Где-то год назад я написал текст под названием «75 рублей за евро» — совсем маленькую новеллу, состоявшую, как это обычно у меня бывает, из потока рефлексий в двух предложениях с плохо скрываемой неприязнью к государству и плохо просматривающимися точками. Единственный месседж, вложенный мной в этот текст, заключался в том, что курс национальной валюты упал так низко, что оказался почти вровень с теми низменными чувствами и тем мусором, которым вдохновляются авторы вроде меня.
И вот накануне этого же значения достиг курс рубля к доллару. Я увидел его на электронном табло банка на заснеженном утреннем проспекте Мира, ковыляя к станции метро «ВДНХ» по soon to be cleaned ночным сугробам и soon to be fixed разбитой собянинской плитке (которая, кстати, за зиму смерзлась и перестала так уж сильно шататься под ногами). Поток машин полз, как он обычно это делает, стоня и волоча брюхо по обледенелой дороге и долго тормозя перед отчаянными бабульками. На синеющем небе лежал сереющий кирпич, в ярких окнах доедали фитнес-кашу и утренние сосиски, допивали, морщась, несладкий чай и, ежась, вчерашнее полусладкое разноликие москвичи и москвички, шли последние приготовления к выходу на работу, в тренажерку, на дежурство, в инст, в путягу, на показ.
Одевайся теплей, говорила кому-то мама, как будто были варианты. Ешь как следует, говорила кому-то бабушка, как будто бывало иначе. Ты все сможешь, говорил кто-то сам себе, стоя с поднятым воротником у зеркала, как будто это было кино. За окнами мела недобрая метель, седела раздобревшая немытая Москва, разгорался рассвет, сопротивлялся усталости материал козырька павильона №70. Под двадцатью пятью этажами одинаковых снов и разных мировоззрений лежал небольшой, наполненный усталыми операционистками и спертым воздухом, стеклянный пузырек отделения какого-то банка, на двери которого дрожали вроде бы зловещие знаки: «USD 75,56 EUR 83,80». Я тащился мимо, глядя то на них, то на растущую утреннюю пробку, и пытался различить скрытую угрозу, зло и страх, близкий конец, панику и тьму — все то, что было так отчетливо видно в этих цифрах летом 2015-го. Чем они так пугали меня, моих друзей и приглашенных экспертов, тревожным шепотом делившихся с нами своими предчувствиями на оппозиционных волнах? Может быть, своим сходством с таймером, тикающим на ядерном заряде из «Армагеддона», который вот-вот рванет по приказу из центра и разнесет к чертям наш захолустный астероид? Если только Брюс не возьмет ситуацию в свои руки и не разберется с плохими парнями в последние десять секунд.
Брюс молча смотрел на меня с рекламного плаката в витрине и фирменно улыбался краешком рта. «Уровень, на котором многое приходит само, — не спеша объяснял он мне. — Момент, когда деньги начинают работать на тебя». «Да, старина», — кивал я ему и отворачивался, потому что уже горел зеленый и нужно было двигать, если не хотел мерзнуть еще две минуты. «10... 9...», — отсчитывал таймер на светофоре, противно пикая, как бомба, глупая и нелепая, которой никто не боится. «75,58... 75,59...» — вторил другой таймер по соседству — страшный, зловещий, серьезный, которого, по идее, как раз нужно бояться до усрачки.
Но почему-то все шло не по сценарию. Зазевавшаяся тетя с пакетами очертя голову бросалась через проспект Мира, водители привычно материли ее и давили на тормоза, грязный снег летел из-под колес, привычно обдавая коричневым фонтаном сутулую фигуру старшего инженера, привычно прыгающего через рельсы и увязающего в сугробе. Бомж на инвалидной коляске привычно объезжал машины в пробке, откуда ему показывали средние пальцы привыкшие к комфорту девушки поколения икс, рабочий и колхозница смотрели прямо перед собой — то есть, прямо на знаменитый двадцатипятиэтажный «дом на курьих ножках» — широкими металлическими глазницами без зрачков. За ухом у рабочего зарождалась ржавчинка, на фасаде дома зачиналась трещинка, арматурные стержни в козырьке павильона №70 уступали гравитации еще на пару микрон, в отдаленных микрорайонах нарастал гул и грохот величайшей геополитической катастрофы, опять, размазанной на годы и десятилетия. В покинутых домашних окнах отражалось красное солнце, вылезающее из-за промзон, как вспышка ядерного взрыва в слоу-моушне, на фоне которого летит, чтобы всех нас спасти, тысячелетний Брюс Уиллис.
«Рождественские чудеса продолжаются: 80 рублей за евро», — говорит он с фирменной ухмылкой, в которой помимо беспрекословной крутизны читаются легкая усталость и досада от того, что это единственный образ, продающий его на протяжении всей актерской карьеры. Его картонный силуэт треплет сильный ветер, гуляющий на просторах ледяной пустыни, заваленной мусором и покореженными буровыми коронками, усыпанной обожженными опорами от пусковых установок и брошенными на обочинах машинами. «9999.99 рублей за евро», — мерцает сошедшее с ума электронное табло, вваренное в живот Брюсу Уиллису, каким-то чудом уцелевшему в расплавленной метеоритным дождем витрине банка. Внезапно мощный порыв ветра вырывает его вместе с хлипкой проводкой из стены, дергает, дергает еще раз — «0000 888 за 888», — пищит табло — и одним махом поднимает в разреженную атмосферу астероида, стремительно унося в открытый космос.
«Порядок, Грейси», — говорит оживший за секунду до испепеления Брюс, и уверенно нажимает на красную кнопку детонатора.