ЗАГОЛОВОК
Поезд Новый Уренгой – Москва, 109/110
(Отрезок Сургут – Нижний Новгород, посадка 8:40 утра 30.9.11, прибытие – 2.10.11, 3:29 утра)
Много лет подряд я мотаюсь по миру в поиске вдохновения и смысла жизни. Об этом – в моих стихах, в рассказах и воспоминаниях.
...По вагонам ходят продавцы газет, журналов, книг, также там продают кедровые орешки, экстракты из кедровых лепестков, ягоды, настойки. Прошли две цыганки с цыганом. Предлагают дешевые китайские телефоны. По две тысячи рублей штука. Пьяные вахтовики со скрипом покупают. «Выкинуть ваши телефоны вместе с вами со всеми из поезда, и все дела», – прямо в лицо одной из них говорит пожилой человек с усами. Она его игнорирует.
...Молодой кавказец в конце вагона строит громких почитателей водки. «Все будет тихо, будем спать». – «А ты кто такой?» – «Куватов Рамазан Салутдинович. И все здесь будет тихо». Когда он отходит в тамбур, пьяная вахта начинает базар: «Да дать ему в лоб раз, и все дела», «Да кто он такой! Наехало тут». Когда он возвращается, они слегка умолкают. «Да нормально все», – начинают говорить другие. Мат стоит топором, никто не обращает внимания. Однако вагон затихает.
...Ну вот, не зря ездил – только что на перроне в Тобольске спас человека. Совершенно пьяный высокий худой парень из соседнего вагона подошел к нашему проводнику во время остановки прикурить сигарету, долго не мог справиться с зажигалкой, топтался, ловил баланс, поднося зажигалку к сигарете, пару раз обжегся, но так и не справился, в ответ проводник Витя забрал зажигалку и сигарету и сам ему ее поджег, после чего парень затянулся, сделал шаг к вагону, ко входу, но тут его потянуло в промежуток между вагонами, куда он стал медленно, но верно падать затылком вперед – а там, с приподнятого над землей перрона, метра полтора высоты, тут я заорал, проводник Витя схватил его за одну руку, я - за другую, и мы втянули его обратно на перрон. Женщины кричали. Проводник стал звонить начальнику поезда, чтобы парня ссадить, но я уговорил Витю дать ему дойти до койки. Правда, парень пришел в чужой для него вагон, наш вагон, прямо напротив моего места, где стал спорить с моими вздорными соседями, что это и есть его место. Тетка стала громко возмущаться, чем еще более усилила мое желание ему помочь, что я и сделал, доставив его в купе в соседнем вагоне, хотя Рустик, как звали парня, и пытался время от времени забраться на чужое место и спорить с людьми, это место занимавшими. Его не смущало, что место занято, – он лез прямо на лежащего человека. Делал он это вежливо, но настойчиво. Никто не пытался ему помочь, только ругались и жаловались, требовали проводника, короче, воняли по-скотски (громче всех моя соседка по купе), пока, наконец я не довел его до места. Там его друганы, тоже пьяные, приняли его к себе, приняли и налили. Обещали следить, благодарили и хотели угостить.
Я вернулся в свой вагон, подошел к тезке-проводнику и пожал ему руки со словами: «Поздравляю, Витя, мы только что с тобой человека спасли». Он не придал особого значения моему пафосу, произнеся вместо этого следующий монолог, который привожу дословно.
А куй-ли, пьет парень, – сказал Витя-проводник без особых эмоций. – Я сам сейчас целый месяц пью. Ты не поверишь, жена моя, ты прости, что я так, по-простому, "на ты" тебя называю, – так вот, жена моя разлюбезная как дочку родила, так сразу и выкинула меня на куй. Я-то пил, на суд три раза не явился, вот она меня и развела без меня, гады. Выкинула, как говорится, со всеми потрохами. А вот эти орешки, – он показал мне пакет с кедровыми орешками, – это я невесте везу, ёпрст. Я те скажу, – он кивком отозвал меня в сторону. – У меня в последнее время, когда с женой живу, кончаться стало очень быстро, только тык, и сразу конец, а вот как кедрового настоя попил, сразу стал стоять долго. Очень рекомендую», – сказал он и погладил свой мешочек с орешками.
Очень интересно, – только и смог вымолвить я, слегка ошарашенный такой степенью откровенности с незнакомым человеком. За окном проплывали чахлые березки и сосенки самого большого в мире болота, природа была скучна и безлика, может, к Уралу получшает, подумал я и пошел курить в тамбур. Витя-проводник – восемьдесят шестого года рождения, ему нет еще и двадцати шести. В тамбуре я обнаружил, что под Тобольском на поезд напали – в стеклянной двери красовалась большая дыра, а две алюминевые поперечины были погнуты, именно они и удержали камень от попадания в тамбур. Выкурив сигарету, внимательно осмотрев и сфотографировав разбитое стекло, я пошел поведать об этом Вите. Он побежал в тамбур, и там вдруг, на удивление, ударом ноги попытался выбить остатки стекла наружу. «Надо его на куй выбить, чтобы, сука, отписаться», – загадочно объяснил он мне и двум другим курильщикам. Остатки стекла выбивались слабо, особенно его маленькими кожаными туфлями. «Посторонись, у меня бутсы помощнее», – сказал я и, к восторгу других курильщиков, которые казались едва живыми от ... жизни, похмелья и, наверно, много чего другого, – врезал своими «тимберленами» так, что окно полностью очистилось от одного удара.
Это все куйня, – сказал Витя, закуривая. – Это ... мать, малолетки балуются, а когда в Чечню маршрут, так керачат прямо из винтовок, все окна простреленные, в дырках.
А я в Чечне воевал, – вдруг сказал один из курильщиков, – у меня на сердце маленькая такая дырочка на память, броник спас, а вмятина осталась на всю жизнь.
А я тоже там служил, – сказал Витя.
Обмен этими замечательными сведениями произошел совершенно без эмоций, так мне и не довелось узнать, что они думали по поводу оккупации чужой страны. С этим и расстались, и я с ними сейчас расстаюсь, поскольку пора бы досказать про то, как я здесь очутился.
Сейчас я без денег, без работы и весь в долгах на много лет вперед. Бродяжья жизнь свободного художника-грузчика входит в противоречие с реальностью пятидесятилетнего тела. Надежды на помощь подросших американских детей себя не оправдали, и с точки зрения финансового положения, жизнь не то что не удалась, а вообще – в глубоком минусе. Единственное, что осталось, – самоуважение, свобода передвижения по миру и пара другая друзей-приятелей мирового масштаба и разброса.
Сейчас, по мере удаления от Сибири (кстати, уже выехали и подъезжаем к Перми), я вынужден признаться в полном несоответствии моих претензий к миру и к любви реальности. Ой вей, как говорят французы определенного толка, ой ли вейли, колбаса, тухлая капуста. Я видел в женщинах не живых людей, а лишь созданные мной модели, а претензии к этим совсем реальным людям я предъявлял тоже реальные, на счет их несоответствия выдуманной мной мечты. Эгоизм? Романтический, красиво обставленный, со стихами, песнями и потанцуем, но как ни крути – эгоизм. А во взрослом, умудренном жизнью и детьми человеке – непростительный эгоизм, ведь в воронку несоответствий затягиваются судьбы, веки, дети, страны. И так и ходишь, так и ходишь, по одному и тому же кругу, мальчик Витя, парень Вик, девяти-девятнадцатилетний пацан – молодой американец, поэт, бродяга, хулиган. «И скучно, и грустно...»
Ну вот меня и развели в первый раз в моей жизни фокусники и обманщики, картежники. А начиналось все так мило: в тамбуре один веселый человек представился вахтовиком, а другой предложил ему показать фокус с картами. К нам подтянулся еще один высокий мужик, были они вроде бы не знакомы и предложили сыграть в покер, посчитать свои карты, а потом стали ставить ставки, которые стали повышать по мере возрастания, причем в какой-то момент сказали, что ставки повышаются, вместо того чтобы вскрывать карты, как обещали. Я тут же обвинил их во лжи. В этот момент я понял, что игра перешла грань разумного, и предложил разойтись мирно, утверждая, что они меня обманывают, говоря, что вскроют свои карты после последнего повышения ставок. Тут бы их и начать бить за обман, но я вдруг решил доказать им, что они не правы, и стал за ними ходить по вагонам, два раза сорвав им игру, сфотографировав их, но со спины, так что фото, к сожалению, не получилось. Кстати, карты я, сданные мне, у них забрал, несмотря на их настойчивые требования отдать их обратно. Когда я начал их преследовать, они ополчились против меня и стали уверять, что забивают мне стрелку в Нижнем, причем говорили это серьезно и поглядывали на меня с угрозой. По крайней мере два проводника, вернее, проводницы, из моего вагона, Зоя Васильевна, шестой вагон и из седьмого вагона, разговаривали с ними с улыбкой, то есть знали они, знали их, это читалось и по глазам, и по поведению.
В Перми я вышел за ними, но они растворились в толпе, но я был почему-то уверен в их честности, а драку из-за ста долларов начинать сразу не хотел. На станции Пермь они вдруг быстро растворились в толпе, а я дозвонился до друга в Нижнем, который обещал в Нижнем встретить с подмогой, а я тем временем обсудил с ним варианты поведения, и мы решили, что надо провоцировать драку, а потом давить на местных ментов американским паспортом и звонком в службу безопасности. Я подошел к молодому дагестанцу, которому вчера помог, и попросил присмотреть за ситуацией, на что он, помня вчерашнее добро, согласился без тени сомнения, чем меня порадовал. Зовут его Рамазан Куватов. Мы их сейчас накажем, сказал он. Я бросился искать их по вагонам, но они, на удивление, отсутствовали. Как так, ведь они дали мне честное слово насчет стрелки и ругались, что я сорвал им игру, грозили отнять квартиру в счет штрафных санкций! Увы, я поверил простым обманщикам. Один из них, забивая стрелку, назвался Гришей Караном, а другой – Славой. Слава был говорлив и имел татуировку маленького креста на одном из пальцев, был среднего роста, с небольшой полнотой, и носил усы, а Гриша был высок и сухощав, оба были разговорчивы и дружелюбны, надо было их бить, конечно, но пока я сориентировался, их и след простыл.
Я пошел к начальнику поезда. В одиннадцатом купейном вагоне сидели две толстые тетки, которые стали уверять меня и корить, убеждая в моей же неправоте, глазки у них живо бегали, они стали уверять, что на протяжении четырнадцати лет у них никогда такого не было. Что было абсолютным враньем, так как я сам сорвал им несколько игр, а проводниц они точно знали, разговаривали с ними с улыбкой. Почувствовав себя в море лжи, я решил не раскрывать карты и сказал, что никакого заявления подавать не буду. В ответ на это меня снова обвинили в растяпстве, пытаясь уверить, что я сам виноват, и подсказали, что надо было бы мне заплатить рублей пятьсот проводнице, чтобы ехать в купе, – то есть сама начальница поезда говорила мне, что надо было дать взятку в нарушение всех правил и законов, подтвердив тем самым мое мнение, что все здесь коррумпировано. Они все очень волновались и интересовались суммой моих проигрышей – кажется, эта тема заботила их более всего.
Но вот сейчас, пока еще все свежо, надо все вспомнить с точностью до деталей.
«Уважаемые пассажиры. Для подзарядки телефонов и других телефонных приборов вы можете воспользоваться розетками, установленными в поезде для вашего удобства». Копия этого объявления висела над розетками в каждом вагоне, в купейных и плацкартных, даже в СВ. И все до одной не работали, я проверял, походил по поезду туда-сюда-обратно-тебе-и-мне-неприятно. Люди смотрят на проходящего недружелюбно, еще бы – им надо прекратить на секунду играть в карты, разливать бухло в стаканы или чему они там еще предаются в это время, пока поезд стучит колесами по рельсам. Обрывки разговоров, услышанные мной, состояли в основном из сплетен про измены, ужасы общения с ментами или, больше всего, разные вариации про душегубство, убийства и насильственную смерть. Жуть и злоба висели над вагоном, проникали из всех щелей - из грязных страшных туалетов, из вонючих тамбуров, из черных проемов между вагонами, куда, не стесняясь, изливали мочу люди с уродливыми лицами. Несколько окон было разбито, одно под Тобольском, одно под Екатеринбургом. Это баловались безбашенные малолетки, по утверждению пассажиров и проводников. В туалетах блевали, прибавляя к зловонию пассажирского скорого поезда Новый Уренгой – Москва, номер 110. На верхнем уровне проходы были заполнены грязными вонючими ногами пассажиров. К атмосфере прибавлялся отвратительный страшный мат, ругались почти все мужчины и треть женщин. Хотелось заорать от горечи и бессилия, от дикого отчаяния при виде, слухе и запахе этого страшного явления, именуемого мною как испорченная биомасса, как испражнения, как продукт биологической мутации, как hell on wheels.
И лица, Боже, что за взгляды, злобные и униженные, презрительные и уничижающие, не зная, что делают все это с самими собой. Только у пары кавказцев я увидел человеческие лица, но и те без интереса к окружающему мира, а просто равнодушные, но без зловония обесчещенных рабов, мечтающих кого-либо унизить. А виды за окном, о, эти виды, Господи, прости: серые убогие поселки, выщербленные, засранные перроны, редкие большие дома, давящие своим шикарным видом все вокруг, но даже эти дома безвкусны и отвратительны, как костюм Армани на мяснике с лицом, забрызганном кровью.
И еще одна из тем разговоров, превалирующая и чуть было не забытая мною по причине отсутствия личного интереса – деньги. О, эта тема заставляет их ободряться, нездоровый интерес зависти и мечты вызывает их к жизни из вонючих могил, в которые они себя сами засунули, глаза их горят хищным пламенем наркоманов в прединъекционном состоянии, их лица вдруг становятся... а, впрочем, я уже давно научился опускать глаза, когда бродил между ними, от стыда и горечи, от боли за друзей и за родственников, которые вынуждены здесь жить ежедневно, дышать и быть рядом с ними, от стыда за мою другую юность и за чистый воздух свободы, которым я дышу в Америке и в Эстонии.
Так вот, хотя все розетки не работали, проводники всегда готовы были заряжать по за пятьдесят рублей за телефон, зато с гарантией безопасности ваших вещей на время подзарядки, как утверждали они. Очевидно, это давало им возможность многое узнать о пассажирах, но меня это мало волновало, так как я был весь в том, что писал, слова летели на экран, словно голодные волки за лошадью, ревели, рычали и яростно гнали меня – вперед, вперед... вот только батарейка в компьютере стала иссякать, и я пошел к проводнику Даниле в восьмой вагон, отдал ему компьютер и договорился о встрече через час. Когда я пришел к нему через час, его дверь была закрыта, и я вышел в тамбур покурить и подождать его.
В тамбуре уже стоял один высокий, худой как жердь человек и тоже курил. Он вдруг стал жаловаться мне на трудную судьбу крановщика, вот, говорил он, приехал в Уренгой, а там оказалось, что и не вызывали его как надо, и послали теперь в Москву за краном, слава богу, хоть билеты оплатили, а уж про время в дороге он и не мечтает. На вопрос, какого рода работу на кране он выполняет, он слегка замялся и сказал, что работает на двадцатитонке, но я не придал этому значения.
Вскоре к нам присоединился еще один курильщик - высокий парень, тоже назвавшийся крановщиком, а потом с другой стороны вагона в купе вошел еще один мужичок, слегка полный, веселый и разговорчивый. Первое, с чего он начал, это посетовал на то, что зарплату урезают, раньше под полтинник получал, а теперь редко когда и сорок выходит, мать его так раз так.
А вы где, тоже по вахте работаете? – спросил он меня, на что я ответил утвердительно, поскольку двигательный сезон в Кембридже именно так может и рассматриваться - с апреля по сентябрь - так же, как и риггерский, - с октября до январь. Я уже был готов пояснить ему данные слова, добавить пару комментариев, но тут он, не давая мне открыть рта, спросил работаем ли мы по сорок пять дней подряд, а потом отдыхаем столько же, на что я сказал, что это не совсем так, и снова собирался ответить, однако второй парень вдруг прервал мои уже почти вырвавшиеся из горла слова и вежливо спросил у болтливого:
Извините, я вот, кажется, узнал вас по голосу Это вы вчера женщинам в соседнем купе фокусы показывали? Уж как они смеялись, как смеялись, мне аж завидно стало!
Я тут хотел было уточнить, кому конкретно он позавидовал, дамам или нашему обаятельному собеседнику, но вопрошаемый стал тут извиняться за шум прошлой ночью, и тут я уже не вытерпел и представился. Все мы вчетвером пожали друг другу руки. Первый крановщик назвался Петром из Краснодара, второй – Гришей из Владимира, а третий, фокусник, Славой из Екатеринбурга. Тут Гриша вдруг вышел из тамбура, но быстро вернулся, с колодой карт в руке и, обращаясь к Славе, сказал:
Если не затруднит, покажите, пожалуйста.
Отчего же не подсказать, только уж тогда с вас пиво, – с хитрой улыбкой ответил тот и стал перемешивать колоду, довольно неумело, правда, но ничего.
Это математический фокус, я его вчера тем дамам показывал. Надо сказать вам, дамы те были очень ничего, одна так даже кандидат наук, – с гордостью промолвил он, подмигивая мне.
Я снова не успел сказать, что меня любили и профессора, и ученые дамы из МИТ, и археологини Шотландии, и даже одна будущая нобелевская лауреатка, и чемпионки Европы по боксу, потому что тут он спросил, знаю ли я такую важную вещь, как математика, и стал объяснять мне идею игры в два листика. Самая старшая карта – два туза, потом двадцать одно, потом двадцать, и так по убыванию. Состоя в свое время в знаменитой команде карточных считальщиков в моем университете (смотрите фильм «21» (2008) с Кевином Спейси в главной роли), я сделал заключение, что народ, наверное, сильно опростился в последнее время, мы пацанами еще в три листика играли, потом в покер, преферанс, даже в бридж я учился, хотел сказать, что два года назад возил чемпионку Европы по бриджу в Амстердам из Тарту, но речевой поток булькал так весело, журчал так игриво, что я лишь с удовольствием наблюдал за картами, стараясь понять, в чем тут математический фокус. Да и люди были так неожиданно приятны, вежливы, не матерились совсем, что для меня очень важно, учитывая тот факт, что в свое время я создал себе имя в Горьком, делая замечания большим и малым компаниям насчет чистоты лексикона, а после, если они предпочитали другие методы общения, я дрался с ними с яростью маленького мальчишки, у которого они увели на семь лет любимого отца, но с умением и силой хулигана-одиночки.
Так что я получал в этот момент большое удовольствие от приятного диалога и времяпрепровождения, просто млел от вежливости и изысканности, даже некой жеманности, особенно Гришиной, с некоторой долей женственности даже. Какие приятные крановщики и вахтеры, подумал я, а Слава уже шелестел картами, вежливо интересовался, все ли его правильно поняли, и попросил всех положить ему в колоду по сто рублей. Все уважили, я тоже.
А вот теперь смотрите внимательно», – сказал он.
И я приготовился к интересному карточному фокусу в его руках, появлению или растворению джокера в колоде или еще чему позаковыристей, но тут он раздал нам всем по две карты и сделал первый ход - пятьсот рублей ставка.
- Только предупреждаю: кто выиграл, тот пиво в вагоне-ресторане покупает, – сказал он и жадно почмокал губами.
- Вы извините, – сказал я, – в дороге не пью, – не желая обидеть никого, так как мне, на удивление, пришли сразу два туза.
- Вы, простите, помните, какие карты самые главные? – спросил он, улыбаясь нежно и любезно.
- Несомненно, – сказал я и уточнил, играем ли мы в упрощенный покер по системе "Техас-Держи-Их", то есть набавляем ли ставки по кругу до конца, при возможности ответить и вскрыть по завершении круга.
- Именно так, – объяснил он мне и поцеловал свои карты, говоря, что тому, кто ему такие сдал, надо бы часть выигрыша подарить, что было несколько странно, поскольку сдавал он их сам себе.
Тут Гриша неожиданно показал нам свои восемнадцать очков, но ставку поддержал, пятьсот добавил и начал с интересом смотреть на Петю. Петя смутился, спросил, что ему делать с семнадцатью, и, потушевавшись слегка в раздумье, сбросил свои карты. Ход был мой, я мог надбавить, закрыть кон для показа, но я решил положить еще четыре тысячи – все, что у меня было из мелочи, кроме долларов и пятихаток, что привело Славу и Гришу в невероятный восторг.
Подержите банк, – сказал мне Слава, протягивая колоду, завернутую в кипу наших ставок.
Ну не люблю я просьб в форме приказа, ну что ты будешь делать тут. Если бы он прибавил волшебное слово, я бы, наверное, не сумел бы отказать ему в услуге, но я отказался, решив, что тот, кто банкует, пускай и держит их. Петя с огромным интересом наблюдал за игрой. Я уже не ждал фокуса, решив, что пора бы и объявляться на следующем кону, но тут сначала Слава ответил на мой ход, а затем и Гриша поддержал меня четырьмя штуками, и ход перешел ко мне, как вдруг Слава сказал, что ход его, и поставил семь тысяч.
Извините, уважаемый, – поправил я его. – Ход мой.
Тут вдруг открылась дверь тамбура и три солидных человека, три пузанчика в костюмах, попросили их пропустить.
Пропустите нас, из ресторана идем, – вежливо сказал один из них, и мы, естественно, подвинулись, дали им пройти.
После их прохода Слава повторил свою ошибку, на что я ему снова вежливо указал, а Гриша вдруг слинял на секундочку вслед за пузанчиками, извинившись за вынужденное отсутствие, поскольку хотел проверить свои вещички, а вернувшись, сразу вдруг поставил пятьдесят тысяч. Я снова указал им на их ошибку в счете позиций и вскрыл свои карты. Тут Слава вдруг изумился и стал кричать, чтобы я спрятал свои карты: «ведь ты сейчас пятьдесят штук гарантированно снимаешь», но карты я всем показал, несмотря на то что он пытался их скрыть.
Так что, ставишь пятьдесят? – спросил меня Слава и по-дружески подмигнул: – Ставь, ставь, все твои будут», – шепотом сказал он мне и снова протянул мне банк чтобы я его поддержал. И я вновь отказался, уже потому, что он мне почти перестал нравиться. Во-первых, я был разочарован в полном отсутствии какого бы то ни было математического фокуса, ведь в ответ я уже приготовил им парочку заковыристых задачек из моего опыта, а во-вторых, я начинал терять уважение к их математическим способностям, поскольку они явно демонстрировали неумение считать до трех при полной потере кратковременной памяти да еще все вдруг, вроде бы незнакомые люди, вдруг словно бы оказались под властью гипноза, игнорируя мои попытки помочь им разобраться с математикой и своим временным умопомешательством.
Вить, так что, плакали мои денежки? – вдруг загрустил Гриша.
Да нет, ребята, больше мы ставить ничего не будем, нам бы с тем, что есть, разобраться, – сказал я, засовывая карты в карман.
Вот есть у меня к вам предложение, но оно ограничено во времени, – сказал я. – Мы сейчас расходимся при своих, и я буду считать это глупой шуткой.
Так чо, не ставишь, что ли? – спросил Слава.
Да ладно тебе, не жадничай, – сказал вдруг Гриша, убирая свои деньги, забыв про обращение на вы и про то, что они со Славой незнакомы.
Вот убери эти две тысячи, и пятерочку оставь, у тебя, ведь, Вить, пятерочка-то есть еще? – поинтересовался он.
"Это когда же он пятихатку-то заметил? – удивился я его осведомленности. – А ведь, наверное, когда я тысячу последнюю вынимал, он ее успел заметить, любопытненький", – подумал я, а потом вдруг резко повернулся к Пете, стоявшему молчаливо и грустно в стороне, и спросил:
Так ты тоже с ними, крановщик?
Тот понурил глаза и прятал их, как красна девица, а затем стал чего-то мычать. Еще раз:
Подтверждаешь их слова? Подписываешься под ними?
Он все что-то мямлил, что он вообще тут ни при чем, вышел покурить, с кона быстро соскочил, ну и вот, короче...
Короче, ты тоже с ними», – объявил я.
Ну, если ты не ставишь, то, значит, проиграл, – сказал Слава и сунул карты с банком себе в карман.
Может, Вить, у тебя деньги на карточке есть? Так поможем, снимем вон на вокзале, – вдруг участливо произнес Гриша.
Кажется, он все еще не терял надежду на мою алчность. Но я полностью игнорировал и его ответ, и информацию о том, сколько денег лежит на карточках American Express, Visa Platinum и других, которые у меня в кошельке, ему давать не собирался.
А вот вежливость, как маска из воска, вдруг стала улетучиваться с их лиц, просто растворялась в пространстве вонючего грязного тамбура, и вместо представителей благородных пород на меня вдруг стали смотреть морды козла и злобной бешеной собаки.
Карты давай, – сказал мне тогда Гриша.
Давай-давай, Вить, по-хорошему, – поддержал его Слава, и они встали, заслонив мне выход.
Карты я вам, ребята, не отдам, – сказал я, – а вот сейчас назовусь. Зовут меня Виктор Владленович Павленков, в 1975–1976 годах мой отец отсидел полтора года во Владимирском централе, который ты, Гриша, должен знать. Пробейте там у себя по-быстрому, но верните мне весь банк, поскольку игра не закончилась, а карты у меня хорошие.
Ну ты даешь, борзый такой, – ответил мне Слава и снова протянул руку за картами. – Ты чё, глухой или чё?
Ты чё, беспредельщик, что ли? – спросил Гриша, нависая надо мной и оскаливая свои уже давно покоренные кариесом зубы.
А почему ты так невежлив? – спросил я. – Эпитеты почему применяешь? – улыбаясь несколько натянуто, спросил я и стал играть с ним в гляделки, чего он не выдержал и вдруг часто-часто заморгал.
Ладно-ладно, карты давай, и разошлись по-мирному, – отодвигая Гришу в сторону, снова заговорил Слава.
Повторяю еще раз, для непонятливых, – сказал я и напомнил, что у нас был контракт на игру по кругу, который они грубо и глупо нарушили, снова назвался и про Владимирский централ снова сказал.
Да мне похеру твой централ, – вдруг взвизгнул Гриша. – Карты давай, быстро!
Когда прозвучали эти слова то есть Гриша и фразы еще не успел окончить, а Петя уже вылетел из тамбура. Сделал он это так стремительно и незаметно, словно его здесь и не было никогда. Слава вдруг улыбнулся и сказал, что фиг с ними, с картами, у него еще колода в запасе есть, и пошел тоже, а за ним и Гриша, как-то вдруг слегка погрустнев.
Я пошел за ними. У Данилы в купе была открыта дверь.
Данила, эти люди меня только что грубо обманули, – сказал я. – Они лгуны и обманщики.
Да он просто в карты проиграл, вот и скандалит, – сказал вдруг Гриша, наклонившись к Даниле.
Данила молчал, бледнея на глазах...
Эй, Данила, ты этих людей знаешь? – спросил я и заметил, как Гриша слегка притормозил и головку свою наклонил, ушко-локатор нагибая в сторону проводника. Данила еще больше побледнел, замотал головой, словно пытался проснуться, но не проронил ни звука, только протянул мне вдруг мой лэптоп. Я его забрал и пошел за ними.
В следующем тамбуре они меня поджидали вдвоем: Петя, исчезнув, так больше ни разу не проявился, заставив меня думать, что у них было свое купе.
Вить, ну будь мужиком, проиграл, и все, - сказал мне Гриша. –- Проиграл-то всего ничего, пять тысяч не будет, а вони-то поднял!
– Ты опять за эпитеты принялся? – спросил я. – Ведь вроде условились на вежливом тоне.
– А как с тобой иначе? – спросил Слава. – Ведь ты нам теперь работать мешаешь.
– Витя, будь мужиком, – сказал Гриша снова и руку даже протянул мне.
– А я не мужик, – ответил я.
– А кто ты? – с интересом спросил меня Слава, аж усики его зашевелились от страсти к возможному ответу.
– Я бродяга.
– Бродяга и вор? – вскричал Гриша и даже головой закивал, призывая меня присоединиться к его ответу, подтвердить, взять на себя чужую долю, страшный крест, за что потом к ответу могут призвать где и когда угодно.
– Нет, ты не прав. Я – бродяга и поэт.
– Чего-о-о? – разочарованно протянул Гриша, а Слава ему сочувственно поддакнул.
– Я бродяга и поэт, знаю много Есенина и Высоцкого наизусть. И песни воровские тоже. А ведь за твои слова о Централе придется отвечать.
– Да ладно тебе, Вить, – сказал Гриша. Слава молчал.
– Вы, ребята, нарушили наш контракт на честную игру, пропустив мой ход. Тебя как зовут? Гриша?
– Каран, – ответил он.
– Это как по буквам – Коран или Каран?
– Каран.
– Это как Карман, но без "м", правильно?
– Да.
– И ты владимирский? И едешь до Владимира?
– Да-да.
– Забиваю тебе стрелку в Нижнем, – сказал я. – Мы там хошь и не владимирские, как ты, но про Централ и про то, как в карты надо играть, тебе там объяснят.
– Все, стрелка забита. Витя, там тебе все объяснят, и погонники, и эти, – он согнул пальцы в распальцовке, заставив меня подумать еще раз о неожиданной для меня степени неуважения, высказываемого им так легко по отношению к воровскому миру. «Эти?!!! Он назвал их просто “эти”? И пальцами показал, кривляясь. Что же за люди будут нас ждать на стрелке?»
– Да, еще хочу пояснить: Данила мне в друзья набивался, про жизнь и жену мне говорил, вот я к нему и обратился. А он, смотри-ка, очканул. Я все дела сам решаю, ментов там не будет.
– Вот за это уважаю. – сказал Гриша и протянул мне руку. Но я ее жать отказался. Ответил по законам американских улиц, кулак к кулаку.
– А счас, Вить, если мы уж с тобой стрелку забили, дай поработать, а то за проезд платить надо, а мы пока, кроме тебя, и не работали совсем, – вдруг попросил меня Гриша.
Я подумал, помолчал, а потом отказал ему в его просьбе:
– Вы не игроки, не работники. Вы обманщики, и пока наш конфликт не будет разрешен, работать я вам не дам.
– А наказаний не боишься? Перо в бок не хочешь? – опять завизжал Гриша. Вообще он был склонен к истерикам, накатывали на него волны, вот-вот начнет кидаться, думал я, сжимая "гербер" в кармане поплотнее. Пару раз я даже был уже готов его коснуться, но – что-то меня удерживало, некая грань цивильности между нами еще оставалась.
– Вить, ну прав ты, ну обманули, ну где ты видел в карты игру по-честному? – вдруг спросил Слава.
Я хотел сказать про Техас или Аляску, где он уже грел бы пулю в животе за свою наглость, но удержался.
– Повторяю – я Виктор Владленович Павленков из Нижнего Новгорода. Ты только что признался, что ты – лгун и шельма, за это будешь отвечать. Отдай сейчас все деньги банка, и я постараюсь вас простить.
Нет, не доходили до них мои слова. Так и ходили мы из вагона в вагон в течение пары часов, в тамбурах встречаясь, но понимания не получилось.
– Вить, давай до Нижнего разговоры откладываем, а там тебе уже объяснят и с погонами, и с наколками, кто есть кто и что мы по-любому правы», – повторял мне пару раз Гриша.
– Так вы и с ментами работаете? – с гипертрофированным изумлением спросил я.
– А ты как думал? – гордо ответил Слава. – Все, Вить, куплено у нас туточки.
Я отпускал их на вагон или пол-вагона вперед, но следовал за ними с напоминанием. Компьютер я на время своих хождений по вагонам положил на свою вторую боковую, попросив приглядеть за ним пожилого соседа из Иванова.
Неожиданно один из переходов в тамбур оказался закрыт на защелку, не поддавалась дверь нажатию ручки, да и все тут. И я оказался отрезан от вагона номер шесть, где лежали и мой компьютер, и мои вещи. Ограничения свободы не терпит яростный пиит, давно во время этих хождений, решил я, и толстое стекло вагонной двери рассыпалось от удара моего кулака, осколки рассыпались в тамбуре, скрипели под моими «тимберлендами», а я снова шел за ними.
Увидев меня из противоположного тамбура, Гриша побежал мне навстречу.
– Вить, ты не мешай нам, ведь до Нижнего ждем, мы там работаем, – сообщил он мне радостно и подмигнул даже, как своему, мол, общее дело делаем. Я сразу же пошел в тамбур и сфоткал их со спины.
Слава стал каким-то нервным и злым, я все ждал от них чего-то, но ни угрозой насилия, ни грубостью от них не пахло. Лишь Гриша-болтушка словами не дорожил, поносничал – где рот, где задний проход, не различал. Потом я совсем обнаглел и стал фотографировать Гришу в лицо, но фото не получилось, лишь шея. А Гриша, увидев фотоаппарат, вдруг стал кричать, ударил по нему, он упал, я его поднял, спокойно, ожидая удара, но удара не было, лишь глупая истерика.
– Мужчина, а мужчина, вы зачем ко мне пристаете? Я вас не знаю, мужчина, почему вы за мной ходите? Что вам надо? Вы пьяны или под наркотиками?
Я сорвал им еще пару ситуаций, а поезд тем временем подходил к Перми.
– Ну, Витя, все: в Нижнем будут штрафные санкции, квартиру придется продать, в общем, стрелка будет, что надо, братва будет ждать, – Слава обиженно зашагал к выходу.
– Эй, ребята, ау, вы случайно сходить не собираетесь?
– Да ты чо, Вить, у нас же стрелка! – с гордостью ответил Гриша Каран.
– Жду вас на ней с нетерпением, – сказал я и вышел все-таки за ними, но они вдруг ввинтились в толпу на перроне и пропали. Что интересно, мой американский телефон не работал в Перми, сигналы показывал, а не работал. Я подошел к проводнику Вите и попросил воспользоваться его аппаратом. С сомнением и неудовольствием он, скрипя, телефон мне протянул. Пока я дозванивался знакомому в Нижнем, пока он все пробил и перезвонил мне с информацией, что маршрут «откупленный» - от Екатеринбурга до Перми - что «крышуется» он до уровня зам. начальника УВДТ, пока мы решили, что мне надо провоцировать конфликт, но при свидетелях («Найдешь хоть одного порядочного не труса? И помни, что все проводники повязаны и будут против тебя показания давать!»), а потом показать им мой американский паспорт, их и след простыл. Я обернулся и вдруг понял, что я тут совсем один. Все вокруг предадут и убегут, солгут и не застыдятся. Но тут я увидел Рамазана. С тех пор как я примчался к нему на помощь день назад, сразу после Тобольска, он ни разу не подошел ко мне, не сказал ничего, и я уже подумал, что он все давно забыл или попытался забыть, что какой-то русский (а именно таким я был в его глазах) ему вдруг неожиданно помог. Я объяснил ему ситуацию, рассказал, что я американец, а от него хочу только пассивной поддержки свидетельства, и ожидал ответа почти уверенный, что он уйдет в отказ. Однако время удивляться пришло мне. Сверкнув пламенем азарта из своих внезапно повеселевших глаз, он выпрямился, натянулся как тетива и спросил только одно: «Где они?!» Он подтвердил и то, что все прекрасно помнит, и то, что будет рад отдать свой долг, который уже давил на него, как оказалось, со вчерашнего – зачем у русского помощь принял? – но сейчас его интересовало только одно: изгибаясь как рысь, он повторял лишь одну фразу – «Где они?»
Он мне потом всю дорогу спать не давал, все подходил и интересовался, нашел ли я их уже. Сам несколько раз целый поезд прошел, все купе открыл. «Ты, главное, их в тамбур заведи – тут я вхожу, а ты уходишь, а потом мы их просто с поезда выкинем, – мечтательно говорил он. – Не... лучше так: я стану с ними в карты играть, а потом я их мочу». Его горячечная мечтательность не давала ему спать, он часто вызывал меня в тамбур, проигрывая все новые и новые сценарии встречи с жуликами и обманщиками. Доведя себя в очередной раз до белого каления, он переполнялся энергией и срывался с места, словно ракета, снова обегал поезд, открывал все купе, а потом возвращался, снова меня вызывал в тамбур и сообщал, что в восьмом вагоне в третьем купе подозрительные лица, в десятом в пятом - тоже надо проверить, и очень просил идти туда немедленно. Я же все обдумывал схему наших разводок и пытался придать моим мыслям хоть какую-то организацию:
Итак:
1. Слава, Гриша и Петя являются частью отлаженного бизнеса развода вахтовиков.
2. В этом бизнесе задействованы все, проводники, ж/д менты (пардон, полиция).
3. Меня они нагло пытались обмануть, даже не играя в карты.
4. Они признались, что смухлевали, подтвердив тем самым, что игры не было, был процесс вынимания денег из моего кошелька, которые потом не отдавались, то есть грабеж.
5. Они отказались отдать деньги и весь банк, согласившись на стрелку.
6. Они проявили неуважение к моему имени и Владимирскому централу.
7. Они наверняка местные, пермские, ехали, скорее всего, из Екатеринбурга или даже из более близкого к Перми пункта.
8. Поскольку первое, что сказала мне начальница поезда, что без билетов никого на этот поезд не пускают, а я сам видел примеры обратного, ехали они наверняка без билетов.
Что можно сделать:
1. Зафиксировать документально.
2. Подать иск к железной дороге, проводникам и к начальнице поезда.
3. Использовать для этого интернациональный ресурс интернета, местные СМИ, международные СМИ и всю силу луженой глотки, данной мне Творцом.
4. Для выполнения пункта 2 и 3 собрать как можно больше информации.
Прежде чем приступить к действиям, сядь и подумай, сделай три вдоха-выдоха, поскольку снаружи не горит, а только тлеет, а горит-то внутри, но огонь не выпускай, пока не под контролем, держи его, как держат магнитные поля плазму в токамаке, попытайся направить в нужное тебе русло. Первое, ответь сам самому себе на вопрос: зачем это тебе нужно? Ну зачем? Деньги были там замешаны невесть какие, ничего ты своими действиями никому не докажешь, а времени потратишь немало в ущерб десяти недописанным книгам и стихам.
Все это так, но вот уже давно я подошел к барьеру понимания, я шел туда своим путем и вот я прибыл. О, как вы горьки, тернии познания. Как трудно признавать, что ты не самый, не самый умный, даже не в стране, а лишь в своей семье, не самый главный, а просто часть живущих вас во мне. Отец и Костя, разные такие, я с ними спорил и не отступал, и вот один остался, дорогие, я просто был дурак и я не знал, что время, мне дарованное с вами, вдруг станет мне дороже бытия, и то, что вы дарили, уповая на слух мой, не забыл и помню я, и вот склоняясь у одной могилы, шепчу я, умоляя и прося, о дай мне Боже, Боже, дай мне силы, достойным быть, чтоб выполнил бы я то, что затеял, Господи, прости, – иду один по своему пути.
Отец, вернувшись домой из Владимирской тюрьмы, где он провел последние полтора года своего семилетнего срока, обнаружил меня полным идей глобального переустройства мира. Он даже особенно не спорил со мной тогда, лишь объяснил, что его в данный момент больше занимает проблема защиты прав потребителя в зоне его существования. О, каким будничным и серым показалось мне это в сравнении с моими революционными порывами, с битвой с гигантами. Но отца мои пламенные речи и песни под гитару не прельщали, он занимался проблемой приема стеклотары в нашем районе, чистотой улиц и подъездов, тем, что было в его реальном мире и на что он мог реально воздействовать.
Помню, однажды, где-то через год после его освобождения, я открыл дверь на звонок и обнаружил там делегацию официально выглядевших людей. С отцом я тогда не разговаривал, потому что он назвал моих дворовых друзей «мусором» (чуть позже они убегут от жесткой драки в садике на Минина, оставив меня одного разбираться с кодлой, что будет стоить мне сломанного носа), так что в разговоре не участвовал, и только потом узнал, что это были представители Министерства торговли, местного универсама и еще какие-то чиновники, и на нашей кухне разбирался вопрос выполнения универсамом государственных положений о приеме стеклотары. Где-то через пару недель в наш двор въехал, поскрипывая, грузовик, и двое рабочих стали выгружать пустые ящики на землю. Окна нашего и соседних домов запестрели картинками из окон с отдернутыми занавесками. «Возьми бутылки, Вить, и сбегай вниз, сдай», – сказал мне отец, что я и выполнил, с изумлением успев к тому времени простоять сотни многочасовых очередей в попытке избавиться от пустых бутылок. Я был первым клиентом, но далеко не последним – я еще не успел вернуться к подъезду, прошагав полдвора, как людская масса уже вытекала из дверей, позванивая сетками и сумками, а уж окно предоставило мне возможность понаблюдать за всеми жильцами нашего дома - от заместителя директора завода до бабушек-пенсионерок, уже создавших к тому времени очередь.
Отцу вторил и Костя, мой брат, - через пару десятилетий в ответ на мои глобальные проекты поэтического кругосветного братства или конкурса сочинений заявивший, что все это «перхоть», а помогать надо родным и близким и строить не воздушные замки, а пространство вокруг себя и под себя. Не могу забыть, как он гордился, когда я выбил обратно деньги у жуликов, промышлявших возле обменного пункта.
Вот и я – строю пространство под себя в последнее время. То есть я, конечно, сочувствую жертвам землетрясения в Гаити и даже пожертвую небольшую сумму на это, если меня попросит об этом знакомый гаитянин, отправляющийся туда на работы по восстановлению островной инфраструктуры, но энергию и усилия буду тратить только на тех, кто сумел войти в мир мой или моих близких. И в этом мире я правлю безжалостно и резко, с любовью к своим и с жесткостью к недругам. Немо ме импуне ласессит, как говорил отец.
Помимо личных претензий я также должен отметить, что малое событие несет в себе весь окружающий мир, если использовать правильные методы анализа и действия, и примеры отца и Кости дают тому наглядное подтверждение. Как отец, зацепившись за дело о пропавшей посылке, вошел в историю человеком, изменившим Международную конвенцию о почтовых связях в мире, а Костя, начав с продажи яблок на улице на остановке «Варя», вырос в бизнесмена только своим трудом, без помощи и протекции, так и я надеюсь понять и описать современную ситуацию в стране через минутное знакомство с мошенниками в поезде Новый Уренгой – Москва. Вскрыть консервным ножом эту грязную банку прокисающей закваски. Короче, взрезать гнойный нарыв в надежде отыскать живое.
Я не звал их в свой мир, но пустил, и теперь они мои. Зная себя, не сделав этого, пройди я мимо, все равно не забуду, и будет жечь меня, спать не давать, отбирать мое такое ограниченное оставшееся мне время. Вот так.
И пошел я по вагонам ловить на себе раздраженные взгляды, вызывать на себя внимание, представлять себя как центр сбора информации. Иногда меня догонял и перегонял Рамазан со жгучим вопросом в глазах, поджидал меня в тамбуре и... «Слушай, Рамазан, извини, ведь ты мусульманин?» – «Да», – гордо, смело. – «Прости меня тогда за навязчивость, но почему ты тогда так часто ругаешься матом?» В ответ мне было озадаченное молчание, сглатывание слюны, перевод дыхания. Больше я от него мата не слышал. А парень-то еще и неглупый, способный к диалогу, подумал я, еще раз испытывая благодарность Творцу за его неожиданные подарки.
Я шел и укорял себя. За потерю контроля, ведь так бы было мне легко их сфотографировать, ведь был же инструмент у меня в руках, ан нет, сконцентрировался на конфликте, на том, чтобы не дать им продолжать играть и разводить людей в этом поезде, а мог бы, слегка эмоционально отстранившись, уже копить на них досье, уже вводить, втаскивать их в свой мир. А теперь вот ходи, ищи-свищи их по вагонам, по следам, лови ушедший день за гриву. Я быстро позвонил знакомому, ожидавшему меня, и отменил бойцов на ночь на «стрелку», все-таки время прибытия в Нижний было около полчетвертого ночи, людей беспокоить не хотелось, а мне уже стало ясно, что никто из этой нечестной компании не едет со мною в поезде. Уж, надеюсь, не я их так распугал, подумал я, и стал вспоминать, когда они в процессе блуждания могли переговорить со своими, и сообразил, что последний раз, когда они жаловались, что я им игру поломал, стояли они рядом с высоким парнем, очень похожим на них, стояли в тамбуре, а при моем появлении вдруг сдернули оттуда без игры, и карт я в их руках не видел, так что, думаю, он был один из них. Итак, трое игравших со мной, трое пузанов, у которых Гриша разжился полтинником, и еще один. Семь.
Следы были рассыпаны по поезду, и их только надо было собрать, информация, слегка подождав, словно хотела увериться, серьезно ли я все это затеял, вдруг начала проявляться. Правда, слегка сбивал с толку Рамазан, адреналин, наверное, шел у него по ногайским жилам, он снова и снова обгонял меня, поджидал в тамбуре, шептал номера купе, необходимые для проверки, а потом ждал в следующем, и – с выдохом, с ожиданием, с надеждой – они? Нет, дорогой, не они, дай подумать. Вот так и я когда-то на Аляске ходил с Джедом, эскимосским охотником, надоедая ему, на что тот отвечал с любовью, но и с укоризной, просто отворачиваясь от меня, ведь на грубость или отталкивание великий охотник никогда бы не пошел, слишком он был мудр и добр.
В вагоне-ресторане я вдруг вспомнил, что именно там, где-то после Екатеринбурга, я и увидел трех пузанов впервые. Я тогда проспал остановку, не успел купить сигарет и пошел за ними в вагон-ресторан. Что поразило меня в тот момент – они сидели в одной половине ресторана, а двое тоже солидных людей пришли и сели за столик в другой половине, официантка же, вместо того чтобы отвечать мне на вопрос о наличии у нее сигарет, пошла к этим двоим и попросила их пересесть, обосновав это тем, что сейчас на их половине начинается санитарный час. Странненько так, подумал я, но списал это на ненавязчивый расейский сервис. И вроде забыл, а вон оно как – всплыло по ходу дела. Значит, и ресторанная обслуга тут замешана.
Ладно, идем дальше. Отметим, что Данилина дверца все время закрыта, правда, увидел один раз я увидел его из другого конца вагона, но он уже скрылся и на стук не отвечал, наверное, сразу заснул молодецким сном. Может быть, чудились ему незнакомые ботаники, вежливо расспрашивающие его обо всем: про вино из Адлера, которое он сбрасывает в Москве по двойной цене, про рыбку, про икру, про водку с пивом, которыми он приторговывает, короче, про все, что он успел мне рассказать за недолгое знакомство, пока я заряжал телефон.
А вот и купе начальника поезда, оказавшейся на поверку женского пола: нечто бочкообразное с дюжиной бородавок на лице, полусидевшей-полулежавшей в своей норе рядом с проводницей вагона СВ, тоже не красавицей, конечно, но до М.А. Бессоновой ей несомненно было далеко. В купе стоял резкий запах дешевой косметики, почти скрывавший секреции двух больших потных тел. Я объяснил свою ситуацию, рассказал им, что произошло, правда, без деталей, сослался на фокус. Их очень интересовали три вещи:
1. Мое понимание того, что то, что я делал, есть действие незаконное, и если будет заявлено в милицию, ой, простите, полицию, то я сам и пострадаю, а тебе нужны проблемы с ментами?
2. Механизм фокуса и количество денег, проигранных мной, ну просто очень интересно. Узнав про сумму менее пяти тысяч, погрустнели и потеряли ко мне интерес.
3. Понимание мною того, что я сам виноват. Ну ты же взрослый парень, ну как же так можно?
Но главное, в чем с большой искренностью заверила меня М.А. Бессонова (вот уж точно, сна она лишит – это в ее силах, одним прикосновением или даже его попыткой), что за пятнадцать лет работы она впервые слышит об этом. Если учесть, что в пятнадцать прошедших лет входили и веселые девяностые, и роковые нулевые, то данное заверение повергло меня в полное недоумение, и я не сдержался. То есть я уже был почти выдворен за дверь удушающими все живое ароматами данного купе, и мне был дан совет уйти и затаиться, не то менты меня еще поимеют (знала бы она, как я ломал ментовские челюсти в Выхине в 44-м отделении милиции, как строил их там по порядку в 2000 году во время моей поэтической кругосветки), и вот в самый последний момент, уже в дверях, я позволил себе то, чего не позволял до сих пор, а именно сообщил о своем гражданстве и даже дал посмотреть на паспорт, наш, с одноглавым орлом, хищно взирающим на мир. Секреций в купе вдруг ощутимо прибавилось. Немая сцена вдруг разразилась всплеском эмоций и восклицаний, предложений чая, конфет, места в СВ («ну как вы можете ехать в плацкарте с этим, простите, быдлом!?»), но снова подвергать себя возможности удушья я не собирался, а просто пошел дальше, слыша вслед, что у них все только по билетам, так никого никогда не сажают, из чего я заключил, что подсаживают именно без билетов, а значит, только на определенный короткий отрезок дороги. Что подтверждало информацию моего знакомого о том, что участок откуплен; все в доле, а крышует это зам. начальника УВДТ. Так вот почему их всех так волновала сумма украденного у меня!
И снова поезд. Проходим сквозь соседний вагон, где проводница вдруг говорит: «А, это опять вы?» со странным раздражением. Интересуемся его причиной. Оказывается, «вы там в какую-то историю попали, всем потом настроение портили, жить мешали, а сами виноваты, а все ходите, ходите, мало вам, что ли?» Спрашиваем, согласна ли она с точкой зрения, что во всех преступлениях надо всегда винить жертву, и признает ли она право жертвы преступления на защиту? Поджав губы, она уходит в свое купе, и оно тоже надолго закрывается.
Гуляя по поезду, я часто останавливаюсь и разговариваю с Зоей Васильевной. Она выказывает живейший интерес к происшествию и тоже долго пытается меня убедить в том, что во всем виноват я сам:
- А что же это были за люди, Витя, ты их не запомнил? – спрашивает и тут же интересуется суммой проигрыша.
Объясняем, что проигрыша как такового и не было, а был лишь грубый, обнаруженный мной обман, в чем они же мне сами и признались.
- А люди эти, Зоя Васильевна, были те, с кем вы так обменивались любезностями при их выходе на станции Пермь-2. Вы, наверное, должны их помнить: с усиками один, любезный, говорливый, с маленькой татуировочкой на правой руке между большим и указательным пальцами, вспомнили ведь наверняка, дорогая Зоя Васильевна?
- Нет, Вить, не помню никого такого, у нас тут много пассажиров, всех не упомнишь.
Выражаем сожаление по поводу проблем с памятью, заказываем еще чаю и после некоторого перерыва продолжаем наш путь. Вагон уже не кажется грязным и отвратительным, как совсем недавно. Он вдруг превратился в театральные подмостки еще одной провинциальной оперы и от этого приобретает свою экзистенциальную сущность. И снова колени по нижнему уровню и вонючие ступни, загораживающие проход, - по верхнему. В один из походов обнаруживаем проводника Витю, одиноко курящего в тамбуре, изображаем уныние, входя в резонанс (на самом деле тут не до уныния – бурлит, кипит веселый горный поток заряженной адреналином и кислородом крови, ревет ручей жизни, азарт охотника, чувства обострены, внимание повышено), и получаем новый поток Витиного подсознания.
- А ты чо думал? У них тут все повязано. Ты, кстати, не заметил, когда они тебе фокусы показывали, не проходили ли три солидных мужчины через ваш тамбур? – спрашивает он, и речь его приобретает свою собственную динамику, несется вдоль дороги под стук колес. – Так вот, это были настоящие тузы, они люди серьезные, нам по десять процентов отстегивают. Они и в ресторане посидят, и в купе. А те, с кем ты играл, это так, шелупонь, группа поддержки, с нами никогда не делятся, – Витя злобно сплевывает на пол, чистоту которого он должен блюсти. – Они тут недавно одного чуть не раздели, тот не хотел им отдавать проигрыш, так они его в тамбур затащили и, пока не расплатился, не выпускали. Крупно они у него забрали. Тысяч пятьдесят.
Мне хочется спросить, как же это соотносится с тем фактом, что Витя, по его собственным словам, в первый раз едет по этому маршруту . Но моя задача – слушать, что я и продолжаю делать.
И что – вам пятерку принесли за это? – задаю наводящий вопрос.
Да нет, куда там. Тамбур хоть и наш, а с другим вагоном все равно делиться надо, – сетует он. – А раньше вообще могли и с поезда скинуть. Тебе-то хорошо, вон здоровый какой, да ты их и вычислил быстро, что они ставки не по кругу подняли, а то ведь обычно пьяная вахта одна играет, а они их запутывают, милое дело.
Не уточняем, чем же оно ему мило, просто берем то, что дали, и дальше, дальше, по тундре, по железной дороге...
Снова заказываем чай и любезничаем с Зоей Васильевной. Она вдруг неожиданно вспоминает, откуда она знает этого человека. Оказывается, он ехал из Владимира до Перми шесть дней назад в том же самом вагоне. Заказывал водку с пивом, а она ему не продала. Чаю взял на триста рублей, сладостей купил.
Так в вашем плацкартном и ехал? – спрашиваю.
Да. Точно, точно он.
Интересуемся:
Не на этом ли рейсе, отправившемся из Москвы двадцать шестого, он и присутствовал?
В ответ получаем, что нет, не двадцать шестого, а двадцатого, на предыдущем. Как интересно.
Так, во Владимире вошел? - уточняем.
Ведь это можно и по компьютеру пробить.
Ну спала я, Витя. Он, может, и в Нижнем вошел, а другого я совсем не знаю, высокого-то этого, – добавляет вдруг она.
Объясняем, что если точно знать дату двух поездок человека с одной фамилией, то, сравнивая списки пассажиров сегодня и двадцатого, установить личность человека элементарно.
А может, это и не он был, – неожиданно погрустнев, заявляет дорогая Зоя Васильевна без тени рефлексии на помятом лице.
Удивляемся способности человека в одном коротком разговоре выдать три противоречивые информации и полному отсутствию способности к рефлексии, чтобы даже понять это.
Вдруг неожиданно, наваливается какая-то щемящая тоска и боль за близких, вынужденных жить в этом болоте. Вспоминается одно из самых коротких стихотворений из собранных мною в кругосветной поэме двухтысячного года: «Незнакомец – это до сих пор не встреченный мною друг». Тоску нарушает прибежавший снова Рамазан:
В тринадцатом вагоне в пятом купе вроде точно они!
Он смотрит на меня с непонятной мне надеждой. Чего ты так развеселился, Рамазан? Что заставляет тебя летать гордым ногайцем по трясине человеческого беспутства?
Нет, это были не они. В тамбуре тринадцатого вагона говорю с таджиком. Обсуждаем Среднюю Азию, свободу, сравнительные характеристики «станов». Приятно поговорить просто с хорошим человеком. Вообще кавказцы и азиаты производят гораздо более благоприятное впечатление, чем лица завравшихся рабов. Есть в них некая цельность, некое самоуважение и логичность произносимых ими речей. Рамазан вдруг останавливает меня в тамбуре и произносит яркую жаркую речь о свободе Дагестана. В ответ на это я рассказываю ему о маленькой гордой Эстонии и даже пересказываю песню лесных братьев – мецавеннат. Говорю про маленькое гнездо в лесу, которое занял красный оккупант, про долгие годы жизни в болоте, где ягоды смородины – единственное, что напоминает им о женщинах, и о том, что тридцать три года несли они мечту о сине-мусте-валге, сине-черно-белом флаге, который когда-нибудь будет реять над маленькой свободной страной. И о том, что когда последний лесной брат был убит в семьдесят восьмом году, мечта пережила всех их. Ну, а напоследок еще и о том, что над Эстонией сине-черно-белый реет с тысяча девятьсот девяносто первого года, и о том, что фотографию этого флага над Килиманджаро, высшей точкой Африки, который установил мой друг, я бережно храню выше всех картин в моем маленьком «академическом отеле» в Кембридже, МА. И о том, что Эстония – первая из стран постсоветского пространства, вошедшая в Евросоюз, в зону евро, в НАТО. И о том, что, чтобы их туда пустили, эстонцам надо было скромно слушать условия от других стран, которые когда-то предали их от страха перед сталинской армадой. И так вдруг захотелось свободного воздуха Эстонии, что я пошел в тамбур, где еще вчера собственноручно выбил окно, высунул голову наружу, жадно ловлю воздух: ведь воздух – он границ не знает. Рамазан с интересом слушает. После разговора в тамбуре, переполненный собственными рассказами, иду на свою полку, открываю компьютер и начинаю вспоминать совсем о другом:
Я еще «погуляю по Дону»,
Я еще размету всю Москву,
Отольются вам русские стоны,
Уничтожу, смету, разорву...
Не забуду вам рабства столетий,
Не прощу ни за что никому,
В никуда – я ушел в междометья,
Навсегда – колесо – в почему
Мой костер – мой последний товарищ,
Лишь один ты со мной навсегда,
Снова зарева дальних пожарищ
Жгут мне душу и плавят года.
Клочья флага на сломанном древке,
Пара строчек о прошлых боях,
Нож, рюкзак и тугая бечевка,
Долгий путь и финансовый крах.
Ночь в провинции, звездное лихо,
Скрип кузнечиков, пение жаб,
Одиночество шепчет мне тихо:
Отдохни, ты устал, ты ослаб.
Но взмываются искры на небо,
Мой костер все еще не погас,
Слаще всех – корка черного хлеба,
Громче всех мне – Всевышнего глас.
Ну ладно, ладно, себе-то ты все объяснил, а что ты хочешь от этой ситуации? Ну встретишь ты их, что ты будешь делать? Во-первых, ты объяснишь им, что забитая стрелка так просто не игнорируется. Во-вторых, ты заставишь их продолжить так неуместно прерванную игру: у Славы, помню, было там двадцать очков, у Гриши – восемнадцать, а Петя к тому времени с кона свалил. Слава поставил семь, Гриша – пятьдесят, а я вскрываю, поскольку они правила поменяли, то я беру банк с двумя моими тузами. Эти деньги забираю себе. Всех фотографирую. Накладываю штраф в десятикратном размере от банка, 700 000 рублей, который дарю местной церкви на помощь сиротам. А за оскорбление Владимирского централа выйти им всем троим на вокзале во Владимире и на коленях дойти до централа, там слегка наверх и потом направо остановки две-три, люди покажут. Потом подползти к воротам и просить прощения. Сладкие мечты поэта иногда сбываются. Как говорят ирландцы: «Будь осторожен с желаниями – они могут и сбыться».
Да, вдруг вспомнил – у Славы на правой руке крестик между указательным и большим пальцами, и не просто крест, а еще с деталями, то ли обвитый змеей, то ли кустом каким, а может, еще и две перекладины.
Пока я себе все это представлял, действительность выплюнула неожиданным ответом на мою энергию хождения по вагонам, за мои ныряния под вонючие ноги, за перешагивания через ботинки, колени, ноги. Только я поздравил себя с формулировкой ответов на вопросы «зачем?» и «цель?» и уж готов был приступить к самому интересному – способу достижения цели, как вдруг само пришло, ласково так и ненавязчиво. Витя вдруг подошел ко мне и сообщил, что Зоя Васильевна очень просит написать что-нибудь в книгу отзывов и предложений. Попроси, и дано будет, вспомнил я и поблагодарил Всевышнего. А вскоре Витя и книжку принес, красивую такую, с пронумерованными страницами, с адресами и телефонами. Ура!
Вся книга состояла из благодарностей, видимо, выдавали ее только тем, в ком была полная уверенность, что напишут слова правильные и добрые. Вот и я на странице 57 накатал стишок про Зою и радость от общения. Правда, из книжки я узнал, что прошлый рейс свой Зоя ходила в другом вагоне, так что ее рассказ про тот же самый вагон противоречил действительности, но ничего, простим еще одну маленькую ложь пожилой обманщице. А вот на страницах 57 и 58 я написал дословно следующее:
Dear sir/madam,
Today, on October 1, 2011, I went to the car number 8, where I was offered to have my laptop battery charged by a car number 8 attendant Danila, who told me to come back in half an hour. The time of my coming back there was approximately 9:30 Moscow time. When I came back (and was told it will cost me fifty rubles), I was approached by three men, who offered to show me a trick in a friendly manner. The place was in a «tambur» between the car numbers 7 and 8. They requested us to produce 5000 rubles each, and we all did. They pretended not to know each other and introduced themselves as Grisha Karan, Slava and Petr. Slava took the bills, folded them and then gave us all two playing cards each, and said that we are now playing a card game. When I refused, they told me that I lost in a game, and started leaving. When I attempted to stop him, all three started yelling at me and threatened me with knifing me. I made it through the door, and knocked at Danila’s door. Upon opening it, I requested help. Danila instead gave me back the laptop and shut the door in my face. I was left alone with three swindlers. I followed them, requesting my money back, but was told that they are pros, and pay the management of the train, and local police. At that time, they told me that they will kill me if I continue to follow them. At that time, the train approached perm at 12:28 pm, and I saw jumping off the train and disappear into the crowd. I looked after them but to no avail. I went to Danila’s car but he was not available. I approached other passengers looking for help and found one, who, with me went looking for them. But they were not to be found. Then the train started leaving and I went on. When on train, I tried looking for them, but again to no avail. Then, at 13:30 I went to the office of Commander of the train (Начальник Поезда) and reported the event, asking for the police. The commander, Mrs. Bessonova, M.A. told me that she does not want to call police, and it is my own fault that I «played» with them. I told her that they threatened me, but that did not change her mind. She actually told me that I was committing a crime by «playing» with them, and refused to do anything about it. I felt very uncomfortable, and decided not to force the issue prior to my arriving at my destination at Nizhny Novgorod. I plan to file charges against Moscow Chapter of OAO «Федеральная пассажирская Компания» and to let the events of the trip on the train 109/110 Новый Уренгой – Москва, 12972, Moscow, Vermezinka street, #4 (495) 266-88-38 be known to the media and to US Embassy, and to police. People I plan to hold liable: Bessonova M.A., Danila, and Slava (5'7; 35–45 yo), Grisha Karan (6'1;–6'3;), Petr (6'2; 45–50 yo) I also know that Slava travelled from either Vladimir or Nizhny Novgorod on 20/9/2011 to perm on the car number 8.
Thank You,
Victor Pavlenkov
26 Eustis Street, #1
Cambridge, MA 02140
Я взял книгу отзывов и предложений и еще долго изучал все благодарности, из которых она состояла, записывал имена проводников, вагонов и даты рейсов. Через некоторое Витя попросил ее вернуть, что я и сделал. Сначала ее читали в купе проводников нашего восьмого вагона. Зое Васильевне очень понравилось мое стихотворение по-русски.
Витя, а что ты написал там по-английски? – спросила она меня.
Учите английский, дорогая Зоя Васильевна, – ответил я и внимательно посмотрел ей глаза в глаза.
Она отвела глаза и осклабилась в виноватой улыбке, обнажившей ее рот, в котором не хватало пары передних зубов, забыв прикрыть его рукой, как обычно она это делала при разговоре. К этому времени книга отзывов и предложений была уже сфотографирована мной и информация была у меня и в компьютере, и в фотокамере. Долго сдерживаемое раздражение от громоздившихся этажей лжи и обмана, переходящих в подземный тоннель витков ада, вдруг вырвалось наружу. Как и всегда, это сопровождалось гипертрофированными вежливостью и учтивостью, когда самые жесткие фразы произносятся с улыбкой и прямым выстрелом из глаз. Время игры закончилось, пора и им немножко поджариться на костре, который они подожгли подо мной. Тут меня снова отозвал в тамбур неугомонный Рамазан и попросил рассказать что-нибудь про Америку. Что я мог сказать ему? Как суметь передать кальвинистско-пуританскую этику культуры, где самое обидное слово – обманщик. Я рассказал ему пару историй о наших копах и о моем первом американском герое.
Первый Американский Герой
«...Летом 1987 года я работал инженером на строительстве «Команчи Пик», последней атомной станции, запущенной в США до настоящего времени (Comanche Peak Nuclear Power Station), в городе Крэнбери, Техас. Я быстро сделал там карьеру и через три месяца уже был назначен начальником проекта. Мои сослуживцы, коренные американцы, слегка недолюбливали высокомерного иностранца-выскочку-поэта и поэтому, когда мы все в составе нашей фирмы поехали на бейсбольную игру в Далласе, один бывший морской пехотинец позволил себе вульгарно иронизировать над французским акцентом моей любовницы К. На мое выталкивание его с места он попытался плеснуть в меня пивом, но вместо нарвался на кулак в челюсть, после чего охрана выпроводила нас со стадиона. Вне стадиона он предложил быть друзьями и пригласил в автобус компании продолжать накачиваться пивом. Единственное его преимущество в данной ситуации заключалось в том, что его жена вышла вместе с ним, а моя шикарная француженка осталась на стадионе. Предупрежденный им, что меня арестуют, я, тем не менее, залез через третьи, закрытые, ворота обратно на стадион и добрался до наших сидений. Только я успел поздороваться с Катрин, как трое охранников снова попросили меня пройти с ними. Начальник охраны предупредил, что я буду сдан полиции, дежурившей уже у входа, и буду арестован до того времени, как мои близкие заплатят за меня залог, после чего мне будет выдана повестка о необходимости появления в суде. «Но меня никто не предупреждал о возможном аресте», – заявил я на выходе со стадиона в пяти минутах от ожидавших меня техасских копов, в руках одного из которых я увидел предназначенные для меня наручники. «Ну, это ты чушь говоришь, – заявил мне начальник охраны. – Предупреждение является стандартной процедурой при выпроваживании таких пьяниц и хулиганов, как ты. Эй, Джимми! – обратился он к стоящему неподалеку охраннику .– Ведь это ты выкидывал этого осла со стадиона? Ведь ты предупредил его о возможных последствиях возвращения на стадион сегодня?» Я перевел свой взгляд на Джимми.
На меня с ненавистью смотрел накачанный человек, напоминающий бульдога. В его простом техасском лице читались ненависть и ярость по отношению к загулявшему иноземцу, своим видом и поведением оскорблявшему понимание жизни простого техасского ковбоя. Казалось, он был готов броситься и разорвать меня в клочья, что бы он наверняка и проделал с удовольствием, будь у него такая возможность. Внимание!
В моем взгляде на Джимми не было и тени сомнения в его ответе. Только презрительность и высокомерие. Он отвечал мне чистой ненавистью.
«Ты знаешь, босс, я, кажется, забыл его предупредить. Сорри».
Своей фразой Джимми признал свое несоответствие занимаемой должности. Он почти сбил меня с ног неожиданностью ответа : так, готовые к подлости злу, мы можем быть повержены добром. Своим ответом он освобождал того, кого он явно считал за врага, загулявшего иностранца, зарабатывающего в десять раз больше, чем он на своей земле. Но все эти факторы были вторичны для простого техасского ковбоя Джимми. Главным для него являлись самоуважение и соответствие внутренней правде, которую вбила в него культура техасских прерий. Я вышел из ворот, слегка пошатываясь, прошел мимо полицейских и наручников, от которых освободил меня мой первый американский герой, и долго гулял около автобуса, отмахиваясь от француженки, осаждавшей меня своим вниманием и раскаяниями.
Я уже было собрался рассказать Рамазану о морском пехотинце Оливере, об огромном добром негре Джулиусе, но меня прервал ворвавшийся в тамбур Витя-проводник, кивком позвавший меня на тет-а-тет.
Ну ты там устроил бурю в пустыне! – сказал он мне, качая головой, словно пытаясь стряхнуть посетившее его наваждение. – Начальник поезда трясется от волнения, Зоя плачет, Данила места себе не находит. Что же ты там написал?
Дословный перевод моего сообщения в книге отзывов и предложений поезда 109/110 Новый Уренгой – Москва, записанный мною на страницах 57-58:
«Дорогой (ая) сэр/мадам,
Сегодня, первого октября две тысячи одиннадцатого года, я пошел в вагон номер восемь, где мне было предложено зарядить батарейку моего компьютера, проводником восьмого вагона Данилой, который предложил мне вернуться через полчаса. Я вернулся туда примерно в девять тридцать по московскому времени. Когда я вернулся (предупрежденный, что процесс подзарядки будет стоить мне пятьдесят рублей), ко мне подошли трое мужчин, предложившие в дружелюбной манере показать мне фокус. Это было в тамбуре между седьмым и восьмым вагонами. Они предложили всем дать пять тысяч рублей, что мы все и сделали. Они делали вид, что не знают друг друга, и представились как Гриша Каран, Слава и Петр. Слава взял купюры, сложил их и потом раздал нам всем по две карты, после чего заявил, что теперь мы играем в игру. Когда я отказался, они сказали мне, что я проиграл, и начали уходить. Когда я попытался остановить Славу, они втроем начали кричать на меня и угрожали зарезать. Я прошел через дверь тамбура и постучал в дверь Данилиного купе. Когда она была открыта, я потребовал помощи. Вместо этого Данила отдал мне компьютер и захлопнул дверь. Я остался один с тремя шулерами. Я преследовал их, требуя мои деньги обратно, но они сказали мне, что они профессионалы и выплачивают мзду начальству поезда и транспортной полиции. В это время они сообщили мне, что убьют меня, если я буду преследовать их. Примерно в это время поезд подошел к Перми в двенадцать двадцать восемь, и я увидел их сходящих с поезда, после чего они пропали в толпе. Я искал их, но безуспешно. Я пошел к Даниле в вагон, где мне сказали, что его нет. Я обратился за помощью к другим пассажирам и нашел одного, с кем мы продолжили их искать. Но их нигде не было. Тут поезд стал отправляться, и мы вошли в него. В поезде я пытался их искать, но не нашел. В тринадцать тридцать я обратился к начальнику поезда и сообщил о случившемся, потребовав полицию. Командир госпожа Бессонова М.А. сказала мне, что она не хочет сообщать полиции, что я сам виноват в том, что с ними “играл”. Я сказал ей, что они угрожали мне, но это не поменяло ее решения. Она заявила мне, что я нарушал закон, “играя” с ними, и отказалась что-либо делать. Я почувствовал себя очень неуютно и решил ничего не предпринимать, пока не приеду в Нижний Новгород. Я планирую подать заявление против Московского отделения ОАО “Федеральная пассажирская компания”, 0191010 Новый Уренгой – Москва, 129272, Москва, ул. Верземинка, дом 4, телефон (495) 266-88-38, факс (495) 266-12-76, и сделать события данного происшествия достоянием СМИ, американского посольства и полиции. Люди, которых я планирую привлечь к ответственности: Бессонова М.А., Данила, Слава (1 м 68 см рост, 35–40 лет), Гриша Каран (1 м 84–89 см рост) и Петр (1 м 87 см, 45–50 лет). Мне также известно, что Слава путешествовал на этом поезде из Владимира или Нижнего Новгорода двадцатого сентября 2011 года в Пермь из Владимира или Нижнего Новгорода в вагоне № 8 (по заверению Зои Васильевны – проводника вагона № 6).
Спасибо.
Виктор Павленков
26 Eustis Street, #1
Cambridge, MA 02140»
Я пообещал Вите прислать ему перевод, если он сообщит мне свой электронный адрес.
Ты только, Вить, меня в это дело не втягивай, – искренне просил он.
Конечно, Витя, я никогда не забуду того, что ты дал мне воспользоваться телефоном. Но тебе придется решать, со мной ты или с ними.
Я снова вернулся на свое верхнее боковое плацкартное и попытался помедитировать. Что еще я мог сделать в этом поезде! Пока ничего – решил я и собирался было слегка отдохнуть, готовясь к возможности «стрелки», однако бурлящий внутренней энергией Рамазан снова зазвал меня на разговор. «Все, Рамазан, извини, последний разговор». Он согласился. И рассказал мне о своем селе в далеком Дагестане, о кумыках, ногайцах, даргинцах, кулактах и аварах. О кровавых боях из-за небрежно сказанного слова, о его молодой жене, которая ходит в парандже. Я дал ему свою визитную карточку Поэтического движения и выразил надежду на то, что когда-нибудь мы еще и встретимся. Мы пожали друг другу руки и обнялись как братья. «Давай», – «Давай, Рамазан». Он ушел спать, завесив свою полку одеялом. А я не успел уйти из тамбура. Ко мне вдруг подошел один из пассажиров и рассказал свою историю жизни кинолога и черного археолога. Рассказал, как спас парнишку-зэка в мордовском лагере под Явасом. А потом ушел, не сумев перенести моральный груз работы в системе исполнения наказаний. Ушел в черную археологию битвы подо Ржевом.
Тук, тук, тук – стучали колеса. В Нижнем меня встречали близкие, на перроне и на вокзале наблюдалось полное отсутствие «братвы». Фуфлыжники оставались фуфлыжниками.
Следующие пару дней я нарезал свои круги по Нижнему, ходил по улицам вместе с тенями давно ушедших. Думал, думал, думал.
Всем!
Я, Виктор Павленков, (victorpavlenkov@gmail.com), американский гражданин русского происхождения, инженер и грузчик, строитель и тракер, бузотер и поэт, меценат и бродяга,
Утверждаю:
1. 1 октября 2011 года я был обманут и ограблен преступной группой карточных шулеров («36») на поезде 109/110 Новый Уренгой – Москва, Московский филиал ОАО «Федеральная пассажирская компания», Москва, ул. Верземинка, 4, факс (495) 266 -12-76.
2. Когда я объявил им свое имя, Виктор Павленков из Нижнего Новгорода, у которого отец провел полтора года во Владимирском централе в 1975–1976 годах, ими было высказано неуважительное отношение ко мне, к Владимирскому централу, а также была заявлена угроза моей жизни и благосостоянию, после чего мне была назначена встреча в Нижнем Новгороде, на которую они не явились,
3. При обращении к работникам поезда, от проводников до начальника поезда Бессоновой М.А., мне было отказано в вызове полиции и произнесены угрозы в мой адрес. Данное происшествие описано мною в книге отзывов и предложений данного поезда, стр. 57-58, копии у меня есть,
4. В результате собственного расследования я выяснил, что участок дороги Екатеринбург – Пермь является зоной свободного действия шулеров под прикрытием и помощью работников поездов и транспортной полиции.
Требую:
1. От Федеральной пассажирской компании – возмещения материального ущерба в сумме 15 000 рублей (5000 выманено обманом и 10 000 – на телефонные звонки адвокату в США) и морального ущерба на сумму $1,000,000. В случае выигрыша более половины суммы компенсации будут пожертвованы мной на нужды сирот и беспризорников России. Я собираюсь требовать компенсации в юридическом суде и в суде мировой общественности, СМИ и Интернете.
2. От свободного русского общества заставить шулеров, выказавших неуважение к Владимирскому централу, проползти от ж/д станция Владимир до Владимирского централа на коленях, где совершить обряд прошения прощения.
3. От всех неравнодушных людей, от поэтов, которых я публиковал в альманахе «Потом», от соавторов «Магадан-2000», от участников проекта «Россия – Вчера, Сегодня, Завтра» 1994–2005, от всех моих друзей, знакомых и незнакомых (ведь «незнакомец – друг, не встреченный доколе») – помощи в распространении информации, в поиске, в диалоге о судьбах Родины и нас с вами. Предупреждаю – все сказанное вами может быть использовано.
Заявляю:
Я собираюсь быть на станции Пермь-2 в полдень 10 октября, где собираюсь сделать заявления о моих требованиях, возможно, в поэтической форме. В 19:00 8 октября на площади Горького у памятника Горькому, Нижний Новгород, я собираюсь провести пресс-конференцию для СМИ. Всю информацию я собираюсь опубликовать в скором времени на странице www.PoetryMoving.info.
«Свободным словом гнойники нарыва в попытке сохранить живое пытаюсь вскрыть, пока дышу».
Victor Pavlenkov, 26 Eustis Street, #1, Cambridge, MA, 02140, (781) 956-8405
To all!
I, Victor Pavlenkov, (victorpavlenkov@gmail.com), Russian-American US citizen, engineer and mover, construction worker and trucker, scandal maker and a poet, art patron and free traveller,
Declare:
1. On October 1, 2011, I was swindled and robbed by a criminal gang of card swindlers on the train 109/110 Novyj Urengoj – Moscow, Moscow Chapter of «Federal Passenger Company», Moscow, Verzeminka street, #4, fax (495) 266-12-76
2. When I declared to them my name, Victor Pavlenkov from Nizhny Novgorod, whose father spent a year and a half in the strictest prison of USSR, Vladimir Central in 1975-1976, they expressed disrespect toward me, and toward Vladimir Central, they also threatened me with my life and a loss of all my property (little did they know about my life as a semi-homeless poet from Cambridge, MA), after which they made an appointment with me to meet me in Nizhny Novgorod («strelka») which they did not keep,
3. Upon my turning for help to the train personnel, from car attendants to the Commander of the Train, Mrs. Bessonova, M. A., I was refused help, refused a call to the police and was threatened myself for «making a wave». The incident has been reported by me in the Book Of Responses and Suggestions, pages 57, 58, of which I have copies,
4. Through my personal investigation, I discovered that the whole part of railroad from Ekaterinburg to Perm is a «free zone of action» for the gangs of swindlers, who are aided and abetted in the process by the railroad management and transport police.
Demand:
1. From Federal Passenger Company – a compensation of material damage in the sum of 15000 rubles (5000 rubles tricked and stolen from me and 10000 rubles for my phone calls to my American lawyer, and a compensation for the moral damages (threat to my life and well-being) in the sum of $1,000,000. In case of getting such compensation, more than half will be donated by me toward the care of homeless children in Russia.
2. From the free Russian society, to force the scum, who expressed disrespect toward Vladimir Central Prison to crawl from Vladimir railroad station to the said prison on their knees, where they should beg for forgiveness.
3. From all who care, from poets whom I published in a journal «Potom», from co-authors of Magadan-2000, from participants of the project «Russia: Yesterday, Today, Tomorrow» 1994–2005, from all my friends, friends and strangers («A stranger is a friend whom I have not met yet») – help in disseminating of this information, in the search, and in the dialogue on the fate of homeland and of our own. A warning – all said by you can be used.
Inform:
I plan to be at the station Perm-2 on Monday, October 10, at noon, where I plan to declare my demands, possibly in a poetic form. I plan to hold a press conference on October 8, 2011, at 7 pm on Gorky Square by Gorky Memorial, Nizhny Novgorod. All information about the event I plan to publish on my webpage www.PoetryMoving.info
«With a free word to try to open an abscessed wound in an attempt to find the living while I still breathe.»
Victor Pavlenkov, 26 Eustis Street, #1, Cambridge, MA, 02140, (781) 956-8405
Ну вот, пока вроде и все на сегодняшний день, 9 сентября 2011 года. Сегодня я уезжаю в город Пермь, где на станции Пермь-2 я расстался восемь дней назад с людьми, обещавшими показать мне фокус. О моей поездке уже знают в Америке, Италии, Франции, России, Англии и в Эстонии. Там, в Перми-2, я собираюсь провести пресс-конференцию, зайти в Управление железной дороги, к начальнику вокзала и в полицию. Там я собираюсь дать им этот текст, предупредить о том, что все сказанное ими может быть использовано, и посмотреть на реакцию. Потом я собираюсь делать то, что мне посоветует мой внутренний голос.
Да, маленькая такая заметочка под занавес первого акта. В Нижнем Новгороде рядом со зданием КГБ (НКВД, ФСБ и т. д.) находится Дом связи, а между ними стоит замечательная скульптура дореволюционного почтальона.
В сентябре 1969 года в здание КГБ вошел скромный интеллигент. Вошел, чтобы продолжить третий день допросов, в тот момент еще как свидетель. Ему не понравились допросы с их протоколами, а также угрозы со стороны следователей Гребенщикова и Хохлова, которые эти допросы вели. Поэтому он сжег все протоколы, заставив всю Контору (систему по уничтожению русского народа) вести дело по его правилам. По данному политическому делу он оказался последним арестованным, «паровозом». Потом, после тюрьмы, лагерей Мордовии (17а) и Перми (36), он отсидит полтора года во Владимирском централе. А потом, уже в Америке, войдет в мировую историю международных почтовых отношений как автор девяти поправок к Международной почтовой конвенции. После его смерти, в 1990 году, Конгресс США выслушает речь о его жизни, речь, произнесенную сенатором ДиКонсини, штат Аризона, копия которой есть в Congressional Records. Когда я прикасаюсь к статуе почтальона, я чувствую – я не один.
Примечание: надо отметить несопоставимость масштабов наших параллельных действий – отец был в мировой истории, а я разбираюсь с мелочью недостойной, эмоционально застряв навеки в злобном детстве горьковского ада.
Часть вторая. Нижний.
И снова – два стиха из моего первого сборника стихов «ТАК...»:
«Я когда-то вернусь...»
«Ты помнишь как мы уходили...»
Ну здравствуй, город мой, моя родина, мой дом, могила близких и родных. Счастливое раннее детство, родители – отец, сначала директор школы, потом – преподаватель истории в техникуме, писатель и ученый; мать – преподаватель немецкого в университете, жизнь в самом центре города, с прекрасным парком за окнами, с дворовой пацанской жизнью, со студентами, несущими цветы их любимой преподавательнице через весь большой двор, бабушки на скамейках, изредка ловящие меня, когда я пробегаю мимо, и сующие мне в руку пряники, конфеты, деньги (некоторые работали в школе моего отца и любили его до обожания), отец, всегда подтянутый, строго и со вкусом одетый, вечерами пишущий книгу при свете настольной лампы, по выходным – лыжные походы в Рекшино, Зеленый Город, а то и просто на Откос... Чувство особенности, подкрепляемое узнаванием фамилии: «Это тот самый Павленков?» – шепчутся за спиной. Дед – заведующий гороно, член облисполкома, на советские праздники бравший нас с собой на трибуну на площади Ленина: «Завод “Красное Сормово” РАПОРТУЕТ – партия и народ едины!!!» «УРРРААА!», завершавшиеся банкетом в кремле, где единственный раз за мою жизнь в СССР я попробовал ананас.
Школа, первый класс, цветы, счастливые родители, подарки. Школа основана приказом деда, она – физико-математическая, все снова любят, выделяют, льстят. И – первая драка с местной шпаной, закрытый перелом правого локтя, половина учебного года насмарку, все по больницам - операция без наркоза, заключавшаяся во вторичном переломе локтя, - да по центрам восстановительной хирургии. И – стихи, стихи, стихи. Отец знает наизусть очень много: Цваетаева, Матвеева, Заболоцкий, Слуцкий, Галич, Мандельштам, Пастернак, Есенин, Рубцов, Бодлер, Верлен, Мартынов... Телевизора нет до шестнадцати лет, хоккей ходим смотреть к соседям, но – чудо, как много книг, от энциклопедий до маленьких тоненьких книг стихов, господи, да хорошо-то как...
И вдруг один раз звонок в дверь, восемь жлобов, обыск, арест отца, и вот уже через год – свидание в тюрьме. Мать выгнана из универа (не прошла внеочередную аттестацию, всех подруг заставили ее клеймить позором: «как можем мы доверить ей воспитание советских студентов!»), и странные взгляды везде – на улице, в школе (уже вернулся во второй класс), в гостях.
И Игорь, младший брат отца, задира, спортсмен, любитель женщин и музыки, вдруг становится мне вторым отцом. И замена бывших друзей на новых, из которых несколько, несомненно, сексоты, а другие – настоящие.
И первая конфронтация с системой. А было так.
В апреле 1968 года, когда я уже вернулся в школу, там проводился конкурс стихов, посвященных Ленину. Большинство выступавших первоклашек читали что-нибудь простое, стандартное и короткое, вроде «22 апреля, когда расцветает земля, когда позабыты метели, а в рощах цветут тополя, птицы над школой летают, солнце сверкает над ней, о Ленине дети читают за школьною партой своей». Я же, по рекомендации отца, выучил стишок Леонида Мартынова «Где Ленин?», после презентации которого занял призовое место. На следующий год, когда отец уже был арестован, у нас в школе, в актовом зале, проходил районный финал, где читали стихи дети, занявшие призовые места на прошлогодних ленинских чтениях. Одним из них был я.
Я помню ажиотаж перед выступлением, помню жгуче-любопытные до бесстыдства глаза завучей и учителей других школ, помню жесты и взгляды, устремленные на меня, когда я всходил на трибуну. Еще недавно внук их начальника, теперь я был сыном того, кто бросил вызов системе, кто посмел занять позицию, отличную от их, ведь приверженность законам системы и лояльность перед ней были основными постулатами их жизни и карьеры. И вот теперь с любопытством рабов они взирали на нечто ими никогда невиданное дотоле и праздновали победу своего воззрения и своей уверенности в системе, ведь я скоро прочту что-то из их репертуара, что-нибудь про Ленина и чуть-чуть про партию, и еще про стройки, про тайгу и ЛЭП... Мой завуч, сладкая пожилая вурдалачка-кровопийца, сама даже не подозревая об этом, превращавшая детей в зомби, довольно улыбалась – она была хозяйкой на этом празднике и демонстрировала перед всем районом свои способности, мечтала наверняка и городской конкурс здесь провести – а почему бы и нет? – школа новейшая, красивая, украшенная лозунгами «Учиться, учиться, учиться – как завещал великий Ленин», а также интересными с точки зрения материализма утверждениями о том, что «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».
Всего этого я не соображал и даже не понимал, меня жгло изнутри – боль от отсутствия отца в доме и дикая, животная злоба на весь мир за эту боль. Все вокруг воспринималось мною только с этой точки зрения. Я помню про обломок кирпича, положенный мной над дверью, когда шел обыск, для непрошеных гостей, помню листовку «КГБ дураки», которую я рисовал на уроках, чтобы принести ее на Воробьевку, но больше всего я помню жадность вбирания в себя стихов, созвучных моей внутренней буре.
«А теперь нам прочитает стихи Витя Павленков».
Я взбежал на сцену. Зал затих. Готовы? Ну, получите:
Владимир Солоухин. Волки.
Мы – волки,
И нас
По сравненью с собаками
Мало.
Под грохот двустволки
Год от году нас
Убывало.
Мы, как на расстреле,
На землю ложились без стона.
Но мы уцелели,
Хотя и живем вне закона.
Мы – волки, нас мало,
Нас, можно сказать, – единицы.
Мы те же собаки,
Но мы не хотели смириться.
Вам блюдо похлебки,
Нам проголодь в поле морозном,
Звериные тропки,
Сугробы в молчании звездном.
Вас в избы пускают
В январские лютые стужи,
А нас окружают
Флажки роковые все туже.
Вы смотрите в щелки,
Мы рыщем в лесу на свободе.
Вы, в сущности,– волки,
Но вы изменили породе.
Вы серыми были,
Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили
И вы в сторожей измельчали.
И льстить и служить
Вы за хлебную корочку рады,
Но цепь и ошейник –
Достойная ваша награда.
Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете
Мы, волки, собак ненавидим.
Я читал «с выражением», мой звонкий голос заполнил весь зал, летел над городом, над страной, над миром. Я закончил и посмотрел в зал. Зал застыл. Бледное лицо завуча-вампирши, трясущееся мелкой дрожью, вертелось в стороны в надежде, что всего этого не было, вдруг застывшие от жара моей ненависти преподаватели, члены администрации, дирекция, гости из других школ, представители районо и гороно – все застыли, боясь пошевелиться. Я молча сошел со сцены. Ни единого хлопка, ни слова не прозвучало мне в ответ. Я вышел из школы и пошел домой, где меня никто не ждал – мать, уволенная из университета, работала где-то у черта на куличках, преподавала в техникуме. Ее скоро уволят и оттуда, она станет воспитательницей детского сада-интерната, а потом – оператором котельной.
Каждый угол, любая улица, любой камень отзывается здесь для меня эхом прошлого. Это, конечно, мой город, мои улицы. Но что здесь делают они – жалкие подобия людей, бредущие тут? Ведь город мой полон моими близкими. Вот идет Игорь, веселый, с очередной прекрасной дамой, шутит, поет, любит, учит меня драться, останавливается, закуривает, цитирует Высоцкого, объясняет мне Ницше («чтобы говорить своим голосом, надо иметь силу»), помогает прятать письма отцу на зону в посылку или в предметы туалета, если мы едем на свиданку... Вот отец, но это слишком больно, да и не здесь он, он всегда почти со мной, мой лучший в мире папка, любовь моя детская и взрослая; папка, всегда всем почти прощавший, никогда никуда не опаздывающий; папка, про которого с детства я видел сны, где я должен был защитить и заслонить его, где я рвал и убивал за него; папка, сделавший то, чего не сделал, по моим довольно обширным сведениям, никто – сжег протоколы в здании КГБ, заставив систему говорить на его языке. Папка, вскрывший закрытость города как банку тушенки вскрывают топором, чей приезд в 1990 году открыл этот город, несмотря на личное блеяние в Москве генерала Данилова, которому Бакатин и Шеварднадзе сказали «вон». И тот приезд, когда прокуроры и чекисты прятались по норам, а он оторвался от кортежа машин (две московские, две местные, три непонятные) и убежал к другу в Рекшино, потому что это был и есть его город, город знает, кто его хозяин; тот приезд, которого он не перенес... А вот и Костян в костюме от Армани взирает свысока из джипа-«мерседеса» на народ, на «перхоть», на дураков. Или лучше – голодный, злой, только что после армии – торгует гнилыми яблоками на углу станция Варя, где его обходят стороной его родственники и преподаватели техникума, стесняясь и не одобряя. И те же люди на скамейке у его офиса на рынке – сидят десятками. «Кость, это все к тебе по делу?» – «Нет, это попрошайки. Раньше презирали, теперь умоляют помочь. Страна дураков».
Но я сейчас не об этом, об этом – потом...
(Уезжаю из Нижнего, плачу... Нет не внешней наружной слезой – а тем внутренним яростным плачем, что как сумерки перед грозой.
Народ толпится около входов в вагоны, перегораживая дорогу вдоль поезда. Приходится толкаться.
«Сапсан», утро, перрон вокзала, «не останешься? нет?», снова очередь. «Сапсан» – скоростной поезд, гроза и гордость российской железной дороги, поезд повышенной комфортности, обслуживания и т. д. Однако он почему-то подается на третий перрон, что предполагает необходимость спуска вниз по ступенькам в тоннель, навигацию сквозь вонючее пространство со странными личностями вдоль стен и соответственно подъем по ступенькам наверх, причем ни лифтов, ни даже дорожек для протаскивания волоком или на колесиках своего багажа не предусмотрено. Интересуюсь у соседа по сиденью, как этот поезд работает в последнее время. Узнаю, что в последние три месяца он всегда подается именно сюда. Интересно, хоть один из пользователей хоть раз попытался изменить это? Поезд – самый дорогой из возможных способов двухколейного сообщения с Москвой. Интернет–связь очень слабая. Узнаю у молодого приветливого проводника, что хорошо ловит только в пятом и десятом вагонах. То есть передатчики стоят везде, но работают только в пятом и десятом. Благодарю его за «внутреннюю» информацию и желаю всем быть такими.
На входе в мой шестой вагон «Сапсана» в 6:30 утра 14 октября 2011 года спрашиваю, где мое место, у симпатичной молодой чистенькой проводницы:
Там написано!
Малодружелюбные лица, странные взгляды, редко когда выдерживающие прямой взгляд. Проезжаем Владимир. Две минуты. Спрашиваю у народа про золотые купола церквей, не Успенский ли это собор? В ответ – незнание. Незнание даже Успенского собора, Андрея Рублева и иже с ним и нежелание что-либо знать. Привет тебе, художник...)
Пермь
Все было готово к поездке в Пермь, уложена сумка, заряжены телефоны и фотоаппараты, завершен и напечатан последний рассказ, заданы вопросы и получены ответы.
Может, все-таки передумаешь? – с надеждой и искренним участием.
Поеду. Прости за доставленные волнения.
Да ладно тебе. Будь осторожен. Береги себя.
Прощай.
Да ладно тебе. Приезжай скорее.
На улице у книжного магазина «Дирижабль» меня ждал Мишка, молодой парень, который сразу захотел поехать со мною в Пермь, как только услышал о моем приключении.
Еще одно отступление
...Три года назад мой временный рабочий, пьяница-венгр Аттила, познакомил меня с другой компанией, Smooth Mooves, занимающейся, как и я в своей PoetryMoving, упаковкой и перевозом грузов с места на место. Хозяином ее был добрый хороший парень по имени Рис из Сиэтла, «модус операнди» которого состоял в том, что он приезжал на место, организовывал и раскручивал компанию несколько лет, а потом начинал грустить и томиться, переставал платить кредиты, снимал год или два – пока приставы не придут – сливки, чтобы умчаться снова в погоне за одному ему видимым отблеском удачи. Парнем он был добрым и грустным, поэтому окружали его в основном всякие пьяницы и наркоманы, постоянно сосущие у него деньги, что он им позволял, потому что вроде бы уже и надоело, и в дорогу пора, пропади оно все пропадом.
Рис пил. Цивилизованно, по-американски, но пил, смотрел на меня своими грустными глазами и уже мечтал о Нью-Йорке, куда вскоре и собирался отправляться. Я поработал на него пару раз в роли грузчика и начальника смены, а потом предложил ему сделку – я беру компанию в аренду за двадцать процентов валового, понедельный расчет. Рис подумал и согласился. И уехал в Нью-Йорк за девушкой своей мечты.
Я нашел пару литовских студентов из Каунасского политеха, Эда и Модестуса, и натренировал их под себя, к тому же у меня тогда гостил молдавский боксер Николай Мирон, который помимо тренировок и спарринга еще и подрабатывал у меня грузчиком. Работа закипела, мы делали и мои заказы, и работу "Гладких движений" (свободный перевод Smooth Mooves). Взаимоотношения с Рисом удовлетворяли нас обоих, честное слово связывало нас крепче любых контрактов.
Рис позвонил мне через месяц и сказал, что ему оборвали телефон три русских студента, попавших в непонятку на Мысе Трески и слезно умолявших его о помощи в трудоустройстве. Я отказал, так как мой опыт найма людей разных национальностей, из которых я навскидку могу назвать с десяток (гондурасцев, сальвадорцев, русских, молдаван, французов, американцев, литовцев, ирландцев, санта-крузеров, эстонцев, чеченцев, поляков и т. д.), эмпирически демонстрировал мне, что русских лучше не нанимать.
Рис понял и согласился с моим приоритетом в области найма рабочих. А через пару дней снова позвонил и снова попросил сделать ему личное одолжение - хотя бы посмотреть на них, уж очень у них плачевное положение. Рис попросил у меня разрешения дать им мой номер телефона. Студенты эти уже прибыли в город, остановились на последние деньги в каком-то мотеле, а сами они из какого-то Nizhinovgoda.
Ну чо, Колян, проинтервьюируем земель моих? – спросил я Колю, только что вернувшегося с тренировки.
Коля, два года до приезда в Америку занимавшийся ежедневным битьем «бурогозивших» клиентов в казино Las Vegas в Тюмени, плотоядно усмехнулся и кивнул в знак согласия, так как был немногословен.
Когда они вскоре позвонили, я объяснил им по-английски, чтобы выносили на улицу свои вещи, а потом позвонил одному доброму ангелу по имени Додик и попросил его дать ночевку на пару дней русским студентам. Додик поначалу пытался сопротивляться, мол, надо бы узнать у супруги, она у него хозяйка, но я уговорил. На пару дней - значит на пару дней, а потом хоть на улицу, хоть куда, как Вероника скажет, так и будет. «Так сча прамочки и привязу, дорогой ты мой Дод», – заявил я уже без знака вопроса в конце предложения. «Ну давай», – я практически увидел его на другом конце трубки. Представил, конечно, только представил силой воображения, без особенного, кстати, напряга, – как он клонит набок голову свою профессорскую, надеясь, что Вероника приедет и все разрулит.
На длинном плаце у конце дороги номер два, что восьмилинейно, выскочив с высоких холмов Арлингтона и Бельмонта, устремляется в Бостон с бешеной скоростью, чтобы быть резко суженной и затем полностью остановленной в Кембридже (остановлена не просто так, а волевым движением целого Северного Кембриджа, заставившего федералов прервать свои гигантские планы по разгрузке бостонского движения за счет этого пролетарского района, состоящего в основном из ирландцев, итальянцев и афроамериканцев. Однако последние в усмирении дороги не участвовали, сделали это в основном ирландцы, самоорганизовавшись под руководством выбранного ими лидера по имени Тип О'Нил), так вот, на пустынной площади перед мотелем прохаживались три худенькие фигурки, чей телесный язык сообщал, что парням из Nizhenovgoda трудно.
Вежливо по-английски я осведомился, все ли их вещички с ними, на что двое ответили утвердительно, а третий, самый маленький из них, сказал, что чемодан еще в мотеле, на что им был получен неукоснительный приказ немедленно все доставить сюда, к автобусу, что и было им исполнено, пока загружались двое других, Женя и Егор, как оказалось. Но вот и третий парень, Миша, загрузился, все они выжидательно смотрели вперед на водителя и пассажира. Смотреть было на что. С водительского кресла им улыбался я, бродяга и поэт, глава компании «Поэтическое движение», компании за поиски и утверждение свободного слова, отголоски эха которого мы слышим в биении сердца, в раскатах грома, в победе свободы над рабством и холуйством, в стихах Бернса и Чичибабина, в балладах Тома Уэйтса и в песнях "Благодарных Мертвецов". С пассажирского сиденья им улыбался садистской улыбкой Коля, поигрывая моим охотничьим ножом.
Ну чо, пацаны, попали? – спросил их вдруг Коля со среднеарифметическим молдавско-тюменском акцентом.
И было видно, как все страхи и предупреждения о трудной судьбе соотечественников на опасном Западе, о рабстве - рабочем и сексуальном, о том, что, возможно, одному из них выжить не удастся, о том, что предстоит еще впереди, пробежали по их лицам, по их взглядам, которые, словно магниты, притягивались к моему черному большому ножу, блестящему остро отточенной гранью в тусклом свете моего автобуса со сплошной стеной в корпусе.
Я резко остановил вэн и повернулся к ним. Они продолжали молча взирать на меня...
(А с ними было вот что. За несколько недель до описываемых событий три студента политеха прибыли на Мыс Трески в Восточный Массачусетс, километрах в ста от большого города, прибыли прямо в центр среды обитания летнего туриста, чтобы устроиться на работу посудомойщиками, носителями грязной посуды, а если повезет, то и помощниками халдеев, а то, глядишь, и самим халдеями выстрелит поработать. В общем и целом планы их поражали своей грандиозностью, а все непредвиденные, но вполне ожидаемые проблемы они собирались преодолевать своим трудолюбием, умением и желанием угодить.
Однако даже в Америке им пришлось столкнуться с обманом и предательством, которые сопровождают русский народ повсюду. Оказалось, что компания, взявшая с них деньги за услугу еще в Нижнем Новгороде, прислала на заявленные десять рабочих мест для рабов сезонной пищевой туристической промышленности около ста человек, чем очень поразила как американскую принимающую сторону, так и девяносто русских студентов, оставшихся без работы в середине одноэтажной туристической зоны знаменитого Мыса Трески. Конечно, знай они хоть немного историю этого удивительного края, то, возможно, они бы и наслаждались местом первой высадки пилигримов с корабля «Мэйфлауэр» в 1620 году или местами боевой славы пилигримов под предводительством Майлса Стэндиша, походили бы по тропам, которые пересекал великий американский писатель Герман Мелвилл, давший нам описание и осмысление задач и целей американской цивилизации. Но не будем слишком критичными – трудно концентрироваться на культурных ценностях, когда две недели жизни в Америке съели почти все деньги, работы нет и не предвидится, никому ты не нужен на этом празднике-отпуске жизни и уже так хочется домой.
Именно домой. Сломавшись где-то день на третий-четвертый, они начали звонить и бить в колокола. Кончались деньги, перспектив не было, ежедневные многокилометровые хождения по местным ресторанам и отелям результата не давали. Домашние, однако, развили большую деятельность по поиску информации и путей отхода их чад в Массачусетсе, которая выдала результат – телефон Риса, где три года назад работал сын знакомого знакомых одного из родителей нашей троицы – Жеки, Егора и Миши. Используя весь свой запас английского, добавив в голос нотки вполне естественного отчаяния, они начали штурмовать последнюю соломинку их надежд – и даже приехали в Кембридж, чтобы быть поближе к цивилизации, – видимо, родители и знакомые знакомых донесли до них мысль, что в малонаселенном пространстве искать работу есть дело малоперспективное и тупиковое. И вот они сидят в моей машине.)
Коля поигрывал черным ножом. Я сделал свирепое лицо и, внимательно поглядев на них, промолвил:
Где учитесь?
Узнав, что в политехе, предложил дифференцировать e в степени икс. А потом, зловеще улыбаясь, припечатал:
После того как трамвай-двойка поворачивает на Лядова с Пискуновой, назовите площади, по которым он проходит?
Ребята задумались, словно подозревая, что от ответа зависит их судьба. «Сенн-н-на-я, Ля-я-я-до-ва...», – начал говорить Егор, но я уже остановился у дома Додика.
Сегодня здесь переночуете, а завтра посмотрим, – сказал я, и мы с Колей вскоре уехали.
Чтобы вернуться на следующий день, дать ребятам работу, познакомить их с моим славным грузчицким братством Большого Бостона, научить их выходить на рынок с предложением услуг самостоятельно, – за это я потребовал десять процентов, что и было мной получено перед их отъездом обратно в Нижний. Дела у них пошли так успешно, что один из них даже смог купить и переправить себе в Россию какую-то машину.
Правда, мне для их устройства пришлось поручиться перед Вероникой, женой Додика, и трудоустроить двух литовцев, чтобы очистить место для нижегородцев, так как работы на всех у меня не было. Я повозил их по Новой Англии, в зеленые горы Вермонта, где бродили по холмам и стреляли из карабина, приглашал на пикники, короче, лето наше прошло вместе - им полезно, да и мне дало возможность узнать поближе молодежь нижегородскую, современную.
Через три года я навестил свой город Нижний. Предложил встретиться у «Дирижабля» в шесть утра. Женя приехать не смог, иначе, говорит, у него весь день пойдет насмарку. Пришли Егор с Мишкой. Мишка, как всегда, припоздал слегка.
«Ну что же, нет так нет», – подумал я о Жеке, каждый выбирает каждый миг, что ему важно, что ему надо. Мы погуляли с Егором и Мишей по центру, от площади Горького до площади Минина, обменялись информацией о нашей жизни. Оба парня – студенты шестого курса, стоят на распутье, то ли работать, то ли в аспирантуру, а тут еще и армия на носу – рабовладелец требует платы, дракону необходима свежатинка, чтобы всех кровью повязать, а уж очень не хочется, – вот и тумкай, как могешь, где справка, где взятка, где волчий билет, «где мы и где завтра».
У памятника Чкалову над Откосом мы встретили рассвет. Мишка порадовался: «Здорово так рано утром на город посмотреть», – наверное, вспомнил про ранний ритм Большого Бостона с заполненными хайвеями и улицами. В ответ на мой рассказ о приключении в поезде Новый Уренгой – Москва и о моих планах предстоящих действий по развитию ситуации Егор сочувственно покивал, а Мишка вдруг блеснул азартом. Провинциал наш Миша из Сергача был знаком с игрой не понаслышке, последнюю пару лет сражаясь на зеленом электронном сукне в игру покер с остальным миром из интернета. Он даже оценил мое поднятие ставки, заставшее фуфлыжников врасплох. В ответ на предложение скататься в Пермь Егор скромно отвел глаза в сторону, а Мишка, слегка подумав, неожиданно согласился.
Мы постояли у Откоса, посмотрели, как теплеют от солнца стены старые кремля, как отсвечивает наш надевающий перчатку Чкалов, отметили сначала зажженную солнцем голову, а потом и все тело в форме, взлетели мысленно (в который раз!) над Волгой и Окой, а я даже вспомнил фотографию отца, когда он фотографировался над Волгой, совсем молодой выпускник университета («Лобача» по-современному), но – не стали больше предаваться чувствам возвышенным и меланхолическим, а также не повелись рассматривать скульптуру великого летчика с особой стороны, и я даже почти не дал лету своей огромной тоске по отцу, выражающейся у меня в интенсивных воспоминаниях о нем, со всегдашним присутствием ощущения причастности к чуду. Ведь и в самом деле, знал ли он, фотографируясь на фоне Волги, что предстоит ему еще в оставшейся жизни: спасение огнем людей-друзей-знакомых и... чести и мысли своего народа; тюремные круги ада, закончившиеся во Владимирском централе; предательства и падения, и очищение; отточенность новых друзей и отношений, вхождение в историю (и в Белый дом); и – вскрытие Горького, когда по его требованию закрытый город был открыт, правда, тогда – только для него и только на три дня. Но через два года и я туда пожаловал со своей беременной женой Айлин. Нет, не стал я об этом обо всем думать, ведь у отца дело всегда стояло на первом месте. И мы ушли.
Я дал Егору и Мишке пару заданий, и в течение следующих нескольких дней они мне оба помогли, организовывали пресс-конференции, редактировали мои воззвания, вошли в круг моих единомышленников. Правда, на пресс-конференцию у памятника Горькому на площади Горького не пришел никто, кроме Егора, но разве может смутить одинокого волка отсутствие холуев массовой информации. Так что свою пресс-конференцию за день до отбытия в Пермь я провел один, поклонился теням и призракам, а потом пошел готовиться к поездке.
Мишка ждал у «Дирижабля». Вид у него был болезненный. Ну что, еще один уходит в бок? – подумал я, но оказался неправ: он всего лишь хотел запастись таблетками шалфея в аптеке, что мы и сделали. Легкое прикосновение руки, в глазах – а что ты знаешь про чужие глаза, кроме своих собственных проекций? – еще одно «пока», короткий разговор с таксистом, сбивание цены (дань кальвинистско-пуританскому вновь приобретенному наследию), и вот мы с Мишкой уже несемся вниз по спуску к Оке, пересекаем ее и – родной вокзал, Канавино, толпа («с преисподней родного вокзала», как я писал в Техасе в 1987 году), ждем третьего, Диму.
Дима был большим во всем разнообразии этого слова. Во-первых, и это самое заметное, первичное, он был огромен – уже почти десять лет, как он забросил занятия боксом, в которых в свое время преуспел, занимая первое место на чемпионате России в категории тяжелого веса в девяностых годах прошлого столетия; во-вторых, его широкая натура снабжалась кровью двух народов – грузинского и русского, кипела и лилась по бесконечным просторам евразийской души, в чем я уже имел возможность убедиться несколько дней назад, когда пили и гуляли от души в честь моего приезда: звенели рюмки и бокалы, огненная вода текла рекой, мой план по форсированию контракта был встречен на ура, и добровольцы были приняты в команду, за что теперь пришлось отдуваться Диме. За всех добровольцев и рекрутов пьяных воззваний и возгласов. В-третьих, он был большим воротилой и бизнесменом с парой телефонов «Верту» с большим количеством немаловажных номеров, с шикарными огромными машинами. Вот и сейчас его высадил новенький «Ланд Крузер» с элегантным самовыдвигающимся приступом-подножкой, после чего, слегка переваливаясь с ноги на ногу, Дима не спеша направился к нам.
О, Московский вокзал... О, суета, народ, волны... Море, мори, мора... С детских лет – весь мир как на ладони: тут тебе и студенты в турпоход, и толпы загородных жителей, и важные московские гости, и командированные, и странная шелупонь со стреляющими взглядами... да кого здесь нет, на нашем празднике жизни, или это не праздник уже, а панихида?
(Вот уже несколько дней, как я вернулся в Америку, а рассказ все еще закончить не могу. Трава-мурава, конечно, расслабляет, и хочется больше поговорить, особенно когда вокруг такие интересные собеседники и линии разговоров. Тут и итальянский, и французский, и немецкий мотивы проступают, не говоря уже о родном, русском, и как следствие этого – эстонский мотив, ведь Юрьев-Тарту – самый свободный город с русским населением, или – русскоязычный самый свободный, или – короче, русских (самого себя) в Эстонии хочется спросить – и неоднократно спрашивал: «Благодарны ли вы эстонскому народу, который на своих плечах и часто против вашей воли втащил вас в европейскую цивилизацию? Причем для успеха данного проекта вы ничего не делали, скорее, наоборот!»)
Дима подошел к нам, и мы вошли в вокзал. На входе стояли металлодетекторы, стояли и звенели, мигая красными звонками при каждом проходящем сквозь них человеке. Прямо напротив них находились пять ментов, старший в центре и четверо по бокам. Они пристально смотрели на всех входящих оценивающим взглядом, не обращая внимания на звонки детекторов. То есть являлись заменяющими-подменяющими детекторами. Меня так и подмывало поинтересоваться у них, где это их так натренировали, спросить, не собираются ли в командировку для применения новообретенных способностей или на выставку инноваций в области борьбы с преступностью и терроризмом, но не решился. Мы постояли рядом с ними, пока Миша сбегал к кассам и, вернувшись, поведал, что везде очереди, придется подождать, постоять, и даже выразил готовность к этому действу, но я не был готов к принятию такой жертвы и обратился к ментам: «А где тут у вас касса без очереди?»
К этому времени я уже успел слегка понаблюдать за людом пассажирским, вливающимся в двери, как и я несколько минут назад: сначала человек слегка останавливался перед детектором, ожидая, наверное, инструкций по выкладыванию железных вещей из карманов или еще чего, потом, осознав отсутствие таковых и видя, что предыдущие идут насквозь, решался пройти, потом останавливался, слегка ошарашенный звуками и огнями сигнализации, ловил цепкие, но отстраненные взгляды охраны и, вздохнув, отходил в сторону, слегка озадаченный, все еще готовый к окрику, к команде остановиться, отходил, чтобы пропасть в толпе, довольный, что вот так все обошлось, что не был выделен из толпы как подозрительный, отходил, благодарный, что не заметили, наверное, еще себя внутренне поздравляя, что вот он какой – незаметный, похожий на других...
Я был приятно удивлен вежливым ответом охранника про кассу повышенного обслуживания на втором этаже, где, как и предполагалось, очереди не было, и где нам быстро сделали билеты туда и обратно в Пермь: Диме и мне – в купе, на нижних полках, а Мише как молодому – в плацкартном. На самом деле, висевшая прямо в данном заведении реклама Российских железных дорог оповещала, что студентам дневного – 50% скидки при поездке в купе, но студенческий билет не произвел на кассиршу должного воздействия, поскольку «билет подделать может каждый», а вот справки от декана, которая могла бы ее убедить, у Миши не было. «Да не волнуйтесь, купейные вагоны идут пустыми, никто к вам не подсядет», – успокоила она нас и почти уже сделала все билеты, если бы не скрепочный аппарат, который хотя и новый, но работать не хотел, рвал бумагу, скрепки мялись, их приходилось выковыривать маникюрными ножницами, в процессе чего у кассирши был поврежден палец, а нам достались откровения насчет разгильдяйства и безответственности сотрудника, ответственного за закупку данного устройства. Но все кончается, прошел и этот второстепенный эпизод нашей поездки, правда, мысль еще металась в поиске возможного развития событий вроде сплетен кассирш, доноса одной на другую за непочтительное упоминание начальства в ходе разговора о скрепках, взаимных... но нет, выстраивание приоритета, о чем думать, есть одна из главнейших задач писателя, как некогда сказал мой друг Майкл Лонг, вернее, «Задача думающего – думать, о чем думать!» Впрочем, возможно, он не прав, просто он мне всегда нравился, частично и тем, что я опубликовал три его книги – великолепный пример американской прозы конца двадцатого столетия, которая наверняка затеряется в анналах лет.
Пропустим же детали стояния на перроне, посвященные в основном Диминым раскланиваниям со знакомыми, про которых мы потом узнавали – «этот из администрации», «этот из спортсменов», а также Диминым рассказам о его боксерском прошлом вкупе с Диминым раздражением по поводу громких выкриков в поддержку какой-то спортивной команды. Тут Дима поведал нам интересную историю о методах его тренера по подготовке боксеров пьянкой за день до соревнований, чтобы вышел боксер на ринг злым, с похмелья и раскачивался раунд-другой, пока другой устает.
Ну вот наконец-то подали наш поезд. Прощай, родной вокзал, свидетель моих странствий, прощай, приезды, встречи, слезы, плач...
Ну ладно, пропустим и это, ведь надо же что-то пропускать, а то здесь каждый камень – как зацепка, и полетели облака памяти, готовые собраться в тучи и разразиться грозами, молниями, ливнями...
Красноярский фирменный поезд поражал чистотой вагонов, вежливостью и профессионализмом обслуживающего состава, вымытыми окнами и идеально чистым туалетом. Вот ведь умеют все-таки, когда постараются, подумал я и оказался прав – умели. Дима тоже почувствовал себя на своем месте, попросил Мишу поднять верхние полки купе в вертикальное положение, в чем, правда, пришлось Мише помогать. Дима наблюдал за этим процессом благосклонно, а потом предложил взять на себя текущие расходы, поскольку я уже заплатил за билеты, на что я согласился, подразумевая чай с лимоном и легкий разговор перед работой на компьютере над продолжением этой истории (которая, особенно после приезда в Америку, что-то не хочет дописываться, но надо, надо довести все до конца, ведь после еще предстоит переписываться с жел. дорогой и т. д.).
Однако племяшище-племяше в рамках советско-грузинской традиции никому поработать давать не собирался. Подозреваю, что он считал своим долгом рассказывать мне всю дорогу, какой он крутой, и демонстрировать мне телефоны «Верту», рассказывать про своего предка – хозяина-начальника леспромхоза с барскими советскими замашками, возлегающим на опушке для наблюдения над рабочими, перед скатертью-самобранкой и с племяшом за компанию, а также о большом количестве техники, которая находится в Димином владении. Кроме разговоров Дима очень щедро потчевал всеми прелестями кухни нашего поезда, рыбкой, жульенчиками, а также всем тем, что сначала имеет свою собственную привлекательность, но постепенно отодвигается в сторону, понижаясь на уровень закуски, поскольку на столе уже появилась главная царица стола – ее величество водка.
Короче, в Пермь мы приехали еще в состоянии остаточного алкогольного отравления. Холодный ветер дул нам в лица, словно пытаясь выдуть память о прошлом вечере, плавно перешедшем в ночь, в смесь водки и пива, в истории о Диминых победах: про вагоны, полные товара; про армию, куда послал его служить отец, чтобы продолжить традицию военной службы; про цистерны дагестанского спирта, отпущенного под честное слово; и под звонки из трех «Верту» одновременно – короче, про то, что жизнь удалась, что он точно знает, как жить, что пить и есть, и даже знает про других. Вот, например, по коридору проходил какой-то человек, но вскоре оказался сидящим напротив меня в нашем купе, внимая и сам выдавая, и про пермяков – соленые уши, и про Каму, и про «маму» – горьковский иняз...
В какой-то момент Дима поскучнел и даже на мгновение отрубился. Мы с Мишей уже было праздновали победу разума над идиотизмом, но... не тут-то было... организм его все еще функционировал, несмотря на лишние килограммов пятьдесят-семьдесят, накопленные им за годы обжорства, а ум вместе с наблюдательностью решил, видимо, на время испариться, поскольку он увидел мои очки. Напротив. Феномен существования очков поразил Диму до глубины его сознания. Он даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, но очки не исчезали, и, слегка урча, он вдруг взмахнул своей рукой – и очки уже были у него, недаром, видно, он тренировался все молодые годы. Очки мои, и вправду замечательные, особенно своей ценой, так что мне была понятна Димина заинтересованность, я даже был ею в некоторой мере польщен и вспомнил, как, когда я заказывал эти очки в интернете, мне пришлось найти рецепт десятилетней давности, а потом будить моего пизанского соседа, дабы он помог мне измерить расстояние между зрачками. Линейка была в дюймах, итальянец кричал, что я испорчу глаза, а я вспоминал Яшку на Аляске, носившего очки, найденные на дороге (что Бог пошлет). Измерив расстояние раз пять (два – с помощью Роберто, три – стоя перед зеркалом с линейкой), я подсчитал средний результат и отправил свой заказ куда-то в электронное пространство, откуда вскоре и получил две пары за 36 долларов, пересылка включена в цену. Через пару недель они появились у меня на пороге: как и все предыдущие и будущие посылки - от ботинок до компьютеров. Почтальон оставил их на улице с внешней стороны дома - большие, легкие, пластиковые и, главное, вполне подходящие по цене. Вот их-то и держал сейчас Дима, рассматривая, словно чудо света, с большим интересом. В ответ на просьбу вернуть мне очки Дима загадочно улыбнулся и спрятал их за свое габаритное гузло.
Вообще-то мне очки не особенно нужны, особенно вблизи», – сообщил я ему, остановив удар ноги в сантиметре от его виска.
Дима запыхтел, натужился, но очки не отдал – дело пошло на принцип. Очки мне отдал Миша, еще раз подтвердив свою полезность. Он весь вечер, наученный Димой про грузинские традиции, по которым младший следит за полнотой бокалов старших, усердно подливал, следил за порядком на столе и вообще показывал себя полезным вежливым парнем, который и не внапряг, и пользу приносит.
Снова увидев очки на моем носу, Дима погрустнел, но вовремя наполненный стакан вернул ему жизненные силы. Пытаясь смягчить обстановку, я решил польстить Диме и похвалил его успехи по сбору грибов трехдневной давности. Он тогда приглашал меня в Васильсурск по грибы (куда мне было надо), но потом оказалось, что это не Васильсурск, а Ветлужское, куда мне надо не было, и мое участие в поездке отменилось. Однако я был приятно поражен количеством грибов, которые ему удалось собрать всего за два дня и которые наша хозяйка чистила и жарила целый день. Дима слегка откинулся на спинку сиденья, усмехнулся слегка и пояснил:
Бабушкам я сразу по приезде денег дал, сказал, чтобы к завтра грибы были готовы, вот они и постарались. Меня вообще-то друган один туда пригласил, у него там у матери проблема небольшая вышла со строителями. Сделали они ей облицовку на весь дом, но и месяца не прошло, как стало все трескаться, щели появились, видно, они ей некондицию поставили, она то ли сохнуть, то ли чего начала. Она к строителям, а им – насрать, она к сыну, а он ко мне, вот и съездили, и грибов набрали, и мамаше друга помогли. А уж с грибами-то это мне местные бабушки удружили. Вот так то.
Я поинтересовался процессом и результатом помощи. Миша тоже заинтересованно прислушивался.
Да что там: приезжаем к маме, она нам баньку затапливает, а мы едем в офис, в строительную контору. Там сидят – один, главный, моих размеров, и трое работяг. Ну, главный встал, смотрит, как бык, чего-то там вякает. С одного удара лег, гад, не двигается. Ну еще пару оплеух работягам дали, предупредили: если завтра в девять не начнут, всем хана. Пнул главного еще разок, чтобы поднимался, и мы пошли в баньку, ну, там посидели, уж у матери моего приятеля радости-то было, стол нам накрыла, после баньки-то, да... – Дима мечтательно облизнулся, вспоминая и вновь наслаждаясь вкушенными яствами, и продолжил: – Наутро, к десяти, смотрю – рабочие подтягиваются, лестницы несут, инструменты. Ну ладно, думаю, хоть так. Где-то еще через часик вышел, подошел, говорю: “Вы чо такие хмурые, аль не рады солнышку?”, а они молчат, рожи кривят свои недовольные, но работать работают. “А по пятьдесят грамм не хотите ли для поднятия настроения?” – спрашиваю. “Хотим”, – говорят. Ну и помирились, сели, закусончик нам тут сообразила хозяйка, выпили, добавили, а потом мне старший и говорит: “А ты прав, конечно, что нам по мордам надавал вчера, заслужили!” А тут и старушки идут с грибами, пора и обратно в город ехать, а ты говоришь – грибы...
Дима откинулся на диван и победно посмотрел на меня, а потом на Мишу, который тут же наполнил стаканы до краев.
Ранним утром пермский ветер освежал нас на перроне. Было холодно и уныло. Все какое-то серое, неисправимо советское, словно жизнь здесь застыла навсегда, придавленная своей памятью о забитых и забытых миллионах заключенных, прошедших через эти перроны и железнодорожные пути. Давненько не ходил я по этим местам, еще с тех пор, как мой отец отбывал свой срок в лагере на станции Всесвятская, а мы с матерью ездили сюда на свидания, с пересадкой в Перми.
Дима ежился от холода и от непонимания своего положения, Миша вежливо молчал. «Слушай, а чего тут у них все лица какие-то жеваные, как у сморщившейся печеной картошки?» – спросил вдруг Дима. «Да?» – удивился я и стал вглядываться в людей, неспешно шедших с нами по перрону к зданию вокзала. Ничего особенного я в них не заметил: так же отводили глаза, так же смотрели исподлобья, без улыбок, словно стараясь своим недружелюбием отпугнуть от себя других, короче, обычный рабский плебс с установкой «чужак – значит враг», давно расставшийся с иллюзиями детства, если таковые когда-либо имелись, в чем я сильно сомневаюсь, наблюдая, как родители в этой стране все время унижают своих детей, обзывают их и наказывают прилюдно. Одеты тоже были, как и по всей России, – в черное, словно траур держали по свободе, которую уже внутри себя похоронили.
Но чистенько было и на вокзале, и на перроне, и на привокзальной площади, куда мы вскоре и вышли. Здание вокзала располагалось чуть выше площади, и с верхних ступенек лестницы открывался вид на площадь, парк и часть города, а также на некую квадратно-кубическую конструкцию, темнеющую вдалеке. Ветер уже выдул из нас остатки тепла, и Дима поежился:
Ну и что дальше?
Сейчас, сейчас, Дима, – успокоил я его.
А сам набрал номер Егора, чтобы удостовериться в том, что информация о моей пресс-конференции уже была разослана по пермским СМИ. До нее оставалось всего ничего – где-то около часа, поэтому я уже рассматривал находившийся вокруг народ на предмет узнавания наиболее активных представителей прессы, пришедших сюда заранее, вслушиваясь в телефонные гудки.
Привет, Егор, извини, если разбудил, – приветствовал я его. – Вот звоню узнать, как вчера рассылка прошла.
А я ничего не разослал, вчера поздно с дачи приехал и уснул, – ответил мне Егор слегка заспанным голосом.
Извини, но у меня же через час должна быть здесь пресс-конференция – и ты же сам мне лично день назад сказал?
Вопрос повис в воздухе, видимо, у моего собеседника кончился запас слов на эту тему. Я еще раз переспросил его, получил подтверждение, что слово свое Егор не сдержал и даже не нашел нужным меня предупредить о том, что его не сдерживает, так, кинул без усилия свое слово в помойку и все...
Я глубоко вздохнул и отошел в сторону. Миша с интересом наблюдал за привокзальной площадью, Дима смотрел на меня. Но смотрел недолго, так его привлек сувенирный магазин неподалеку, куда он и отправился. Я попросил Мишу пойти и узнать, где на вокзале есть выход в интернет, а сам так и остался стоять, все еще слегка ошеломленный неожиданным поворотом событий.
Долго постоять на площади не пришлось – меня уже манил к себе выглядывающий из дверей лавки Дима с просьбой обсудить малахитовую шкатулку на предмет ее соответствия высокой чести послужить уральским сувениром для супруги. Диме так понравилось в магазине, он так здесь удобно себя чувствовал, что собирался еще чего-то прикупить, но тут пришел Миша, сообщивший, что интернета нет, но он нашел комнату повышенного комфорта, где вроде интернет есть для впускаемых. Туда мы все вместе и направились, вверх по лестнице внутри вокзала, до больших импозантных дверей, ведущих в рай повышенного...
Однако две скучающие дамы, приподнявшиеся ради нашего прибытия с дивана, где они славно ворковали, пока я не открыл дверь и не вошел туда со своими спутниками, встретили нас без особого энтузиазма и поспешили сообщить, что интернета здесь нет и не было никогда, а вот в городе есть интернет-клубы, да и на почтамте тоже вроде бы есть. Я с укором посмотрел на Мишу, но распекать его за неправильную информацию не входило в данный момент в мои планы.
Ладно, едем в город, – заявил я, пытаясь именно решительностью убедить прежде всего самого себя в необходимости действия.
Дима остался на вокзале, но успел дать Мишке пятьсот рублей, чтобы мы поехали на такси, поучаствовал, так сказать, на уровне – пусть я не с вами, но душой взаимно.
Жидкий поток людей с вокзала в город сторонился стоянки таксистов. Группа шоферов, грустно курящих у своих авто, оживилась при нашем приближении. Вместо такси с опознавательными знаками, стоящего ближе всего к вокзалу, нас усадили в задрипанный «жигуль» с дерганым мужичком неопределенного вида, которого не смущали завистливые взгляды погрустневших таксистов.
Нам в интернет-клуб на Ленина, – небрежно усевшись рядом с шофером, я показал свою осведомленность и сразу спросил про цену. (Ошибочка, конечно, вышла у меня, спрашивать-то раньше надо было, до того как сели.)
Минимум пятьсот, – заявил мне шофер. – Ну и за подъезд к вокзалу обратно – отдельно.
Видимо, он решил, что настал его звездный час, и собирался за одну поездку решить все свои финансовые проблемы.
Дороговато что-то, – подал голос с заднего сиденья Миша.
Да, твои условия нам не подходят, – сказал я.
В ответ водитель поведал нам о непростом житье-бытье, о том, что цены у него нормальные, о том, что надо платить и крыше, и ментам, которые оборзели и все время повышают свои требования.
Вот здесь останови, – попросил я, убедившись в том, что диалога на получится. – Вот тебе двести рублей, в твоих услугах больше не нуждаюсь.
Вообще-то хотя бы триста надо, – цикнул он сквозь зубы, приткнувшись к поребрику, и радостно воскликнул: – Вот и интернет-клуб здесь.
На, держи, – я дал ему еще сто рублей и пояснил на прощание: – Если бы ты нормально поработал, чаевыми бы больше получил. Недоверчиво что-то пробурчав себе под нос, шофер резко развернулся и умчался туда, откуда приехал. А мы уже поднимались по ступенькам к интернет-клубу.
Дверь в клуб была надежно заперта без всяких пояснительных объявлений или записок. Потоптавшись у нее и еще пару раз ее подергав, мы спустились с лестницы на улицу расспрашивать прохожих про клуб и вообще про интернет в городе. Изумлению моему не было предела – большинство людей, опустив головы и старательно избегая взглядов, ускорялись мимо нас, делая вид, что нас нет. «Да, сильно они здесь запуганы», – с удивлением заметил Миша, провожая взглядом очередного парня. Единственная девушка, остановившаяся в ответ на наш вопрос, заверила нас, что ничего ни про этот клуб, ни про интернет не знает, а потом так резво брызнул от нас по мостовой, что я почувствовал себя в чем-то перед ней виноватым. «Бедная, кто же тебя так запугал?» – грустно подумал я.
На остановке по соседству с клубом на лавочке сидели пожилые люди, которые, глядя на мои попытки заговорить с молодежью, оживились, когда я к ним направился. Я разузнал у них, где находится главпочтамт, и спросил, почему современные юнцы так пугливы, про непростую современную жизнь, и уже готов был пуститься в путь, как вдруг Миша заметил, что в расположенном тут же книжном магазине «4итай-город» есть бесплатный Wi-Fi. Поблагодарив за отзывчивость людей с остановки, которым, как мне показалось, самим было приятно поговорить с посторонним, я влетел в дверь, взбежал внутри по лестнице, был обескуражен тем, что обнаружил там цветочный магазин, слетел вниз по совету цветочниц и обнаружил себя в книжном магазине с беспроволочным интернетом, как говорится, зуб даю – чайки, зуб даю – море.
Магазин внутри чист, светел, профессионален. Ничто не отличало его от нормального современного западного магазина, вот только одна продавщица ходила в суперкоротеньких кожаных шортиках, выставляя очень недурственные ноги напоказ, однако выражение ее лица не располагало к диалогу, даже если бы у меня было на данный диалог время, а ведь его-то как раз и не было. Усевшись на мягких диванах у журнального столика, мы зашли в интернет без особых усилий и запустили поиск местных СМИ, и вот уже скоро все они узнали о предстоящей пресс-конференции «Поэт и бродяга против жуликов и коррупционеров!» на ступеньках вокзала Пермь-2. Вся операция заняла у нас около получаса, несмотря на некоторое рассеяние нашего внимания, вызванное несоответствием длины и обнаженности передвигающихся вокруг нас ног полкам учебной и детской литературы.
Но наконец-то все свершилось: газеты, журналы, телевизионные и радиостанции были оповещены, да так, что у них еще осталось два часа на реагирование. «Усталые, но довольные», прогулочным шагом, мы отправились к вокзалу, рассматривая Пермь по дороге. Все, что могли, мы сделали, и теперь легкой прогулкой возвращались на вокзал. По улице Ленина. Мимо магазина с интересным названием «Duty Free – Напитки мира». На улице вождя мирового пролетариата – свободный от таможенных сборов магазин. С американской статуей Свободы в витрине. Еще одна маленькая ложь. Вряд ли этот магазин на самом деле продает свой товар без таможенных сборов. Единственное объяснение данному названию – незнание того, что скрывается за дьюти фри, принятие сего принципа за название магазина в аэропорту, где напитки дешевы. Представляю процесс регистрации в налоговой инспекции. Неужели никто не подсказал хозяевам истинное значение этих слов? Что же скрывается за фактом данного названия – поверхностность знаний, намерение ввести в заблуждение или просто, просто?..
Не успел я развить эту мысль до конца, как был поражен буквой П. Огромное нагромождение бревен в форме арки о четырех колоннах, слепленной из сплавляемого леса, доминировало на площади, привлекало внимание, перекликалось со зданием вокзала в километровом расстоянии. Арка словно упорядочивала беспорядочный поток плавучих бревен в трехмерную букву П, творила символ из хаоса. Правда, бревна были голышами, без коры и сучьев, подготовленные, возможно, ранее использованные в других строениях, что усиливало впечатление о причастности человека к изначальному хаосу.
Многобревное П, ворота-арка-пустота на пересечении разных тем – Ленина, вокзального жулья, лагерно-тюремного нежитья и – камней... П еще и являлось воротами в парк камней, где в разных формах было представлено разнообразие уральских кладовых. В парке были странные скамейки, формой напоминавшие кобр, готовых к укусу, да и сам парк был раскопан в нескольких местах, но камни были, как и пространство, свободное от машин, свободное для прогулок. Попытки заговорить с местными не приносили результата, видимо, уверенность, что незнакомец – враг и жулик, не оставляла славных пермяков даже в парке.
Наконец мы вернулись к вокзалу, и – вот удача! – встретили нашего шофера-рвача, сидящего на капоте машины и балагурящего с коллегами в ожидании новых пассажиров. Миша слегка отстал, вытащил фотоаппарат, а я направился прямо к ним, нашим извозчикам, погутарить слегка за жизнь, поделиться впечатлением от сервиса, предоставить им обратную связь, так сказать.
Заметив мое приближение, знакомый шофер проявил недюжинную ловкость, одним движением слетев с капота и влетев в кабину, где съежился на сиденьи, вдавливаясь в пол. Спрятался то есть, ушел в осадок. Ну а я принялся мило разговаривать с его соседом, который тоже сел к себе в кабину, но оставил дверь открытой, что давало мне возможность задать ему несколько вопросов. «Будьте любезны, а сколько стоит поездка отсюда до улицы Ленина?», «А каков размер побора со стороны ментов?», «Как вы относитесь к тому, что ваш сосед, да вот он, в своей машине, в своем городе прячется, оставил неприятное непрофессиональное впечатление у гостей города, в частности у меня?», «Обязательны ли отличительно-опознавательные знаки на такси?», «Не возражаете ли сфотографироваться со мной?»
Фотографироваться он наотрез отказался, а ко всем остальным темам, поднятым мной, отношение свое высказал, закатив глаза и молча пережевывая смачно укушенный огурец.
Миша, однако, времени зря не терял, сфоткал и первого, на пол сползающего, и второго, жующего. Было очевидно, что ни ответственности за свою профессию, ни заботы о впечатлении приезжего в их город здесь мне не найти. Ладно, пойдем дальше, постараемся заглушить неприятный диалог с самим собой о целесообразности всей затеи и о том, что начатую партию надо доиграть до конца, в то время как ты жмешь свои тузы в кармане. В голову вдруг пришел ниоткуда стишок Леши Хрынова, записанный им в 2000-м в мою «кругосветную поэму»:
По вокзальным грязным туалетам,
По пустым, заброшенным садам
Никому не нужные поэты
Любят никому не нужных дам.
Дима стоял в зале ожиданий, слегка свесив голову набок, грустный и выглядел потерянным. Я сообщил ему, что все материалы разослали, всех оповестили и пресс-конференция будет скоро, а потом поедем домой. Узнав о нашем общении с местными таксистами, он слегка повеселел, а уж напоминание о том, что скоро снова в поезд, его совсем обрадовало. Однако на ступени вокзала, где я собирал представителей прессы, он решил не идти, остался в зале ожидания.
День по-настоящему разгулялся, осеннее солнце разогрело-таки поначалу хмурый уральский денек, и он заискрился зайчиками на стенах, засверкал отражениями солнечных лучей из луж. Я стоял наверху вокзальной лестницы и проводил пресс-конференцию. То, что мои собеседники-слушатели были невидимыми, меня не смущало, а скорее, наоборот, открывало простор и свободу для речи.
«Здравствуй, Пермь! – произнес я в полный голос, а потом, поскольку слушатели мои были невидимками, то и речь моя пошла в уме, – рад снова приветствовать тебя, город, с именем которого прошла бо;льшая часть моего детства, пока отца не этапировали во Владимир. Я почти было проехал мимо тебя, город на Каме, как проезжал и раньше, скорее стараясь проскочить место, очень похожее на задницу мира, если таковая существует, но в этот раз был заново позван сюда, и вот – и недели не прошло, как из мимо проезжающего я превратился в гостя города, пусть и самозваного. Да, это чисто личное привело меня сюда, но ведь личное связывает надежнее всего. И в любой маленькой, незначительной на вид ситуации можно найти игру высших сил – как нам наглядно демонстрирует школьная физика, в простой задачке скольжения тела по наклонной плоскости позволяющая видеть действия общих законов механики, известных нам как законы Ньютона.
Причина моего пребывания здесь проста – меня обманули. Обманувшие меня были мной в обмане уличены, признались в этом обмане, обещали дать полный ответ, «забили стрелку», но снова обманули и скрылись. В вашем городе Пермь.
Расследуя их исчезновение, я обнаружил, что в поезде «Ямал» Новый Уренгой – Москва на перегоне Екатеринбург – Пермь орудует организованная группа бесчестных картежников, причем работники поезда находятся с этой группой в деловых отношениях, осуществляя информационную и деловую поддержку деятельности группы. И участвуют в дележе награбленного.
Вас данные факты, вижу, не поразили».
Я пристально вгляделся в окружающих меня людей и не увидел в них ни капли сочувствия. Какой-то мужик с физиономией мелкого воришки, пристально наблюдавший за мной, быстро отвел глаза. Миша стоял немного в стороне и фотографировал голубей. Усталая женщина с сумкой тяжело поднималась по лестнице на перрон.
Вам помочь? – спросил я, но она так подозрительно и испуганно на меня посмотрела, что я опустил свою протянутую руку, пулей взлетел наверх и снова обратился к своим воображаемым слушателям. С ними было как-то попроще. И полегче.
«Так вот, еще раз констатирую, что, по моим наблюдениям, факты, приведенные мною, вас всех не только не поразили, но и не вызвали в вас никакого ответного порыва и даже интереса. Маленькое событие, ложь, обман, вранье – и вроде говорить то не о чем, кроме как – сам дурак, кому и зачем поверил, никому вообще сейчас верить нельзя. Еще и скажете, что правильно, умнее будешь впредь, никому доверять нельзя.
Вот, пожалуй, что я от вас услышал – не дружи, не улыбайся, с незнакомцами молчи. Ну, спасибо и на молчании. Позвольте же и вам тогда ответить, тоже молча, но искренне.
Ваш город грязен и омерзителен, ваши лица полны страха и злобы, ваша традиция – "Молотов" – еще одна ложь, еще один псевдоним. В историю свободных людей вы войдете как одна большая зона. И чтоб вам сгнить всем вместе с лагерями, вертухаями, мелкими подонками и обманщиками. Не обнаружив здесь ни одной родственной души, я объявляю этот город годным для закрытия и забвения!»
Я снова оглянулся, в ожидании ропота, ответа, восклицания, наконец. Тишина и спокойствие.
Моего соратника Мишу уговаривал какой-то парень купить у него что-то из современной техники. На лице продавца вместо энтузиазма была безнадега. Как-то он совсем без уверенности мямлил про "неупуститевозможность". Он уже понимал, что Миша у него вряд ли что купит, но продолжал по инерции расхваливать свой товар.
«Все, Миш, пресс-конференция закончилась, нам пора», – объявил я, окинул последним прощальным взглядом привокзальную площадь, ларьки по периметру, ментовскую будку и черневший вдали короб из черных бревен. Усмехнулся и вошел в здание вокзала. В дверях меня догнал Миша, провожаемый грустным взглядом продавца.
Вот и все, закончилась поездка, подумал я и что-то загрустил. Дима снова ждал нас в зале ожидания, его ироническая улыбка сообщала нам, что удивляться ничему он более не будет, он радостно приветствует завершение нашей повестки дня, к тому же скоро будет наш поезд, он повезет нас снова в Нижний, и как же хорошо все обошлось, без драк и выяснения отношений, и вроде не подвел, и рядом был, свою лояльность выказал вполне, вот надо только купить бы сувениров, засесть в вагон и... в общем, все дела.
Миша с Димой пошли выбирать магнитики с видами Перми у развала в коридоре между залом ожиданий и кассами. Поддавшись туристическому ажиотажу, я тоже решил взять себе парочку на память о месте, славном лагерями, где рабство есть предмет гордости и славный символ края – лесоповал.
Вот ведь как бывает: пока мы не подошли, никого у прилавка не было, и вдруг сразу – очередь, настоящая такая, славная, с советских времен мною не забытая, когда трутся, толкаются, пытаются пронырнуть поближе к продавцу. Диме-то что, загородил своими габаритами все вокруг, Мише тоже хорошо – втерся ужом между Димой и прилавком, а мне куда деваться? – кидаться в бой, как когда-то в детстве за колбасой? Нет, я уж лучше постою в сторонке, посмотрю по сторонам. И если надо, невтерпеж, то подойду опосля, коль время будет.
Стоя в стороне, я весь отдался наблюдению – сначала смотрел на то, как проверяют билеты у входа в зал ожиданий, и удивлялся, ведь только что ничего ни у кого не проверяли, а тут пришла новая смена, и сразу принялись за дело, да так споро и старательно, что вот уже и небольшая очередь образовалась, если так дальше пойдет, то отдыхать охране не придется. Вон где-то у входа пара ментов задушевно разговаривает с «лицами среднеазиатской национальности», близко-близко стоят, чуть головами не касаются, воркуют, видимо, в стремлении достичь взаимопонимания и консенсуса. А вот несколько объявлений, распечатанных на простой бумаге, одно – про знакомый зал повышенного комфорта на третьем этаже, тут что-то про медпункт, а вот – про кабинет начальника вокзала. Со стрелочкой, так мило, по-домашнему.
Я подошел к ребятам, уже к тому времени отделившимся от толпы у прилавка, и сообщил им, что зайду-ка я к начальнику вокзала на минутку. Дима забеспокоился. Появилось на его лице некое выражение озабоченности, вот ведь уже почти уехали, скоро в поезд и в купе, домой, а тут опять... и снова волноваться... «С тобой сходить?» – всего лишь и успел он мне сказать, уже вдогонку, в спину – я уже спешил наверх, в фойе, и в кабинеты.
Да, коридором это было не назвать – просторный зал, пускай немного мрачный, зато совсем не претенциозный, без помпы, невзрачная краска советских времен, нормальная дверь без прибамбасов, которая была даже слегка приоткрыта. Слегка постучавшись, я зашел и обнаружил за дверью двух представительниц прекрасного пола, увлеченных процессом освежения яркости ногтей. В ответ на мой вопрос о местонахождении начальника вокзала я удостоился благосклонного кивка на скромную дверь сбоку. «Он у себя, проходите», – добавила одна и отвернулась к кровавым пляскам краски по ногтям.
Я был несколько обескуражен таким приемом, ведь часто чем незначительней должность, тем помпезней приемная, тем величественней дама на страже. А тут и должность вроде серьезная, как-никак начальник вокзала, а ни вопросов, записывался ли я, ни даже предложения подождать, пока она разузнает, готов ли меня принять ее начальник, – ничего, кроме кивка на дверь, словно маникюр - важнейшее, что тут происходит. Я поблагодарил, открыл указанную мне дверь и шагнул в кабинет.
Кабинет был просторным и почти пустым, пара скромных стульев, много повидавших за свою жизнь, письменный стол у окна. За столом сидел средних лет мужчина и увлеченно играл со смартфоном. Сначала он даже не особенно обратил на нежданного посетителя внимание: бросил на меня быстрый взгляд, кивком указал на стул по другую сторону стола и продолжил свое занятие. Однако пауза дала мне возможность разглядеть его поподробнее: одет начальник был по-простому - скромный пиджак, рубашка, галстука не было, а под глазом фиолетил старый добрый синяк. Оставаться здесь надолго не входило в мои планы. Протянув ему вытащенную из кармана заранее приготовленную визитку, я скромно представился:
Виктор Павленков, американский гражданин, путешественник, независимый обозреватель.
Хозяин кабинета мгновенно закончил свои манипуляции с электронным устройством, принял у меня карточку, представился и поинтересовался причиной моего визита. О чем я ему кратко и поведал. Он не перебивал, лишь, извинившись, уточнил информацию о поезде и датах. Вообще при всем моем предубеждении к официальным лицам и начальникам этот мне определенно нравился. Своей простотой и непринужденностью. Даже слушал он как-то легко и по-свойски.
Я опустил в своем рассказе детали и причины возвращения в Пермь, да он и не очень спрашивал о них. Откинувшись в кресле после того, как я замолчал, он прищурил глаза и медленно, но с выражением протянул: «Да-а-а...» и замолчал. Я, признаться, был несколько обескуражен таким поворотом разговора и затягивающимся молчанием. Собеседник мой словно ушел от текущего момента в заоблачный мир раздумий и контемпляций, и лишь слегка движущиеся губы выдавали мысленный процесс за ширмой закрытых глаз и расслабленного тела. А может, это я сам, из своего цейтнота, ощущал данную паузу затянувшейся, нетерпеливо ожидая сам не зная чего, чтобы уже поставить галочку в плане задуманных мероприятий на сей земле, спуститься вниз, сесть в свой вагон, поесть, попить, поспать, проснуться в Нижнем и свалить уже отсюдова, валить, валить, валить.
Додумать мысль я так и не успел. Резко сев в кресле, хозяин кабинета вдруг заговорил:
Да, думал я, что больше уже вроде бы больше никогда, а оно вот как, значит... – Он слегка развел руками, а потом вдруг перегнулся через стол и со слегка виноватой улыбкой признался. – Было, было, что есть – то есть, отрицать не буду, было – и картежники, и фокусники, и наперсточники. Было. В девяностых.
Я ожидал прилагательного «лихие», но не дождался, мысленно себя и его с этим поздравив.
– Но вот уже несколько лет, как я работаю здесь, и – слышу об этом первый раз. Неужели снова начали? Очень интересно!
Я молчал, наблюдая некую театральность его жестов, и пытался определить степень правдивости его эмоционального состояния. Он тем временем продолжал. И про необходимость передачи информации в МВД упомянул, и о том, что всех-всех-всех надо оповестить, чтобы пресечь эту заразу на корню, и про то, как он рад, что у меня по этому случаю претензий к вокзалу и к его руководству нет, это все поезда, обслуживающие бригады, которые формируются в Москве, мы же с вами понимаем, да, а вот сигнал послать придется, это как пить дать, ну и мы со своей стороны тоже поддержим, как же не поддержать, надо, надо поддержать.
Я был слегка ошеломлен потоком речи. Заметно было, что говорить мой новый знакомец умел и любил. И речь его была вовсе не лишена смысла, ведь он и возмущался, и сочувствовал мне, и в то же время неназойливо констатировал факт своего непричастия к данному беспределу. То есть выполнял насущную задачу всякого встроенного в систему человека – отвести от себя ответственность за безобразие. На моих глазах он превращался в еще одного вруна – ведь не мог он не знать об этой системе, если она функционирует уже много лет, а крышуют ее на уровне зам. начальника милиции (полиции) Свердловской железной дороги! А может быть, и на самом деле ничего не знает? Сидит себе, играется с айфончиком, а жулики все сами по себе? А я стою здесь и уже решаю, что врет, как хитрый лис, начальник мне? Ну-ка, ну-ка, подумал я и перевел разговор поближе к вокзалу (ближе к телу, ближе к делу), поделился опытом пользования услугами такси в его непосредственной вотчине в недалеком прошлом, а именно сегодня поутру.
Да что же вы? Да кто же пользуется этими жуликами? – с упреком вопросил товарищ Мезенцев, начальник вокзала, подминивая мне синяком на добром озабоченном лице, слегка ошеломленном моей растяпистостью.
Сочувствие и легкая добрая усмешка (наверное, потом будет рассказывать собутыльникам о том, какие чудики и простофили бывают, – подумайте только, он взял такси на вокзале, болезный) не сходили с его физиогномии, пока он объяснял мне, что надо просто вызывать такси из города по телефону, и тогда вас подвезут дешево и сердито, а вот садиться на привокзальной площади в машину на стоянке такси в такси... это, простите, такая наивность, что он даже не подозревал, вроде вы человек неглупый, а такое делаете, извините, аж смешно делается.
Наконец-то, подумал я, наконец-то я тебя и поймал на том же нехитром приеме – во всем виновата сама жертва. Каким бы ни показался он мне вначале, среда и должность взяли свое. А он уже делился со мной телефонами фирм в Перми, сожалел, что я сразу к нему не зашел, а потом стал делиться планами вокзального такси, планируемого к вводу по всем крупным городами весям, чтобы не было этого безобразия больше. Стал даже описывать предполагаемый цвет этих авто, смаковать их сервис, подчеркивать их принадлежность к железной дороге. Про крышевание ментами современных водил-бомбил знать не знал, еще раз подчеркнув, что это все вне компетенции вокзала как такового. Начальник вокзала признавался в своем бессилии перед мелкими жуликами.
На прощание мы улыбались, как старые друзья. Обменявшись визитками и крепкими рукопожатиями, расстались у двери в кабинет, пообещав друг другу писать.
Ребята меня ждали. Прибытие поезда уже объявили. «Ну что, больше никуда не собираешься?» – с опаской спросил меня Дима. Успокоился, услышав, что более никаких телодвижений не будет. Наконец мы вышли на платформу и присоединились к ожидающим поезд "Новый Уренгой – Москва".
Поезд не заставил себя ждать. Вагон наш оказался в самом начале платформы, и мы неспешно отправились туда, рассматривая прибывших. Дима травил байки за жизнь, Миша молчал, я вглядывался в лица в толпе. Было немного грустно, однако предвкушение обеда и постели скрашивало нашу меланхолию. Сфотографировались на фоне здания вокзала. Добрели до нашего вагона, который был прицеплен сразу за паровозом. Купейный вагон был почти пуст. Поставив вещи в купе под присмотром Димы, Миша и я вышли на перрон: я – покурить, а он – сфотографировать меня еще разок на фоне поезда.
Есть на свете город Тарту,
Где сбываются мечты,
Где отчаянность азарта
Жаждет вечной пустоты,
Где с опаскою тираны
Уповают на любовь,
Где тебя по дальним странам
Вспоминают вновь и вновь,
Где за звездным небом ночью
Наблюдает астроном,
Где скрепляет клятва прочно
Звон кандальный, сердца стон
И предание о чуди,
Что когда-то здесь жила,
Град мой Тарту, город чудный,
Вздох свободы у костра...
На перроне у дверей вагона я затянулся последней на пермской земле сигаретой. И опять потянуло меня на внутреннюю саморазборку, словно в этом маленьком жизненом эпизоде я смог бы найти ответы на вопросы, которых не существует по определению и в поиске которых и состоит смысл жизни. То есть занялся самой настоящей «лоханкинщиной», так весело и с огоньком описанной бойкими перьями советских фельетонистов Ильфа и Петрова. На самом деле меня с детства очень привлекала эта несчастная трагическая фигура русского интеллигента. И вызывала сильное сочувствие, просто-таки щемящую нежность, что ли. Да – неудачник, да – слабый, да – все потерял, просмотрел, попустил. Но сравнивая его с другими героями «Золотого теленка», я, еще юным сердцем, распознавал своего – зла никому не делающего, себя защищающего голодовкой, говорящего стихами и ковыляющего белой хромой вороной меж толпами из крыс, стукачей, хищников, воров, мошенников, смотрящих на него как на урода. Такой князь Мышкин и Манилов вместе взятые, объединенный образ русского интеллигента-мечтателя в советское время, во времена большого террора. Ведь что интересно – роман написан в 1931 году, во времена коллективизации, стоившей миллионов жизней, жизней, принесенных в жертву индустриализации, которая вершилась ради создания сверхмощных орудий убийств человека человеком и для последующего завоевания Европы и мира, а в «Теленке...» – ни слова об этом, хотя и едут наши герои по провинции. Советская эпоха – в этом незамечании боли, убийств, насилия. В отсутствии сочувствия, в культивации ненависти.
Как сплоченно и дружно объединяются все жители Вороньей слободки в травле Лоханкина, в его унижении. Как ловко бойкие перья советской журналистики описывают беспомощного русского интеллигента, приписывая ему и лень, и полную оторванность от народа, и иждивенческий характер его существования, как тонко и весело они насмехаются над его вечными вопросами про его роль в русской революции, как смеются над его стремлением осознать сермяжную правду, как издеваются над его стремлением к самосовершенствованию! Просто животики надорвешь, как смешно.
Вот и сейчас лох – страшное слово. Лох – это тот, кого можно обмануть, кого можно унизить. И это совсем не возбраняется с точки зрения общественной морали. Еще и лох будет сам виноват. И никто за него не вступится – ведь так страшно быть на стороне лоха, гораздо выгоднее – в толпе, которая его травит. Как же я ненавижу и эту толпу, и этот город, и эту страну, где процветают жестокость, страх, ненависть ко всякому, кто отличается от общей массы, кто хочет осмыслить свою роль в этой рабской культуре. Где соврать и обмануть не зазорно, где врут и хамят, как дышат.
Так я стоял на перроне, курил и думал о городе Молотове-Перми, известном и знаменитом своими тюрьмами и лагерями, где одни рабы унижают других, а забота у всех одна – как бы наступить на ближнего, чтобы чуть выше приподняться.
А впрочем, что они мне и что им я? Я затянулся чуть поглубже сигаретой и снова посмотрел по сторонам. Да, столько рельсов и путей рядом я не видел давно. Наш вокзал располагался островком посреди десятков железнодорожных путей, головной вагон поезда, в котором были наши места, завершал этот продолговатый остров, словно нос корабля, а вокруг бушевало море дорог, путей, двигались тепловозы, тягачи, ходили желдоррабы в желтых жилетах с инструментарием в руках, рабочие болтали где-то в стороне. На перроне рядом с нами стояли проводницы и еще пара курящих, вели свою неспешную беседу. Миша закончил фотографировать и подошел ко мне.
Я задал ему загадку. В октябре 1994 года я решил сделать что-то конкретное для Нижнего - города, где вырос и жил мой отец. Я организовал конкурс сочинений для старшеклассников города на тему «Россия – вчера, сегодня, завтра». У проекта было две цели – дать возможность быть услышанными молодым вдумчивым мальчикам и девочкам, а также «снять слепок» с поколения, школьные годы которых начались во времена «развитого социализма», а кончались в непонятное время относительной свободы. Проект включал в себя и социологический опрос, позволявший найти еще один угол зрения на это поколение переходного периода. По итогам конкурса были опубликованы две книги – на русском и английском. На распространение информации, на жюри, на призы нужны были средства. Грантов никто не дал, собрал немного среди родственников американских, а все остальные средства пришлось добывать из собственных карманов. Уже в Нижнем я обратился с призывом о помощи к двум людям, одному – бывшему ученику моего отца, ныне успешному бизнесмену, и к двоюродному брату. Бизнесмен мне даже не ответил, а брат объяснил на пальцах, что этим проектом я позорю нашу семью. Нет, он не считал, как некоторые мои родственники, что я делаю это по заданию ЦРУ.
Так в чем же заключался вред данного предприятия по мнению моего брата? – спросил я Мишу.
Миша задумался. Очень он мне нравился этой своей неторопливостью с ответами на вопросы – сначала подумает, поразмыслит, с ответом не торопится. Обстоятельный такой молодой человек.
Ладно, хорош. Прощайте, пермская земля и пермяки», – сказал я, повторяясь. Уже в который раз сплевывая, гася сигарету в пальцах, засовывая фильтр себе в карман, еще раз оглядываясь, вбирая в себя здание вокзала, кучкующийся народ на перроне, поезда, вагоны, тепловозы, рельсы, шпалы, серое небо над головой и самого себя, растворяющегося во всех этих мелочах, на мгновение даже растворившегося, вобравшего и выбравшего, выбросившего и взявшего... Мы уже подошли почти к самым ступенькам, ведущим в наш вагон, но слегка приостановились, пока проводница любезно прощалась с кем-то в дверях, провожая их с улыбкой. Миша тронул меня сзади за руку:
Там в чем же вред вашего проекта?
А сам не догадался? Ладно, я тоже не сразу понял.
Я слегка задумался, чтобы точнее сформулировать мысль, вспомнил перекошенное лицо брата, которому я принес книжку, посвященную нашим отцам – Игорю и Владлену Павленковым. Я втайне надеялся, что этот проект как-то сблизит нас, объединит, что ли, залатает рваный шов непонимания, закроет зевающую пропасть непонимания, но получил взамен то, что получил, – обвинения в идиотизме и подставе.
Дело в том, Миш, что, по утверждению брата, сейчас самое страшное оскорбление в России – лох! Человек, которого можно обмануть! А я сам себя подставил с конкурсом сочинений, дав возможность представлять их на конкурс без проверки и контроля. Родители и учителя их пишут за своих школьников, а я им верю, подставляю себя и порочу нашу фамилию. Чистый лох!
Я даже слегка разволновался, объясняя Мише точку зрения, увы, уже покойного брата, с которым уже ни поспоришь, ни договоришься, и повернулся, чтобы заглянуть Мише в глаза, словно пытаясь найти там понимание моего давнего, никогда не завершенного спора с братом. Миша внимательно молчал, не перебивая. Краем глаза я видел, что люди, распрощавшись с проводницей, уже сошли на перрон, и начал уже было залезать на подножку, чтобы развить свою мысль в купе подробнее (нет, нравилось мне с Мишей говорить, да и собеседник он был не по годам серьезный, совсем не такой, как я в молодости, когда все хочется самому что-то сказать, вместо того чтобы слушать), но вдруг один из только что вышедших обернулся на меня, узнавая, и... я тоже его узнал.
Передо мною стояла парочка тех самых, ради которых я и приехал сюда. Вот так, в последний момент, они практически упали мне прямо в руки. Дальнейшее происходило так быстро, что все подробности оказались осмыслены мною уже потом.
Первое, что я сделал, это послал Мишу за Димой в вагон (зачем??? да еще и сделал это недостаточно тихо, так что был услышан высоким, ЗАЧЕМ? – я не перестаю спрашивать себя об этом до сих пор! что за дешевые понты? создать иллюзию того, что нас много?! моя шпана со мною?! откуда это у меня, из глупой юности, чтоб запугать и взять на понт? кого я собирался там пугать?! так я потерял самое главное – союзника!), а сам попытался завязать с ними разговор:
Ну, вот мы наконец и встретились, я же вам обещал, что вернусь. А я вас так ждал, так ждал на стрелке! А вы убежали! Ай-ай-ай! Какие-то вы пацаны неправильные, подозреваю, что порченые.
Надо отдать им должное, первичная растерянность на их лицах быстро сменилась решительностью движений. Высокий («Гриша Каран») показал чудеса распальцовки и ткнул пальцем в моем направлении:
- Все, сейчас придем на разборку, мало не покажется!
Второй («Слава») стоял в некотором смятении, помалкивал.
Давай, сюда иди, козел, – я раскрыл руки, словно приглашая его в свои объятия, и сделал шаг назад в надежде, что он последует за мной.
Ни Димы, ни Миши рядом не было, а я так хотел потянуть время до их подхода, который ожидался мной с секунды на секунду (вот-вот они спрыгнут с подножки, отрезав им отход, и тут я и... ??? Не имея четкого плана, на последних минутах пребывания в городе получив вдруг то, о чем просил, я оказался совсем неподготовленным – видно, не зря моя бывшая теща, пожилая ирландка, предупреждала меня неоднократно: «Будь осторожен в своих просьбах к Всевышнему»).
Но вместо того, чтобы следовать ко мне для разборки за «козла», они вдруг неожиданно развернулись и стали уходить, переступая через рельсы. А Димы с Мишей все не было...
Ошеломленный таким поворотом событий, я схватил камень, но бросить его так и не решился.
Какая стрелка, ты уже одну просрал, сучонок. Иди сюда! Стоять! – повысил я голос. Народ вокруг затих.
Уходили мои должники довольно бодро, слегка ссутулившись, было заметно, что они совершают усилие, чтобы не обернуться на мои призывы. И тут меня прорвало:
Эй, пидоры, куда побежали?! – уже громко воззвал я.
Низенький даже остановился от такого обращения, но не успел обернуться, как его обогнал высокий. И они засучили своими ножками, все ускоряясь и ускоряясь, а я, уже сорвав с себя покрывала цивилизованности, уже вошедший в раж, перешел на ор – голос у меня громкий, закаленный:
Эй, пидоры, порчаки вонючие! Куда бежите, пидоры порченые?! Вафлеры классные, один стульчак облизали, а второй закосить решили?! Ну-ка быстро на парашу, я еще вам в рот недоссал! Гляньте, люди, два вафлера, молофья течет из жопы, заглотники-защечники, а парашу вылизали не до конца! Побежали в сортир *** сосать да жопу подставлять, а парашу недолизали! Вафлер с парашником бегут переполненные, под нары торопятся, гниды!
Их спины вздрагивали при каждом моем крике. Они наклоняли головы, словно увoрачиваясь от слов, от взглядов, уже почти бежали, смешно подпрыгивая через рельсы, а в конце пути уже просто полусогнутые спрятались за вагон. Меня трясло. Я замолчал. Тишина немой сцены разбавлялась лишь хрипом моего дыхания и стуком сердца. И вдруг! – оглушительный, лихой, здоровый, громкий смех взорвал пространство в округе, заполнив собою все – и место между вагонами и вокзальной стеной, и небо, ставшее вдруг чистым и голубым, отразился от рельсов, ставших на мгновение звонкими, и – сначала обволок все мое существо, мое бренное тело, а потом внезапно врезался, пробился внутрь меня, в мою грудь, в мой мозг, в мои воспоминания, обиды, злобу – и растворил, открыл вдруг всего меня нараспашку, и я тоже, не отдавая себе отчета уже ни в чем, вдруг захохотал и сам, освобождаясь, с каждым толчком отдавая, выплескивая всю злобу и ярость вон, а они растворялись в общей радости и стремительно исчезали, как дым из закопченной трубы исчезает в атмосфере. Тоннельное видение вдруг прошло, и я увидел смеющихся – и железнодорожного рабочего, уронившего свой лом и тыкающего пальцем в сторону, где еще совсем недавно скрылись согнутые спины жуликов, и четырех работяг, высунувшихся почти по пояс из окна затормозившего тепловоза, и еще двух ребят в грязных оранжевых жилетках. Мужики из тепловоза показывали мне большие пальцы с одобрением, а один даже помахал перед тем, как снова нырнуть внутрь. Он был, наверное, недолгим, этот хохот, но я услышал в нем все, словно кто-то вдруг заговорил со мною... через хохот, причем услышал вдруг и самого себя, и свои мысли и чувства...
Я вдруг увидел резко,
отчетливо и четко,
себя на полустанке,
платформу подо мной:
стареющий мальчишка,
прекрасная находка
для всех людей на свете,
но тоже непростой...
Такое бывает иногда со мной, редко и непредсказуемо, хотя и можно расшевелить пространство голодовкой и сильным возжеланием, длительной ходьбой и физическими нагрузками, – гарантии никогда нет. А бывает, и не ждешь, и не гадаешь, а вдруг – вот оно, отзывается! А будешь ждать и молить – молчит, ни криком, ни шепотом, ни хохотом.
И всего-то он был ничего – минуту всего и смеялись-то, а так много я в нем услышал: ноту узнавания – они не просто так смеялись, все эти машинисты и работяги, они знали, над кем смеются, потому и смех был таким торжествующим и грянул сразу, как шулера вдруг скрылись за вагоном. Перед рабочими-то небось гоголями ходили, как же – пацаны, блатные, пальцы загибали, небось умело сплевывали под ноги, работяг иначе как за мужиков и рабов не держали, ни во что не ставили, презирали. А работяги сами их не любили, но побаивались: те могли и унизить, и припугнуть, да и вообще... Потому и рассмеялись тем уже в спины, мне тоже давая понять, что оценили, и в радость им это, и уж точно не забудут, завтра весь вокзал будет знать про всю сцену, а уж дружки-то с них спросят, что за такие-растакие слова им были сказаны и всеми услышаны, какими такими простыми и доступными словами их назвали и как они на эти названия ответили. То есть хохотали потому, что сами давно хотели им сказать слова заветные, а вот сейчас да громким голосом сказал им это некто незнакомый, а те бежали, согнутые, словно им каждый выкрик словно плетки хлест.
А еще я смеялся над собой, ведь вправду странно, странно и смешно – тащиться в захудалую провинцию, потратив на поездку во много раз больше, чем они мне проиграли, чтобы поймать и наказать каких-то несчастных уродов, шельмующих в вонючих поездах, – куда тебя заносит, дурачок? – я спрашивал себя и хохотал. И жизнь моя показалась вдруг смешной – все дерганья мои по зову сердца, безденежье, одиночество, тоска... А еще хохотал я от радости – услышало пространство, достучался! ответило – как в детстве, как в Тарту, как в Кембридже, как в Колдфуте – ведь захотел найти и вдруг – нашел! Они-то хоть подозревали, ну хоть на миг, когда решили выйти через этот, вагон последний в эти день, и миг, что это их мое пространство тащит, мой зов, мой неоплаченный должок... А еще я хохотал над собой, со стороны глядя, как же я все-таки поменялся: не смог пойти на физическое прикосновение первым, на удар – это уже у меня от американского опыта – не начинай первым, но если кто-то покусился на твое физическое состояние – отвечай до конца, без пределов – не ты начал, но тебе кончать (недаром нашим национальным символом почти стала гремучая змея – ее изображение есть на многих ранних флагах американских колоний, – а ведь и вправду никого не трогает, об опасности громко предупреждает, а не будучи услышана – бьет насмерть. Do not tread on me). Не смог я тогда первым ударить, хоть и держал в кармане раскрытое лезвие, да и сейчас – не смог кинуть камень в спину... Да ведь если до конца раскрыться, я ведь очень обрадовался им, когда вдруг увидел, ведь именно за ними я сюда приехал, и когда они сошли с подножки моего вагона практически мне в руки, возликовал пламенно и страстно где-то внутри себя... ведь какой скучной и грустной была бы поездка без маленького, но очень громкого финала, как грустно и хмуро было бы ехать, обратно, признавая, что вот так, без подготовки, наобум иголку в сене, не ищут, и все циники на свете, из коих несколько живут во мне самом, вдруг оказались бы правы, как часто уж бывало в этой жизни.
Как много можно услышать и увидеть всего за минуту хохота! А потом уже глазами, визуально, осмотреться вокруг, медленно вбирая в себя и проводницу, скукожившуюся вдруг, обнявшую себя саму за плечи, и поезд наш, и – как последний отблеск общего хохота – Диму, с улыбкой на лице медленно высовывающегося из двери, уже уверенного, что никого на перроне нет, но считающего, что проверять не надо, и Мишу, высовывающегося из-за Диминой спины... При виде своей команды я готов был снова хохотать. Над собой.
Ну и где же вы были? – улыбнулся.
Оказалось, что Дима ждал, пока я их приведу в наше купе, а разборки на перроне он считал делом опасным и рискованным. А Миша без Димы выходить из поезда тоже не рискнул. Зато Миша успел-таки запечатлеть парочку на фотографии, прямо перед тем, как занырнуть за Димой в вагон. Это сообщение привело меня в восторг. Ведь говорил я Мише, что вмешиваться ему никуда не надо, только фотографируй. Что он и сделал: в последнюю минуту, уже на ступеньках, обернулся и сфоткал их, прямо в тот самый момент, когда они забивают мне очередную стрелку через пять минут. Молодец, ничего не скажешь.
На обратном пути Дима вальяжничал, придирчиво разбирался с меню, выразительно рассказывал, как бы он их побил, если бы они очутились в нашем купе, фотографию их попросил отправить себе на электронную почту и обещал, что этим займется лично сам, через собственные связи в силовых структурах. Часто вынимал свой «Верту», искал связи, а потом объявил, что нашел очень крутой контакт в Кирове, и человек нас встретит на вокзале.
Потом мы пили много пива, много ели, пригласили к нам в купе обеих проводниц, они оказались дочкой и матерью, снова пили, а потом я в пустом купе долго пытался разговорить мамашу, ведь именно она так любезничала с шулерами при прощании. Дама оказалась крепка, как камень. Она рассказала мне, как возят нелегальный груз в поездах, и как подсаживают безбилетников, и как подторговывают икрой и чачей с водкой, как трудно на кавказских рейсах, где ее постоянно домогаются пассажиры, но про жуликов-педрил говорить отказывалась. Пришлось вернуться в купе ни с чем. Пиво текло рекой.
Дочка-проводница с немытыми волосами уже слегка окосела. Я упал на верхнюю полку и заснул. Проснулся через несколько часов. Все снова были в сборе, праздновали встречу в Кирове с Диминым серьезным другом, полезность которого исчислялась еще десятком жестяных банок пива. Пиво было местного производства, но это не делало ему чести. Я задумался о разнице в соотношениях российского и настоящего пива, а также портвейна «Агдам» и настоящего португальского. Проснулся еще раз, когда купе уже было пусто. Дима из полудремы поинтересовался, успел ли я... мамашу, и предложил... дочку для полноты комплекта. В ответ ему я произнес пару фраз, после которых он крепко задумался и больше ничего не говорил.
Еще с перрона, воодушевленный фотографией, сделанной Михаилом, я успел позвонить Мезенцеву, директору вокзала, и сообщить ему, что есть фотография, и даже был готов ему ее скинуть на «мыло», но тут он снова обрадованно заговорил про ментов, которые будут рады такому результату, и мой импульс желания общения вдруг сдулся, сошел на нет.
Сон не шел. Дима похрапывал на своей полке рядом. Я просматривал видеоряд своей жизни, и стук колес вторил сердцу. Я люблю долгие железнодорожные поездки, стук, ощущение осмысленности бытия, процесс преодоления пространства, мысли, беспорядочно лезущие в голову, и некоторую от них отстраненность, обусловленную местонахождением - на полке, в движении, в пути. Вот и сейчас я все думал про Лоханкина и сопоставлял его и свои жизненные пути и наше с ним отношение к миру. В чем-то мы, несомненно, разные – я всегда платил и за себя, и за женщин, а если не хватало, то и не позволял себе женщин. А если расставался, то всегда уходил, оставляя и квартиру, и дома женщине. И бить себя никому не позволял, а наоборот – бил так, что больше не просили. Но в то же время есть и много общего: некая склонность к бесполезным размышлениям глобально-исторического уровня и присущее данным измышлениям дилетантство. И – невписанность в структуры власти и общества. И – дикое нежелание работать. То есть трудиться – дa, нe прочь, и сутками, и неделями, и месяцами приходилось, но под чьим-то начальством, по приказу – увольте... И методы выживания у нас похожие, ведь вот уже как много лет подряд я выживаю, сдавая часть своего жилья внаем.
А вот с кем я точно «лоханулся», так это с родственниками моими молдаванскими, ведь вот уже много лет, как и молодежи помогаю, и старшему поколению тоже, и взаймы давал, и просто так – на семейный фонд, на бизнес, на похороны, и в Кембридже, бывало, принимал, а как попросил о помощи – никто ни слова, ни полслова, кроме «вы, дядя Виктор, не лох, но тут вы лоханулись!». Как абсолютно точно выразился мой «родственник». Правда, это подходило, скорее, к отношениям с этой частью семьи, тем не менее тема эта оказалась очень благодатной, и я стал вспоминать всех, кто меня когда-либо разочаровывал за всю мою достаточно долгую жизнь по обе стороны океана. Досталось всем – и родственникам, и бывшим друзьям, я предъявлял по полной, и уже было выходило, что я один лишь белый и пушистый, как вдруг вспомнилось несколько неприятных моментов, когда и сам я был ну не совсем на высоте, а память уже стала подкидывать мне и другие примеры – тех, кто вел себя безупречно: там оказались и родители, и мой любимый дядя Игорь, и друзья семьи, и породнившиеся со мной эскимосы с Аляски, и мои новые (но уже такие родные) знакомые эстонцы, и мои американские друзья...
Так-так-так – стучали колеса, так-так-так – вторили мысли ... Так, ничего до конца не подытожив, я незаметно уснул...
Прошло полтора года. Я наконец-то дописал сию историю. Продолжения пока нет. Дима, как и ожидалось, оказался пустобрехом. Друг чеченец ждет в Москве, чтобы составить компанию в моей следующей поездке в Пермь, если она когда-нибудь будет. Карты, мной у них забранные, лежат в одной избушке в Эстонии. А мне все чаще вспоминается взрыв смеха на вокзальном перроне, вдруг накрывший меня с головой и выплеснувшийся в небо...