63 тысячи мирных жителей вынуждены были встречать немцев в оставленном советскими войсками Новороссийске. Конечно, все понимали, что туго им придется при оккупантах, потому старались в меру сил подготовиться, сделать хоть какие-то запасы на черный день. И взрослые, и дети мотались по городу в поисках провианта. В последние дни обороны города магазины и склады были открыты для всех. «В магазине, что напротив нынешнего стадиона, на виду стояла бочка с подсолнечным маслом, – вспоминает Клотильда Захаровна Штирц (в девичестве Васильева). – Так я туда побежала, накачала масла полведра. Потом на пристани (там было много амбаров складских) рекой лилось вино. Мы туда с мальчишками ринулись. И там нас застал обстрел. Мы бросились под первую же хибарку, прижались к стене. Поблизости снаряд разорвался. Малюсенький осколочек впился мне в грудь. Острый как иголка. Я его выдернула – пошла кровь. Тут уж не до вина. Чуть потише стало, бегом домой побежали.
А взрослые и ребята постарше ходили на круг. Там стоял большой состав с продовольствием. Вагоны охранял молоденький солдатик. Как-то у нас во дворе собралась ватага ребят 15-16-ти лет. И пошли они к тем вагонам. Сестра моя Изольда с ними была. Солдатик их вначале не подпускал, грозился, что стрелять будет. Но потом, когда его усовестили, что скоро, мол, все равно все немцам достанется, тот сдался и народ к вагонам подпустил. Так что Изольда смогла набрать целую наволочку продуктов: масла сливочного, несколько кругов копченой колбасы, банок с консервами. На улице еще жара стояла. Пришла сестра домой, по ней это масло течет. Мы с мамой выскребли масло с девичьего тела, перетопили его в кастрюле. А Изольда, тем временем, еще в нашу школу сбегать успела. Там после эвакуации госпиталя много чего оставалось брошенного. Помню, сестра мешок сухарей принесла и полрюкзака изюма. С этими запасами наша семья и встретила немцев».
В последние дни обороны по городу ходили слухи, что фашисты расстреливают без разбора мужчин старше 16-ти лет. И сердобольные родственники старались спрятать своих мальчишек в самые надежные места. Некоторых пацанов наряжали в девчоночьи платья. От греха подальше.
Но очень скоро стало ясно, что немцев местное население мало интересует. Главное, чтобы оно не путалось под ногами и не доставляло оккупантам каких-либо проблем. Правда, многим жителям пришлось познакомиться с захватчиками достаточно близко. В доме, где жила семья Васильевых, квартировало несколько немецких солдат и офицеров. «В начале у нас остановился Томас, простой такой немецкий парень, бывший тракторист, - вспоминает Клотильда Захаровна. – Он возил горючее на передовую. А потом поселился офицер. Звали его Карлом. Оба были добры к нам. Если получали посылки из дома, то всегда нас угощали. Чувствовалось, что война им не по нутру. Карл, например, часто выходил на балкон и подолгу смотрел на бухту, на горящие в ней пароходы. Однажды, помню, он не выдержал этого зрелища и разрыдался: “Schei;e, Hitler! Schei;e, Krieg!” (Дерьмо, Гитлер! Дерьмо, война!). Но, конечно, таких, как наши постояльцы, было среди немцев немного. Большинству ничего не стоило убить, например, собаку. Да и в человека выстрелить рука бы не дрогнула…».
Первый месяц оккупации прошел относительно спокойно. В школе № 20 даже начались занятия. «Всех учеников собрали в один класс, - вспоминает Клотильда Захаровна. – Предметы были разные. Даже не припомню, какие именно. В память врезался только один – Закон Божий. Представьте себе, в класс заходит священник в длинной черной рясе, и мы под диктовку записываем его слова. «Бог есть Дух – вечный, всеблагой, всеведущий, всеправедный…». А ведь мы до того пионерами были, и в церковь, конечно, ни ногой…».
Только учиться школярам в старорежимной школе пришлось недолго. Через месяц советская артиллерия начала методично обстреливать занятый врагом город. Стало не до занятий. Приходилось отсиживаться по домам или прятаться в укрытиях.
Но жизнь все же заставляла людей выбираться на улицы, где их всегда поджидала реальная опасность. А что поделаешь? Все припасы давно съедены. А немцы и не думали заниматься снабжением населения продовольствием. Правда, какое-то время они выдавали жителям по старым советским карточкам семечки. Только те уж очень быстро кончились. А питаться-то все равно надо. Вот и наладилось постоянное паломничество горожан в окрестные станицы. Ходили менять домашние вещи, скарб хозяйственный на крупу, зерно, подсолнечное масло. Первое время немцы на эти хождения закрывали глаза и никак им не препятствовали. «Помню, как-то в ноябре, - вспоминает К.З. Штирц, - мама взяла меня с собой. Ей посоветовали сходить в Молдованку, где, по словам соседей, можно было с большей выгодой обменять постельное белье на что-нибудь съестное. А было уже холодно. И дождь противный такой моросил. Вышли из дома на улицу Советов. Одно название, что улица. Кругом горы щебня. Только посередине проезжей части протоптана узкая тропинка, по которой можно идти. Кое-как добрались до Цемдолины. И там, на развилке, видим картину: лежит убитая лошадь – огромный немецкий битюг-тяжеловоз. А рядом с ней – мужчина в штатском, полчерепа нет, мозги вокруг разбросаны. Жуть какая! А ведь это только начало нашего пути...
В Тоннельную пришли затемно. Совсем из сил выбились, мокрые, голодные. Сели у забора какой-то хаты. Оттуда немецкий солдат выходит. И к нам. «Чего вам?» - спрашивает. А мы в слезы: замерзли, говорим, устали. Солдат пригласил в дом. Оказалось, что он – чех. Налил нам супу, чаю. Уговорил хозяйку, чтобы она разрешила нам переночевать в доме. Рано утром мы ушли. По дороге еще одно везение перепало: нас немного подбросил на своей повозке румынский солдат. А вот в Молдованке удачи не случилось. В первой хате, куда мы постучали, нас встретили старый дед и мальчишка лет шести. Шустрый такой пацаненок, в печку дрова подбрасывает, котелки на огонь ставит. Дед ему что-то не по-русски говорит, а сам на нас косые взгляды бросает. Мать забеспокоилась: «Пойдем, дочка, отсюда. Чувствую, отнимут у нас все, и ничего мы не обменяем». Простились с хозяевами и поскорей на улицу. На обратном пути где-то выменяли чуть-чуть кукурузы, гороху. И все. Кое-как до города дошагали. Кстати, лошадь на развилке все еще лежала. Так мы нарезали с нее мяса, дома его перемололи и котлет на пару наделали. За сколько времени от души наелись… А вот дальше дела хуже пошли. Даже село отощало. Счет при обмене шел теперь на блюдечки. Блюдечко гороху – отдай простынь. А уже и менять-то нечего. В общем, совсем голодно стало.
А у нас не то, что поесть, даже воды набрать – и то была проблема. За водой мы ходили во двор соседнего дома. Там был колодец. Двор – с видом на море. А значит, пристрелянный нашими артиллеристами с противоположной стороны бухты. Как только кто из наших жильцов туда пойдет, то обязательно приносят раненого или убитого.
В общем, к началу весны 43-го нам жить совсем невмоготу стало. Соседи по дому почти все съехали, нашли себе в городе места поспокойней. На нашей площадке жила семья: бабка с дедом, с двумя дочерьми и внуками. Так они перебрались в Мысхако. Одного деда на хозяйстве оставили. Он их каждую неделю проведывал. Пешком в село ходил. И вот как-то замечаем, что ушел дед и не вернулся: нет его и нет. А потом, через какое-то время, вдруг бабушка вернулась, хромая, изможденная такая. Кто-то ее подвез. И вот она нам всю свою трагедию и рассказала. Стояли они как-то кружочком в сельском дворе, о чем-то беседовали, и тут в самую кучку людей попал снаряд. На месте погибли дед, дочки, внуки. А ее вот только ранило. У кого-то пожила, пока раны залечила. Вернулась. Пришла к нам. У нас хоть чуточку тепла было. Мы все уже на кухне жили, умещались на одной большой кровати. Попросилась бабушка пожить у нас. Мама ей: «Анна Кузьминична, рады бы вас приветить, только вот и сами с голоду помираем». «Да мне бы только согреться немножко», - отвечает старушка. Так мы ее у себя и приютили, поставили кушетку в коридорчике рядом с кухней. Вместе дожили до 13 марта, до самого последнего нашего дня жизни в оккупированном Новороссийске.
В марте немцы решили вывезти из города часть гражданского населения, проживавшего в так называемой запретной зоне. Рубеж выселения проходил по улице Красноармейской (ныне – ул. Революции 1905 года). Выселяли людей по-разному. Знакомая, жившая на улице Красина, позже рассказывала, что к ней пришел полицай из русских и в грубой форме заявил: «Чтобы через 24 часа вашего духу тут не было». К нам же пришли заранее, сказали о том, когда и куда следует явиться, что с собой можно взять. Надо сказать, что эвакуация населения растянулась на многие месяцы. Например, мою подругу, дом которой располагался напротив госбанка, выселили в середине августа 43-го года, за месяц до освобождения города.
Утром 13 марта мы собрались у здания бывшего горсовета. Подъехали грузовые полуторки. Погрузились. Никаких списков при этом никто не вел. Нас повезли в Тоннельную. Завели в большой ангар. Высоченное здание, стены обшиты листами стального профиля. Тут был клуб для немецких солдат. Вдоль стен стояли скамейки. Нам предложили присесть. В центре зала блистал во все своем великолепии настоящий концертный рояль. За него сел щеголеватого вида офицер и заиграл: «Из-за острова на стрежень…». Пронзительно так играл. Многие из нас даже прослезились. В клубе мы перекантовали ночь. Утром – снова в машины и далее – в Анапу. Сколько уже времени прошло, а нас нигде так и не покормили. Мы пошли по Анапе, стучали в ворота и двери, просили поесть. Отвечали нам всяко: кто-то посылал грубым словом, а кто-то и выносил какой-никакой кусочек. А тут еще лошадка на улице встретилась. Идет, еле ноги волочет. Мы все за ней. Ждем, когда же она упадет, чтобы уж тогда и добить несчастную. А та как чувствует, встанет, постоит и дальше идет. Держаться уже не может на ногах, а не ложится. Так и ушла за город. Только нас все же к убитому немецкому битюгу привела. Тут мой опыт сказался. Нарезали мяса, принесли его в школу, куда нас на постой определили. Там спиртовки были. Мы то мясо на спиртовках кое-как приготовили и съели без хлеба. На следующее утро нас вывели и пешим строем повели на Тамань. Помню, ноги в песке вязнут, а тут еще чемодан тяжеленный. Так я его волоком, по песку… На аэродроме в Тамани нас погрузили в транспортные самолеты (на них сюда военные грузы доставляли) и полетели мы в Крым. 40 минут летели, мне так дурно сделалось от постоянной болтанки. Потом снова пешком до железнодорожного тупика. Подошел товарняк, нас привезли в Джанкой. Там, на станции, в первый раз покормили. В каждый вагон принесли по ведру супа, сваренного из сушеных овощей и мучной затерухи. Съели это варево, и еще больше есть захотелось…
Привезли в Херсон. В каком-то клубе нас переписали. Стали предлагать на выбор место работы. Можно было остаться в Херсоне или ехать дальше. Херсон нам не понравился. Здесь было холодно и сыро. Мама поменяла на базаре последнюю простыню на кирпичик хлеба. С такой жадностью мы его съели. Надо было думать о завтрашнем дне. Решили ехать на работу в совхоз, в надежде, что на селе хоть с голоду не помрем. Привезли нас в Апостолово, на центральную усадьбу совхоза «Криворожский». Тут всем немецкий управляющий заправлял. Нас сразу в столовую отвели. А там каждый день одна только затеруха – мука комочками в кипятке, заправленная луковой зажаркой. Мы потом стали сухой паек брать: те же мука, лук и растительное масло. Дали нам комнатку в бараке, одну на всех. На работу определили. Сестра Изольда села на трактор. Она у нас смышленая была, после нескольких занятий сама рулить стала. Брату 12 лет было, но он тоже работал, штырем очищал от земли бороны или на плуге сидел. Мама на всяких работах бывала: зерно веяла, картошку копала. Меня обычно дома на хозяйстве оставляли. Научилась опару делать, хлеб выпекать. Но и работать приходилось. Зерно от комбайна на ток возила.
В ноябре 43-го пришла разнарядка – следовало отправить какое-то число молодых людей на работу в Германию. Сестре как раз 17 лет исполнилось. Их шестерых после работы закрыли в конюшне. Конные охранники-калмыки близко к ним никого не подпускали. А утром их под конвоем повезли на вокзал. Больше мы нашу Изольду не видели…».
В 1946 году из Германии вернулась Фрося Стародубцева. Разыскала в Апостолово семью своей подруги Изольды Васильевой. Тогда и узнали родственники о трагической судьбе новороссийской девушки. Она работала на пожилого немецкого крестьянина. Характер у Изольды был свободолюбивый, за словом в карман она никогда не лезла. Видимо, достала чем-то своего работодателя. И он ее убил, лопатой. За несколько дней до прихода американцев. Закопал тут же, в куче навоза…
Фрося привезла с собой письма Изольды. В Германии девушки жили по соседству, но видеться случалось редко. А вот весточки друг другу слали постоянно. Читаешь эти простые строки и невольно проникаешься гордостью за наших соотечественников. Столько в них смелости, уверенности в собственных силах, презрения к врагу и гордости за свой народ и свою страну.
А вот единственная фотокарточка Изольды, дошедшая до нас из немецкой неволи. «На этой фотографии я улыбаюсь как «майская роза», но на душе, поверь, кошки скребли», - напишет она подруге. Между тем, улыбка эта сродни легенде о загадочной русской душе. Скольким врагам не давала она покоя. А теперь вот заставляет и нас задуматься: «А смогли бы мы, не приведи Господь подобному случиться, вот также искренне радоваться жизни и смеяться в глаза смерти?»