Гете в письме с первоопроходцем, открывшим новую землю, а себя - всего лишь с человеком, взобравшимся на вершину горы и нарисовавшим точную карту этой земли.Но эта почтительная риторика ничего не меняла.Гете полагал, что точная карта открытой им земли написована им самим, и в такого рода услугах Артура он не нуждался.Немудрено, что он не только, вопреки ожиданиям Артура. не издал немедленно его трактата за свой счет(снабдив, конечно, восторженными комментариями) - нет, он даже отказался его обсуждать .Разочарованный и раздосадованный Артур довольно долго докучал Гете письмами, в которых требовал высказаться по существу проблемы. Если Гете считает теорию Артура ошибочной, то пусть он скажет, в чем заключается ошибка.Если же ему нечего на нее возразить. то, значит, теория истинна, и он должен это признать.Гете отвечал миролюбиво, отшучивался, ссылался на крайнюю занятость, последнее письмо Антура просто оставил без ответа.Артуру вся эта история доставила немало неприятных переживаний. Но, как ни странно, нисколько не изменила его мнения о Гете к худшему.Да и Гете в своем дневнике отзывался о Шопенгауэре очень уважительно , отмечая при этом, что люди обычно неверно понимают этого заслуженного,по его выражению, молодого человека - но что понять его, впрочем, действительно нелегко.
37
Между тем семейная драма, которая разыгрывалась в доме Иоганны Шопенгауэр, приближалась к своей развязке.Атмосфера там раскалилась настолько, что мать и сын, проживая едва ли не в соседних комнатах, общались уже только с помощью писем. Столь незавидное существование, полное споров, дрязг и взаимных упреков,Иоганну, разумеется, совершенно не устраивало.И в очередном своем письие она, в деликатной по возможности форме,задала Артуру давно волновавший ее вопрос:сколько он, собственно, собирается еще у нее гостить?Нет, она не указывает ему на дверь - она ведь сама, как он помнит, просила его пожить в ее доме, убедиться лично в абсолютной невинности ее отношений с Герстенбергком, просто порадовать своим присутствием мать и сестру. Но не слишком ли затягулся его визит?Тем более, что он гостит не один, а со своим "другом" - чей аппетит не менее велик, чем у Артура,но дух поистине ничтожен.Разве не доказала она Артуру, приняв в своем доме этого его неприятного во всех отношениях "друга", на какие жертвы она готова ради него пойти?Но не может же все это длиться вечно.Если он собирается надолго обосноваться в Веймаре, то она может только одобрить его выбор: этот город идеально подходит человеку с возвышенными духовными интересами. Но почему бы ему не обззавестись наконец собственным жильем?В нем он сможет обустроить свою жизнь на собственный лад и вкус, не мешая и другим сделать то же самое.
Для Артура все это означало только одно: Герстенбергк остается в доме Иоганны, а его, родного сына,призванного оберегать после смерти отца честь осиротевшей семьи - его выставляют за дверь.И то, что формально мать была, в общем-то права, и ему нечего было возразить на ее доводы, лишь увеличивало его обиду и возмущение.
Как обычно бывает в подобных случаях, поводом для новой бурной ссоры послужило совсем не то, что было ее подлинной причиной.Артур возобновил свои старые атаки на образ жизни матери, обвиняя ее в непомерной расточительности.Он утверждал, что Иоганна в своем, достойном всяческого порицания поиске все новых наслаждений, проматывает уже не только свои, но чужие деньги.Если дело пойдет так и дальше, то его сестра Аделе останется вообще без наследства.Мало того - ему известно, что Иоганна прикарманила и те деньги, которые он передал для их обедневшей данцигской родни.Услышав подобные заявления, Иоганна пришла в бешенство(может быть,из-за того, что в них была немалая доля правды).Последовал обмен ядовитыми злобными репликами. Потеряв окончательно самообладание, Артур обвинил Иоганну в самоубийстве отца ,- да, это она, утверждал он в ярости, загнала в гроб этого превосходного во всех отношениях человека.Вероятно, такого рода мысли и прежде не раз приходили Артуру в голову, но он старался их вытеснить в самый отдаленный закоулок своей души.Теперь плотина провалась - и бурный поток обличений и оскорблений обрушился на Иоганну.Это было для нее уже слишком.В тот же день она отправилась за город. В оставленном Артуру письме она объявляла,что лишь тогда возвратится в свой дом , когда ее бессовестный неблагодарный сын наконец-то из него исчезнет,- причем, как она надеется, навсегда.Артур, наспех собрав свои вещи, без промедления покинул Веймар, и больше со своей матерью уже ни разу в жизни не встречался.
38
Как ни странно, стоило Артуру оказаться за пределами Веймара, как бушевавшая так долго в доме Иоганны семейная битва совершенно перестала его интересовать. Он потерпел в этой битве поражение, но не чувствовал себя проигравшим.Скорее, наоборот - он как будто разорвал связь с самыми темными и болезненными переживаниями своего прошлого, и теперь наслаждался неожиданно обретенным покоем.И с каждым днем в нем крепло ощущение, что весь накопленный им с детства опыт, все его наблюдения, размышления, приобретенные с редким усердием знания, все, что было им увидено, прочувствовано и обдумано,- все это, словно бы независимо от него самого, складывается в стройное всеобъемлющее учение, что теперь он готов на каждый мучивший его с отроческих лет вопрос дать ясный убедительный ответ, и что ответы эти смогут образовать единую, не содержащую прорех и противоречий систему.Местом, где все это должно было произойти, он избрал Дрезден:красота этого города, его знаменитые коллекции шедевров живописи и скульптуры,его известный всей Германии оперный театр, его литературные кружки и библиотеки - все это должно было поддерживать его дух в постоянном плодотворном напряжении, и при этом давать возможность развлекаться время оти времени самыми приятными для него, не приносящими пресыщения и утомления способами.В Дрездене посещал музеи, оперу, прогуливался в парках, охотно бывал в одном из литературных кружков, где вскоре приобрел немало поклонников : конечно, не своими немногочисленными стихотворениями - их он благоразумно предпочитал здесь никому не показывать, а убедительной и беспощадной критикой местных корифеев развлекательной литературы . Вести с Артуром дискуссию на равных удавалось немногим. У него всегда была наготове едкая насмешка, подходящая цитата из классиков или ставивший оппонента в тупик парадокс.Зрелище интеллектуального избиения какого-ниюудь плодовитого и популярного, но не слишком одаренного автора радовало и тех, кто от души презирал бульварную литературу, и тех, кто успеху этого автора втайне смертельно завидовал.Так что в более или менее восторженных почитателях у Артура в эту пору недостатка не было. Правда,все, что он к этому времени напечатал, никого из его дрезденских приятелей не заинтересовало.И все же по городу ходили слухи, что этот прямодушный, бескомпромиссный, чрезвычайно опасный для дутых авторитетов оригинал готовится произвести революцию в философии.Видимо, впечатление, которое Артур производил на здешнюю литературную братию, и вправду было очень сильным. Что касается посещения оперы, то Артур запомнился дрезденским меломанам своей манерой шумно выражать недовольство, если что-то в представлении было ему не по вкусу - совершенно не считаясь при этом с тем, что соседи мнения его не разделяли и были бы ему благодарны, если бы он им позволил слушать оперу без помех.
Но все это служило лишь внешней оболочкой его жизни. Подлинным ее содержанием были удивительные по своей интенсивности, без малого четыре года, не прерываясь ни на один день, продлившиеся философские исследования.
"Благодаря удачному стечению обстоятельств,-писал он впоследствии,- мой мозг находился в состоянии высочайшего напряжения. И на какой бы предмет ни падал мой взгляд - предмет этот рассказывал мне свое Откровение".
<dd> Итогом этой работы было учение, которое, как полагал Артур, принесет ему всемирную славу и останется в памяти даже самых отдаленных потомков.
39
Содержание учения Шопенгауэра в общих чертах выражено уже в самом названии его главного труда - "Мир как воля и представление".Если мы рассматриваем, чем мир является не сам по себе, а для нас, если мы делаем это последовательно и беспристрастно, то мы неизбежно, по мнению Шопенгауэра, приходим к выводу, что этот мир - лишь наше представление.Ни одно из его явлений не самодостаточно, каждое из них обусловлено всеми остальными, и все они вместе обусловлены субъектом познания.Такими, какими мы их воспринмаем, вещи существуют только в нащем сознании. Это - одна из древнейших истин, в полной мере осознанная и ясно высказанная уже безымянными создателями Упанишад.То, что кажется нам реальностью, на деле - лишь наброшенный на реальность покров иллюзии.Это мир, о котором нельзя сказать ни того, что он существует, ни того, что он не существует. Мир, подобный отблеску солнца на песке пустыни, который странник принимает за воду родника, мир,столь же призрачный, как сновидение.Таково же, полагает Шопенгауэр, мнение и Платона, и Канта, и Беркли, высказывшего эту истину с особенной последовательностью и смелостью. Убежден в справедливости этих воззрений и он сам.И явь, и сон - это страницы одной и той же книги, только читаемые по-разному: в первом случае - аккуратно и методично, следуя, как положено, от предисловия к финалу, во втором - небрежно ,перескакивая от одной главы к другой, и выхватывая взглядом лишь отдельные строчки.Во всем же остальном явь и сон однородны, и существуют только в нашем сознании.Таков мир "для нас". Но каков он сам по себе, независимо от сознания тех, кто его созерцает и познает?Кажется, что ответить на этот вопрос невозможно.Мы всегда будем видеть и познавать одни представления, то есть объекты, обусловленные субъектом познания, и только во взаимосвязи с ним существующие.Изменить это положение дел нельзя, так как нельзя из акта познания устранить самих себя, познающих.Но одна из частиц вселенной воспринимается нами не так, как все остальные - не только извне, но и изнутри. И частица эта - наше собственное тело.Здесь и больше нигде мы можем чуть приоткрыть завесу иллюзии и бросить взгляд по ту сторону мира как представления.Увиденное извне, наше тело - такой же объект среди объектов, как и любой другой. Но, воспринятое изнутри, оно представляет собой нечто совершенно иное: волю - то есть совокупность постоянно возникающих и исчезающих аффектов, эмоций, стремлений и побуждений.В этом пункте субъект и объект слиты почти воедино, грань между ними зыбка, а потому вещь в себе проявляется здесь для нас с наибрльшей ясностью и отчетливостью. Значит, именно опыт, почерпнутый из двоякого созерцания нашего тела, и должен служить ключом к истолкованию мира в целом.Чем все остальные объекты, от которых наше тело при взнляде извне существенно ничем не отличается - чем они могут быть изнутри, если не волей? Ничего иного, кроме воли и представления, никаких других элементов, из которых мы могли бы составить мозаику мира, в нашем сознании нет.И если мы согласны с тем, что мир есть не только наше представление, то нам не остается ничего другого, как признать, что мир есть и наша воля.
40
Воля, о которой говорит Шопенгауэр , едина, и не частично,а в полной мере проявлена всегда и во всем.Неорганическавя природа сама по себе, вне нашего восприятия - это та же самая воля, которую мы познаем и в самих себе.Отличается она только степенью и полнотой своего проявления.Так же, как первый проблеск утренней зари и ослепительное сияние полдня объединяются в понятии "свет", так и простейшие феномены природы вместе с совершеннейшими ее творениями могу т и должны объединяться в понятии "воля".Меняются только, все более усложняясь, проявления воли, сама же она остается неизменной везде и всегда.Но если ядром и сущностью жизни явялется воля, то жизнь .неизбежно должна быть исполнена горестей и страданий.Ведь воля так же не может перестать желать, как огонь не может замерзнуть, а вода - загореться.Быть и желать для воли - одно и то же.А значит, воля неизбежно должна , едва достигнув одной цели, сразу же устремляться к другой, и всякий раз убеждаться, что, сколько бы и каких бы целей она ни достигла, это приносит ей только мгновенное удовольствие, которому тот час на смену приходит разочарование. Как белка в колесе, она вечно мчится вперед, оставаясь всегда не месте, ни на шаг не приближаясь к цели , достижение которой могло бы принести ей подлинное удовлетворение и успокоение.Жажду ее нельзя утолить, поскольку воля и есть - жажда жизни как таковая.
<dd> К тому же страдание многократно увеличивается тем, что Шопенгауэр называет "принципом индивидуации".Воспринимая мир в пространстве и времени, живое существо видит изменчивое множество там, где на самом деле существует неизменное единство.Иллюзия множества порождает поистине безграничный, космических масштабов эгоизм.Бессознательно каждый индивидуум воспринимает себя абсолютным центром бытия, тождественным мировой воле - и в этом своем ощущении он прав. Но иллюзия множества не позволяет ему понять, что точно таким же абсолютным центром, тождественным той же самой воле, является и все сущее.В результате возникает то состояние мира, которое Гоббс назвал "войной всех против всех", и мировая воля уподобляется змее, в яростном ослеплении вознающей зубы в свое же тело.
<dd> Возможно ли страдание преодолеть? Временное избавление от него нам дарует подлинное искусство - искусство, творимое гениями. Гениальный художник способен на время освободить свое сознание от служения воле, и тогда ему открывается мир платоновских идей - мир непосредственной и самой совершенной объективации воли.Познание художника не рассудочно, а интуитивно, и в его творении, как в волшебном зеркале, отражается познанный им фрагмент сверхчувственного бытия.Состояния, в котором сознание превращается в безмятежное "око мира", обычный, не обладающий гениальным творческим даром человек может порой достигать и сам - созерцая, например, величественный прекрасный ландшафт , и словно бы растворяясь при этом полностью в своем созерцании. Но все это длится недолго:чудесный оазис исчезает, и человек оказывается в той же самой безграничной пустыне, в которой он скитался и прежде, и мучится той же самой неутолимой жаждой.
Путь к истинному освобождению лежит не в области эстетики, а в области этики, и путеводной звездрй человеку служит здесь сострадание.Каким-то непостижимым образом человеку дано подниматься на такую духовную высоту, что чужое страдание перестает для него быть чужим, он переживает его как свое собственное страдание.Покров иллюзии вдруг становится для него прозрачным, и человек в другом распознает самого себя.Он не столько понимает, сколько ощущает всем своим существом, что в другом страдает та же самая врля, которая страдает и в нем самом.Он осознает, что всякий раз, когда он следует импульсам воли и ищет все новых и новых способов утолить свою жажду жизни, он лишь увеличивает тем самым меру страдания в этом мире.И тогда с ним может случиться нечто поистине удивительное и необъяснимое:воля в нем может упразднить самое себя, его жажда жизни может угаснуть, он может раз и навсегда обрести светлый невозмутимый покой - и все это может произойти вопреки тому, что он и весь мир представляют собой только объективацию воли,лишь воплощение жажды жизни.
Это противоречие даже самые преданные ученики Шопенгауэра считали "ахиллесовой пятой" всей его системы. Но Шопенгауэр настаивал на том, что оно неизбежно и неустранимо: он, присягнув на верность кантовскому критицизму, в своем учении описывает только мир, данный нам в опыте - и только этот мир является двуединством воли и представления.Противоречие же это нельзя устранить, не вторгнувшись в область уже совершенно непознаваемого - в область того, что не может быть не только познано, но даже просто помыслено нами.Он же, Шопенгауэр, в отличие от таких баловней природы, как Шеллинг или Гегель, не обладает свеерхествественными способностями, не является сошедшим на грешную землю с философских небес божеством, и о том, что он не может даже помыслить, не в состоянии сказать ничего вразумительного.Единственное, что в его силах - это сослаться на опыт великих мистиков и святых.Сам же он, опытом этим не обладая, вынужден примириться с тем, что учение его завершается утверждением возможности невозможного.Выход из этого интеллектуального тупика ему неизвестен, и едва ли поиск этого выхода входит вообще в компетенцию философии.Здесь, по его мнению, философия достигает того предела, за которым для нее существует уже только Ничто, и высказывания о нем неизбежно будут ничем.
41
Рукопись еще не была завершена, когда Артур уже начал переговоры об издании книги. Помог ему в этом деле один из завсегдатаев того литературного кружка, в котором Артур вел интеллектуальные битвы с производителями бульварной литературы - барон фон Бинефельд.Этот образованный и проницательный аристократ встречался с Артуром не только на людях, но и захаживал нередко к нему домой, часами беседовал с ним обо всем на свете ,- начиная с общих знакомых и заканчивая самыми замысловатыми вопросами метафизики - и пришел в итоге к заключению, что судьба свела его с человеком поистине удивительным.
<dd> " По силе своего ума, - писал он об Артуре в своем письме к книгоиздателю Брокгаузу,- серьезности характера и глубине своих исследований он вряд ли мпжет быть превзойден кем-либо из ныне живущих".
<dd> Брокгауз в эту пору был человеком еще относительно молодым, но уже немало в своем деле преуспевшим.Богатство и известность ему принес многотомный энциклопедический словарь, издававшийся им уже много лет и содержавший сведения практически обо всем, что хоть немного могло заинтересовать его современников.Помимо этого словаря, он издавал и брошюры для благородных дам, и путевые записки, и научные трактаты, и произведения изящной словесности ( в том числе и романы Иоганны Шопенгауэр).И только философских трудов ему издавать к тому времени еще ни разу не доводилось..А потому, когда Бинефельд написал ему о необычайно даровитом, почти закончившем редкую по своим достоинствам книгу молодом философе, Брокгауза это сразу чрезвычайно заинтересовало.Понравилось ему и то, что философ этот, как заверял его Бинефельд, не особенно нуждаясь в деньгах, наверняка согласится даже на самый мизерный гонорар.И вдобавок ко всему Брокгауз как раз в это время готовил для своего словаря статью, посвященную теории цвета. А Шопенгауэр, по словам Бинефельда, был одним из крупнейших специалистов по этому вопросу. Так что ему можно будет поручить заодно и работу по окончательной отделке этой статьи.Дело, казалось, сулило одни только выгоды. И Брокгауз, подумав некоторое время, вступил в переговоры с Артуром.Первое же письмо, которое он получил от Шопенгауэра, должно было, вероятно, его несколько насторожить. Артур в нем описывал свое произведении в самых восторженных тонах, не забывая при этом презрительно отзываться о своих коллегах по философскому цеху.Его сочинение, писал он, не имеет ничего общего ни с бессмысленными словоизвержениями новейшей философии, ни с нудной болтовней философов докантовского периода.Стиль его в высшей степени отчетлив, ясен, полон энергии и красоты.Что касается содержания, то книга его представляет собой "новую философскую систему:но новую в самом подлинном смысле этого слова:не новое изложение давно уже известного, а ряд в высшей степени взаимосвязанных мыслей, которые никогда не приходили до сих пор в чью-либо голову".В сущности , книга эта бесценна, кощунственно было бы и пытаться оценить ее в деньгах.А потому он готов удовлетвориться символическим гонораром в сорок дукатов.Но он требует от издателя безукоризненного исполнения своей работы..Не предоставляя Брокгаузу никакой свободы действий, Артур педантично диктовал ему в письме, каким должен быть формат книги,шрифт,тираж,бумага, срок выхода в свет.Послать издателю отрывок текста, чтобы тот мог сам составить мнение о его содержании, Артур отказывался. Если Брокгауз по какой-то причине не согласится поверить ему на слово и приобрести права на книгу, предварительно ее не читая- что ж, тогда он поищет другого издателя.Упоминал Артур и о том, что его философская система не вполне согласуется с некоторыми иудео-христианскими догмами, так что не исключены проблемы с цензурой.Но в этом случае, полагал Артур, книгу можно будет просто издать в какой-нибудь более либеральной местности. А запрет, как известно из опыта, скорее пойдет ей на пользу, чем повредит.Брокгауз согласился на все условия своенравного автора, причем даже почтительно назвав его в ответном письме "вашим высокоблагородием".Но не прошло и двух недель , как он уже получил от Шопенгауэра негодующее послание, в котором тот обвинял его в нерадивости и нерасторопности.Совершенно незнакломый с издательским делом, Шопенгауэр полагал, что к этому времени Брокгауз уже должен был прислать ему гранки будущей книги.Брокгауз вежливо попросил уважаемого автора напрасно не беспокоиться: все будет сделано точно и в срок. Пока он предлагал ему за приличный гонорар отредактировать статью о теории цаета для энциклопедического словаря.Шопенгауэр возмущенно ответил, что с писаками, выполняющими подобного рода работу, его объединяет лишь то, что и они случайным образом тоже пользуются чернилами и пером.К тому же статья никуда не годится. В ней о ньютоновской теории цвета, с удивительным невежеством и наглостью, рассказывается так, словно она не опровергнута Гете.А о имеющей эпохальное значение теории цвета самого Шопенгауэра в ней не упоминается вообще.Брокгауз оставил это письмо без комментариев.Но нетерпение Щопенгауэра увеличивалось с каждым днем. Он желал наконец узнать, как именно человечество отзовется на его книгу, и по возможности немедленно, Время, прежде посвящаемое философским исследованиям, не было теперь заполнено ничем и тянулось невыносимо долго.Предвидя это , Шопенгауэр заранее запланировал увеселительное путешествие по Италии.Но его приходилось откладывать - по вине, разумеется, нерадивого и недобросовестного издателя.Шопенгауэр бомбардировал Брокгауза все новыми письмами, В одном из них он сгоряча написал, что не раз слышал о манере Брокгауза задерживать выплату гонорара, а то и не выплачивать его вообще.Это было для Брокгауза уже слишком. Своей репутацией делового человека он дорожил не меньше, чем Шопенгауэр - своей философской системой.Резко и холодно он потребовал назвать хоть одного автора, с которым он обошелся таким недостойным образом, Иначе он больше не сможет считать Шопенгауэра человеком чести.Шопенгауэр в ответном письме предпочел обойти это требование молчанием.После чего Брокгауз сообщил ему, что теперь на его письма( по грубости своей напоминающие скорее письма извозчика, чем философа) он больше отвечвть не намерен, а в беседе с друзьями поклялся, что никогда в жизни больше не свяжется с этой "цепной собакой".Шопенгауэр, поняв, что пользы от его пребывания в Германии теперь уже не может быть никакой, не стал дпжидаться выхода книги и без промедления отправился в Италию.
42
Под солнечным итальянским небом Артур, очевидно, рещил выплатить все, что он задолжал за последние годы Венере и Купидону(хотя, возможно, задолжал он не так уж и много - судя по тому, что какая-то дрезденская камеристка как раз в это время родила от него ребенка)
<dd> О его итальянских похождениях известно главным образом из писем его сестры Аделе.Поначалу речь в них идет о связи Артура с какой-то неимущей девушкой, которой Аделе от души сочувствует и призывает Артура отнестись к ней как можно бережней. Ведь социальное положение этой бедняжки не позволяет ей надеяться, что Артур увенчает их отношения предложением руки и сердца.Потом ситуация существенно меняется.Новая подруга Артура, наоборот, настолько богата и занимает настолько видное положение в обществе, что вряд ли согласится последовать в Германию за безвестным пока философом.Потом дело запутывается е еше больше. Теперь Артур, судя по словам Аделе, увлечен уже двумя любовными историями одновременно, и уже трудно понять , кто в них участвует - бедная ли девушка, знатная ли дама, или какие-то две другие очаровательные итальянки.
<dd> Достоверно известно только, что однажды, когда Артур прогуливался со своей подругой по городу, мимо них на взмыленном коне пронесся галопом Байрон. " Эссо иль поэто инглезе !" - вне себя от воления, воскликнула возлюбленная Артура. И не могла после этого успокоиться целый день.У Шопенгауэра при себе было рекомендательное письмо к Байрону, которым снабдил его Гете.Однако после этого случая Артур решил воздержаться от визита к мятежному английскому гению, поскольку рассудил, что, скорее всего, вернется от него домой рогатым. Всю жизнь он потом сожалел об этом своем решении.
<dd> -Как будто бы я не знал уже тогда,-сетовал он уже в старости,-что женщины только отвлекают нас от всего существенного в жизни!
<dd> Впрочем, знал он это тогда или нет, одна из его итальянских возлюбленных очаровала его настолько, что Шопенгауэр всерьез вознамерился на ней жениться, и дело даже дошло до помолвки.
<dd> Едва ли этой его невестой была некая Тереза, чье письмо случайно сохранилось в архивах Шопенгауэра. В этом письме, полностью лишенном знаков препинания, она сообщает "Артуру Шарренхансу", что ее нынешний любовник уехал недели на две за город, а с каким-то " импрессарио" и какими-то " беглыми анличанами" она уже больше вообще не встречается ,так что ничто ей не мешает с радостью броситься в объятия своему немецкому другу.При всем обворожительном легкомыслии этого письма, вряд ли такая любвеобильность Терезы могла вдохновить Шопенгауэра на мысли о женитьбе.Но с кем на саом деле обручился Артур, установить теперь невозможноо.Известно только, что он действительно был чрезвычайно сильно влюблен, но что какое-то непреодолимое препятствие все же помешало этому браку:то ли серьезная болезнь невесты, то ли все же возобладавшее над страстью предубеждение Артура против семейной жизни.Решение расторгнуть помолвку далось ему, судя по его намекам, очень и очень нелегко, стоило множества бессонных ночей, горестных вздохов и слез, и все же, как он убедился впоследствии, было единственно верным.Поскольку жизнь, посвященнавя философии, с женитьбой несовместима.
43
Судя по тому, какой оживленной была в это время переписка Артура с его сестрой Аделе, с какой готовностью он посвящал ее в свои сердечные тайны, их отношения были тогда на удивление гормоничны и полны доверительной теплоты.В одном из писем отнюдь не склонный к изъявлениям нежных чувств Артур даже уверял сестру, что ни к одной женщине не смог бы относиться с такой любовью, как к ней.Все это не могло не казаться Аделе несколько неожиданным, поскольку прежде Артур ее своим вниманием никогда особенно не баловал, и еще не так уж давно в своих беседах с фон Бинефельдом без обиняков величал сестру не менее глупой гусыней, чем их недостойная мать.Но, возможно, именно из-за разрыва с матерью он бессознательно стремился теперь сблизиться с сестрой, поскольку жить на свете в полном одиночестве, заменив родню и друзей умным, веселым и добродушным пуделем, он в ту пору еще не привык.
<dd> Аделе исполнился тогда двадцать один год. В детстве она была любимицей Гете, и его усердный слуга и биограф Эккерман называл ее в своих записках "чудом разнообразгых талантов."Аделе действительно обладала множеством достоинств: она была добра, умна, образованна, прекрасно рисовала, пела, сочиняла стихи, играла с успехом в домашнем театре.У нее, в сущности, был только один серьезный недостаток, но, к сожалению, именно тот, который мужчины прощают женщинам реже всего: она была на редкость некрасива.Лищь один из ее знакомых оказался настолько великодушен, что утверждал в своем дневнике : "изъяны ее внешности вполне возмещаются ее духовной красотой". Все остальные словно бы соревновались друг с другом в наиболее обидном описании ее безобразия: "от ее колыбели грации отшатнулись в негодовании", " ее большое костлявое тело венчала необычрйно безобразная голова" ."она пугающе безобразна","много я видела на свете некрасивых женщин, но безобразия, которое с такою силой вызывало бы хулу и враждебность, я не встречала ни до, ни после"...Немудрено, что в обществе мужчин Аделе часто от смущения вела себя так ненатурально, манерно и нелепо, так поспешно, навязчиво и неуместно начинала демонстрировать свои дарования,так явно старалась компенсировать этим свою физическую непривлекательность, что вызывала у многих лишь презрение и насмешку.В противоположность Артуру, который, казалось, вообще никогда не задумывался над тем, какое впечатление он производит на ближних, Аделе пребывала в какой-то болезненной зависимости от мнения окружавших ее людей.Ее дневники были полны описаний того, кто и как на нее взглянул, кто и что о ней сказал, какое выражение лица было у того или иного ее собеседника .Имелись в ее дневниках и пространные пересказы ее разговоров с мужчинами, странно напоминавшие диалоги из чувствительных бульварных романов(откуда она, вероятно, их главным образом и брала, щедро украшая реальность своими сентиментальными фантазиями).Ни о чем не мечтала Аделе так страстно, как о взаимной любви и замужестве, ничто не ценила так высоко, как счастливую семейную жизнь, и при этом уже к двадцати годам вела себя, как старая дева, которой уже не пристало даже задумываться о подобных вещах.Безусловно, она не была настолько наивна , чтобы рассчитывать на понимание со стороны своей матери. Иоганна обычно обращалась с дочерью властно и бесцеремонно, и кроткая Аделе даже не могла , по примеру брата, нагнать на нее при случае страху шумным скандалом и заставить считаться не только со своими желаниями.Аделе пыталась заслужить расположение матери постоянной покорностью, и свои гнетущие переживания скрывала от нее даже с большим старанием, чем от постороннихПереписка с куда более проницательным и, как она полагала, несравненно более схожим с ней по душевному складу братом должна была приносить ей немалое облегчение. Но продлилась она недолго. Артур все-таки был слишком занят теорией сострадания, чтобы проявлять его в полной мере на практике.
44
Конечно, не только любовные похождения занимали Артура в Италии, и он проводил свое время не только в обществе очаровательных дам . В Риме он встретил, к примеру, Карла Витте, вместе с которым учился еще в Геттингене.Витте был, несомненно, самым примечательным и запоминающимся среди всех однокурсников Артура: с самого раннего детства он проявлял блистательные способности если не к научному творчеству, то, во всяком случае, к усвоению научных знаний.В десять лет он поступил в университет, в семнадцать защитил диссертацию, и уже начал было свою академическую карьеру - но тут впервые в его гладкой, полной успехов и всеобщего восхищения жизни возникло препятствие, одолеть которого он на первых порах не смог: вид жеторотого юнца на университетеской кафедре не только не вызывал у его студентов восторга, но побуждал к неуместному во время лекций веселью, насмешкам и разнообразным малоприличным выходкам.В ту пору в Германии были еще живы традиции студенческих вольностей. Каждый студент почитал своим долгом хотя бы пару раз в неделю вдрызг напиваться, буйствовать в общественных местах, участвовать в массовых драках и до тех пор дразнить начальство, пока оно не отправляло наконец мятежника в карцер. Приговоренный к аресту студент в карцере отнюдь не скучал: в камеру к нему по традиции впускали на ночь его приятелей, и арестованный до рассвета резался с ними в карты. Нетрудно себе представить, какую атмосферу при желании могли создать привыкшие к такого рода шалостям студенты на лекциях не угодившего им чем-то профессора. Видя, что от преподавательской деятельности юного Витте толку пока нет никакого, начальство выхлопотало для него стипендию и отправило продолжать обучение в Рим.Там он и встретился с Шопенгауэром. С удивлением Витте узнал от своих тамошних знакомых, что его бывший, блиставший некогда удивительным прилежанием однокурсник успел заработать среди проживающих в Риме немцев искоючительно скверную репутацию. Особенно много врагов успел нажить себе Артур среди собиравшихся каждый день в кафе "Греко" немецких живописцев.Очевидно, поначалу Артур стал захаживать именно в это кафе потому, что некогда там охотно коротал вечера Гете. Теперь там собирались длинноволосын, бородатые, одетые по старинной немецкой моде художники.Все они были исполнены романтической религиозности, а также любви ко всему традиционно немецкому.Чураясь, по свидетельству Мендельсона-Бартольди, в своем творчестве низменных светских тем, они рисовали настолько болезненных мадонн и худосочных святых, что порой хотелось ударить кулаком по их творениям.Все это, разумеется, Шопенгауэру не понравилось.И, как обычно в таких случаях, он не смог удержаться от от ядовитых насмешек и провокаций.Пока он рассуждал об эстетических преимуществах политеизма над монотеизмом, о том,что пантеон олимпийских богов дает художнику несравненно более бргатый материал для его картин, чем бедное хапактерами и образами христианство -исполненные религиозного рвения живописцы хоть и с трудом, но сдерживались.Но после его заявления, что немцы - это самая глупая нация в мире, в кафе раздались негодующие призывы "выбросить этого парня вон".Впрочем, тут Шопенгауэр благоразумно ретировавлся сам. Витте, хоть и слышал отовсюду советы обходить Шопенгауэра стороной, все-таки по-настоящему с ним в эту пору сдружился. И не раз они до глубокой ночи пировали вдвоем в римских трактирах.Понравилось Шопенгауэру и общество отдыхавших в Италии англичан Очевидно, невысокое мнение Шлопенгауэра о немцах им казалось достаточно обоснованным. Но самое главное - здесь, в Риме. Артур получил наконец первый экземпляр своей книги.Мало того: Аделе сообщала ему в письме, что книгу его уже с увлечением читает сам Гете.Веймарский небожитель уже успел выписать на отдельный листок наиболее восхитившие его изречения Артура,и принес этот листок Аделе, чтобы и она могла ими насладиться.Он сказал при этом, что на целый год обеспечен теперь неиссякаемым источником радости, поскольку он не менее года собирается изучать творение Шопенгауэра.Артур, читая эти строки, блаженствовал. Свой восторг он выразил в стихотворении, в финале которого он восклицал: "мне памятник возвигнет мир грядущий!". Самые дерзновенные его мечты, казалось, начинали сбываться.
45
Но не успел Артур как следует насладиться своим триумфом, как от Аделе пришло известие, заставившее его надолго позабыть о проблемах метафизики и даже собственной грядущей славе.Дело в том, что данцигский банкир Муль, в чьем банке Артур хранил треть своих сбережений( а Аделе и Иоганна - все свое состояние) объявил вкладчикам о грозящем ему банкротстве.Он предлагал своим клиентам сделку: он выплатит им тридцать процентов их вкладов, но от оставшихся семидесяти процентов они должны отказаться. Иначе крах его банка предотвратить невозможно. В случае же банкротства они не получат вообще ничего.Артуру все это сулило значительные убытки, Аделе и Иоганне - настоящую бедность.Разумеется, Артур,ак истинный сын своего безупречного в вопросах долга и чести отца, предложил Аделе в ответном письме разделить с ней и матерью свой капитал.Но в тот же конверт он вложил и письмо к Иоганне, в котором предлагал то же самое,но в несравненно менее уважительных и дружелюбных тонах.Заглянув случайно в это письмо, Аделе благоразумно постаралась его от матери скрыть. Но Иоганна,зайдя неожиданно в комнату дочери, обнаружила его на столе и прочла.Как и следовало ожидать, письмо привело Иоганну в бешенство.
<dd> " Она говорила,- описывала эту сцену Аделе своей подруге Оттилие,- об отце такие ужасные вещи, что у меня разрывалось сердце.А то, что она сказала об Артуре, было страшно слушать"
<dd> От помощи, предложенной Артуром в такой непочтительной форме, пришлось отказаться.Но вместе с ней пришлось отказаться и от той удобной, приятной, полной утонченных светских увеселений, не омраченной никакими материальными заботами жизни, которую вела Иоганна в Веймаре - и в которой, несмотря на все свои тайные гнетущие переживания,все-таки с удовольствием участвовала и Аделе.Для нее это было единственным преимуществом, которым ее наградила судьба, и единственным утешением в минуты отчаяния и тоски.Теперь она лишилась и этого.В письмах к Артуру она сообщала о своих довольно безрадостных планах на будущее: например, она собиралась - но только в случае крайней нужды - ехать в Россию, чтобы работать там гувернанткой.Но пока, уволив ставшую им не по карману прислугу, Иоганна и Аделе отправились в Данциг, чтобы попытаться там спасти хоть какую-то часть своего состояния.Аделе писала Артуру, что позаботится, конечно, и о его интересах - даже больше, чем о своих собственных - так что он может, ни о чем не тревожась, спокойно ожидать окончания ее переговоров с Мулем.Но у Артура на этот счет было иное мнение.Узнав от Аделе, что Муль предлагает ей и Иоганне особые, скрываемые от других вкладчиков условия сделки, Артур пришел к заключению, что его пытаются одурачить.Потомку множества поколений успешных предприниматей не составило труда разработать простой, довольно рискованный , но обещавший спасти все его состояние план.Артур вполне одобрял предлагаемую Мулем своей клиентуре сделку, но сам участвовать в ней отказывался. Разом прикарманив семьдесят процентов всех вкладов, Муль, несомненно , настолько поправит свои дела, что с оплатой векселя Артура у него не возникнет никаких затруднений. Он, Артур, оставляет свой вексель в силе, предоставляя всем остальным поступать, как им вздумается.Муль клялся, что денег у него просто нет, что отказ хотя бы одного из клиентов от участия в сделке приведет его к неминуемому банкротству - и тогда уже все, в том числе и родственники Артура, останутся вообще ни с чем.Артур отвечал, что мудрый невозмутимо наблюдает за сожжением Феникса, поскольку знает, что птица эта восстанет из пепла помолодевшей и полной сил.Муль просил его, по крайней мере, подождать с оплатой векселя хотя бы несколько лет.У него, писал он Артуру, имеется стадо мериносских овец. За несколько лет оно расплодится настолько, что у Муля появятся средства для оплаты долгов.Артур отвечал, что, согласившись на это, он сам заслужил бы право именоваться мериносской овцой. Муль сообщал Артуру, что в лучшие для себя времена застраховал свою жизнь на довольно большую сумму, и предлагал Артуру воспользоваться этой страховкой. То, что Муль живет, рассуждал Артур в ответном письме, и то, что Муль платит - это две совершенно разные вещи. Не убивать же ему Муля для того, чтобы получить свои деньги.В итоге Муль сдался и выплатил Артуру свой долг сполна.
<dd> "Теперь вы убедились,- с удовлетворением написал ему после этого Артур,- что человек может быть философом,не будучи при этом дураком".
<dd> Он одержал победу в этой игре , но ставкой в ней был не только его собственный капитал, но и деньги всей клиентуры Муля, в том числе Аделе и Иоганны.И то, что он с невозмутимостью опытного картежника подвергал их риску остаться вообще без гроша, привело к неизбежному отчуждению между ним и сестрой. Хотя никто от его действий в итоге не пострадал, уже само хладнокровие, расчетливость и равнодушие, с которым Шопенгауэр шел в этой игре ва-банк, вызвали в простодушной и безобидной Аделе смешанную с боязливостью неприязнь.Переписка между нею и братом после этого прервалась, и они надолго, почти на всю жизнь, потеряли друг друга из виду.
46
Хотя Антур, несмотря на все усилия Муля, отстоял свой капитал, не потрев при этом ни единого гроша, - все-таки вся эта история не прошла для него бесследно.Прежде он, вопреки своему вселенскому пессимизму, жил в непоколебимой уверенности, что уж хлебом-то насущным он обеспечен на всю свою жизнь. И никакие удары судьбы не сокрушат той финансовой крепости, которую для него создали его трудолюбивые и энергичные предки. Все в этом худшем из миров было зыбко, хрупко и тленно - за исключением его материального благополучия: оно для него разумелось само собой, поскольку с детства ему ни разу не угрожала хоть в малой мере нужда, и кошелек его постоянно был набит достаточно туго.А потому среди всех его многочисленных страхов не было страха бедности.Тем болезненней было охватившее его теперь ощущение, что и он, как и любой из смертных, может однажды утром проснуться нищим. И его воображение , склонное и в счастливые дни рисовать картины лишений и бедствий, тотчас в тысячи раз преувеличило эту опасность.Против нее в его положении имелось только одно достаточно надежное средство , а именно: солидное регулярное жалованье.И хотя впоследствии Артур никого не презирал так сильно, как людей, живущих не для философии, а за счет философии, - пока у него для этого не было оснований. Он не пришел еще к выводу ,на основании своего опыта, что профессора философии - это одни из самых непримиримых, сплоченных и опасных ее врагов. В эту пору возможность стать своим в универститетской философской среде привлекала его не меньше, чем пусть скромное ппоначалу , но солидное в перспективе жалованье.Где еще мог он расчитывать на понимание своих мыслей во всей их сложности и глубине, как не среди жрецов той же самой богини, которой служил и он сам?Отнюдь еще не смирившись в ту пору с тем, что творит он не для своих современников, а для более или менее отдаленных потомков,Артур искал образованную и искушенную в метафизике публику, из которой он сможет сформировать первые батальоны своих последователей - авнгард той грядущей, воюющей мыслью и словом армии, с помощью которой он покорит когда-нибудь мир.В этих поисках ему, конечно, вспомнились в первую очередь те два университета, в которых он сам приобщался к азам наук.В Геттингене по-прежнему преподавал сильно повлиявший на него в свое время профессор медицины Блюменбах. К нему и обратился Артур с вопросом - велик ли в настоящее в время в этом университете интерес к философским исследованиям, имеется ли потребность в новых метафизических истинах?Блюменбах отвечал, что философия и прежде в Геттингене была не в почете, а теперь в метафизических истинах, насколько он может судить, не нуждается там вообще никто.С тем же вопросом обратился Артур и к берлинскому профессору Лихтенштейну.Тот ответил, что с того времени, как на кафедре философии безвременно умершего Фихте заменил прославленный Гегель, интерес к этой науке в Берлине очень сильно возрос.После этого Артур уже больше не колебался: именно там, в Берлине, он должен начать карьеру преподавателя - несмотря на всю неприязнь, которую этот город в нем всегда вызывал. И если раньше его туда привлекла возможность учиться у Фихте, то теперь его вдохновила возможность наконец помериться силами с самым, с его точки зрения, наглым, самым невежественным, самым опасным для рассудка юного поколения шарлатаном от философии - Гегелем.