Покаяние

- И знаете, что самое страшное?
N.  сидел на старом потертом кресле, крепко сцепив руки в замок и
уставившись в какую-то невидимую точку в том безгранично голубом небе, которое он видел из окна. Обычная рубашка в клетку, чисто выбритый подбородок и совершенно гладкое, покрытое несмываемым деревенским загаром лицо – лицо человека, которому не веришь, даже если он говорит правду. Еще больше недоверия вызывали глаза, где краснота белка была куда ярче бледно-серых глазных яблок. Те, кто видел этого человека не раз, знают, что обычно эти глаза прикрыты хитрым прищуром. Но сейчас N. широко открыл их и жадно вцепился взглядом в яркое утреннее небо. Он говорил, и голос его был спокойным и ровным. Сейчас ему хотелось говорить, и он говорил.
- Что? – Бенский не хотел бы отвечать этому человеку, он бы вообще предпочел
находиться подальше от него, но приказ есть приказ. Служба не всегда состоит из приятных вещей. Он стоит здесь, а за дверью двое простых солдат, все на своем месте, все исполняют свой долг. Да, сейчас Бенский будет находиться рядом с N., следить за ним, а ввиду уже решенной участи этого заключенного Бенский даже будет говорить с ним. Это будет милосердно с его стороны, да.
На губах Бенского промелькнула удовлетворенная улыбка.
- Самое страшное в том, что сегодня в этом огромном зале не было ни одного
человека, который любил бы меня. Не было ни одного человека, которому было бы дело именно до меня. Не до того, что я сделал, а до моей души.
- Там был священник.
N. улыбнулся небу.
- Вы же знаете, что он был там не ради меня. Он был там ради того, чтобы люди
знали, что такое истинное милосердие. Стоя там, он подбадривал меня словами, но внутренний взгляд его был обращен не на меня, нет - в зал, где сидели те зрители, вниманию которых и были посвящены, по сути, его слова. И все они, эти зрители, были уверены в том, что они видят перед собой истинное добро и милосердие к ближнему. Я видел, как блаженно они улыбались, как радостно было у них на душе оттого, что хоть кто-то готов ободрять такого человека, как я.
- Вы ждали чего-то другого?
- Не ждал. 
- Но там же были те, кто поддерживал вас, разве после оглашения приговора вы
не слышали их возмущенных криков, разве это не ободрило вас?
N. с силой оторвал взгляд от окна и с улыбкой посмотрел на Бенского. Тот
поежился от этого холодного взгляда, сдобренного слишком теплой улыбкой.
- Неужели вы думаете, что там был хоть один человек, который искренне желал
мне жизни? О нет, все эти люди - стайка жалких и бестолковых бездельников, готовых присоединиться к любой, даже совершенно сумасшедшей идее, при условии, что она будет вызовом устоявшемуся порядку общества. Борцы за правду, поборники справедливости и гуманизма. Ха! – он резко рассмеялся, и смех его можно было бы назвать смехом сумасшедшего, но Бенский услышал в нем столько горечи, ненависти и правдивой боли, сколько не вместил бы разум больного человека. – Они еще смеют называть себя борцами за правду, эти дурачки, которые даже не понимают, что это такое! Правда!
Он помолчал немного.
- По правде говоря, я и сам не понимал этого слова тогда .
Снова молчание.
- Я уверен, они пошли бы за мной, даже в том случае, если бы я утверждал, что
мир квадратный. И чем больше обычных людей презирало бы меня за это утверждение, тем яростнее бы вступались за меня вот эти люди. Они бы сказали, что каждый имеет право считать мир таким, каким он видится ему. Конечно, они бы не поверили мне. Сами они прекрасно знают, что мир круглый, и что это единственно верно. Но они думали бы, что моя точка зрения- всего лишь протест обществу, вызов ему, и в этом они всегда готовы поддержать любого. Эти люди- настоящие провокаторы, для них даже появилось сейчас специальное название- тролли. Особенно приятно им видеть то, как злят людей от большинства их слова и поступки. И Большинству невдомек, насколько глупо и бесполезно противостоять этим троллям, для которых возмущение и гнев – лучшая поддержка. Поверьте мне, Бенский, хоть вы и не понимаете этого пока до конца, что эти люди – худшее, что могло случиться с миром. И хоть они непосредственно своими руками и не убили ни одного человека, но сколько сомнений поселили они в душах людей, сколько жертв принесут в будущем эти сомнения! Я искренне ненавижу их, этих лгунов, и больше всего мне жаль, что сегодняшний вердикт – моя невольная помощь им. Я виню себя лишь в том, что был чертовски неосторожен, когда позволил связать своё имя и свою судьбу с этими людьми. Теперь они вознесут эту жертву на алтарь своих беспорядочных убеждений, и будут размахивать моей смертью как факелом. Нехорошо.
N. сокрушенно покачал головой.
Бенский с интересом смотрел на N. Теперь он нашел ответ на вопрос, давно мучивший его: «Почему люди шли за этим ужасным человеком?».
Сейчас, смотря на широко открытые, горящие ярой убежденностью глаза, устремленные вдаль, на резко очерченный нос, крылья которого трепетали, он увидел того человека, который говорил то, во что действительно верил. Такая сила убежденности, такая внутренняя сила не могла принадлежать простому человеку. То была сила лидера, вожака.
- N., - Бенский впервые обратился к заключенному по имени и был сам немало
удивлен этому. Он понял, что теперь ему больше всего на свете хочется понять этого странного человека, - Вы сдались властям добровольно. Почему?
- Есть закурить?
N. перевел свой пронзительный взгляд на него и не отрывал, пока Бенский трясущимися от внезапного волнения руками не достал из кармана сильно помятую пачку Мальборо. Прикурив, N. несколько раз неспешно затянулся.
- Зачем вам это знать, Алексей Кондратьевич? Вы знакомы с материалами
моего дела, неужели вы не можете даже на секунду предположить, что я мог действительно раскаяться в содеянном?
- В это я не поверю ни на минуту, да и не вы ли сейчас, в зале суда сделали всё
возможное, чтобы все присутствующие поверили в то, что вы ни капельки не раскаиваетесь. Вы ведь делали ужасные вещи. Вы осознаете это?
- Кто вы, чтобы читать мне мораль?  - N. произнес это так резко, что Бенский
невольно отшатнулся.
- Вас только что осудили на смертную казнь. О какой морали может идти
речь?
- Речь идет о разнице между вами и мной и о том, кто имеет право меня
судить, а кто нет.
- Я, в отличии от вас людей не убивал. И те, кто судил вас к такому не причастны.
- Бросьте, Алексей Кондратьевич, вы же сами не понимаете о чем говорите. Да
вы же сами, иди вы моей жизненной дорогой, врядли избежали бы моих выводов и моих ошибок.  Я жил как думал, как верил. Я боролся потому что думал, что делаю все правильно. До какого-то момента я и был прав. А потом мне уже сложно было различать границы. Я бежал, не останавливаясь, и пока я не останавливался, я был счастлив.
Но иногда, когда усталость все-таки брала надо мной верх, я понимал, что
больше не могу бежать. И стоило мне только закрыть глаза, как страшным вихрем летели перед моими глазами кровавые картины, написанные мной. И знаете, как перехватывало дыхание от осознания того, что это сделали мои руки? И тогда я снова читал свои прежние статьи, снова заставлял себя поверить в Идею. Это было единственной возможностью не оставаться наедине с самим собой. Чем дальше я шел этим путем, тем меньше было душевных терзаний, а в один момент я осознал, что теперь то, что ранее приводило меня в ужас, теперь стало приносить мне удовольствие.
- Значит все-таки было раскаяние, это становится интересно. После ваших
сегодняшних категоричных и страстных заявлений, я верю в это с трудом, - Бенский сел на стул, стоящий напротив и с нескрываемым любопытством принялся сверлить взглядом N. - Так кому бы вы позволили совершить суд над собой, N.?

Несколько минут N. молчаливо разглядывал Бенского, словно примеряя его к чему-то, оценивая.

- Наверное, вы последний разумный человек, которого я вижу в этой жизни.
Как жаль. А знаете, я действительно рад, что сегодня в зале все-таки не было того единственного человека в мире, которому я бы позволил совершить суд над собой. В том зале все-таки нет места любви и милосердию.
N. снова устремил свой взгляд в окно. Бенский почувствовал, что мысли N. сейчас устремились в более отдаленные места, чем те, до которых мог дотянуться его взгляд.
   - Я прекрасно помню тот жаркий день, когда я встретил её. На скамейке в
парке мы разговорились. Я уже не помню, о чем был разговор и как он начался. Помню только, что думал о своем и совершенно не хотел ни с кем разговаривать. Теперь я думаю, что всё было очень странно.  Не знаю почему, но она меня отчего-то пожалела.
Наверное что-то все-таки было написано такое на моем лице, что она смогла прочесть и понять, но сам о себе помню, что тогда был чрезвычайно доволен собой и расслаблен. Но также я помню, что по мере того, как она говорила со мной, улыбка сползала с моего лица, мне становилось страшно. И тогда она взяла мою руку в свою и поцеловала мою ладонь. Мою ладонь! Я помню, как тогда я вырвал руку у неё! Ибо Она, Она поцеловала ладонь, испачканную кровью множества людей! Как могла Она сделать это! И еще она сказала: “Ты всё делаешь правильно.” И я понял, что Она всё понимает, и что вся моя черная душа раскрыта перед ней, как книга. Ничто не укрылось от неё, и она, увидев все эти ужасы, всю эту мерзость, не отшатнулась от меня. Тогда она сделала то единственное, что могло меня спасти: она подарила мне, незрячему, возможность видеть.
И, вы знаете, Бенский, именно тогда я и усомнился в том, что передо мной сидела живая девушка. Мне подумалось тогда, что она или ангел или демон. Потому что то, что она говорила полностью согласовывалось с теми моими мыслями, которые иначе как демонические и не назовешь. Но то, что я чувствовал при этом, я не мог этого осознать, но это было больше похоже на ужасные муки совести, которых не под силу вызвать никакому демону. Я искренне мучался тогда.
И больше всего я мучался оттого, что именно Она, это дивное создание, говорит мне эти ужасные вещи, эти истины, созданные мной и воплощенные в жизнь мной же.
И потом, когда она перестала говорить, мы долго молчали. И по тому, как Она
смотрела на меня, я понял, что она –единственный человек в мире, которому я не безразличен. Повторив мне мои ужасные мысли, она показала мне меня самого, отраженного в ней, как в зеркале.
И я испугался, очень сильно испугался того, что я творил, и испугался того, что какой-то дорогой мне человек может вот так просто взять и повторить мои ужасные слова.
Затем она поцеловала меня в лоб, и медленно пошла прочь. Я больше никогда
не видел её, я не знаю её имени, но именно тогда, Бенский, я прозрел.

Я очень счастлив теперь: сейчас где-то на земле живет один человек, который совершенно искренне любит во мне человека. Да, я уверен, что такую же любовь она явила бы к любому из живущих на Земле, но во мне нет ревности, я знаю насколько велика и всеобъемлюща её любовь.

Скоро состоится мое покаяние. Вы правы, на суде я говорил то, что ужасало многих. Я повторил те свои старые мысли, которые тогда мне повторила она.  Я хотел, чтобы вы все ужаснулись, чтобы я казался вам омерзительным и недостойным помилования. Я добился своего.

Но я хочу, чтобы вы знали: с того самого дня я живу ради неё, и ради неё собираюсь умереть. Я думаю о её словах каждую свободную минуту, я буду думать о ней перед смертью, которая теперь меня совершенно не страшит, я вспомню о ней в ту секунду, когда душа моя отделиться от тела. И я надеюсь, что от мыслей моих ей станет легче, и что она сможет показать правду еще кому-то.