Павел Н. Лаптев
Рояль
рассказ
— Рояль... Откройте... Откройте крышку!
— Товарищ, Вы меня слышите? — медсестра Маша трясла спинку кровати в ногах пациента, потом подошла к нему, наклонилась близко, что белая шапочка слетела и упала на его лицо. — Товарищ, — погладила по голове, — Как, как Вы?
— Там рояль! — радостно, но с трудом сказал пациент.
Медсестра стала искать взглядом врача, крикнула:
— Зинаида Васильевна! Он открыл глаза! Он говорит!
— Потише! — попросил её лежащий недалеко фронтовик Николай Петрович. — Что ты кричишь, дочка. Тихий час, ведь.
— Он очнулся! — радостно, но уже тише сказала Маша, одевая шапочку и приглаживая рыжую чёлку.
— Ну и хорошо, так и должно быть, — спокойно ответил Николай Петрович.
Пациенты завозились, некоторые встали, пошли курить.
— Вы посмотрите за ним, Николай... — вспоминала Маша.
— Петрович, — напомнил пациент.
— Да, Николай Петрович. Я сейчас быстро врача найду. Она на первом этаже, — попросила она Николая Петровича.
— Вот так балясина-то, — пробурчал фронтовик, медленно встал и, опираясь на костыль, подошёл к Маше.
— Ну, здорово, как ты? — спросил он пациента.
Маша быстро пошла за врачом, а Николай Петрович сел на табуретку рядом с кроватью.
— Ты какой худой, кожа да кости, сынок, — сказал он. — А красавец, как из кино.
Пациент ещё плохо видел в виду того, что долго был без сознания.
— Рояль! — радовался он, показывая взглядом на стоящий недалеко от него накрытый зелёным чехлом инструмент. — Здесь есть рояль! Я думал уже не увижу его. А где я? — спросил он.
— В госпитале, — пояснил фронтовик.
— Уже приехали? Так быстро? — удивился пациент.
— Быстро? — удивился Николай Петрович. — Ты вон сколько времени без сознания был-то.
Пациент потёр глаза рукой.
— Я помню в поезде ехал... На верхней полке лежал, — вспомнил он, говоря медленно и тихо, слова ему давались с трудом. — Больше ничего не помню... Из Ленинграда... Блокаду прорвали и нас вывезли... В Сибирь везли. Это Сибирь?
— Нет, — усмехнулся Николай Петрович. — Какая Сибирь, Горьковская область. Город Выкса.
Подошла Маша вместе с женщиной врачом в таком же, как у медсестры белом халате и шапочке. Только у врача из-под неё виднелись седоватые волосы.
— Здравствуйте, я Пичугина Зинаида Васильевна, ваш врач, — серьёзно представилась врач. — Как Вы себя чувствуете?
— Чувствую хорошо, — ответил пациент. — Только вижу неважно.
— Это пройдёт, — сказала Зинаида Васильевна, потрогала его лоб и спросила у Маши: — Где история?
— Она вот, на тумбочке, — показала Маша.
Зинаида Васильевна взяла историю болезни.
— Ленковский Феодосий Людвигович, — прочитала она медленно. — Город Ленинград. Вы кем работали?
— Я музыкант, — ответил Ленковский.
— Понятно, — сказала врач. — Дистрофия, истощение. Туберкулёза, инфекций нет. Значит, питание и покой. Лёгкое питание не менее шести раз в сутки. Мясо обязательно. Вот так.
Феодосий приподнялся на локтях.
— Лежите, лежите, — посоветовала Зинаида Васильевна пациенту. — Маша, — обратилась к медсестре, увидев как та восторженно смотрит на симпатичного пациента. — Сладкий чай пока завари. Маша, слышишь? Иди!
Маша как очнулась, кивнула и быстро ушла.
— Доктор, извините, а как я здесь оказался? — спросил Ленковский и лёг.
— С поезда. Поскольку Вы не доехали бы до пункта эвакуации живым и здоровым, Вас на станции Навашино вынесли и привезли к нам в эвакогоспиталь номер пятьдесят восемь двадцать девять. Вот так. Теперь у Вас всё будет хорошо, — сказала Зинаида Васильевна, улыбнулась и пошла от койки к койке, разговаривая с больными.
Зрение постепенно начало возвращаться к Ленковскому, он привстал, начал рассматривать зал.
— Высокий потолок. Это ведь сцена! Мы на сцене? — обрадовался он.
— На сцене, как артисты, — согласился Николай Петрович. — Это дворец культуры имени Лепсе.
— Кого?
— Ян Лепсе, — повторил Николай Петрович. — Был такой председатель ЦК профкома металлистов. Здесь же ведь в городе металлургический завод.
— Так это большой город?
— Выкса-то? Маленький. Лес кругом. Много леса кругом.
Ленковского начало знобить, он мелко затрясся и лёг под одеяло с головой.
— Эх, балясина, — увидев это, сказал Николай Петрович, сходил к свой кровати, взял выцветшее одеяло и накрыл им Ленковского.
— Ты радуйся, сынок, что живой. Смертей вон сколько повсюду, — сказал фронтовик.
— Сме-рть... — стучал зубами под одеялом Феодосий. — В Ленинграде она стала обыденным явлением... Знаете, голодный человек просто перестаёт интересоваться окружающим миром, ложиться и засыпает навечно... А по улице идёшь, и рядом прохожий падает и умирает, и никто к нему не подходит, он просто лежит и всё... Их много, здесь, там, везде на улицах... Ленинграда.
Николай Петрович тяжело вздохнул.
— Война, мать её... — сказал он.
— У меня жена так умерла, — поведал Ленковский. — И кот... Тоже... Умер.
— Да, да, согревайся, — не знал, что сказать Николай Петрович.
— А Вы воевали? — спросил Ленковский.
— Я-то раненый, контуженый, с фронта сюда попал. Да здесь все так же с ранениями, — пояснил Николай Петрович, протирая рукавом халата глаза. — Здесь в городе ещё три госпиталя.
— А я не воевал, — посетовал Феодосий.
— Кому воевать, кому на музыке играть, у всех свои дела, — ответил фронтовик.
Подошла Маша со стаканом чая.
— Мёрзнете? Сейчас согреетесь с чаем, — сказала она.
Феодосий высунул дрожащую руку из одеяла, взял стакан и сделал под одеялом глоток.
— Там рояль... — сказал он.
— Да, рояль, — согласилась Маша. — Это же дворец.
— Я пианист, — сказал Ленковский. — У меня в Ленинграде, где я жил в большой трёхкомнатной квартире был белый рояль. Мне его подарили.
— Здорово! — сказала, улыбаясь, медсестра.
— И я его поменял на буханку хлеба, — продолжил Феодосий. — На огромную вкусную буханку хлеба. Это самое последнее, что было в квартире, поменял. До конца держал.
— Вот так балясина! Рояль на буханку хлеба? — удивился Николай Петрович. — На вагон можно было...
— На одну буханку, — подтвердил Феодосий. — У спекулянтов был вагон таких и они меняли ценные вещи для себя.
— Война... — вздохнул фронтовик.
— Голод, — сказал Ленковский. — Там всё ели, даже обои варили, потому что на клейстере они.
Он высунул голову и руку с чаем из-под одеяла, допил чай. Маша взяла у него стакан.
— Но город жил. Работал. И концерты были, — сказал Феодосий и поблагодарил: — Хороший чай, только не сладкий.
— Сладкий, — не согласилась медсестра. — Я два куска положила.
Ленковский попытался подняться.
— Лежите, Вам нельзя пока вставать, — сказала Маша.
— А мне халат положено? — спросил Ленковский, заметив, что его переодели в белую пижаму.
— Да. Сейчас принесу, — сказала медсестра и ушла.
Николай Петрович вытер рукавом заплаканные глаза.
— Я пойду покурю, — сказал фронтовик. — Ты не куришь? А тебе всё равно нельзя, наверно.
— Я не курю, — сказал Ленковский.
— Интеллигент, — улыбнулся Николай Петрович.
— Да, какой... — улыбнулся и Феодосий.
Николай Петрович махнул рукой и пошёл курить.
Маша принесла синий халат. Ленковский сел на кровать и сложил руки на груди.
— Лучше, чем фрак, — сказал весело Феодосий. — А бабочки нет?
— Бабочки?
— Бабочки скоро прилетят. Весна ведь началась, — пошутил Феодосий.
Маша помогла Феодосию надеть халат и села на табуретку.
— А сейчас ложитесь, — приказала она.
— Вас как зовут? — спросил Феодосий, глядя медсестре прямо в глаза, что та смутилась, отвела взгляд.
— Маша, — ответила она.
— Машенька, Вы такая красивая, добрая, — рассматривал Феодосий её чёлку из-под шапочки. — Маша, Вы сядьте, отдохните.
— Работа, какой отдых, — сказала медсестра. — Вот война закончится, тогда и отдохнём. Вы в Ленинграде, мы здесь.
Ленковский помотал головой.
— Вряд ли, теперь, в Ленинграде, — сказал он, встал и медленно, держась за спинки кроватей, пошёл к роялю.
— Куда Вы? — позвала его Маша.
Феодосий подошёл к роялю, снял чехол с крышки клавиатуры. Открылся чёрный рояль и надпись золотыми буквами «Красный октябрь. Ленинград». Ленковский поднял крышку.
— Вот о чём я мечтал, — сказал он радостно, трогая клавиши. — Вот что снилось мне часто. Не еда, не выбраться из блокады. Играть!
Ленковский начал играть. Играть Бетховена, сонату, дрожащими руками, несколько тактов. Потом остановился, огляделся по сторонам, где к нему обратили свои взоры пациенты. Все увидели на его глазах слёзы.
— Это последнее, что я играл в Ленинграде, — сказал Феодосий.
— Сыграй ещё, сынок, — попросил пришедший Николай Петрович.
—Да, пожалуйста, — просили со всех сторон бойцы.
Кто-то к роялю принёс табуретку. Кто-то начал хлопать в ладоши. Ленковский поклонился и сел. Зал затих. Ленковский засучил рукава, размял пальцы, повернулся и сказал всем:
— Людвиг Ван Бетховен. Он не немец, австриец.
— Хоть и немец, — сказал Николай Петрович. — Не все ж они фашисты.
— Ну, да, — улыбнулся Феодосий. — Он жил в девятнадцатом, даже в восемнадцатом веке. Соната номер двадцать три. Аппассионата, — и заиграл. Неуверенно, немного ошибаясь, минуты три.
Потом остановился.
— Извините, слабость, — сказал он, поднялся, держась за рояль и, сидя, поклонился.
Ему начали все аплодировать. Ленковский подошёл к своей кровати и сел.
— Феодосий Людвинович, ведь Вам рано так напрягаться, — сказала Маша и стеснительно спросила: — А Вы когда нибудь меня научите так играть?
Ленковский улыбнулся, кивнул головой и поморщился от боли.
— Шея болит, — сказал он.
К ногам Феодосия прильнула кошка и потёрлась, и пошла дальше.
— У меня в Ленинграде был кот, серый, как этот. Только нечем было его кормить, — сказал он.
— Это кошка, — сказала Маша.
— В Ленинграде не осталось кошек. Умерли они или... Или съели их, — сказал Феодосий.
Он встал и медленно пошёл за кошкой между кроватями, приговаривая:
— Кис-кис!
— Товарищ Ленковский! — крикнула вслед медсестра, нахмурив брови. — Лягте, пожалуйста!
Ленковский ничего не ответил, вышел за кошкой в коридор, потом вышел на балкон. От искрящегося снега под мартовским солнцем он зажмурил глаза, потёр их руками. Опёрся на толстые бетонные перила, куда прыгнула кошка, отдышался. Феодосий взял на руки кошку , погладил. На балкон вышла и врач Пичугина.
— Феодосий Людвигович, не рано начали бегать? — спросила она сердито. — Идите, лягте.
— Тепло сегодня, хорошо, — ответил ей Ленковский. — И тихо. Вы знаете, а он вернулся.
— Кто вернулся? — не поняла Зинаида Васильевна.
— Рояль, — ответил Ленковский.
— Рояль вернулся? — не поняла врач.
— Рояль. Только цвет изменил. Был белый, стал чёрный. Наверно, война так на него подействовала, что он почернел, — сказал Феодосий и тихо засмеялся. И заплакал. И плакал и смеялся одновременно.
— Вернулся, — согласилась Зинаида Васильевна и улыбнулась. — А мы думали его на дрова распилить. Да не успели. Вот так, — хитро посмотрела на пациента. — А он Вас ждал. И дождался.
— Дождался, — сказал Ленковский и закашлял и задумался: — А если здесь лес кругом... Зачем же рояль на дрова пилить?
— Пойдёмте отсюда. Холодно, — сказала врач уже серьёзно. — Ещё от пневмонии не хватало Вас лечить.
Они зашли внутрь. Феодосий отпустил животное на пол.
— Я думаю, здесь, в Выксе, если буду жить, останусь. — сказал он, прекратив кашлять. — Видимо, так судьба распорядилась.
— Судьба... — задумалась врач. — Может, судьба, может кто-то ещё.
— Буду учить детей играть на фортепиано, — сказал Ленковский, сложив руки на груди. — Маша вот тоже хочет научиться. Кружок можно организовать музыкальный. Правда ведь?
— Правда, — сказала Зинаида Васильевна, и погладила Феодосия по плечу. — Если люди хотят учиться музыке, значит, жизнь продолжается. Значит, будем жить. Вот так.
конец