Тут смотрю я в окошко – Тасенька Вересиничева пробирается. Маленькая, горбатенькая, батожком дугу описывает. Про Тасеньку немного расскажу:
В доме у Вересиничей жила тётушка, старая дева, то есть она никогда не была замужем, задушевная подруга моей бабушки и, по-видимому, была крёстной у кого-то из бабушкиных сыновей (их у бабушки было шестеро) и они обращались друг к дружке ласково - кумушка. А раз тётушка эта была маленькая, горбатенькая и прозвище имела тоже ласковое - Тасенька и вместо фамилии прибавляли Вересиничева. Хотя фамилия у неё была Кулебакина.
Тасенька зарабатывала себе на жизнь тем, что шила одежду людям (она была, по-видимому, самоучкой) на ножной, наверное, ещё дореволюционной швейной машинке. Я бывала у неё дома с бабушкой, и мне было очень интересно наблюдать, как эта маленькая старушка, едва доставая, ногой до педали у машины, шьёт. Тасенька всегда ходила с маленьким, под её рост, батожком, и вероятно из-за горбика, она, когда шла, описывала им в воздухе дугу.
Вот как-то жну я траву, где мы всегда её жали, а впереди знаю, что там, на маленьком бугорочке растёт земляничка, и вот уже из травы видны переспелые ягодки, вот сейчас доберусь до них, но чувствую, что кто-то рядом стоит. Расклонилась – смотрю, а это Тасенька, она так неслышно подошла, что я и не заметила. Губы поджала и смотрит на меня, а потом говорит: « Не жни больше тут траву. Я сама выжну, высушу, Шурке отдам, а она мне за это пол-козы дас, всю зиму буду мясо ись.» Не посмела я ослушаться, ушла.
А ещё был случай, когда я её сильно напугалась. Стояла глубокая осень, темнилось рано, электричество было от колхозного движка, в четыре часа вечера включали и выключали в одиннадцать. Так вот, это как раз было то время, когда уже зажёгся свет. Папа у нас, как выпьет, характерный был. Всякое в жизни бывало, но нас четверых он и пальцем не трогал, а если и попадало, то вичкой, которая завсегда торчала под матицей для острастки. Так вот пьяный отец похарапужил, угомонился, а мы ребятишки сидим на кровати, напротив которой стена с окнами. На них сверху до пол-окна тюлевые занавески, а нижние - из белого полотна, украшенные вышивкой «ришелье» (мама у нас была рукодельница) - не задёрнуты. И вот в тёмном окне я вижу лицо нашей соседушки - горбуньюшки, думала, с ума сойду. Она ростиком маленькая, одно лицо в окне и торчит. Тасенька заметила, что я её увидела и скрылась в темноте. Но я до сих пор представляю её лицо на тёмном окне. Я понимала, что подсматривать её привело простое любопытство, но долго было не по себе.
А ещё Тасеньки собирались молиться старухи. Она жила одна в боковухе у Вересиничей. Бабушка перед иконами читала молитвы, по толстенной книге. Туда она брала с собой сестрёнку Нину.
-- Привела меня бабушка к Тасеньке, а там гроб стоит со старушкой, и бабушка стала её отпевать,- сообщила мне сестра.
- Так Нина она у нас верующая, и никогда не снимает крестик, даже в бане. А ты не боялась во время отпевания?
- Не боялась, бабушка велела посидеть, обождать, я и ждала.
Тасенька, хоть и была одинокая и жила от Алутиных отдельно в боковушке, но с родственниками ладила. Я не слыхала, чтобы бабушка сказала что-то об их ссоре. И в баньке они ей помыться не отказывали, посмотришь, бежит горбуньюшка в баньку, в одной руке узелок с бельишком, в другой – неизменный батожок. Умерла Тасенька раньше бабушки и бабушка, как бы осиротела на время, и долго приходила в себя от потери подруги-кумушки.
Пошоркалась Тасенька маленько на крылечке, кольцом на дверях погремела, нащупала скобу у дверей в сенях, вошла в избу. Перекрестилась на образа, поздоровалась.
-- Здорово, кумушка, - приветствует её бабушка. Тасенька приходилась крёстной одному из бабушкиных сыновей (я теперь не помню которому, но не моему отцу, а тех давно нет в живых), и они друг к другу обращались ласково – кумушка. Я помню, будучи маленькой, даже дразнила её из-подтишка кумушка, но так, чтобы она не расслышала.
-- Садись евон на деван с Олександрой.
Тасенька усаживается на диван, складывает руки на колени, и она готова к разговору.
-- Што нового-то, кумушка, не слыхивала, што на волосте;-то творитце?
На во;лости – это на другом конце села – в Нижнем Конце и Зарадье, да пожалуй и в Фоминской тоже.
-- Ой, а вы разе не чули? Бабка (она называет имя, да я со временем забыла) робёночка уксусом сожгала, -- говорит Тасенька.
-- Как ето сожгала?- удивляются Данилкова с бабушкой.
-- Да не ту бутылочку дала.
-- Да как ето не ту?
--Да вот так. Робёночок махонькой, в зыбке качаетце, а матка уж на роботу ходит, а бабка-та водитце. Матка пошла на роботу и в чисту бутылочку из-под уксусу налила кипеточку сладенького, и сказала бабке, штобы, как заревит, попоила робёнка. А она опосле на обеде придёт и титкой накормит. А бабка сослепу перепутала бутылочки и надела сосочку на бутылочку с уксусом и дала ниё робёнку. Сожгала ведь бедного.
В то время в магазине продавались трёхгранные бутылочки с уксусной кислотой (эссенцией), в просторечии с уксусом. Чисто вымытые бутылочки были удобны для кормления новорожденных детей. Тут я опять не утерпела:
-- Так ведь на бутылке-то с уксусом должна быть пробка. Да неё и не скоро вытащишь, крепко в горлышке сидит.
-- Должна-та, должна, а ты пошто опеть встреваёшь в розговор?- возмутилась бабушка.
Я уткнулась в рисованье, а ну бабушка отправит куда–нибудь.
-- А бываё она ето нарошно сделала? – спросила Данилкова.
-- Бываё, бываё,- откликнулась Тасенька. – А ишо, я чула, Валява взамуж пошла.
-- Дак она дефка на той поре, пора взамуж. А за куго не знаёшь? К ней Кудряш сваталсе, отказала, не пошла.
-- Да какой-то пучеськой, а когды свайба не знаю.
-- Кумушка, пошто долго не захаживала?- спросила бабушка.
-- А сама-та порато часто ходишь? – ответила та вопросом на вопрос.
- Дак я с робёнками вожусь, девки ишо кабыть маловаты, штобы однех дома оставлеть.
-- А я заказ дошивала, вот и некогды было.
Тасенька зарабатывает на жизнь тем, что шьёт одежду людям, а бабушка вяжет ловушки на заказ. Ловушками у нас называют все вязаные из ниток снасти. А нитки приготовить к вязанию – целая наука. Сначала бабушка совьёт пре;дено из моточка, надев тот на спинку стула, в клубок, потом перекинет нить от клубка через загнутый гвоздь в матице, а ниточку в клубке закрепит спичкой, чтобы клубок дальше не распускался, и клубочек крутится возле пола, раскручивая нить. Раскрученную ниточку начнёт свивать в другой клубочек, опять спичкой закрепит, а тот опять распустит на длину нити от потолка до полу. «Кручёным пре;деном порато худо везать, нитка всё времё ссыкаетце петлями». Раскрутив таким образом нитки, бабушка садится вязать. У старух пенсия мала, всего восемь рублей в месяц, вот они и подрабатывают маленько, да благо дома «есь, што поись». Бабушка вдруг зевнула и перекрестила рот, и тут, как по уговору зевнули старухи, бабушка рассмеялась и сказала: «Ну, вот одна кобыла всех сманила».
-- А вот ишо што мне спомнилось, - повела разговор бабушка. --Мама-покоенка россказывала. Она тогды молодая была, а уж не знаю, взаправду было, али маме россказали. Как-то раз Нюма порато розлиласе, чуть ли не до самого угора добралась, а маленько мистечка для проходу было около воды. И вот шёл один мужик от сеток с реки и видит – плывё возле берега доска, гладенька, хорошо обстругана. Вошёл мужик в воду и выловил ту доску. Принёс домой и сделал в синях полку, в окурат против мучного ларя. Наставила жёнка негова на доску всяких посудин, больно гленетце ней полка. А вот потом и начелось. Повалились оне спать. А ночью в синях, как загремит! Вышёл мужик в сини, смотрит – полка упала, и все посудины валяютце. Он полку на место приладил, посудины по;днел и вобратно поставил, а сам спать ушёл. На другу ночь опеть всё ето повторилось. А на третью ночь, как загремело, жёнка пошла с мужиком и спросила: «Што делать надо?» А ней ответило: «Снеси обратно, и положь, где взял». Доска-та была не простая, а гробовая. Видно где-то кладбишшо подмыло, доску оторвало и унесло. Утром мужик взял доску, снёс вобратно, да пустил на воду.
Бабушка умолкла.
-- Ой, кумушка,- сказала Тасенька, -- а вот ишо што было. Ето моя мама уж сказывала. У них ка;жну ночь на повити стало гремить, и понеть нихто не мог пошто. Вот опеть загремело, и пошла бабушка в сини и спросила: «Чего ждать: худа ли добра?» Ней ответило: «Худа». Вскоростя;х бабушка и померла.
Старушки примолкли на какое-то время, призадумались. Я выбралась из-за стола, сходила за заборку и принесла тарелку с утрешним творогом, с грудками по-деревенски, предварительно сдобрив сверху горсточкой сахарного песка, и стала есть его тут же, где и рисовала, уходить от интересных разговоров не хочется. Но с песком, кажется, переборщила, и отодвигаю тарелку, не доев творог, берусь опять за карандаш. А бабушка уж тут, на всё догляд у неё:
- Ты пошто не дохлебнула малёшко?
-- Да приторомко сладко получилось.
-- Не надо было естолько песку сыпать. В торёлке полтарытары осталось, дохлябывай давай, всего-то на самом дёнышке.
Я нехотя доела, чтоб не связываться, взяла пустую тарелку и пошла за заборку, где стала пить из ковша холодную воду с Вересиничева колодца.
-- Ты пошто холодянку-то жучишь, молоко евонде стоит, - заворчала бабушка на меня.
-- Да не хочу я молока, мне творог только запить.
-- Ну, да, верно говорят: ешь -- вода и пей -- вода, сыт не будёшь никогда, - ответила она мне и опять подсела к старухам.
-- Не слыхали, кабыть Федотовна залежала?- спросила Данилкова.
-- Лежит, лежит, -- отозвалась бабушка. -- Наверно, Господь приберё ниё скоро.
Федотовна – бабушка из дома напротив, высокая худая старуха, тоже, как и Тасенька, носившая колпак на голове. Её всегда звали по отчеству Федотовна, а имя было обыкновенное -- Марфа. Было у Федотовны и прозвище – «бабка Кривда. Она жила с дочерью Зоей Павловной Золотиковой, а каждое лето приезжал сын с семьёй – Павел Павлович. У него сына Павликом звали, получается -- тоже Павел Павлович. А бабушку мою в деревне за глаза зовут Таська-писаришка, потому что её отец служил волостным писарем ещё до революции.
- Осподи помилуй, - вздохнула бабушка, хошь бы не залежатце, людей не намаеть и самой не намаетце.
- Хошь бы, хошь бы, - подхватили старухи.
- А миня асма маёт проклетушшая, токо с «пыхалкой» и хожу, – пожалилась бабушка подругам.
Мне было в диковинку, как это залежаться и людей намаять.
А бабушку и в самом деле мучила астма, и она постоянно пользовалась ингалятором – «пыхалкой», и сидела на таблетках. Зайдёт бабушка в дом, станет у дверей отдохнуть, потом скажет: «Охти, охти, залехтелась вся, насилу дошла, паду;, отдохну».
В это время в и;збу заскочил брат Колька. Правый глаз у него покраснел и припух. По всей видимости, на глаз вскочил ячмень. Он сбегал в лес за грибами, поставил корзинку у порога и расклонился, здороваясь с гостями.
-- Колька, што ето с глазом-то у тибя, -- спросила бабушка.
-- Да, бабушка, не видишь что ли, сучий сучок вскочил, болит теперь.
-- Дак не надо было на собачью-то свайбу смотрить, вот и не скочил бы, -- проворчала бабушка жалостливо. Колька, сунув поочерёдно ноги в раскрытую дверь и прижимая дверью к порогу то одну, то другую ногу, стянул с трудом сапоги и, путаясь в портянках, спинывая их на ходу, пошёл за русскую печь на кухню. Печь у нас стояла посреди избы, и сзади печи был в метр проход, что было очень удобно во всех отношениях. За печью в полу была крышка, открыв которую попадёшь в голбеч. Зимой, стоя на этой крышке, мы стаскивали штаны вместе с валенками и закидывали их на печь сушиться. Расшалившись, бегали друг за другом вокруг печи, что очень не нравилось бабушке, и она ворчала: «Перестаньте суровитце, вот некошные робёнки, возьму сичас вичу, всем ж…пу настегаю». За заборкой Колька загремел заслонкой, открывая печь. Он любил поесть горячее, не то, что мы с сёстрами. Мне иногда было лень лезть в печь, а потом всё обратно заталкивать, и я обходилась молоком с ломтём хлеба. Но когда все садились обедать, тут особо не повыделываешься, отец в момент ложкой по лбу стукнет. Мне всегда нравилось смотреть, как отец режет мясо на тарелке…
-- Колька, у мня сегодне заец натушён, похлебай горяченького.
Бабушка подошла к корзинке, порылась в грибах и заглянула за заборку:
-- Ты куды естолько бахтармы-то принёс, не мог што ли в лесу лишной хлам оставить, да куды торопишьсе, хлебай потихоньку, не в полой заносит, куды опеть бежать-то собралсе?
-- Мне в лесу показалось, что бахтарма не очень большая, да ладно, на ва;рю грибов тебе всё равно наберётся.
Колька, фыркая, пьёт молоко, и уже наматывает портянки.
-- Осподи, прости, вот шальнопупой, -- ворчит бабушка. -- Всё бегом, да с пробегом. Всё-то у него сикось-накось. Весь ведь избегалсе, сколь худой-то стал, соплёй можно перешибче. Долёко ли без хлеба-та собралсе?
Навернув портянки, Колька норовит убежать, да в это время бабушка вспомнила про ушаты.
-- Обожди, голубанушко. Сбегай-ко под Глинник, наломай бабке вересу, надо ушаты пропарить, грибы скоро солить, говорят на Липовце грузди пошли, бываё, батько на селечку сторону за нима сбегонё, да вмистях с тобой. Двоима-та боле принесёте, да поди и волнуха подё.
-- Волнуха, бабушка, последний гриб.
-- А по мне так и буры молосники порато хороши. Сходи, хорошой парничок, принеси бабке вересу.
-- Ладно, -- пробурчал Колька, и убежал.
-- Вот ведь мазурик, -- проворчала бабушка. – Я него третьёводни всеколючки выкастила. Опеть ремки прожёг своима кумуляторами.
-- Бабушка, так он из них свинец достаёт на грузила к донкам, -- вступилась я за брата.
-- Молчи уж. Коли не спрашивают, так и не сплясывай. Ишь заступница выискалась, тожё повадилась вмистях на; Двину бегать.
Бабушка порылась ещё в грибах и выставила корзинку в сени. - Опосле почишшу, -- сказала она, вернувшись. – Скорёхонько-то он сколь за грибами сбегал.
-- Бабушка, это он с доярками съездил. Они на полудёнок коров доить на машине на Высокий бор поехали, и он с ними, а пока они коров доили, он грибов и наломал,-- пояснила я.
С печи спрыгнул рыжий кот, которого мама назвала Тимкой, подошёл к бабушке и стал тереться о ноги:
-- Поди, поди отседа, пакастун едакой. Только проворонь, а он уж на столе пакостит, -- оттолкнула бабушка кота ногой. Кот подошёл тереться к бабкам, сидящим на диване. Те тоже не в восторге от кота.
-- Лиленька, омочи кусочик хлеба в супе, да дай поись голодяге, ишь какой жирняшшой, а всё ись просит.
У нас зачастую кошкам давали кусочек чёрного хлеба, предварительно помочив его в тарелке с супом, что я и сделала, обваляв кусок в остатках Колькиной еды. Кот довольно заурчал, принявшись грызть кусок.
И тут тихонько заходит в избу сестрёнка Нина. Она что-то лепила на завалинке из глины и пришла вымыть руки, да и сама вся перепачкалась глиной.
-- Осподи! Грезава-та какая! Вымаралась-то, как арап, - всплеснула руками бабушка. – Поди к рукомойнику, умойсе. Да рукава-та заски; у вязанки, а то вода в рукава потекё, вся мокрёхонька будёшь.
Нина послушно уходит за печь, брякает носиком умывальника. Медный рукомойник мама сменила на алюминиевый умывальник, так меньше расходуется воды. Из рукомойника мы вечно обливались водой. Нина ещё булькается, а уже с рёвом бежит Валя, наша младшая сестрёнка:
-- Бабушка, а Колька мой город растоптал, я строила-строила.
Понятно, брат растоптал, (а может быть просто, нечаянно наступил) у неё песочный город. Бабушка фартуком утирает сестре сопли и слёзы, и говорит:
-- Не реви да;ко, другой построишь.
-- Такого не построить.
-- Ишо лучше выстроишь. Получит он ужо у миня зду;бку. Не реви, хороша деушка, на-ко вот я тибе пряничка дам.
-- А Нине?
-- И Нине дам, побегайте обе на улку, да за воротца не ходите, матка бранитце будё.
Валя успокоилась и убегает, следом уходит Нина.
-- Она у нас послушливая,- говорит бабушка про Нину. – Не то, што ета шемела, - бабушка указывает на меня. – На чело;м мисте дырку верти;т. Ново;й раз и места не обогреё, а тут сидит, бабьи сказки слушаё. Не поверите, мы иё в зыбке дак в четырёх местах сразу привязывали, а она всё ровно выпростается из пелёнок, руки-ноги выташшит.
-- Ето верно, Настасья, - говорит не спеша Данилкова. – Не нами сказано: «Каков в люльку, таков и в могилку».
-- Вот-вот, поддерживает бабушка, -- Не надоели ишо бабьи скази-то? – спрашивает она меня.
-- Бабушка, я рисую, а вас вовсе не слушаю.
-- Рисуй, рисуй. Не слушаё она. Да вот шла бы лучче телёнку везели пожала, и у коровы волотки нету в еслях.
-- Схожу попозже, бабушка. Мне серп надо бы другой, а то этот неловко;й, вертится в руке, я палец порезала.
-- А я тибе даве разве не давала, ты кабыть спрашивала серп-от? Помани ужо, мине сичас некогды, вишь с людями розговариваю. Ты, деушка, когды за бехтерём на повить подымешьсе, погледи: в нём малёхонько есь вчерашнёй травы. Ты ниё выпружь на пол, да рострехни по повити, пускай маленько подсохнё, надо трава-та не «загорела», спортитце, не будё корова ись.
Продолжение сл.