To live or not to live? Вот в чем вопрос. окончани

        Часть вторая (значительно менее реальная)

                I
121-й день.
«Если верить современникам, Фернан Леже мечтал именно о таком искусстве», – Кузьмин двигался вдоль стены, сплошь испещренной граффити. «Интересно, понравилось бы ему… оно, когда – вот так». Граффити неожиданно кончилось корявыми черными буквами.
«Я воевал. Лысый».
Вот так. Без перехода. Что характерно, никто из художников ничего не намалевал поверх. Через несколько метров – опять.
«Я воевал».
Чей-то крик, записанный черным маркером по парадной стене. Кто ты, Лысый? И что в твоем крике? Желание донести до людей, что пока они здесь дурили и прожигали жизнь, для тебя она была ценностью неимоверной? Они не услышат, здесь никому ни до чего нет дела. Или это от желания самому понять – как это, вот там ты мог убить, сам мог быть убит, и это было повседневно и просто, и самое страшное – к этому появилась привычка, а вот здесь вот сейчас в этой мирной вроде бы жизни – как жить? С тем, что ты знаешь.
…………
Кузьмин лежал на больничной койке и думал о том, что в сущности, жизнь его кончена. Репродуктивной функцией воспользовался – потомство дал. Чего-то там пожил-не пожил, сделал-не сделал. Неважно. Потеря ноги была нелепой случайностью, и от этой нелепости страшной вдвойне.
Его соседом по палате был Шломов.
– Шломов. Майор Шломов, – представился он при первой встрече.
Кузьмину тогда было решительно все равно, кто там лежит на соседней койке. Он был занят своей вселенской катастрофой. Поэтому почти не слушал, а точнее – не слышал, что говорил сосед.
– … переполз неудачно. Жопу высунул, снайпер ихний мне «пломбу» и влепил. А снайперы у них сейчас, у-у брат. Там винтовка, что ПТР Отечественной войны. Калибр – 12 мм с копейками, длина – за 2 метра, БТР-ы в борт прошивает….
Видя, что его сосед по большей части молчит, Шломов рассказывал о себе. Уже потом Кузьмин подумал, что это он так пытался отвлечь его, вытащить из той ямы, в которую бывший доктор упал и не чаял тогда выбраться. Волей-неволей он к примеру тогда узнал, что майора, чья небольшая фигура, казалось сплошь состояла из мускулов и сухожилий, военные медики тоже готовили к ампутации ноги, полностью от бедра. Шломов ругал их, не выбирая выражений.
– У них, ХХХ, цели другие. Спасать, кого можно спасти, шансы у кого есть. Я как от ампутации отказался, на мне крест сразу поставили, ХХХ. Я чо им, ХХХ что-ли, ногу отдать за… так просто! Не-ет, я бороться буду. Как там Ахеджакова говорила: «У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба….».
И этим сразу стал неприятен Кузьмину. Подсознательно. Доктор не признавался себе в этом, но…. Вот представьте, кто-то в компании знакомых встанет и без обиняков заявит: «Я умный!». Ничего ведь особенного. Он же не подразумевает, что раз он один такой умный, то все остальные дураки. Отнюдь. Но поймут его именно так. Вот и здесь - то же самое, бороться он будет. Ишь ты, герой Кавказа! Не у всех была такая возможность, бороться. Если бы он, Кузьмин, отказался от операции, то гангрена пошла бы дальше. Только и всего. И потерял бы он всю ногу, а в абсолюте и вообще не лежал бы здесь сейчас. «Бороться».
Он отворачивался к стене, а Шломов боролся. Брился по два раза в день. По утрам делал разминку, голый по пояс. Причем, видно было, что это не на публику. А если учесть, что первый имплантант, поставленный ему вместо раздробленного сустава, не прижился, его должны были вот-вот сменить на более дорогой, то зарядка Шломова требовала определенного героизма. Через боль, через «не могу». На левой груди майора в лучших традициях Советского Союза красовался татуированный портрет. Кого-то смутно напоминавший Кузьмину, но вот кого? Видя его заинтересованность, Шломов прояснил.
– Че Гевара. Только не тот, что бренд, а в профиль. Это в училище еще друг один с ЖЗЛ срисовал. Дураки, конечно, были. А и не жалею. Мужик ого-го какой был.
– Ты же сейчас с такими же повстанцами воюешь, – тот редкий случай, когда Кузьмин поддержал беседу.
– Э-э, не скажи. Борцы за идею и борцы за «бабки» – две большие разницы. Которые за идею были, тех я уважал.
– И так бывает?
- А почему нет. Сильный враг вызывает уважение. Только мало их… таких.
И было видно, что не врет. Будучи сам по характеру человеком очень сильным, он вполне мог уважать силу в ком-то другом. Пусть этот другой и на чужой стороне воюет. Правда, проку от этого уважения врагу будет не много. Ибо Шломов как-то очень коротко и просто выразил свое отношение к войне.
– В чем был выигрыш Сталина, такого же кавказца по сути, и проигрыш нынешних гуманистов? Чеченская нация – это одно целое. Это русские по-отдельности все. С теми же если воевать, то со всеми вместе. И не чикаться. Сталин так их и выселил. И детей, и стариков, и женщин. А в нашем случае – собрался завоевать, будь ХХХ. Пусть знают, что ты ХХХ. И пришел не в гости.
– Довольно жестоко.
– Вот тут не согласен. И даже напротив – жестокость о слабости идет. Дополнительный фактор запугивания. А вот ты будь сильным, займи какой-нибудь ХХХ-юрт их, выведи все мужское население за плетень, на землю – и грохни. Не пожалей пулеметной ленты. И никаких отрезанных голов-ушей. Вот тогда-а…. Тогда, когда ты подойдешь к третьему нас.пункту, они еще не начав сопротивляться, уже знать будут, чем все кончится. И деморализует это здорово. А на пятом Юрте сами сдаваться начнут.
И был страшен в этот момент майор Шломов, прошедший 1-ю и 2-ю чеченские войны и подбитый уже практически в мирное время. И говорил, и рассуждал вполне логично и спокойно, и…. Еще больше пугал этим. Потому что, вот так это происходит – берется человек, цивилизованный и вроде адекватно мыслящий, засовывается с головой в войну, и – вот вам результат, получите. Война вкладывает в него свою страшную логику. И с позиции ее – войны – он рассуждает также логично и адекватно. Вот только мороз дерет по коже от этих рассуждений. И не маньяк он, и не оборотень, а даже наоборот. Если б был оборотень, то имел бы там одни привычки, а здесь – другие. Но то что там изменено, здесь уже не отбросишь и не забудешь. И тащить потом этот багаж, тащить и тащить.
Как-то после обеда, на который Кузьмин не ходил, а Шломов исправно ковылял в общую столовую, вернувшись, он выдал.
– Вспомнил тут. Видел возле поста одного надпись на бетонном блоке. «Счастье – это когда ты подумал, что тебя убило, а тебе только оторвало ногу». Хорошо, а?
Кузьмин лежал бревном, по обыкновению, и не знал, как расценивать слова Шломова. От кого другого это прозвучало бы явной издевкой, а от этого…. Какое ж это, к хренам, счастье?
– Хорошо. Знал, что писал. Когда «растяжку» цепляешь, последняя мысль: «Все, ХХХ». А если сподобит потом очнуться в ППГ, то это счастье. Ты не подумай, я не чтобы подбодрить там или еще чего. Я ж не Христос, словом спасать. Просто вот там – это так.
И непонятно чем больше – такими высказываниями или отсутствием сочувствия, а он на самом деле не качал головой и не вздыхал соболезнующе, - задел Кузьмина. Тот неуклюже забарахтался в своем вязком болоте. Окружающий мир расширился дальше прикроватной стены. Он заметил, в частности, что Шломов всегда читает одну и ту же увесистую книгу большого формата. Книга была аккуратно обернута газетой, название не было видно, но от майора не укрылась тень заинтересованности на лице Кузьмина. Он – майор – вообще обостренно реагировал на все изменения вазомоторики окружающих.
– «Самолеты Второй Мировой». Интереснейшая вещь. В том плане, что у нас, мне-то в первую голову интересны наши самолеты, у нас оказывается на момент начала войны были не только И-16 и ТБ-3. Как в «Живых и мертвых», да? Были СБ – скоростные бомберы, были ЛАГГ-3 и МиГ-1 – ястребки. Пусть не такие скоростные, как «мессеры», зато с большим потолком. Выше, то есть, могли летать. Так что эти собаки делали. – Навязывали бой на своей высоте, заходили чуть выше и давили к земле. А тут они короли, ХХХ. Преимущество в скорости – большое дело. Только ЛА-5 сквитался потом с «мессерами», - глаза Шломова горели огнем неподдельной страсти.
– Тебе бы летчиком быть….
  – Э-э, сейчас не то все. Тогда вот такая была золотая середина – и моторы уже позволяли  быстро летать, и в то же время небо рядом было – руку высунь. Высунь-ка сейчас руку из СУ-27! Оторвет по самые пятки.
В этом месте губы Кузьмина чуть раздвинулись в улыбке.
Потом Шломову делали операцию – меняли имплантант. Операция была тяжелая, Кузьмин понял это по множеству субъективных признаков. И то, что прощался майор на полтора часа, а прикатили его бледного той самой восковой бледностью почти через три. И то, что сестры суетились вокруг больше обычного. И то, что поставили в бесчувственное тело – небывалый случай – систему для промывки от наркоза. Потом Шломов начал бредить. И в бреде его была война. Расчетливая, рациональная и удачливая, похожая на охоту грамотных егерей. Иногда Кузьмина – врача, видевшего немеряно крови и грязи – начинало мутить, и он старался думать о чем-то хорошем. Думать как можно сильнее, чтобы заглушить выкрики соседа по палате. А потом глубокой ночью тот пришел в себя. И заговорил осмысленно. Сразу, без перехода.
– Знаешь, Саня, страшно что. Тело помнит все ощущения здорового нормального тела. А оно изменено уже, страшно и безвозвратно, – пулей. Ты и не слышал ее. А уже тебя тащат куда-то… и в глаза не смотрят. Так вот.
И отвернулся к стене. А утром – лежа, не имея возможности встать – начал свою разминку. Позеленевший и слабый. Ту часть, что касалась рук и плечевого.
– С пробуждением, – подмигнул проснувшемуся Кузьмину. «Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла. Такая вот поговорка у майора была…». Еще бы «утку» не забыли оставить. А то часа полтора уже терплю, ХХХ. Не поверишь, в ушах булькает, – Шломов радостно рассмеялся.
Кузьмин проморгался, чтобы убедиться, что это не остатки сна, кряхтя сел, дотянулся до костылей у спинки кровати и в первый (!) раз после операции добровольно, не по нужде поковылял по коридору искать сестру и «утку» для майора.
Выписывали его раньше. Швы сняли, процесс заживления шел нормально, – вперед, на большую воду. Шломов только-только начал делать несложные движения своей ногой. Кузьмин уже собрал манатки и сидел на стуле, кровать его перестлали чистым. Жена должна была вот-вот приехать на такси. А чего ее, собственно, здесь ждать?
– Ну ладно, поковыляю вниз…, – он взял костыли.
– Не «поковыляю», а «пойду», – Шломов оторвался от своей книги. – Ладно, – протянул свою будто из дерева ладонь, – не увидимся, думаю, – тиснул руку Кузьмина. – Ну, ты давай, держись там, короче, – и все, вернулся к книге. Такое прощание.
Но встретиться им пришлось. В пору пьяных хождений Кузьмина. Жена уже, как и обещала, ушла. Тогда это очень мало изменило жизнь бывшего доктора. Так же он бродил, насосавшись до одури спирта. Денег ему много не нужно было, пенсии инвалида на пропой вполне хватало. А одежда/обувь…. Кто о ней в такое время думает? И брел он себе где-то…  да неважно. Не в центре, в общем, в центр он старался не соваться в таком виде. Брел себе и брел, пока кто-то ненавязчиво, но крепко не придержал его за рукав. Кто-то в серо-камуфляжном бушлате всматривался ему в лицо острым взглядом.
– Кузьмин?
– Ба-а, да это же майор Шло…, – договорить ему Шломов не дал. Бесцеремонно дернув, втащил в какую-то забегаловку. Да, она «Сковородка» называлась, смешно так.
– Здесь сиди, – пошел к стойке, усадив бывшего доктора за столик. Тот пребывал в состоянии блаженного отупения, когда радуют практически все события. Его даже не удивила сдержанность майора на слова. Тот вернулся, неся водку в стакане, грамм сто, тарелку с хлебом, ложку. Поставил на стол. Долгим взглядом посмотрел Кузьмину в лицо. Потом, словно бы передумав, взял стакан и выпил залпом, заел хлебом. Все так же молча.
– Ножом. Убивать. Трудно, – сказал, будто пудовые гири роняя. – Трудно. Пистолет, автомат – это машины, только кнопку нажми. А ножом – трудно. В живое. Видишь, как жизнь через глаза уходит. Через глаза именно. Тебя бы убил. Ножом, – закончил неожиданно.
Кузьмин смотрел на него все еще с веселым удивлением, все еще не особо понимая, с чего это человек из его хороших воспоминаний так злится. На него, что-ли?
– Спасибо, – это Шломов официанту, принесшему дымящуюся солянку в горшочке. Одну – Шломову. – Убил бы, – это уже Кузьмину, – чтоб не мучился. Ты ж доктором был, знаешь все. И как ты опускаться будешь, и чем от тебя пахнуть будет при этом, и кончится чем. Я бы сократил все это, – майор отхлебнул солянки.
Каким-то непостижимым образом, каким-то таранным ударом своей энергетики Шломову удалось пробить тупое благодушие Кузьмина. Тот вдруг поверил. Вот – правда, может убить. И легко.
Майор сыграл лицом, будто задавив в себе что-то… слово ли, движение ли… неизвестно. Снова глянул на Кузьмина, ударив энергией вот этого задавленного в себе… чего-то.
– Ненавижу вас, – еще отхлебнул из горшочка, – ч-черт, горячая. Эй, парень, – показал официанту руку с раздвинутыми сантиметров на пять большим и указательными пальцами. Официант принес еще стакан, еще сто грамм. Шломов выпил, прихлебнул солянки. – А ненавижу, потому что видел людей, которые очень, очень – слышишь? – хотели бы жить, и умерли. И вижу вас, которые могли бы жить. А не хотите, с-суки, – майор съел подряд несколько ложек. Видно солянка подостыла, ее можно стало есть.
Кузьмин молча, но уже осмысленно смотрел на него. Что он мог сказать? Причины у всех разные, итог один. Чего говорить?
– Так вот, слушай. Внимательно, повторять не буду. Создашь себе систему из мелочей. Возьмешь лист бумаги и все, все – понял? – запишешь, что сделаешь за день. До походов в сортир, до сигареты каждой. Бухалово в систему не включать. Лист должен быть исписан полностью. Начинаешь день с чайника. Понял? Это ХХХ важно. Кипятишь чайник, пьешь чай. Пустой, с бутербродами – все равно. И от Системы – ни шагу, понял?! Ни шагу, ХХХ, назад, – дохлебал солянку, достал из нагрудного кармана сигарету, размял в пальцах, но поглядев на молодую парочку за соседним столиком, закуривать не стал. – Когда система заработает, устроишься на работу. Хоть как, хоть боком, но связанную с медициной. И работу – в Систему. Приход-уход, сортир, все сигареты, какие газеты в перерыве прочел – все. Эй, парень, – это он опять официанту. Тот подошел, забрал горшочек и деньги, ушел. – Все, выполнять, – Шломов еще раз, последний, глянул на Кузьмина и ушел. Не подав руки и не попрощавшись….
Вот таким человеком был майор Шломов. Который действительно воевал и, больше того, носил эту войну в себе. Постоянно.
«Я воевал. Лысый».
Кузьмин усмехнулся и пошел на работу. И так выпал из системы на четыре минуты.
                II
Потолок.
Что есть потолок? Потолок есть самая романтическая часть любой квартиры. Ибо только в романтическом настроении человек смотрит в потолок. После романтического свидания с женщиной. Как вам пример? Или рано-рано утром, проснувшись почему-то до будильника, когда вставать еще слишком рано, а что-то менять в этой жизни уже безнадежно поздно. За исключением же вышеупомянутых и, может, еще пары-тройки случаев потолок просто невидим. Парадокс! Он есть, но его не видят. Потому что не смотрят.
А Сергей как раз смотрел. В потолок. Лежа на диване. И снова, как во все переломные моменты жизни, пытался понять три вещи. Как то, что случилось, собственно случилось? Хорошо это или плохо? И, наконец, куда же идти дальше после случившегося по жизни и чего от нее, жизни то есть, хотеть? Первый вопрос логично было сразу же отбросить. Тот, кто думает, что разобрался во всех гримасах Фортуны либо вселенского масштаба мудрец, либо сумасшедший. Либо то и другое сразу. Вопрос второй. Потерю работы трудно назвать хорошим событием. Но… есть здесь одно «но». Нельзя заниматься ХХХ-й, понимать что занимаешься именно ХХХ-й, но все-таки получать за это деньги. Затягивает, будь здоров. И снова, как всегда в переломные моменты жизни, в голове его теснилось очень много оборотов ненормативной лексики. И даже весьма замысловатых. Все эти химеры прорезало рассветным лучом выражение грузчика Зашибаева, с которым Сергею довелось столкнуться на заре своей самостоятельной жизни. А говаривал он так: «Придешь к кому-нибудь в гости. Все чин-чинарем сперва. Потом нажрешься, конечно…. Утром проснулся – ё-ё… нажрался, переблевался (mille pardone), кому-то табло набил…. Как теперь – с ними не поздороваться, ни… в глаза вообще смотреть как? Потом подумаешь, а все-таки… и хорошо!»
И хорошо! Сергей энергично скатился с дивана и пошел ставить чайник.
Да, еще ведь остался вопрос третий. Чего хочешь ты, человек жалкий? Хлеба и зрелищ? Секса, наркотиков и рок-н-ролла? Гм-м, это в общем-то все неплохо, но – завтра. А сегодня мы будем ставить веху. Что такое веха, вы спросите? У-у, господа и дамы, ве-еха…. Это удивительное изобретение человечества. Вот, допустим, садится наш юноша (или кто-либо еще, не принципиально) на лавочку где-нибудь в парке и говорит себе: «Сегодня …дцатое октября. Я вылетел с работы в СКТ Fat-UMM. И в общем не жалею, работа была глупая. Мне столько-то лет. С личной жизнью переменно. На квартиру пока не наворовал, снимаю…». В таком роде. Вот абсолютно неважно, что там было, плохое или хорошее. А важно, что определив эти вещи словами, ты материализуешь этап в жизни. Вот он – только что прошел, можно двигаться дальше. «С личной жизнью переменно…». А переменно ли? Сергей на секунду перестал резать сыр для бутерброда. Ведь переменно подразумевает, что когда-то было хорошо, просто сейчас не очень. А такое понятие, как «чуть было не стало зашибись, просто не успело» сюда ведь не входит. Да и могло ли стать все… хорошо при таком тяжелом взгляде? М-да…. Ладно, любовь приходит и уходит, а сыр придется резать все равно.
В этот раз Сергей решился на самый трудный вариант, в плане вехи. Сесть на лавочку в парке, в конце концов, может любой дурак. Мы пойдем другим путем. Точнее, поедем. На Родину. Родина находилась в 40 км от Города и была небольшим городком, из тех что со временем неизбежно становятся спальными районами Мегаполиса. Но это со временем. Пока же автобус нашего героя шел по живописной горной дороге, с множеством опасных поворотов и умопомрачительных по красоте и дикости пейзажей. Когда-то, будучи студентом, Сергей ездил по ней 5 дней в неделю почти все пять лет. Мог во сне определять, где они едут по количеству пройденных поворотов. Случалось с ним тогда, конечно, всякое. Аварии, в основном. Это было как раз время всеобщего Крутого пике. Однажды они проезжали вылетевший с дороги большой рейсовый ЛАЗ*. Остывавший в заснеженном березнячке. «Торпеду», выбившую эту тушу с дороги, уже увезли. С четырьмя трупами. В другой раз колонна КАМАЗов «шлифовала» на крутом подъеме, и их стаскивало друг на друга, как домино, и у одного потом оказался расклепан нос так, что водила не мог выбраться – зажало ноги. И все это – при свете фар в сюрреальной морозной ночи. Однако все эти картины меркли в сравнении с приключениями Джона, одноклассника Сергея. Два слова об оном. Джон (Евгений по-русски) в школе был круглым отличником. Имел технический склад ума и, соответственно, поступил на физмат. Делал изрядные успехи как в физе, так и в мате. Но…. Как бы выразиться поточнее…. Вот если бы Джон жил в Долине  Смерчей (США), рядом можно было бы смело ставить станцию наблюдения. Ни один торнадо не миновал бы скромный домик Джона, уж поверьте. Однажды он с застенчивой улыбкой рассказал Сергею, как их автобус сломался, совершая последний вечерний рейс. Естественно, зимой. Упомянул также, что «вот на этом самом месте» в другой раз их протаранил бортовой «газон». И дальнейший путь они продолжали с дырой в борту. В которой весело посвистывал ветерок. И, наконец, венцом злоключений стало выбитое окно рядом с местом Джона, в которое «какая-то сволочь запендюрила камнем». Что характерно, полпути стекло еще продержалось, все в мелкую трещинку, и выпало в самой верхней точке перевала. Зимой, опять же. Да, рассказывал это Сергею он тоже в автобусе. Излишне говорить, что до города они не доехали – сломались в горах.
Джон-Джон…. Что-то не дает покоя, какое-то воспоминание назойливым мотыльком вертится вокруг лампочки сознания. Когда они проезжали станцию…, не важно в общем, внимание привлек странный человек, голосующий у дороги. Вот оно, точно. Он еще подумал, полушутя, что неплохо бы приостановить время, как тогда и рассмотреть этого человека получше. Полушутя подумал. Голосующий был странно одет. На голове – черная кепка задом-наперед, сильно напоминающая берет. Жгуче-рыжая кожаная куртка, отражающая все лучи полуденного солнца. Светлые манжеты выглядывают из рукавов. В руке – черный матерчатый саквояж. Гхм…. Как же он рассмотрел его так подробно, проехали-то быстро? Что особенно интересно, он не помнил ни одной детали лица человека. Гхм….
– Авария, авария, – прошелестело по салону. И головы пассажиров синхронно, как пушки корабля на цель, повернулись в одну сторону. И напрасно. Это был, похоже, тот редкий случай, когда авария чуть было не случилась, но – пронесло. О таких еще говорят в Новостях: «Потерпевшие отделались легким испугом». Старая квадратная «японка» стояла, свесив переднее колесо в кювет. Без видимых повреждений. Виновник ее вылета, похоже, уже уехал. И когда автобус поравнялся с местом происшествия, из «японки» вылез человек. В кепке задом-наперед. И огненно-рыжей куртке.
Стоп-кадр.
Человек, наклонившись, что-то говорит водителю. Что-то есть в нем странное…. Что-то не вяжущееся с общей картиной…. Но автобус проезжает мимо, с ревом заходя на крутую петлю дороги.
Осень. Сергей сладостно потянулся, выйдя из автобуса. Осень. Она всегда приходит сюда раньше, чем в Город. И когда там еще все ходят в ветровках, здесь уже стоит тот самый запах воды, холода и умирающих листьев. Тот запах, что ясно говорит – возврата к лету уже не будет. А уж когда в Городе осень движется к концу, здесь….
«Та-айм вэйс фо ноубади…».
«А я ведь скучал, надо же. Такая прет жизнь… насыщенная, а – скучал. Оказывается».
Сергей, щурясь, поглядел на небо. Холодное.
«Та-айм но вэйс фо ноу…».
На дома-«деревяшки» вокруг. Стоят.
«Уи олл маст плэн а хопс тугезе
О вил хэв ноу мо фьюче эз олл…»
Осень. Родина. Трудно будет ставить веху.
«Та-а-а-айм но вэйс фо ноубади…».
«Но ты сам выбрал этот путь, Василий».
Вот чем отличается, скажите на милость, просто песня от хорошей? А-а…. Хорошая песня, как говорит молодежь, «цепляет», что-то заставляет вспомнить, будто для тебя она написана. Или про тебя. Время-время, никого не ждет оно, это точно. Сергей шел и думал, что вот эти улицы когда-то были его. Они мало изменились. Еще думал, что когда жил здесь, Родина не была к нему особо ласкова. Но стоило уехать и не можешь смотреть вокруг без душевного трепета. И улицы кажутся более родными даже, чем когда жил здесь. Особенно почему-то осенью. Или это осеннее-весеннее обострение?
Вот он и дома. Этот час в мультфильме про Винни-Пуха называется: «… когда завтрак уже прошел, а обед еще и не думал начинаться». Но мама все равно усадила его за стол, собрав на него все, что было в холодильнике. Формально это второй завтрак. Сама мама сидит рядом и подсовывает тарелочки с маслом, сыром, еще чем-то, будто боясь, что Сергей не достанет.
– Похудел опять….
– Да я особо толстым, вроде, и не был, – нарочито юморной тон.
– Ну все равно. Постригся еще опять коротко.
Что верно, то верно. Стрижка – Сергей обкорнался перед самым увольнением – была «под расческу». Была бы и вообще «под ноль», но девушка в парикмахерской деликатно сказала: «Вам не надо. У Вас не такой… не такое строение черепа. Некрасиво будет». И вопрос решился «под расческу».
– Я поваляюсь, мам, – после трапезы, вестимо, надо на диван. Русские мы али нет? Поваляюсь, ага, неплохо бы почитать чего ни то. Вот – мысль! А почитать надо Симонова, «Сын артиллериста», была где-то детская книжка. Пусть – «бивачный поэт», как кто-то его назвал, пусть им! Но! Великие мысли сокрыты в сем стихе.
– Никто нас в жизни не может
Вышибить из седла.
Такая уж поговорка
У майора была.
Выучу, вот не сойти мне с места выучу. Тэ-эк-с, где тут шкаф наш…. И Сергей полез в старый книжный шкаф, за откидной крышкой которого они когда-то делали уроки. Вот, тонкие детские книжки, лежат стопкой. Чего-то…. Коробка какая-то мешает. А мы ее вытащим…. В открытой прямоугольной коробке стояли плотно составленные письма. Мама сложила. Наугад вытащил одно. Странно. Колькин почерк на конверте. На бабин адрес, но – маме. Штемпель…. 039518. Не по порядку. 18 марта 1995г. Мама тогда была у бабы, ухаживала за ней уже последние дни. А они с Колькой старались, как могли, подбодрить ее, писали через день. Вот рядом еще три письма, тоже Колька подписывал. О чем он там? Ага, «курсак» свой оформляет, никак сдать не может, двоечник. «Учусь нормально, конечно не отличник, как некоторые гениальные братья…». Ну поддел, так поддел! Сергей был отличником до конца школы, а Колька – только первые три класса, потом честолюбие пропало. Чего еще? «Ты, мама, не страдай особо, а то… бедный Жюльен Сорель у Стендаля все страдает-страдает весь роман, а в конце его взяли, да и гильотинировали. Не очень, может быть, удачный пример, зато наглядный…». Да уж куда нагляднее!  Нет, какой все-таки Колька… балбес, короче! Ну можно так писать? Чего там он-то приписывал, ага, «учусь хорошо, готовим почти каждый день, ходили в кино на «Скорость», это про маньяка, там… (вкратце сюжет), отец приходил (уже в разводе был), принес две чашки сахара, леденцы от кашля и 10 тысяч нам…». Да-а, времена были. Хреновые времена, чего там. Но….
Сергей вдруг поймал себя на том, что сидит, ероша короткие волосы, и жадно хватает глазами строчки, как будто что-то куда-то могло вернуться…. Зря открыл письма, ох зря. Как будто что-то вообще можно вернуть! Как будто что-то….
Ладно, все. Идти, идти отсюда.
Улица. В бурых тонах. Листьев на деревьях нет, трава пожухла. Все очень напоминает спектакль, когда во время антракта меняют декорации. Старые сняли, новые еще не поставили. Только вот… какие будут декорации? Непонятно. То есть понятно, конечно, что зима будет. Но…. Вот весной, к примеру, все логично и закономерно. И выглядит все примерно так же – бурое и голое, но скоро будет зеленое и цветущее. И все это знают, и это правильно. Ну, должно просто все расцвести и зазеленеть. Зима же после осени не подчиняется никакой логике. Не должно бурое и голое сменяться белым. Зеленым – да, белым – нет. И все знают, что зима придет, но все равно картина поздней, совсем поздней осени…. Она такая неустойчивая. В любую сторону качнуться может. Как будто бы. И город здорово подыгрывает ей в этом. Он тоже – одна большая декорация, правда, по другой причине. Он живет наполовину в памяти нашего героя. Вот облицовывают камнем старый кинотеатр. Да хоть чем его отделай, для Сергея он всегда будет бледно-зеленым. С аляповатыми афишами производства местных ван-гогов справа и слева от входа. Правая – что идет, левая – что будет. Он до сих пор помнит все иностранные фильмы, что смотрел здесь. «Враг мой», «Конвой», «Человек со звезды» и… сказка, удивительно красивая «Бесконечная история», с Колькой ходили. Еще «Властелин времени», мультик, как сейчас говорят – полнометражный. Он тогда впервые увидел, что конец может быть не то чтобы несчастливый… такой грустный, скорее. У нас-то запросто герой погибает в конце, но вот чтобы у них….. Это дико было.
Да, «Юность» он тогда назывался. В любом городе, наверное, есть своя «Юность». Однажды он, звоня узнать про кино, попал не туда и на вопрос: «Это «Юность»? получил неожиданное: «Нет, это старость». С чувством юмора кто-то попался. А чуть ниже кинотеатра проходил такой бетонный желоб для слива дождевой воды, прямоугольной формы. Вода по нему стекала в такую квадратную яму-коллектор и под дорогой уходила дальше вниз, уже круглой трубой. Пройти по этой трубе под дорогой у тогдашних первоклассников было что-то вроде подвига. Где он, кстати, вход в трубу? Ага, прошел уже. Сергей оглянулся с ностальгическим туманом в глазах и увидел…
… огненно-рыжую куртку. Ее обладатель стремительно шел в обратную от нашего героя сторону. Вот он зашел за угол кинотеатра. Скрылся. Все с тем же саквояжем в руке. Кой хрен он его таскает везде с собой? Немаленький и, похоже, довольно увесистый.
Стоп. Чтобы уйти в обратную сторону, он неминуемо должен был попасться Сергею на глаза. Идти навстречу. Выйти ему было неоткуда. Кинотеатр закрыт. Все остальное на виду. Если только…. Куртка не шел за ним и повернул назад, увидев, что он оборачивается. Зачем? Ветерок дунул в шею нашему герою, дунул будто из самого Безвременья. От этого ли ветерка, или от противных догадок по коже пошли мурашки, а короткая щетина на лице встала дыбом. Бр-р…. Плохо. Без декораций. Уж лучше что-то определенное. Чем так.
Так думал он, а сам продолжал идти по тем же самым улицам. К тому самому другу. И даже с той же самой целью.
– Ну? – Друг был рад.
– Ну? –  а чего понукать, и так все ясно. За пивом идти надо. Выбора нет.
– Баранки, как говорится, гну. Пошли, что ли?
И, в общем, все дальнейшее было известно. Друг уже давно стал здравомыслящим человеком, где и с кем попало пиво не пил. Имел семью. Большую и шумную по временам. То есть – предстояло им пить на диване, посматривая одним глазом какую-нибудь махровую попсу по «ящику». Когда пьешь, всегда надо смотреть и слушать попсу. Концепт не прокатывает. Но вот сегодня не хотелось что-то, чтобы вот так вот. Хоть и неплохо это, конечно, и показывает, что в мире есть что-то постоянное, но…. Но вот надо иногда выбиться из колеи. Надо. Трудно и… бесполезно даже объяснять. Но надо.
– Слушай, у меня предложение. Вот – ты сколько будешь? Четыре. И я четыре. Берем, потом по одной выпиваем на лавочке, а три – дома на диване. Да-да, знаю. Что диван стоит 15 тысяч, и гораздо удобнее лавочки. Но давай так. А?
Друг изобразил всем видом работу мысли. Нельзя ведь ему было пить на лавочке, никак нельзя. Это и вообще-то мало кого украшает. Другу же…. Ну, вообще нельзя было.
– Тут такое дело…
– Да знаю я твое дело. Но понимаешь, иногда надо плюнуть на все и хлопнуть пива. На лавочке. Я ж не зову тебя каждый день – так. Сегодня просто – надо. Ну пойди один раз навстречу! Ну давай!
– Ну ладно….
Сцена следующая. Те же на лавочке. Мы сознательно – скажем в скобках – пропустим процесс приобретения пива. Кто это делает, тот отлично знает все тонкости, а кто не делает…. Правильно, тому и знать незачем. Первые 2 глотка – самые вкусные.
– Я чего на лавочку-то тебя завлек. Все равно ведь – семья это семья. Ну… не поговоришь так… там. Хотя я ничего не хочу сказать, ну… ты понимаешь. В общем.
Еще глоток. Пока вкусно.
– Сейчас объясню. Бестолково все как-то. Вот…. Вроде идет все, жизнь катится. Че-то делаешь. Вроде, осмысленно. Чего-то там строить пытаешься…. Оглянулся назад – нету ничего. Только тени. Ты не подумай – я оптимист вообще. По жизни. Раньше вот особенно был, такой оптимизм животный, знаешь. Живу, и чо хошь, то и делай со мной. Наверное, с годами это теряется. А вообще… не то это все. Просто… нет опоры. Не на что, блин, опереться. Падаю я.
– М-да-а. Дела. Я вот тут…. Не хотел говорить. Но ты, видишь, задел вот эту тему. У меня, как бы, неприятности… тут. Родственник, если коротко, нас кинул. У него долг был, и большой. Я взял кредит, денег дал ему. Ну а сейчас…. В суд, в общем, подавать будем. На него. А банк на меня насел. У меня-то еще свой кредит гасить…. Мне мама хотела помочь – на нее кредит оформить, а я бы платил. Я посчитал – там, короче, получается даже не все от зарплаты отдавать. Ну, выкрутились бы. Мы с мамой ездили в Город по кредиту этому. Ходили в банк там один. Отказали. Они причин не объясняют. Нет и все. Я думаю, из-за брата. Он там косячил с кредитом как-то, фамилия-то одна. Отказали, да. А мы, пока они думали, по Городу ходили. В музей краеведческий. Я сто лет не был. Полдня… да даже почти целый день по Городу просто ходили еще. С мамой. Прикинь, я не помню…. Я вот взрослый мужик…. Мне вот лет сколько. Я – целый день почти с мамой провел. Не помню, когда было такое….
Здесь надо сказать пару слов о Друге. Он был старшим сыном в семье, отцы у них с братом были разные. И мать… ну, в общем, каждая ведь женщина хочет использовать свой шанс на счастье. И… бывают на этом пути ошибки. Отец Друга был ошибкой. Ну, ошибка и ошибка, у кого их нет. Но вот вещественное свидетельство ошибки – Друг…. В общем, избытка любви он не ощущал, скажем так. – Ведь вот как просто, вроде, сказал – целый день провел с матерью. Целый день. Не так много, видно, было этих дней.
Друг со смущенной улыбкой посмотрел на Сергея. А тот сидел в некотором оцепенении. «Верно говорят – у всех свое понятие о плохих временах. Кому бриллианты мелковаты, а кому жрать нечего».
– Ну вот, я хотел тебя попросить. Может, мы могли бы на тебя кредит взять. Тебе же, наверное, дадут. Я бы со своей стороны – тут даже не сомневайся – гасил бы. Четко. Просто вот сейчас… так вот.
Оп-ля. Какой неожиданный поворот беседы. Нет, вы не подумайте чего, Сергей не был по натуре жадным. А то, что друзья по молодости звали его Бюргером, так это шутки все. Дурацкие. Но вот…. Ради близких (читай – родственников) мы все готовы на что-то. По-разному, все от степени родства зависит. Для кого и квартиру продашь. А с друзьями приятнее общаться, когда тебе от них ничего не надо. И наоборот. И даже – это непременное условие. Поэтому никаких общих «дел» с друзьями лучше не иметь. Ну – жизнь такая. Будут «дела», кто-то кого-то ущемит. На чужого плюнешь и дальше пойдешь. А друга потеряешь…. Их ведь мало. Друзей. Деньги портят любые отношения. Такая материя, гнилая. Пропустив все это в голове, наш герой решился на такой… не самый лучший, в общем, вариант. Но – оставлявший шанс.
– Ну, так. Кредит я повесить на себя не могу. Не обижайся, сейчас никак. Поверь, никак вообще. Но помочь тебе попробую. И ты… плюнь ты на эти банки. К ним только попади. Вот, – Сергей полез во внутренний карман, пальцами перебрал купюры – он знал их наперечет – достал несколько, – четыре-семьсот. Больше сейчас не могу. Отдашь, когда будут. Еще у двоих займешь, ну ты знаешь, о ком я – вот и выкрутился, считай. Ладно, пошли на твой диван….
Пиво выпито. Пора идти. Такое чувство…. С чего Другу отдавать? В долгах, как в шелках. Дети, их кормить-одевать надо. Очень-очень нескоро это будет. А значит, все это время дорожка к Другу ему заказана. И из-за того, что будешь напоминанием о долге, и сам себя чувствовать будешь по-дурацки. По совокупности причин, как говорят политики. Сергей невесело усмехнулся.
– Ну. Давай. Будь здоров – не кашляй.
И ушел. Брел по темным улицам, матерясь про себя. Ведь, вроде, доброе дело сделал. Почему же так гадко внутри? Будто переступил какую-то границу. И обратно не вернуться. Что это, блин, за дружба, которую можно ср…ми пятью тысячами разрушить?! Четырьмя –семьсот, если быть точным.
Темные улицы. Фонари – островами света. Еще бы для полноты счастья того, в рыжей куртке сюда. «Э-эй! Рыжая куртка! Ау-у! Где тебя носит. Щас бы – раз, промелькнул впереди, во-он под тем фонарем. Так бы – вышел из темноты и ушел в темноту. С саквояжем своим. О-о, блин, я о многом бы задумался!».
Стоп. Показалось? Или прошел кто-то? Как назло, именно в этот момент Сергей не смотрел туда, под фонарь. Вот все последние минут… пять смотрел, ерничая, а тут отвернулся. И глаза его, как  у зверя, только поймали какое-то неясное движение.  Вроде бы. Или нет? Сейчас этот «кто-то», если он был, должен показаться под следующим фонарем. Если был. Никого. Блин. Вот и приехали. В потолке открылся люк, не пугайтесь - это глюк.
«Эх, Куртка-Куртка, смешно, если я сам тебя придумал. И не проверить ведь никак».  Он прошел уже первый фонарь и подходил ко второму. Когда-то один из начальников Сергея в беседе с общим знакомым, сказал: «Сложный, конечно, человек». Это про нашего героя. Сложный? Знавал я одного простого человека, предсказуемого стопроцентно. Он получал зарплату и «дубасил» от трех дней до недели. По настроению. На работу, соответственно, забивал. Потом возникал из ниоткуда, каялся, огребал что положено, и – по кругу. Работа, получка, загул. Вот был простой человек! Спился сейчас. Все остальные, коих я знал, были в той или иной степени сложными людьми. «Сложный человек», ха! Как громко сказано и как ничтожно мало смысла. А вот сейчас Сергею очень захотелось стать простым человеком. Ну, как три копейки просто, как булка хлеба, какие еще есть мерила простоты? Чтобы видеть события, а не их подоплеку. И не убивать кучу нервов и времени на размышления об этой… подоплеке, ХХХ.
Второй фонарь. Хуже нет этих редких конусов света. Пока теперь опять глаза привыкнут…. Привыкли. И Сергей остановился. Куча хлама на месте дома, первого от дороги. Развалины. Давно пора снести эти «деревяшки», а людей переселить в нормальные дома. Давно пора…. Вот только…. По дороге к другу, он шел этой же дорогой, никаких руин  здесь не было. Уп-с, как говорят в Голливуде. Даже если предположить, что дом подорвали пока он был у друга… дурь какая. Кто будет сносить таким макаром двухэтажный деревянный дом, еще и в центре города. Может, сгорел? Да нет, это было бы сенсацией, весь город бы на ушах стоял. И пахло бы здесь не так. Не пахнет, никак вообще, старые развалины. Дурь какая. Какая дурь. Тьфу ты, пропасть. Все, пошли, все. Всему есть рациональное объяснение. И привидению в шотландском замке? И ему. Все, пошли.
А утром… утром он уехал, конечно. Поставил, блин, веху. Друга неизвестно сколько не увидит. Если вообще увидит. Хрен этот в куртке еще. Хмурое, в общем, выдалось утро. Одна радость – пришло-таки рациональное объяснение. Развалинам. В одну сторону – к другу то есть – он шел нижней дорогой, мимо старого кинотеатра. Обратно – верхней, где и был разрушенный дом. И видеть его по дороге туда Сергей ну никак не мог. Почему-то это его совсем не обрадовало. Вот нисколько просто.

                III
«А из нашего окна площадь Красная видна. – А из нашего окошка супермаркета немножко…». Кузьмин сидел, глядя через свое окно продаж на окружающий мир.
– Здравствуйте, доктор, – кто-то, приветливо улыбаясь, склонился к нему.
– Здравствуйте, – проще коротко ответить, чем объяснять, что он давно не доктор, что теперь диагноз по трем симптомам не ставит, а если ставит, то не говорит, да-да, попробовал раз, понял – лучше не надо….
– Вы не помните меня, думаю?
– Ну почему же…..
– Да нет, это нормально, – кто-то круглолицый. – Я ногу ломал на улице… На …ой улице, у супермаркета тоже. Там толпа еще всегда, а ко мне никто не подходил. Пьяный, думали.
– А-а…. Ну как Ваша нога?
– Да нормально, - круглолицый счастливо улыбнулся. – Стала даже прочнее, - светло-рыжие волосы, лицо в мелких бледных конопушках. Хорошее русское лицо. – Мне ж тогда штырь поставили, так что на всех металлоискателях звеню теперь. И все благодаря Вам….
– Да-да, конечно, – Кузьмин, как не пытался, не мог вспомнить этого улыбчивого парня. Ведь приметное лицо! Ну, дела. Прошло-то ведь всего ничего, а – не вспомнить.
– Вы, наверное, подрабатываете здесь? Между дежурствами? – лицо парня приняло выражение человека, задающего не совсем тактичный вопрос, и он поспешил объяснить. – Я к чему это. Раньше вот не задумывался никогда, ну есть доктора где-то, ну и хорошо. А теперь, так вот идешь где-нибудь, в выходные особенно, вокруг – пьяные, злые все… ну, сброд всякий. И тут – «скорая» поехала куда-то. Думаешь, значит, все в порядке. Уважаю вас, в общем, – парень улыбнулся, будто извиняясь, что так запутанно передал свою мысль. – Всего Вам, в общем, доброго.
И ушел.
А Кузьмин вдруг вспомнил. Толчком памяти – сразу все. И супермаркет. И бледное, потерянное лицо парня, пытающегося отползти со стоянки, куда-нибудь в сторону  из-под колес. И его ругательства проходящим мимо равнодушным людям. Быстро проходящим. «Пьяный», – отметил Кузьмин. Он не помнил, кто их тогда вызвал, кажется, таксист какой-то через своего диспетчера. Они приехали довольно быстро, без пробок.
– Ну, взбирайся, – фельдшер, здоровый молодой детина, отодвинул дверцу их «Соболя» и выжидательно встал рядом. Витюня, помнится, в отпуске был, и напарником дали вот этого фельдшера. А вот Витюня-то скорее всего посочувствовал бы своему брату-пьянице, помог бы влезть. Этот – нет. Стоит, хоть бы что.
– Как я тебе, ХХХ, взберусь! Встать даже не могу! – лицо парня было перкошено от боли и обиды. Казалось, еще немного и он заплачет. Одежда его была вся в грязи – валил снег и тут же превращался в бурую кашу под колесами машин.
– Ладно, спокойнее, – Кузьмин все вглядывался, пытаясь увидеть, нет ли какого криминала, синяков-крови, и надо ли сообщать в милицию. Решить это надо было сразу. Вроде не видать ничего.
– Да чо – спокойнее! Уже полчаса тут корячусь, ни одна тварь не подошла. Все – мимо только.
– За добавкой, что ли, пошел? – это фельдшер опять. Зря он это. И так уже видать, что парень не пьяный. Просто нервный, дерганый какой-то. Хотя, будешь тут дерганым, возвращаясь домой ползком. Кстати, почему ползком?
– Да за какой…. За сигаретами вышел, ХХХ! И ходьбы-то – две минуты до дома!
– Боль в каком месте ощущаете? – это Кузьмин вступил. Пора переводить разговор в предметное русло.
– Да вот… здесь, – парень показал на голеностоп правой ноги. Так. Поганое местечко. Человек – единственное млекопитающее на земле, способное сломать себе кость весом собственного тела. Загадка мироздания.
– Подвернул?
– А черт его знает. Как-то так… с поребрика шагнул неловко. И упал, – парень попытался улыбнуться. Ну, нелепая ситуация же, шагнул – упал. И не встать. А дальше плохо. Никто не подошел, пьяный ведь – сто пудов, как молодежь говорит. Так пару дней назад мужик с диабетом в кому впал, насилу откачали. Тоже упал с гипогликемией, еще и материл всех вокруг, пока говорить мог. Хотя и этот, чувствуется, тоже пару слов выдал…. Ладно.
Кузьмин осмотрел, насколько позволял ботинок, ногу. Опухоль. Довольно сильная.
– Встать на нее не можешь, значит?
– Да нет….
«Плохо. Если б мог, можно было б надеяться, что одна лодыжка сломана. А так – или обе, или…».
– Покрути ногой. Стопой, в смысле.
– С-с-с…. Нет. Не могу.
«… или с подвывихом. И ботинок не снять – посмотреть, только усилишь смещение. Ладно, наше дело маленькое…».
– Ну че, давай – грузим его, – это фельдшеру. – Ты под колени, я за плечи…., – поднимающихся носилок, как в сериале «Скорая помощь», у них не было. И не предвидилось.
Однако тот и не думал браться. Он уже успел закурить и всем своим видом показывал, что судьба какого-то забулдыги ему поХХХ абсолютно. Да еще по сравнению с такой вкусной сигаретой.
– Да пусть сам залазит. Колени-то целы, – у-у, товарищ, да ты жлоб, оказывается. Дело непоправимое. У всех у нас есть профессиональный цинизм, куда денешься. Есть. Но вот когда он становится самоцелью…. Валить тебе надо. Из медицины.
Кузьмин тогда не совершил подвига. Не провел операцию в полевых условиях. Не поставил сразу же диагноз, как его поставишь без рентгена? Он просто один загрузил парня в машину («… за шею цепляйся… крепче… счас терпи, за больную ногу возьму…»). Насколько смог аккуратно. А жлоб докурил сигарету и сел рядом, как ни в чем ни бывало. Давление померять, пульс – положено.
– Ты как? Нашатыря, может? – фельдшер корчит из себя заботливого. На самом же деле экономит обезболивающее.
– Нормально, – парень бледноват, но держится.
– Лидокаин ставь, – Кузьмин – фельдшеру.
– Да чего….
– Ставь лидокаин, я сказал. В гематому прямо.
Фельдшер неохотно сломал ампулу.
– Послушай. Снимок сделают сразу, может даже в приемном, – Кузьмин опять обращался к парню. И как только начал говорить, мысленно сразу же пожалел об этом. Ну, какое ему дело? Тем более, что парень ему не то чтобы сильно нравился. Перепады эти настроения…. Но, начав, продолжал уже до конца. – Если даже просто прозвучит слово «смещение», просись, нет, требуй, чтобы установили импортный аппарат. Они есть. Только надо требовать. Понял?
Доехали, сдали. Кузьмин даже не помнил, что с этим парнем стало дальше. Помнил только, что добился со скандалом вывода фельдшера из бригады. Ездил один какое-то время, как линейщик. Потом Витюня с отпуска пришел.
А парень-то…. Вишь ты, запомнил.
– Ну что, Лексан Викторыч, заскучал? – Купченко появился неожиданно, со стороны подсобки. Иногда он любил так – возникать ниоткуда, преследуя тем самым двойную цель. Показать, что в магазине его все знают и ценят, раз дают беспрепятственно разгуливать по складам. И немного подглядеть за своим продавцом-аптекарем, конечно. А куда без этого? Говорят, «мессершмиты» любили заходить на цель со стороны солнца, тактический прием.
– А погода-то на улице, эт брат, что-то. Погода-а…. В кои веки солнце выглянуло, – Купченко довольно потирал руки.
Кузьмин, привычно напрягшийся от добродушия начальника («пакость готовит»), с удивлением глянул за большие стекла супермаркета. Солнце скорее угадывалось по общему оттенку, чем светило. Что-то такое… чуть более свежее в воздухе.
– Ну как там…? – Алексеич кивнул на окно продаж.
– Да как обычно, – чего отвечать? Так и есть. Кто брал таблетки – те и будут брать. Ажиотажного спроса на лейкопластырь не наблюдается.
– Угу. Ясно. Я вот тут тебе помощника привел, –  рядом с витриной, оказывается, стоял паренек…. Нет, скорее, все-таки молодой мужчина. Как он ухитрялся стоять тут незамеченным? – Подучишь его, бухгалтерия, то-се. Введешь, в общем, в курс дела. Ну, надо нам запасного игрока в команде иметь, ты ж понимаешь! – Купченко умел включать убедительные интонации в голосе по желанию. – Зовут Игорем. Обучишь, через месяцок, глядишь, посвободнее тебе будет. Больничный, отпуск там, а то и просто лишний выходной взять, – Алексеич раскладывал перед ним преимущества, словно карты в пасьянсе.
– Угу. Ясно, – а ясно Кузьмину было, что это замена ему на случай несговорчивости в будущем. В любой войне с работодателем у последнего козырей на порядок больше, чем у вас.
Бывший доктор испытал вдруг навязчивое желание закрыть, зажмурить даже глаза, и – чтобы открыть их, а Купченко с его хитрожХХХю – рядом нет. А есть  Витюня, водитель Иваныч, он лучше всех ориентировался в Городе и был в курсе всех закрытых проездов, ремонтов и раскопов, и еще какой-нибудь человек, которому очень нужна «скорая». Средней, желательно, тяжести, человек. А хоть и тяжелый. Хоть и бороться, напрягая все силы. Душевные и физические. Главное, чтобы ощущать свою нужность. Что – вытащил кого-то, значит, не зря небо коптишь. И «не стыдно будет в кассу за получкой идти», как говорит Иваныч.
Но Купченко сидел рядом, никуда не делась также и его хитрожХХХсть, и во взгляде Кузьмина, видимо, проявилось что-то такое… что Алексеич даже подвинулся к выходу, вроде как выйти, но совладал с собой. А иначе он не был бы Алексеичем.
- Тут фильм один внук приволок, - будто не замечая взгляда Кузьмина, оживился он. – «Аврора» называется, не смотрел? Там про девочку из Припяти, детдомовку, она танцевала еще. Потом, когда Чернобыль случился, ее в Америку отвезли. Большая доза радиации, в общем. А там, в госпитале этом американском, она… этого… ну, хореографа – по-ихнему встречает, его Харатьян играет. А тот собрался детский балет ставить, со сломанной ногой там лежит. Короче, Аврора в конце умирает. Хоть и операцию ей Харатьян оплатил. Но – спинной мозг донорский отторгся, видать, – Купченко принял задумчивый вид. – Очень такой фильм… нельзя его у нас в стране смотреть. Ну, вот гляди, она из детдома. Мы с тобой, Лексан Викторыч, всех детей можем усыновить из детдома? Нет, не можем. Миллионы их. А безпризорных – еще больше. Наркомания, проституция, е-мое, лучше не думать. Потом, после Чернобыля сколько таких детей из Припяти вывезли? Много. И где они сейчас? Ага. Можем мы с тобой что-то для них сделать? Вот и выходит, что если обо всем задумываться так всерьез, с ума сойдешь. Просто вот от жизни такой, какая у нас сейчас.
– Тогда и Достоевского надо признать вредным писателем, – дар Купченко был в том, что он любого человека мог вызвать на ответный разговор. Вот и Кузьмин ответил, не удержался.
– И – да! Я б его запретил к изучению в школе! У детей психика не сформирована еще, а тут им, здрасьте, «Преступление и наказание». Да ребенок потом во всех окружающих психов и маньяков видеть будет! Он – жертва потенциальная. А в мире этом не раздумывать над сирыми и убогими надо, а атаковать постоянно, драться. Только так!
Кузьмин смотрел на своего нездорово оживленного начальника и понимал, что с чисто практической точки зрения это очень правильно – относиться к людям вот так. И это многое объясняет. В частности, что люди, работающие в собесах, имеют очень завышенный порог сострадательности. Или не имеют его вовсе. Каждый день к ним идут десятки стариков, сегодняшних наших «Униженных и оскорбленных», и сидят в очередях часами, и в обмороки падают, бывает. Где ж на всех наберешься сострадания?
– Ну ладно, поеду дальше, а то еще надо с точкой на …ке разобраться. Вот люди тоже, а? Думают, если задирать аренду каждый месяц, так и…, – Алексеич повертел рукой в воздухе, выбирая эпитет поязвительней, но ничего не выбралось. – Поеду!
И он уехал. Новоиспеченный стажер, который Игорь, задержался тоже ненадолго. Пробежал наскоро книгу «приходов-расходов», тяжело вздохнул и со словами: «Я, пожалуй, пойду» исчез. Да, юноша, из книги-то Вы немного почерпнете. В каждом деле свои маленькие тонкости, а с таким начальником вообще впору дублирующую бухгалтерию вести. Чтоб не оказаться потом… сами знаете где. Только кто ж Вам это все рассказывать будет? Правильно, никто.
Ближе к шести Кузьмин решил позвонить жене. Купченко снабдил всех в конторе дешевыми Siemens-ами, которые хапнул вообще за копейки, по слухам. Акция тогда была у… не важно, телефон шел с вклеенной намертво «симкой». А вот знай наших! Связь, конечно, никакая. Или носи с собой дополнительную антенну. Зато дешево.
– Привет.
– А-а…. Здравствуй. Никак не могу твой номер сохранить.
– Не можешь или не хочешь?
– Правду сказать?
– Не надо, – правды Кузьмину и так хватало. В повседневной жизни. – Ну, как вы?
– Да как…. Как обычно. Учеба, работа, погода вот не слишком.
– Да это понятно все.
– А что тогда?
Вот ведь эти женщины! Никогда она не простит ему…. А чего, собственно, не прощать? Того, что не состоялся как врач? Все подавал-подавал надежды, и был не такой, вроде, как все. И оказался совершенно такой же, а может еще и краше. Но это ведь с одной стороны!
– Ну, сказала бы, что купила Витьке новую куртку.
– А ты что, видел его?
– Да нет. Просто осенью всегда покупали. Из старой вырастал.
– А… да. Ну конечно. Память вернулась.
– Слушай, я не так часто ведь звоню. Ну, потерпи ты пять минут. Неужели так трудно?
– Не трудно. Я терплю.
– Как у Витьки в школе?
– В школе? Да плохо. Отбывает повинность. Безотцовщина, чего ты хочешь?
Этим она и раньше частенько тыкала Кузьмина. В смысле, не безотцовщиной…. Что у ребенка нет живого примера. Кузьмин возражал, что есть, и его красный диплом тому подтверждение. На это Клара говорила, что красный диплом должен быть стартом карьеры. А не финишем.
– Значит, новый отец не годится в живые примеры?
– Да почему же. Очень даже. Боюсь только, как бы время не было упущено.
Вот оно! Отправная точка – это время. Проведенное с ним. Закон жизни сработал правильно. Пока самец особи жизнеспособен, самка будет рядом. Нет, и она пошла дальше. Вот только вспоминать все это потом неприятно, да. Человек ненавидит возвращаться назад. И вот именно это Клара не может ему простить – свой уход. Она, вся такая высокоинтеллектуальная, поступила как самка какого-нибудь примата, шимпанзе, например. Когда жизнь прижала.
– Значит, у вас все по-прежнему. Может, я все-таки мог бы сколько-то давать Витьке…, – опять, сказал и пожалел. «Получишь ведь сейчас, как всегда».
– Не мог бы. Ты уже дал, все что мог.
За стеклом загородки материализовался из воздуха Вася. Что за день сегодня такой? Все появляются ниоткуда. Вася делал какие-то знаки руками.
– Ладно. Рад был тебя услышать….
– Не могу сказать, что взаимно. Прощай.
И вот так каждый раз. Не «пока», а «прощай». Со смыслом так. Позвонил. Заглянул в светлое прошлое. А ведь когда-то была любовь! И все было в ней необыкновенно…. Было. Было, да. Вот его настоящее – Василий Инокентьич в ежедневной программе «За стеклом». Поддатый, похоже. Значит, на входе в «штопор».
– Приветствую, Александр Викторович, – Инокентьич трагически серьезен. Ну точно, бухой.
– Здравствуй-здравствуй, Василий Иннокентьевич, – в тон ему ответствовал Кузьмин.
– Приходил уже…? – это он про Купченко.
– Ну а как же. И не один даже.
– А-а…. Знаешь уже, значит. Вот скажи мне, Саш, вот ты – работаешь, я – работаю. Так?
– Ну, допустим.
– Да не «допустим», точно. На мне хозяйство все, на тебе – продажи, – глаза Инокентьича за мощными линзами очков быстро соловели. Выпил он много, сразу и без закуски – такая технология. Но нить рассуждения пока не терял. – Почему же правят нами, ну, управляют то есть, Купченки? Ведь это не у нас только, это везде так, – Вася нетвердо повел рукой вокруг.
– Где, например?
– Да везде! Вон на «мясе» стоит Лариска, я ей смеситель ставил как-то, такое гХХХно купила – китайский шаровый, – Инокентьич на секунду прервался, моргнул, подняв брови, собрал мысли воедино. – Так вот, другая бы в таком отделе озолотилась, как напарница ее – Ленка, а та – ни хрена. Копейки не наварила «слева». Вот – человек такой просто. А управляет ими Тенгиз, под вечер прикатит на «мерине» с бХХХми своими, еще распекать ее будет! Во, – Инокентьич стремительно терял обороты.
– Василий Инокентьич, ответь мне на один простой вопрос, как коммунист коммунисту….
– Я всегда был беспартийным. По убеждению, – Вася гордо и значительно поднял указательный палец.
– Ты не уклоняйся от темы. Вопрос такой. Ты бы сейчас пошел на баррикады? Вот лично ты?
– Я-то? – Инокентьич честно попробовал сосредоточиться. Но процесс этот, видимо напугал его, ибо чуть не поглотил все оставшиеся в наличии силы. – Серьезный вопрос. Я не могу сейчас ответить.
– Понятно. Ладно, уже почти шесть. Пошли, доведу тебя до дома.
– Викторыч, это лишнее….
– Ладно, «лишнее». Просто прогуляюсь с тобой за компанию, – Вася жил в паре кварталов от магазина.
Кузьмин убрал кассу в сейфик, запер загородку и они вышли из супермаркета в неприветливые сумерки. «Кривой» да хромой, простые труженики с самого низа социальной пирамиды. Российского, мать его, общества.
Так закончился 124-й день Кузьмина.

                IV
Улица рабочей окраины.
Не слишком опрятная и не очень веселая. Рабочие окраины днем вообще начисто лишены веселья, не замечали?
По улице идет Сергей, радостно насвистывая. Может, и не радостно. Может, и не насвистывая, а пошипливая. Но сам себя он уверяет, что – насвистывая, и именно – радостно. Работы у него нет. Постоянной. Хотя сейчас он идет именно с работы. Странно, да? А все дело в том, что в нашей стране невозможно созидать. Только себе в убыток. Если начать законным образом созидать, тут же будешь обложен таким налогом, что…. Налогом во всех смыслах, я подразумеваю. Включая СЭС, пожарников и бандюков. Океан жизни подобен обычному – в нем царствуют акулы. Но если прикинуться креветкой, мелочью пузатой, то появляется маленький такой шанс. Наш юноша уже неделю как дал объявление в газету, и вот, сегодня получил первый заказ. При наружном осмотре больного («компа» то есть) выявлено – переустанавливать надо. Систему. Теперь дело за малым – найти установочный диск «винды», а также более-менее свежий сервис-пак к ней. Найти, ага. А между тем, в разного рода прокатах ПО, где раньше было в избытке любого «софта», сейчас что-то как-то стало… негусто. Может, волна борьбы с пиратством до нас докатилась? М-на, придется идти на поклон… не знаю к кому, по прежнему месту работы, в общем. Мать его. А что ж Вы хотели, юноша? Когда выходишь на вольные хлеба, надо сразу отбросить стыд и совесть. Надо быть беспринципным, всеядным и… как это… креативным, во. Голод-то, он ведь одинаково мучает всех. И принципиальных, и не очень. Хорошо еще с клиентом договорился на завтра, запас времени небольшой есть.
Вот за такими размышлениями Сергей бодрым шагом дотопал до своего любимого «пивнаря». Последнее время всем разрекламированным сортам пива наш герой предпочитал разливное-нефильтрованное. И даже временами думал, что подсел на него. Поэтому слишком часто старался не брать. Но сегодня есть повод. Как-никак первый  самостоятельный заказ.
– Здравствуйте. «Краснокаменское» давно привезли (в случае «нефильтровки» каждый день губителен)?
– Да нет, вчера. Вы бы брали то, что редко бывает. «Краснокаменское»-то всегда есть, а вот «Барон» не всегда. И он намного нежнее, – хорошая тетка сегодня торгует. Сергей любил брать пиво в ее дни. Это она, кстати, открыла ему глаза на нефильтрат, и чем он отличается от живого, а тем паче – от пастеризованного.
– Да? Ну, давайте попробуем. Полтора «Барона».
– Попробуйте. Разницу сразу почувствуете.
И вот уже он, предчувствуя вкусовыми рецепторами нежно-горчащий вкус напитка бюргеров, торжественно вступает «домой». Почему в кавычках? Ну, потому просто, что эта съемная квартира была уже… и не упомнишь какой по счету. И все они какое-то время были Сергею домом. Тэк-с, достать бутыль, три омулька еще вяленых купил по дороге, газетку. Хозяин квартиры, а может его родители, когда-то выписывали газету «Труд». Классику, можно сказать, советской прессы. Причем, подписки за все годы не выбрасывались, а лежали кипой на антресолях. Может, их планировали когда-то перечесть, может под обои наклеить, но в случае нашего героя это было очень кстати. Ни тебе покупать дорогостоящие салфетки, ни бумагу офисную тратить (Сергей все-таки упер полпачки, хоть какая-то память об СКТ Фатум, век бы его не помнить). Да, и колорит холостяцкой квартиры, конечно. Ну вот. Газета, рыба, пиво. Кружка, правда, обычная, специальную купить все руки не доходят.
Первый глоток (см. выше).
Да-а. Надо бы Сеть протянуть, что-ли. Договориться с хозяином квартиры, ему тоже большой плюс. Сдавать хату с Интернетом можно повыгоднее, в наше-то просвещенное время. И как здорово было бы – сиди себе, потягивая пиво, гуляй по любимым страницам. Да и для работы, опять же. Если так дела пойдут, из Сети можно много чего дернуть.
Тут внимание нашего юноши привлек газетный заголовок, о который он минутой раньше вытер рыбные руки. Собственно, пятно от рыбы-то и бросилось в глаза. А в нем, в пятне то есть, – крупным шрифтом – «Спасение механизатора». О как. И от чего же его спасли, позвольте полюбопытствовать, от буренки бешеной? Так, в совхозе «50 лет
ВЛКСМ»… тра-та-та… «… подготовка к уборочной. На полевом стане устанавливали двигатель в комбайн». Ух ты! Ну дают, был все-таки энтузиазм. «Механизатор Виктор Петренко из моторного отсека командовал опусканием двигателя на талях». Тэ-эк-с, щас чего-то будет. Вот оно – «тали обрываются, двигатель падает вниз». И он – Петренко – задвинулся в свободное пространство моторного отсека. Сложившись, как нож-«складишок». Это где же он там нашел свободное пространство, в моторном-то? Воистину, жить захочешь…. Так, «сколько потом ни пробовал, за это же время – падение двигателя заняло меньше секунды – сложиться и влезть в эту нишу не успевал». Н-дык еще бы!
Сергей, пусть вас не обманывает его ерничанье, это нервное, с растущим холодком в груди продолжал читать. Так, вот слова самого Петренко: «Двигатель шел очень медленно, как во сне-кошмаре. Мне надо было только посторониться, чтобы он прошел мимо». Дальше…. Еще про кого-то, солдат на фронте… снаряд упал рядом. Сначала подумал – не разорвался, потом снаряд покрылся огненными трещинами, потом – ничего не помнит. Ну да, контузия обеспечена. Тут уже нет фамилии. Хотя для легенды очень уж… замысловато. Скорее всего, правда.
Блин.
Что характерно, пива как-то расхотелось. Сразу. Сказать, что Сергей был взволнован  – ничего не сказать. Вот ведь…. Ведь это подтверждение! Одно дело самому вообразить невесть что, и блуждать впотьмах – правда, неправда. Совсем другое, если случаи были, а они были, и было их больше двух, гораздо больше. Просто в советскую газету попали идеологически правильные. И – все сходится! Все абсолютно! Что комбайнер, что солдат испытали в ТОТ момент сильное потрясение. Пожалуй, самое сильное из возможных. И причем, сразу, резко. Один понял в долю секунды, что двигатель сорвался, а он успе-ел понять, иначе зачем сторониться? Второй – что вот она , смертушка-то пришла. И это жуткое потрясение как-то пустило в них механизм замедления времени. Только вот… солдат почему-то ничего не сделал. Ни в воронку не скатился, ни отполз в сторону. А хотя, у него и времени реального, стабильного меньше было. Снаряд-то рвется в долю секунды, а двигатель – почти целую падал. Секунду. Все сходится, господа присяжные заседатели, все сходится! Шампанского – всем!
Но эйфория эйфорией, а ехать за установочным диском надо. Иначе ведь вся работа и деньги за нее – как шкура неубитого сами знаете кого. И вот уже автобус привез нашего юношу на улицу Челюскинцев, от которой до его бывшего офиса (Героев гражданской, 16, фирма занимает второй этаж) – два шага через дворы.
Выйдя из автобуса, и обойдя его как и положено грамотному пешеходу сзади, Сергей вдруг что-то такое почувствовал…. В потоке машин, что непрерывно двигался и двигался, обтекая автобус, будто бы крылось какое-то сообщение. Напоминание о чем-то лично ему. О чем бы это? Кстати, перейти никакой возможности нет вообще. Скоро Город будет одна сплошная пробка. А чего ж вы хотели, центральные улицы строились еще в эпоху гужевого транспорта. Пешеходный светофор безнадежно застыл на красном. А что если…. Ведь должно быть у его способности какое-то практическое применение! Если волшебник попадает под дождь, то неужели же он не материализует себе зонтик? Хотя бы простенький, китайский! Только надо сильно сосредоточиться, оч-чень сильно. Посмотреть на часы. Вот! Секундная стрелка не двигалась целую вечность. Теперь на приближающуюся машину. Это «Волга», кстати. Так… так….
Видимо, есть и такой вид галлюцинаций, неизвестный науке. От самовнушения. Это было похоже на пресловутый 25-й кадр. Будто бы – вот 24 кадра «Волга» идет с обычной скоростью, а на 25-ом повисает в пространстве, смещаясь еле-еле. Сейчас… сейчас…. Шаг!
Истошным воплем – визг задавленных тормозов….
- ХХХ твою мать, ХХХ! Совсем офонарел, ХХХ! Жить надоело, ХХХ, под колеса лезешь! – водила «Волги», мужик в мятой кепке, настроился на долгий монолог, но сзади засигналили и он, плюнув, захлопнул дверцу. Уехал.
Хм.
Не получилось.
«Надо бы с чем-то более статичным эксперименты ставить». Светофор наконец загорелся зеленым, и наш юноша флегматично зашагал через дворы к знакомому дому.
А путь его лежал, самый короткий то есть, через стадион близлежащей школы. Ё-мое, под «Веселые старты» попал. И в самом деле, стадион представлял собой оруще-гомоняще-бесящуюся массу из школьников 4-5 классов. Ах, эти милые два окна на втором этаже! Нет, я сейчас зарыдаю…. Мальчик, не бегай тут, собьешь дядю. И вдруг, в одном из окон, он видит…. Кого бы вы думали? Ну конечно, ее. Она стоит у окна и такое ощущение, что смотрит прямо на нашего героя. Но его не видит. Что и неудивительно в таком мельтешении. Да и взгляд ее… «направлен сквозь все предметы», как говорят буддисты. Сергей достает телефон и, не останавливаясь, пишет ей: «Знаешь, у тебя такой тяжелый взгляд. Просто цветы вянут». Отправка. Она удивленно, видимо не ждала сообщений, оглядывается назад. Туда, где стоит ее стол. Отходит от окна.
Ответная СМС: «И где же ты мог видеть мой взгляд?».
Он: «Да здесь, собственно. В окно».
Она возвращается и смотрит вниз уже осмысленно. Сергей поднимает руку и шевелит пальцами. «Дурацкий, кстати, жест».
А на лице нашей героини – радость. Да-да, вот так загадочна женская природа. И чего б ей, спрашивается, веселиться? У нее же есть Толстый на джипе. Ха-ха, Толстый, ха-ха-ха. Эт ж сон! Реальный друг может быть вообще А. Делон вылитый, или какой там сейчас у женщин идеал?
Но к делу, к делу. Он пишет: «Надо поговорить. Светиться перед нашими не хочу».
«Нашими», хм-м….
Она: «Сейчас спущусь».
«Минута-тридцать две до звонка», Сергей невольно улыбнулся. Как он тогда несся сюда, в первый-то раз! Сломя голову просто…. Будто 100 лет прошло. И вообще, приходя сюда на работу, ну кроме первого раза, и вестибюля-то толком не видел. А вот когда пришел гостем – увидел….
На этой ностальгической ноте спустилась Наташа. Она в платье. Довольно странно. Она рада. Еще более странно (см. выше).
– Привет. Рад тебя видеть.
– Привет. Я тоже…. Представляешь, когда ты ушел, Ефремов – он тоже уходил – вернулся ПЬЯНЫМ. Представляешь? – и все это с таким радостным изумлением. Нет, нас положительно не узнать. – Да не просто пьяным, а в дро-бо-дан вообще! Пришлось его в такси грузить. Поднимаем со стула, а у него в кармане вот тут, – она неожиданным движением распахнула обшлага Сергеевой куртки, – во внутреннем – «чекушка» отпитая. Наполовину где-то. Это его со ста граммов так унесло.
– Хм-м, – от обилия информации Сергей не знал, что сказать. Главное же, что его удивляло – это Наташа. Сказать о ней сейчас «непохожа на себя» – ничего не сказать. И этот жест с курткой…. – Это его не от водки развезло, – наш герой выбрал самую безопасную тему. – Он про День рождения ничего не говорил?
– Да какое там! Он вообще разговаривать не мог. Данила поехал с ним, домой заносить.
«Узнаю коней ретивых…». При всем своем ново-капиталистическом мышлении, подумал Сергей, Ефремов все-таки остался классическим русским интеллигентом. Девиз которого: «Почувствовал опасность – нажрись». До чертиков, желательно.
– Слушай, - она опять взяла его за рукав, – такое ощущение, что ты что-то знаешь. Давай, колись.
– Да откуда ж мне знать, – он, не выдержав, улыбается.
– Ох уж эта твоя улыбка….
– Я чего пришел-то, диск установочный «винды» надо. Не знаешь, есть у кого? И сервис-пак какой-нибудь, не очень старый.
– Подумать надо. Или в соседнем отделе, или через Ленку узнать можно. У кого есть…. В общем, решаемо. Тебя как найти? – она легко вернулась в свое всегдашнее состояние. Сосредоточенность. Холодный, логичный ум.
– Да по «мобиле». Тут дело осложняется тем, что надо бы сегодня-завтра….
– Да? Ну попробую. Ты телефон не отключаешь?
– Никогда.
– Попробую. Думаю, получится. Я позвоню.
– Если получится, с меня романтический ужин. Вино, свечи и все такое….
– С Вами, молодой человек, мы будем пить только… чай, – тот самый взгляд.
«Как это все знакомо нам, как все знакомо…».
– Да кто бы сомневался. Красивое платье. Только, думаю, левая нога мерзнет, – это он про разрез слева. – Ладно, побегу. Жду звонка-а, – последние слова он произнес ей в правое ушко, держа за левый локоть и, таким образом, чуть приобняв.
– Ну, началось, началось, – где-то он уже слышал это. Ах да. «И повел, и повел…». Точно. «Оу ес-с, айм зэ грэйт претэндер. Прете-эндер айм дуин ве-эл. Май ни-ид из сач….».
Она позвонила на следующий день в обед.
– Привет, – голос приглушенный. Прямо, иллюзия интима.
– Мг-м, – Сергей как раз сел пробовать свежесваренный кулинарный шедевр. А вы думали!
– Ты можешь говорить?
– Да…. Теперь могу. Все. Слушаю.
– Короче, все получилось. Я нашла…. Когда тебе отдать?
– Тэк-с…. Сейчас два. Где-то около трех могу подскочить.
– А если…. Я, вообще, на машине. Могу тебе отдать после пяти где-нибудь в центре.
– На машине? – видимо, удивление проскочило в голосе Сергея.
– Ага. Потом увидишь.
– Ну, давай так.
– Нет, если тебе срочно, то приезжай.
– Да пара часов погоды не делают. Давай в пять-шестом.
– Тогда я, как освобожусь, тебе позвоню, и уже определимся.
– Ага. Пока-звони.
Без двадцати пять наш герой был уже собран. Слонялся по квартире, придумывая себе какое-нибудь дело. Чтобы мелкое и не особо важное. И чтобы в любую минуту можно было взять, и бросить. Погладить футболки? Как раз настирал вчера несколько. Нет. Сосредоточенности требует. Да еще бросишь, потом доглаживать…. А настроения-то может и не быть. Гладить-то, потом-то. Разве вот книгу прочесть. Как раз тут «Подземку» Мураками начал. Но… любая книга, она серьезного подхода требует. Да и Мураками что-то исписался, похоже. Точно говорят, хуже нет, чем ждать и догонять. Вышел во двор. На лавочке посидеть. Да вот беда, холодина стоит такая, что даже бабуси подъездные не выходили на суд присяжных. Вчера были, сегодня нет. Сергей посмотрел в неприветливое небо. С запада на город заходила серо-черная туча. Снеговая, похоже. Скорей бы уж.
В итоге, она позвонила десять минут шестого. К тому времени наш герой уже прилагал героические усилия, чтобы не позвонить на опережение. Не то чтобы ему сильно хотелось позвонить ей….  Просто неопределенность, как известно, – первый враг определенности.
– Але. Ты где?
Вот… дурацкий вопрос, хотя с него начинается большинство разговоров по сотовым.
– Да нигде пока. Ждал звонка твоего – куда выдвигаться.
– Давай тогда в Гипер-супере встретимся. Там кафе есть китайское. Можно посидеть.
– Чай-то есть там? А то у нас ассортимент напитков ограничен.
– Есть, не переживай. Я буду минут через двадцать.
– Ну, если приедешь раньше – жди. Не знаю, успею ли за 20 минут. Пока по Проспекту, пока через мост….
– Я подожду. Пока.
– Пока.
Ну конечно же, первым приехал он. Несмотря на то, что трясся в общественном транспорте, пожертвовав начищенными ботинками и верой в человечество. А она, вроде бы, ехала на более быстром частном транспорте. Да и где это видано, с другой-то стороны, чтобы дама приходила на свидание первой? И хотя в наше время большие города несколько… э-э… смазывают роли леди и джентльменов в их брачных и псевдо-брачных игрищах, но фундаментальные принципы все-таки остаются незыблемы. Женщина должна опаздывать. Дважды два – четыре. И слонялся наш юноша по Гипер-суперу, поглядывая сквозь огромные окна на стоянку машин. И даже привлек внимание охранника, вставшего в отдалении и лениво пялившегося на Сергея. Будто всех магазинных воров уже переловили, и нечем ему, болезному, заняться больше! Наконец, она появилась. Причем, Сергей увидел ее не на стоянке, а уже возле входа, хотя подошла она с той стороны. Прозевал, в общем.
– Привет. Слушай, пробки везде, – улыбка ее, как всегда, коварна.
– У тебя ведь недавно машина? – это на самом деле полувопрос.
– Ну да. Казалось, появится – буду везде успевать. А на самом деле торчишь в пробках этих….
– Да не бери в голову. Скоро привыкнешь, вообще пешком ходить перестанешь.
– А ты все такой же злой, – рассмеялась своим низким смехом.
«Надо же, двух недель нет как меня выгнали, а я ее будто… забыл совсем».
– Ну-с, и где же ваше кафе?
– Пойдем.
И они пошли вдоль по…. А вот – не знаю, как назвать. Новое время дало нам новую архитектуру. Гипер-супер был построен как ангар. Огромный, везде – стальные фермы, и все пространство поделено на большие и малые клетки и клетушки – отделы. Так что наши герои шагают по улице ангара к одной из клеток, в которой и разместился китайский ресторан. Или, скорее, кафе.
Столик, возле него вешалка.
– Давай поухаживаю за тобой, – Сергей помог даме снять короткое прямое пальто.
– Спасибо, приятно.
– Что будем пить?
– Ну как что, чай.
– Угу. Мне – вот здесь в меню – фруктовый, – это он уже подошедшей официантке. – Тебе?
– Цветочный.
– И цветочный. Приятно чувствовать себя знатоком.
Официантка ушла.
– Тебе хорошо эта черная водолазка.
– Спасибо. Ну…?
– Да все в порядке.
– Откуда знаешь, о чем я хотела спросить?
– Тут не надо быть семи пядей. Депрессии по поводу потери работы нет. И даже…. Трудно сейчас судить, конечно, но мне кажется… кажется именно, что если б не выгнали – сам бы ушел. Может, через месяц.
– Что так?
– Так. Еще снега жду.
– Его все ждут. Надоело уже межсезонье. Самое гриппозное время года. Я, хоть и в бассейн хожу, все равно…. Когда вокруг все болеют, мало приятного.
– М-да. Но тут все дело в принципе. Все просто ждут снега, а я очень жду.
– Даже так?
– Ну, теперь уже можно сказать. Езжу я. На «доске». На сноуборде, то есть.
– Ух ты, – удивление, граничащее с недоверием.
– А что ты так удивляешься? Что старый, так эт не главное.
– Да нет, я не поэтому. Ты любишь удивлять, да?
– Стараюсь.
– Я тоже… пробовала как-то, на лыжах, правда. На курорте.
Официантка, невысокая китаянка с непроницаемым лицом, принесла чай. Осторожно составила с подноса.
– Спасибо. На лыжах – на горных, то есть?
– Ну да.
– И как?
– Так, – она задумчиво отхлебывает свой чай. – Я даже книгу потом купила. Ну, такой, как учебник.
– Ум-м, – он тоже осторожно попробовал свой чай на вкус. И – горячий, и - кто его знает, что там за чай такой. А пить-то придется, раз заказали.
– Но пока не читала. Все руки не доходят.
– И не читай пока. Ты пробуй.
– А ты с чего начал?
– Я-то? Падать учился. Упасть ведь можно по-разному. Можно просто кубарем скатиться, а можно и так, что печень лопнет, тьфу-тьфу, – Сергей постучал себя по лбу.
– Ты наговоришь сейчас, я вообще не встану больше на лыжи, – она, однако же, слегка улыбнулась. Последнему жесту, скорее всего.
– Да нет, я это все к тому, что риск должен сводиться к минимуму. «Экстремал» не значит «идиот». И вот главное – в самый-самый последний момент упасть только. Вот до самого… сколько возможно только ехать – тянуть. И еще. Силу удара желательно по касательной к горе… направлять, что ли. А не перпендикулярно. Сломает, – он сосредоточенно отхлебнул из чашки.
– Ну, я мало падала, – она опять улыбается, чуть досадливо.
– А я много. Я так полагаю, этап «плуга» у Вас пройден?
– Этап чего?
– «Плуга». Это когда лыжи ставятся углом, и так медленно-медленно… левую поставил параллельно – влево повернул, опять уголок. Правую поставил – вправо поехал, – говоря это, наш герой энергично иллюстрировал все на пальцах.
Но она, казалось, не слушала. Посмотрела за окно, на ту самую сине-черную тучу, цвета синяка. Спросила совсем о другом.
– Как дальше будешь?
– Ну как, заберу у тебя диск, поставлю «винду» одному гаврику, – он дохлебнул свою крохотную чашечку, – возьму за это денег. Как-то так, в общих чертах. Слушай, ну компот и компот, - это он уже о чае.
Поднял руку – подозвать официантку. Но Наташа не отставала.
– А дальше? Завтра, через месяц? Тебе же не двадцать лет.
– Знаешь, я пока работал на соколовых-ефремовых, тоже думал: «Все ОК, я двигаюсь в правильном направлении». Мне и в голову стукнуть не могло, что можно ни-ко-му не подчиняться вообще. А ведь можно! И никому от этого плохо не будет, а мне – напротив, будет даже очень хорошо. Налоги платить, по возможности, не буду, минимальную пенсию-социалку все равно дадут. Если доживу.
– Но это же логика люмпен-пролетария. Сегодня жив, а завтра видно будет….
– Ни-че-го подобного, - он поднес указательный палец к своим губам, потом хотел – к ее, но она отстранилась. – Ты вот что. Возьми как-нибудь лыжи напрокат, не покупай пока. И – без никого, без инструктора, без знакомых, сама попробуй поехать. Аккуратно только. Уж там - научишься падать или нет, это не главное. Но. Если у тебя хоть чуть-чуть будет получаться…. Вот хоть немножечко…. Ты почувствуешь, как мир вокруг меняется. Это непередаваемо!
– А при чем тут….
– Да ведь это то же самое! – он в запальчивости схватил ее за руки, и тут же отпустил. – Извини. Ты уходишь с работы. Вроде – все. Жизнь кончена. И вдруг понимаешь – нет! Тебе и так неплохо. Какой-то там Соколов управлял мной, кто он такой, вообще? Что он знает такого, чего я не знаю? А я вот знаю, чего не знает он. И мне без него замечательно, а вот ему без меня  плохо. И не спорь, я знаю, что плохо. Элемент креативности исчез….
Неизвестно, сколько бы еще наш герой развивал свом импровизации на тему «Капитала». Неизвестно, сколько наша героиня внимала бы ему, сначала с плохо скрываемой иронией, потом уже без, но у нее зазвонил телефон.
– Извини.
– Да пожал-ста.
Она отошла в сторону, точнее, к самому выходу из кафе, начала говорить, а Сергей, выпив второй компот залпом, сразу же начал прикидывать пути отступления. Как бы повежливее откланяться. Мечешь тут, блин, бисер…. А вот позвонил он, и не креативный абсолютно, а - на джипе ездит. Денег помойка. Иф ё со клевэ, шоу ми ё маней. – Коли умный такой, деньги где твои, милок? Но вот… никогда не почувствовать ему, срываясь с канта на хорошем склоне, как поднимает тебя сзади неведомая волна, и уже ты не оборвешься, уже в принципе не можешь упасть, потому что ВОЛНА – всемогуща. И она держит тебя….
В этом месте Наташа вернулась к столику. Как ни в чем не бывало. Села, отпила еще глоток. Чего он там, бездонный ее наперсток?
– Извини. На чем мы остановились?
«Эх, ладно, метну еще напоследок…».
– Знаешь, есть такие люди – серферы. Тоже на досках катаются, но по волнам. И у них тоже – молодняк, там, «понтуется» по всякому, трюки заворачивают. А есть серьезные дядьки. Едут куда-нибудь в Чили. И ловят там такой особый шторм. Зимой. Там волны по 20 метров и выше, на них человека не видно. Ну вот, ты представь только на секунду. Вот – ты внизу стоишь, а вот тебя какая-то сила на девятиэтажку подняла. Сразу.
– Страшно.
– Да нет. Не то. Эта сила – она сверхмощная, она чудеса творит. Про волшебную палочку читала в детстве? Также вот. И вот – она под тобой! Я бы… назвал это чувством волны. Я примерно знаю, что эти люди думают в тот момент, и зачем они вообще прутся туда. В Чили.
– Знаешь…. Мне так легко с тобой, – сказала с таким странным лицом…. Будто задумчиво так прислушивалась к чему-то в себе.
– Да...? Странно. Вообще-то я зануда, – он словно бы и не удивился повороту беседы.
– Нет. Ты просто… внимательный к мелочам.
– Ну….
– Ладно. Пора уже ехать.
Они подозвали официантку, расплатились, причем наш юноша еще удивлялся дешевизне чая («зачем я тогда полные карманы денег набрал»), потом он помог ей надеть пальто, потом….
– Рискую показаться навязчивым, но где же диск?
– В машине. Сейчас отдам. И у меня еще сюрприз есть для тебя.
– Дэ-э?
– Вот так. Я тоже люблю удивлять.
Они вышли из Гипер-супера и прошли на стоянку.
– Практичная у тебя машина, – перед ними стояло типично городское авто. «Японка», в меру экономичная, в меру быстрая, в меру просторная…. Все в меру.
– Ну, я вообще-то люблю мощные машины, такие, с большими колесами….
– Я заметил….
– Но пока… вот так. Вот. Тебя подвезти?
– Подвези.
Они выехали на проспект. Вокруг шумел Город, но уже… как-то вяло. Пик возвращающихся с работы, а соответственно – вечерних пробок, уже прошел.
– Давно водишь?
– Не очень.
Опять зазвонил ее телефон.
– Алло. Да. Ну буду, конечно. Я за рулем. Пока.
«Вот так. Теперь уже и не извиняемся. А я ведь не набивался в посвященные».
– Тебе на Краснофлотской куда? – это она уже Сергею.
– В начало. Да на перекрестке где-нибудь тормозни, я дойду.
– Ну зачем. Я довезу.
– Вот отличие счастливого обладателя авто от обычного человека. В булочную он ездит на машине.
– Ты очень язвительный. Знаешь об этом?
– Догадывался. Здесь где-нибудь….
– Здесь?
– Да, нормально.
Она аккуратно приткнулась к обочине. Слишком аккуратно. Нет, не ее это стиль. Не так она ездит обычно.
– Так, держи, вот диск, а вот… сюрприз.
Она достала из бардачка диск и еще какую-то коробку.
– Открой.
– Чертик выпрыгнет? – Сергей открыл. – Ё-мое….
В коробке лежал ИЛ-2. Его. С хитро изогнутой подставкой он помещался там весь. Все то же. Все пробоины. И хвост закопчен. Но – целый. И фонарь… новый, видимо.
– Слушай, не ожидал. Спасибо…. Как ты сумела? Модели клеила когда-то?
– Нет. Это сын сделал. Я попросила, он помог.
– Ну здорово. Я бы, наверное, сам даже не смог так.
– Ну, я рада.
Он помедлил.
– Ладно, мне пора. Да и тебе тоже.
–- Да. Пока.
И вот тут…. Черт поймет этих юношей, и нашего героя в частности! Все ведь им надо пошалить, подергать лешего за бороду. А вот простой вопрос – зачем? Зачем шалить-то, если дальше не намерен продолжать? Или, думаете, пошалю чуть-чуть, а дальше все само как-нибудь… устроится. Не устроится. Надо устраивать. В общем, наш юноша, вылезая с правой стороны, это же «японка» – руль справа, чуть отвел Наташины волосы, тихо сказал: «Спасибо» ей на ушко, и чуть прикусил его в том месте, где сережка-колечко, ну… вы помните какая. Однако, Наташа не отстранилась, как когда-то на лестнице, не сказала какую-нибудь пошлость-вульгарность…. Ничего. Она будто опять прислушивалась к себе. Внимательно.
Закрыл дверцу, стараясь не хлопать сильно. Пошел к своему дому. В кармане затрепыхался мобильник. Ее номер.
– Алло.
– Мы еще увидимся?
– Думаю, да.
– Хорошо. Пока.
Ранняя холодная ночь уже вползла в Город. Лужицы покрылись тонким хрустким ледком. Сергей бодро шагал по улице Краснофлотской, бережно держа коробку с самолетом подмышкой. И в голове его вертелась только одна фраза. Но она, эта фраза, пожалуй, стоила пару сотен других. Оцените.
«Это волна-а-а!...».   

                V
127-й день.
Доктор Кузьмин заболел. Бытует несколько распространенных заблуждений касательно болезней докторов. Заблуждение первое. Доктор всегда знает, чем он заболел. Симптоматика выраженная, добавить пару анализов, температура-интоксикация…. И все ясно. Тем более ясно – чем все это вылечить. Быстро и безвредно. Заблуждения все это – увы! – от и до. Симптоматика может быть и невыраженной, анализы еще сдать надо. Ну и совсем о веселом – на начальном этапе пресловутый грипп можно легко «поставить» вместо  пиелонефрита, например. Что иногда и происходит. Вопрос – чем лечить? – еще пространнее. Каждые три года, хотя нет, сейчас срок уменьшается в геометрической прогрессии, один или несколько антибиотиков списываются в запас. Идет постоянная гонка, штаммы-препараты, кто кого. Иными словами, нынешний туберкулез пенициллином уже не лечится. Нужно что-то более новое, которое завтра, в свою очередь, тоже не будет действовать. А туберкулез-то никуда не делся, он есть и будет, просто мутированный! К чему я все эти радужные картины… развешиваю вам? К тому, что доктор, заболевший доктор, – это простой смертный. Даже хуже – имея знания, он зачастую бессилен применить их к себе.
Доктор Кузьмин, конечно, не растравливал себя подобными мыслями. Он уже давно понял, что с мыслями нужно обращаться очень осторожно. Что некоторые мысли похуже пистолета будут. Он просто сидел дома за свой счет – больничный Купченко не оплачивал никому – и пил. Пил много разнообразной жидкости – морса, зеленого чая, чая с лимоном, стараясь набрать литра четыре в день. Ел же, напротив, очень мало. Первый день вообще выпил только кружку куриного бульона и сжевал пару кусочков хлеба. Температура уже пошла на спад. Значит, банальное ОРВИ. Если бы что-то серьезное, так бы легко не сбилась. Температура. Да.
В свободное время, хоть он и постарался расписать все по Системе, все равно его было много, Кузьмин смотрел телевизор. И однажды увидел в какой-то передаче про Чечню, что-то давно, кстати, их не было… Шломова. Даже не узнал сначала. Все-таки «камуфляж» меняет человека. Шломов был, как всегда, собранный, какой-то такой… рациональный, говорил мало и по делу. «Камуфляж» его, несмотря на внешнюю потертость, сидел очень ладно. Грамотный оператор не снимал Шломова в движении, потому что некоторая… неестественность в походке того, конечно, была. Все-таки имплантант – это имплантант, не живой сустав. Хотя, с другой стороны, у некоторых и травмы попроще были, а ходили они хуже. Вообще, передача интересная была, что в последнее время – большая редкость. Как-то в последнее время укоренилось мнение, что правительство Чечни взяло обстановку под контроль, и как-то подзабылось, что люди там все-таки гибнут. Наши люди и почти каждый день, подчеркнул Шломов. Ну еще бы, Кузьмин хорошо помнил его точку зрения насчет потерь чеченов. Шломов упомянул также о тактике точечных бросков, единственно верной в борьбе  с партизанами. Чтобы тот фугас, что завтра должны поставить на дороге, сегодня не дошел до исполнителя. А вместе с тем фугасом еще десять-двадцать. А еще лучше вычислить сеть поставщиков, и планомерно выбить среднее звено, не самый верх, он недосягаем, конечно, но и не самый
низ. А низ, кстати, автоматически успокоится. На вопрос корреспондента: «А что в социальном плане нужно сделать, чтобы можно было заработать эти 100 долларов, не ставя фугас, а где-то еще?» Шломов, глядя в объектив выцветшими глазами, спокойно ответил:
- Да вы в России в мирное время не можете работу людям дать. Нормальную. А здесь 15 лет война идет. Что вы можете сделать? В социальном плане….
И чувствовалось, что под этим «вы» он подразумевает не корреспондента с оператором. Кузьмин еще удивился. Со времени ухода на покой г-на Ельцина, власть очень не любила выпадов в свою сторону. Но все разъяснилось довольно просто. Камера как бы отстранилась, пошел общий план. Шломов и корреспондент о чем-то говорят еще, смеются, а голос за кадром, с прононсом на французский манер сообщает, что пока готовилась передача, пришло известие о гибели всей группы Шломова. В сбитом вертолете. Вот оно. Мертвым, значит, позволяется делать выпады.
Титры.
«И с грустью он понял, что почта
  Сюда слишком долго шла…».
«Эх, Шломов-Шломов…. Сложил, значит, голову свою буйную». Кузьмин сидел перед телевизором, где уже пошли финалисты Фабрики звезд, даря телезрителям твердое ощущение, что война – это не здесь и не с ними. А здесь и с ними – они, молодые и жизнерадостные. Только вот тошнит от этой жизнерадостности-в-любую-погоду.
Кузьмин сидел перед телевизором.
Шломов как-то, вспомнилось вдруг, незадолго до своей операции, может даже в тот же день, заговорил о смерти. Как всегда неожиданно.
– А чего в ней страшного? Нет, инстинкт самосохранения никто не отменял, конечно. Ну, а если дальше инстинкта шагнуть…. Вот нас с самого училища «затачивали» убивать. Грамотно, четко, с гарантией чтоб. А если ты постоянно убиваешь, ты хочешь-не хочешь сам готов к смерти. Кто-то когда-то все равно найдется сильнее. И это нормально. Вот те летчики, – Шломов показал на свою книгу на тумбочке, – кого в войну посбивали, они ведь в чем-то счастливее, чем те…. Ну, кто остался-то. Ведь вот – ты в бою, на подъеме всех сил душевных – погиб, что лучше может быть! А кто остался…. Война кончилась, напряжение спало. И оказалось, что страна-то у нас голодная и истощенная, что столько летчиков ей не прокормить. То есть – сокращение в армии. А кого не сократили – техника поменялась, на реактивные не все смогли пересесть. И спивались многие. И только и оставалось в их жизни, что война. Воспоминание, то есть. Так, может, там лучше было погибнуть? На взлете?
Кузьмин в тот момент не удивился его словам, он уже привык, что логика Шломова почти всегда шокирует. И вот только теперь понял – верно. В любимом деле, на взлете умирать – лучше. Все равно ведь потом все уже покатится вниз. Все под уклон и под уклон. Только как вот определить, где он, твой взлет? Где точка пика? Это ведь спустя время только видно. «Шломов-Шломов, семена сомнения посеял ты. И погиб себе спокойно, уверен, не паниковал и не орал истошно. На свободу – с чистой совестью».
Сказать, что бывшего доктора сильно расстроила смерть Шломова, было бы преувеличением. Все души ведь взаимосвязаны. Буквально. Вот один круг – твоя душа, а другой – душа близкого человека. Если круги друг на друга наложить, то место наложения и будет твоей взаимосвязью с близким. И если близкий умрет, его круг исчезнет. Но то место, что он занимал на твоем круге, все равно останется за ним. И мы, когда страдаем и оплакиваем ушедших, скорбим не по ним. А вот по этой части своей души. Умершему-то может быть ТАМ лучше, чем здесь. А вот нам здесь, без него, хуже. Эгоисты мы, в общем.
Так вот, на круге души Кузьмина Шломов не занимал никакого, ну почти никакого места. Даже несмотря на то, что дал толчок для создания Системы. Просто…. Просто вот… начинаешь думать, «умирать на взлете». А если не умер? Тогда что, до самой посадки тарахтеть на малых оборотах? Доживать, то есть? И тут Кузьмин вспомнил отца. Где у того был взлет? Ясно, что когда сократили из части, дело пошло к посадке. И получается, все его пьянки, вся дурь эта беспросветная – от нежелания смириться с доживанием?
 Время. Время и смерть смягчают многое. Если б такие мысли пришли Кузьмину в голову раньше, во время отцовских загулов, он бы только зло плюнул. Ибо, стоишь ты на ногах или падаешь, родных то зачем истязать? А вот теперь, когда у него самого так вот получилось с семьей, вдруг подумалось, что можно это понять. Не простить, нет, только понять. И даже последний шаг отца вполне объясним. А по логике Шломова – объясним стопроцентно. Если все самые большие твои взлеты уже позади, то к чему доживать? И знать, что каждый последующий день будет хуже предыдущего, тоже ни к чему.
Кузьмин пристегнул ногу, по дому он скакал без протеза, в хрущевской квартире почти всегда можно опереться о стену рукой, и пока пристегивал, пришло решение. Ехать. На кладбище, к отцу. И так ни на родительские дни, ни в годовщины последнее время не ездил. Не до того было. Надо ехать.
Это было новое кладбище, точнее, даже продолжение нового кладбища. Неизвестно, какой город быстрее растет – живых или мертвых. Краска на оградке местами облезла, в остальном же могила выглядела вполне…. Памятник Кузьмин поменял уже в постсоветское время, когда начался бум воровства цветного металла. Да и так…. Все, в общем, прибрано. Может, эта женщина ходит. Они с отцом не были расписаны, доктор точно знал, поэтому сказать «жена» было бы как-то неправильно. Просто – «эта женщина». Они и общались-то только во время похорон-поминок.
– Ну здравствуй, – Кузьмин присел на краешек скамьи внутри оградки. Скамья была железная и холодная. – Ну вот и… увиделись. Давненько не был, да. Все как-то то одно, то другое.
Кузьмин задумался. Действительно, то одно, то другое. И все что-то не очень… позитивное. Но не будешь же сейчас здесь перетрясать все. Не то место. Он вздохнул и принялся вырывать особо ретивую поросль внутри оградки. Росла бы вся трава невысокая и ровная, так нет же, бурьян этот вечно насеется. Хоть и не очень много, а лучше сразу повыдергать. Оградку бы при случае перекрасить как-то. Это… живы будем, сделаем.
– Ну вот, почище теперь. Все приятнее. Хоть и так нормально было, в общем-то. Наверное, Люда ходит? – имя «этой женщины» всплыло неожиданно. – Или еще кто? Я-то года три, считай, не был.
Что поразительно, отец при своем регулярном потреблении алкоголя умудрялся так как-то… улаживать дела с женщинами, что один никогда не был. Практически. О некоторых его связях Кузьмин узнал на поминках от отцова друга. Так что вполне могла какая-нибудь из прошлых любовей навещать.
– Видишь, как теперь… Ты ведь не ценил дом свой, чего там. Теперь уже начистоту можно. Друзья-собутыльники дороже были, последнюю рубаху мог отдать, – Кузьмин говорил, открывая какие-то потайные ящики памяти. Говорил вслух, потому что так было проще оформить мысль. Хотя начал, памятуя, что на определенном этапе родителю уже не важно – что говорят, лишь бы слышать голос своего чада.
Случай всплыл из памяти «не в строку» и даже, можно сказать, противоположно смыслу предыдущих размышлений. Он случайно встретил отца, тот сидел с друзьями в своей машине, «москвич» какой-то это был. «Значит – трезвый», – еще подумал. Машина эта, кстати, появилась у отца уже после ухода из семьи. Отец вышел, они поздоровались, сказали что-то дежурное «ты как/нормально». И вдруг отец как-то так проникновенно, а он вообще, считал Кузьмин, неспособен на такие слова, сказал: «Ты приходи. Нам-то с тобой делить нечего. Ты приходи». И было в этом последнем «приходи» столько надежды, и одновременно понимания, что вряд ли Сашка придет, но все-таки такой надежды….
– Вот я и пришел. Редко теперь, правда, но вот – пришел, – с какой-то внезапной досадой сказал доктор. – Пришел….
А досада его была оттого, что вот умри сейчас он, Кузьмин, и к нему-то очень может быть никто не придет. И созреет ли еще Витька потом, кто его знает? У него ведь есть нормальный отец теперь. А он вот приходит. Хотя при жизни отец сделал много такого, что…. В общем, Кузьмин относился к нему и так лучше, чем следовало бы. Как это ни жестоко прозвучит. И все ведь в этой жизни по-дурацки так!
– Ладно, поеду, - Кузьмин почувствовал, точнее еще даже не почувствовал, а так… далеко-далеко где-то, как блещущая зарницами за горизонтом туча, сгущается его желание «накатить». Сперва легонько давя на мозг, через пару минут оно ляжет на него бетонной плитой, и уже никакие другие мысли будут невозможны. И никак от этого будет не убежать, и не увернуться, и никакой самообман не прокатит….
– Ладно, давай тут…, – он, не договорив, вышел из оградки и пошел, быстро пошел своей скачущей походкой по аллее к выходу. Быстро, быстро. Пусть опять – стертая в кровь культя, пусть. Явная физическая боль еще дает какие-то слабенькие шансы. Быстро, быстро. Дыхание уже сбивается, это все от неравномерности нагрузки. Это как идти по шпалам, расстояние между ними всегда чуть меньше среднего шага, и через два на третий всегда сбиваешься. И это выматывает. Но – пусть. Сейчас нужны любые отрицательные эмоции – от боли, от одышки. Только этим можно сбить…. Быстро, быстро.
Он остановился только на остановке. Уф-ф, отдышаться. Все правильно, обрубок болит, сердце бьет молотом в ушах, воздуха не хватает, но…. Но туча, кажется, пройдет стороной, не выходя из-за горизонта. Давно с ним такого не было. С самых первых адских дней Системы. Да, позже и не было. Надо же, вроде вот все устаканилось уже, а – раз, и как не было этих 126-ти дней. Хотя…. И в прошлой его, семейной и благополучной жизни был как-то раз такой…. Даже не знаешь, как назвать. Что-то так сошлось тогда все. На работе одного с колотой раной в живот привезли. Большая внутренняя кровопотеря, но в сознании, разговаривал, привезли. Через два дня на оперативке сказали – умер. Перитонит. Массы из кишечника попали в брюшную полость, воспаление, жарко еще было. В июле, кажется. И все. И попал-то мужик в это застолье с родственником-зеком случайно, рассказывал. Тому – по новой в тюрьму, а человека нет. И, вроде, ни при чем они, бригада скорой, совершенно. Вроде…. Дома еще, у Витьки в классе что-то не заладилось. Кому-то он там дорогу перешел, из учеников имеется в виду. И его начали травить. Каждый день шел, как на экзекуцию. Учебу забросил, какая уж тут учеба. А Клара все ему высказывала: «Ты же мужик, сходи, разберись». Ходил, с учителями разговаривал. Да что они скажут? Сами уже давно ничем не управляют.
И вот сидел как-то Кузьмин в ванной. И открытие свое, очень на тот момент важное, сделал почти как Архимед. Смешно, да? А ничего смешного, на самом деле. Жизнь человека – это шкала какого-то стрелочного прибора. Стрелка – это твое нахождение в ней сейчас. Все, что до стрелки – предыдущая жизнь и набитые шишки. Опыт твой. Так вот эта часть шкалы вдруг исчезла у него, испарилась. И его, пусть не младенца, но из раннего детства, впечатлительного мальчика Сашу, забросило в сегодняшнюю жизнь. Вдумайтесь. Чем обычно человек обосновывает себе, почему он находится на этом именно месте, работает именно тем, кем работает, женат именно на той, на ком женат? Да вот этой как раз частью шкалы, до стрелки. А если ее убрать? Вот попробуйте физически почувствовать, что ваша сегодняшняя жизнь лишена всего ее обоснования, длинного пути к дню сегодняшнему. Постепенного и трудного. А раз лишена пути, значит, лишена и
                (шепотом)
                смысла.
Что почувствуете вы? – Страшно.
Стра-ашно.
Без смысла жить. Именно поэтому хотел застрелиться Левин в «Анне Карениной», здоровый тридцатилетний мужчина, счастливо женатый и полный идей. Второстепенный, как многие считают, персонаж. Другие говорят, что Толстой его написал с себя.
И Кузьмин в своей ванне почувствовал страх, беспричинный и панический, будто земля уходила из-под ног. Как при землятресении. И пару недель этот страх сидел в нем, притаившись и почти не проявляя себя. Просто он был. Потом прошло.
Кузьмин вышел из маршрутки. Надо бы зайти хлеба купить, да молока с минералкой. От горла. Зайти в большой супермаркет или в маленький магазин возле дома? Разницы, в общем-то, нет, продукты и цены везде одинаковы. Нет, маленький магазин ближе к дому, так что разница есть.
Магазинчик располагался прямо в жилом доме, на первом этаже с торца. Тесновато, что есть, то есть. Зато весь необходимый набор продуктов налицо. Ну, или почти весь.
– Молоко когда привезли?
– Молоко привезли вчера, – некрасивая продавщица подчеркнуто чеканит слова. Такая вынужденная вежливость.
– То есть могло еще не скиснуть? Можно рискнуть?
– Вам решать.
Поняв по каким-то неявным признакам, что диалога не получится, доктор достал деньги.
– Булку серого, молоко и минералку, полтора за десять.
- Помельче не будет? – продавщица двумя пальцами взяла кузьминовскую «сотку». Безнадежный вопрос.
– Нет, к сожалению.
Тяжело вздохнув, отсчитала положенную сдачу, положила на пластмассовое блюдце-расчетницу.
Кузьмин забрал деньги, взял минералку подмышку, молоко-хлеб в левую руку и вдруг, неожиданно для себя спросил:
– Что, кто-то настроение испортил?
– Да нет, – продавщица тоже удивилась, хоть виду и не подала. – Просто так… как-то одно к одному все, – она махнула рукой.
– Так плюньте. Как сошлось, так и разойдется. Серьезно Вам говорю.
– Да не так все просто….
– Это проще, чем кажется. Попробуйте.
– Спасибо. Попробую.
Кузьмин вошел в квартиру, прошел не разуваясь на кухню, выгрузил покупки в холодильник.
«И чего меня дернуло за язык? Тетку в первый раз вижу. Тоже, бодрячок какой нашелся».
Он сидел в прихожей на табуретке и думал, стоит ли разуваться, или может сразу отстегнуть протез с ботинком? Чего двойную работу делать? Потом согнулся, кряхтя, снял оба ботинка, и уже тогда отстегнул «ногу». Ботинки должны стоять отдельно, «нога» отдельно. Аксиома.
«А в общем, правильно. И ей, может, приятно… как-то. И главное – я еще способен…».
Доктор посмотрел в зеркало на стене прихожей. Выпучил глаза и надул щеки.
«… на неожиданные ходы. А значит – я еще ничего. Определенно».

                VI
«Стакан бы сейчас, нет, стакан – много, грамм бы 50…», – наш юноша идет по центру Города от очередного клиента. «Надо же, никогда ведь такого стойкого желания не возникало. Понимаю теперь, точнее начинаю понимать, почему «дубасят» представители рабочих профессий. Весь день роешься в канализации – это я про сантехников, господа и дамы, – а получаешь копейки. Тут и не захочешь, а нажрешься. М-на, хороший пример». А дело все в том, что это был заказ с плохой энергетикой. Бывают такие. Это когда ничего не ясно, система слетает раз за разом, потом грузится по новой. И свойства, вроде, в порядке. Но – комп «бэушный», хозяин бедный, по обстановке видать. Так бы посоветовать ему новый системник взять. И не «париться». Вот так – пару часов убил, толку ноль. «Эх, взять бы сейчас, на худой конец, пивка дешевого. Да всадить тут же на улице 0,5 в два глотка. М-м-м, нет, неприглядно как-то. Моветон это, господа и дамы».
Город вокруг являл собой странное сочетание Англии и Мексики. Англии – потому что все в серых тонах, потому что кругом дымят трубы, не исключая кладбища, потому что дождливое межсезонье – большую часть года. Или как сейчас вот – ни зима, ни…. Черт пойми что, в общем. Ну а Мексика – потому что рядом с представительными деловыми зданиями во дворах скрываются нищета и трущобы. И это – в центре. Клиент, кстати, проживал в такой трущобе, что не на каждой окраине встретишь. Хорошо, что есть в Городе пара улиц застройки позапрошлого теперь уже века, где от стен веет романтизмом и мудростью. Обычно они действовали на нашего юношу благотворно. Раньше. Правда, теперь он иногда сознавал, что это «раньше» было довольно давно. Что теперь он, безусловно, стал старше. И что вокруг ходят другие молодые люди и девушки с восторженными взглядами, которым до него нет дела даже потенциально. Ну да, не будем о грустном.
«Ладно, чего гулять-то. Пора в нору. Где тут у нас ближайшая остановка».
Осень. А пора бы уже быть зиме. И она периодически пытается прорваться. Редким серым снежком на асфальте. Плотным паром изо рта. Возможностью поскользнуться на полностью промерзшей луже. Где-нибудь в Нью-Йорке она, наверное, такая и бывает – зима. Но у нас-то не Нью-Йорк. Да. Зиму бы.
Сергей перешел через Проспект и встал на остановке, намереваясь сесть в родную маршрутку и покончить уже на сегодня с этой дурацкой работой.
Но не все было так просто. Ох, не все.
Откуда он взялся? Да кто его знает. Такое ощущение, что материализовался из выхлопов стартовавших со светофора машин. Дым – пар – он. Обычный нищий. Хотя… нет. Не обычный. Весь его гардероб, при жуткой оборванности, был довольно чистым и даже… опрятным, как это ни странно прозвучит. Так бы, пожалуй, мог выглядеть оставленный на необитаемом острове. Его одежда постепенно ветшала и истрепалась, наконец, до дыр, но носилась бережно и даже по временам штопалась. Другой-то нет. Да. Что еще немаловажно. Не было от него… этого запаха. Вы понимаете. И в урны в поисках бутылок/банок он не заглядывал. И как-то даже язык не поворачивался назвать его бомжом. Подойдя к остановке, где стоял наш юноша, человек остановился. Окинул всех стоявших величественным взглядом. Набрал побольше воздуха в грудь….
– И-э-эх,вдоль по Питерской!
Да по Тверской-ямской!....
Шарахнулась стайка голубей, какая-то старушка, вздрогнув, перекрестилась, люди на остановке недоуменно заозирались. Голос был поставленный, такой… оперный даже, прочно стоящий на диафрагме. А его хозяин был явно доволен произведенным эффектом.
– Е-э-эдет Ванечка, сам на троечке,
  Ох, едет лапушка да по просёлочкам!...
«Вот же,…, какие люди бывают», – Сергей, недоуменно улыбаясь, сел в подошедший 85-й. Прошипели, закрываясь, двери.
Стоп…. Стоп!
Это же…. Он же….
Озарение упало на голову полуцентнерным мешком. Ведь это же один из… этих. Этих людей, что уже неделю или больше преследуют его! Сергей даже быстро, гораздо быстрее чем читаются эти строки, навскидку вспомнил трех самых ярких из них . О, это были странные личности.



                личность                странность
   Был рыбак, один из тех, что полным-полно на мосту к Острову.    Вместо того, чтобы удить разную отравленную мелочь, странно усмехаясь, стоял и смотрел на прохожих. Держа забытый спиннинг в вытянутой руке.
   Была хрупкая студентка в вычурном беретике и очках в тонкой оправе.    Привлекательно и задумчиво сидела она на скамье где-то на Набережной, держа в руках позолоченный фолиант огромных размеров и такого веса, что при ее комплекции и не поднять просто! Может, это была «Квантовая физика», может «Апостол» Ивана Федорова, но что-то весьма далекое от всего легкомысленно-прозрачного облика студентки.
   Был также некий гитарист-путешественник.    И зачехленная гитара его, и одежда, и даже туфли – все было радикально синего цвета. Самое же странное, что болтался этот новый Элвис в местах, где ну никак не может и не должен бродить человек с гитарой. Оптовые базы, китайские рынки, в общем, места, где собираются купцы. Странный он был, ох странный. Опять же, в гитарном чехле много всякого можно носить.
М-м, это он. Следующий. Но вот ведь беда, беда-а, осмысливалось и тогда и сейчас все это уже…. Позже, в общем. И еще. Стоило, поняв, обернуться, как….
Рыбак смешивался с толпой таких же зелено-пятнистых рыбаков, так что решительно нельзя было отличить одного от другого.
Гитарист просто теряется за бетонным забором, заросшим бурьяном, в котором нет и никогда не было никакой калитки-дверцы.
Студентка с неожиданной прытью заскакивает в отходящую «маршрутку» вместе с пудовой книгой, хотя по Набережной сроду не ходили «маршрутки».
Сергей развернулся к дверям, сунул кондуктору купюру, взял сдачу и напрягся в «низком старте». Готовый, как только откроются двери на остановке, соскочить и сразу бежать обратно. Ну… ну….
Вылетев баскетбольным мячом из открывающихся дверей, он во всю прыть бросился назад. Причем, в лучших традициях произведений М.А. Булгакова, решительно не смог бы объяснить спроси его напрямую – зачем? Но спросить, к счастью, было некому.
Еще не добежав до предыдущей остановки, наш юноша увидел, что Нищий, все так же горланя песню, влез в троллейбус. Тьфу ты, пропасть, опять бежать обратно. Весь общественный транспорт шел по проспекту одинаково. Можно было просто постоять подождать…. Ладно, помчались.
Уже пролетев полпути назад, Сергей, повинуясь странному импульсу, обернулся. И вовремя. «Блин, схему движения изменили, что ли?» Троллейбус, медленно перещелкивая «рогами» по проводам и отчаянно искря, заворачивал на улицу, перпендикулярную Проспекту. «Вот, ХХХ, так я же догоню тебя!». И Сергей втопил обратно, к месту, где повернул троллейбус.
Напрасно.
Потому что, когда он подбежал к месту поворота, ему сильно захотелось протереть глаза или ущипнуть себя за руку. Троллейбус свернул ни на какую ни на перпендикулярную улицу, а во двор обычного жилого дома, стоящего во всю длину квартала между Проспектом и параллельной. Улицей. И сейчас его хвост издевательски исчезал в самом дальнем углу этого двора.
«Да что же это, граждане! Троллейбус, уходящий от преследования проходным двором. Ага…».
– Женщина, извините, ради бога. Глупый, конечно, вопрос. Здесь давно троллейбусы через двор ходят?
«Уж лучше б и не спрашивал. И как еще в обморок не хлопнулась. Плохи Ваши дела, юноша, ох как плохи. Ай-м гёуин слайтли мэ-эд, ай-м гёуин слайтли мэд…. И температуры ведь нет, что характерно. Ладно, спокойно, спокойно. Мы никому не скажем. Ит файнели  хэпенд, хэпенд. Ит фа-айнели  хэпенд, уо-о…. Домой, скорей домой, на любимый диван, к любимому холодильнику. И забыть, забыть. Ай-м слайтли мэ-э-эд! Вэри слайтли мэ-эд!».
Вышел на своей остановке, уже немного успокоившись. Видимо, привычные дома вокруг подействовали. И люби после этого Старый центр. Вот е-мое! Хлеба-то дома нет. Суп есть, вчера сварил, а хлеба нет. Также нет молока, горчицы и уюта. Первые два компонента еще можно попробовать купить, а вот с уютом сложнее. Ну, хоть первые…. Пойде-ем, в супермаркет.
«Нет, как все-таки…. Отбросить, конечно, проще всего. Не думать. Но как это – не думать? Я же – Homo sapiens, блин. Я не могу не думать. И все ведь одно за одно цепляется. Если нищий – случайность, и первые трое – случайность, то почему…. Короче, троллейбусы не ездят проходными дворами. А что было бы, если б я не побежал обратно? Надо бы завтра проверить, есть ли во дворе провода контактной сети. А если нету, что, идти в «дурку» сдаваться?».
На этом месте в голове нашего героя всплыл один поучительный случай, произошедший с однокурсником Юрой, еще в самом начале их студенческой жизни. Был у них на первом курсе предмет – культурология, на котором в принудительном порядке раздавали билеты в театр. «Сейчас бы мне так». Да, а тогда начинающие студиозусы отбрыкивались от театра как могли. А Юрка – нет. Брал билет и шел, соответственно, на балет. Накурившись предварительно «дури». Ну каждый тогда открывал для себя мир заново. По-своему. Так вот, однажды его в конце балета так «расперло», что он, расчувствовавшись, встал и аплодировал стоя. Один во всем зале. А сидел он, как ни странно, в партере. Увидел, что один. Решил сесть. Медленно. Подумал вдруг, что его «выкупят», поймут то есть, что накуренный. Встал опять. Медленно. Аплодировал стоя. Но глупо ведь – одному во всем зале. Опять сел. Медленно. Что подумали соседи по
партеру, история умалчивает.
«Да…. Было время». И вот так вот, глуповато улыбаясь, Сергей и натолкнулся на нее.
Наталью.
Она как раз выходила из Супермаркета. Короткое стильное пальто, отложной воротничок блузки. Воплощенная самодостаточность.
– Привет. Как раз вспоминала тебя.
– Да ладно. Сказки рассказывать.
– Хорошо выглядишь.
– И ты неплохо. Только вот… что-то со взглядом….
– Я брови выщипала. Жуткая процедура.
Он рассмеялся. Так вот просто все, выщипаешь брови – изменится взгляд.
– Что смеешься? Мужчинам этого не понять. Ты надолго сюда?
– Да нет. Простой холостяцкий набор – хлеб/молоко.
– Я думала – пиво.
– Стараюсь не злоупотреблять.
– Молодец. Могу тебя подождать.
– Ты на машине, конечно?
– Так удобнее. Подождать?
– Подожди.
Он купил свои продукты и с веселым пакетом-рекламой поспешил на выход.
– Решила тебя здесь подождать, - она стоит у входных дверей. – Холодно.
– Да, довольно-таки. Если б был снег, была бы полноценная зима.
Сели в машину.
– Мне нужно в бассейн к восьми. С сыном. Можем немного поговорить. Еще есть время.
– Можем. Как дела на фирме?
– Все так же. Абсолютно.
– Ты все делаешь карьеру?
– Это часть формирования личности.
– Тебе не идут такие фразы.
– Но это правда.
– Сказать горбатому, что он горбатый – тоже правда.
– Опять ерничаешь.
– На том и стоим. И вот еще – если Соколов потребует, чтобы ты изменилась, серьгу, например, вот эту сняла, – он показал на ее серьгу-колечко, ту самую, – ты пойдешь на это?
– В рабочее время – да. Это работа. А деньги нужны.
– Мы уже как-то обсуждали, кто за что получает деньги. Оператор гильотины.
– Да что ты понимаешь, вообще? Тебе только себя кормить…, – взгляд ее опять стал тяжелым.
– Ну, извини, извини. Тонкая материя, не стоило мне…. А вообще, ты как ежик. Пытаешься тебя погладить, ты в ответ – колючки. Вот я и решил – от противного.
– Погладить – словом? – она сняла длинную, до локтя, перчатку. Все это время, оказывается, мерзла.
– Словом. И не только, – Сергей вдруг, неожиданно для себя, взял ее руку. Какие тонкие длинные пальцы. Провел до самых кончиков…. Она отобрала руку. Попробовала отодвинуться, слишком резко, задела локтем руль, машина резко просигналила.
– Ой,… неловко как я…. Знаешь, я хочу рассказать тебе кое-что. В жизни, в моей жизни первое место – это сын. Потом работа. Потом… мужчины. Но это… так. Вообще, я и сама могу себя развлечь.
– Не сомневаюсь.
– И… я не люблю, кстати, когда вот так вот «сюсю-масюсю». А если взял, так взял. Сразу и крепко.
– Да? В самом деле?
– Да.
– А мне почему-то кажется, что тебе… не хватает нежности. Ты вот такая вся сильная, жесткая даже в чем-то, а по голове погладить некому. В трудный момент. Может, кто-то когда-то найдется….
– Я боюсь этого. Боюсь и…. Я всегда всем сообщаю свои правила, а потом уже – право каждого выбирать.
«Она ведь волнуется! Е-мое, железная леди так резко отодвинулась, что нажала на сигнал на руле. Как же так?»
– А я предпочитаю создавать свои правила. Хотя это труднее. Три человека в 20-ом веке пытались это сделать. И все трое проиграли….
– Ты извини, времени уже много. Тебя куда подвезти?
– Никуда. Я люблю пешком ходить, ты забыла? – Сергей аккуратно открыл свою дверцу.
– Ты… опять исчезнешь….
«Вот те раз. И к чему бы этот вопрос?».
– Я? Не знаю, честно говоря, – он собирался выйти, уже даже ногу занес. – Знаешь, что бы я сейчас не сделал, все будет глупо. Парадокс! Я могу, наверное, только уйти….
– Ну почему же…. Почему глупо….
Он опять взял ее руку, уже в перчатке, притянул к себе…. Ручку на себя – в пике, 35;…40;…45;…. И в эту короткую долю секунды в голове его успела мелькнуть строчка из каких-то стихов, неизвестно где и когда слышанных: «Ее зеленые глаза погубят Вас. На «раз». И не успев понять, что делает, а может, сознательно оттолкнув это понимание…. Сергей захватил губами что-то влажное и теплое, что-то…. Нет, уже неподатливое, уже пытающееся вырваться…. Но…. Вдруг ставшее опять податливым и…. Зовущим вглубь. Да, она ответила на поцелуй!
– Ну почему вы, мужики, всегда боитесь сами сделать хоть что-то? Первый шаг так вас пугает? А? – ее глаза совсем близко.
– Ты задаешь вопросы, на которые в принципе нет ответа, – он чуть улыбается и проводит пальцем по линии ее губ. Второй рукой он нежно, будто хрупкий сосуд, наполненный чем-то невыразимо ценным для него, но крепко держит ее за талию. Наш мир сюрреален, это известно, и стоит только отпустить ее, едва только ее глаза удалятся на расстояние вытянутой руки, она… исчезнет.
– Ответ есть. Боитесь, что у вас только одна попытка, что потом все будет неисправимо. А бояться не надо….
Сергей снова жадно ловит ее губы, не давая говорить, и она протестующе отодвинула голову…. Но…. Со стороны, наверное, это похоже на скульптуру «Лаокоон, борющийся со змеем». Лаокоон по сюжету должен победить. Он и побеждает….
– Знаешь, – Сергей гладит ее волосы, – ты очень красивая, и тебе это, конечно, говорили,… нет, не то. У твоих… губ… такой вкус….
И он запустил пальцы в ее волосы. И почувствовал опять на губах… этот вкус. И был уверен в тот момент, что не врет, что… божественнее вкуса нет на свете…. Что….
– Сколько времени? Ой, мне уже давно надо….
– Да-да, конечно. Бассейн.
– Если б я одна шла, отменила бы. Я же из-за Славки, ну, сына.
– Да все нормально….
– Хочешь, я позвоню тебе, как вернусь?
– Зачем же звонить…
– …?
– … просто приходи. Краснофлотская, 29-14. Дверь в подъезд кодовая – 357.
– Я подумаю, – она улыбается, потом – неслыханное дело – гладит его по руке. – Правда, подумаю.
И наш юноша выпал из райских кущ на грешную мерзлую землю.
Она уехала, и ночь стала чуть темнее.
Она уехала, а он побрел…. По улице…. Куда-то…. Луна выглянула из-за ночного облака и дружески подмигнула ему. Но он не увидел. «Маршрутка», тарахтевшая мимо, весело обдала его вонючим дымом. Но он не почувствовал. Невесть откуда взявшаяся стайка воробьев брызнула у него из-под ног, пронзительно чирикая. Он не видел и этого! Но… почувствовал вдруг, что его жизнь… как-то так… повернулась. И с этой своей стороны выглядит как-то по-другому, чем раньше.
Что же это такое? А то самое. То, что ровняет и академика, и грузчика, и юношу, и убеленного сединами старца. Ибо, приходит оно, и начинаешь скакать безумным воробьем. И чирикать несусветную чушь. И подаешь все признаки сумасшествия, вплоть до потери ориентации в пространстве и времени. Да что там ориентация, и зачем, на кой черт она вообще нужна, если есть… оно. Это чувство. Которое приходит всегда по-новому, как впервые, и становится бесполезен и не нужен весь предыдущий опыт, и весь накопленный за жизнь цинизм. Когда приходит оно.
Она пришла в десять.
– Ну вот. Пришла…, – как странно видеть у нее эту улыбку. Такую… застенчивую. Она бы, наверное, еще что-то сказала, но Сергей вдруг понял, насколько губительны сейчас слова, каждое слово, что…. И он прижал ее рукой к себе, проводя по спине снизу вверх.
– Молчи…. Я только нашел тебя, а ты скажешь что-нибудь… и опять пропадешь, – он поднес ее руку к губам, поцеловал по очереди каждый палец. И ее взгляд опять переменился, оказывается, он может быть и таким – мечтательным взглядом наивной девочки.
– Надо же…. Сколько раз… представляла себе…, – она закрыла глаза и запрокинула голову, а он целовал ее глаза… виски… и лоб… волосы…  шею…
… и думал, что не так уж не прав был Уэсиба, когда говорил, что искривляет пространство, и его противник  просто падает с пола, ставшего вдруг наклонным.
– Ты представляла себе… нас?
– Да…, - она тонкими, но сильными руками обняла его за шею, - можешь мне, конечно, не верить, – вдруг резко открыла глаза. – Нет! Верь мне! Ты верь…, – виновато улыбнулась. – Вот всегда я так, в самый… такой момент….
И он опять не дал ей договорить, вжал в себя и впился губами…. И неким мистическим образом – они ведь не отпускали друг друга ни на секунду – пальто ее оказалось снятым и упало на пол в прихожей, и блузка с отложным воротом оказалась снята тоже и упала на стул в комнате, и….
– Подожди, – она, задыхаясь, чуть отстранила его, – я, конечно, только из бассейна, но мне нужно…. Где у тебя ванная?
Прозаический вопрос, согласен. Но куда от нее, от жизни, денешься?
– Гхм-гхм…. Тут есть один нюанс. Провод перегорел где-то в коробке, или от коробки к выключателю. В общем, пойдем, я покажу, какой там свет.
Надо сказать, ванная в этой ничем не примечательной хрущевке была единственным местом, отделанным на славу. Может, хозяин хотел себе квартиру оставить, да потом передумал, может еще что, но ванная была дорогой. Стены отделаны плиткой под старинный истертый известняк, сама ванна – фигурная и стоящая на львиных лапах. И вот, в этом месте, поистине достойном римских патрициев, погас свет! Наш юноша вышел из положения просто – воткнул свечу в бутылку из-под шампанского и пользовался таким допотопным источником света. Испытывая дополнительное удовольствие от пляшущих по стенам теней, когда на улице был ветер. Рискуя, правда, временами  уснуть в ванне и не проснуться по примеру революционера Марата.
– Вот… так, – он зажег свой светильник, что за время, пока его использовали, успел изрядно оплыть парафином.
– Слушай, здорово…. Закрой, пожалуйста, дверь. С той стороны, – чуть улыбнулась, смягчая просьбу.
– Хорошо.
«Ох уж эти мне женщины! А если б я был подростком с неокрепшей психикой? Пожалуй, убежал бы гулять по темным улицам. И разочаровался бы чего доброго, в женщинах насовсем…».
Через пару минут он осторожно постучал в дверь.
– Вот полотенце. Возьми, – он просунул руку внутрь, не открывая дверь.
– Иди сюда… ко мне….
И он вошел.
– Мне холодно, – она стояла, вся сжавшись, и даже  тусклого света свечи хватало, чтобы увидеть, что ее бьет крупная дрожь.
– Сейчас, – Сергей обнял ее полотенцем и начал бережно, но крепко растирать. – Сейчас будет тепло.
Она смотрела снизу вверх, и в этом неверном свете глаза ее были бездонно-темными.
– Теперь спиной, – он повернул ее и начал растирать плечи, руки, и… наткнулся вдруг сквозь полотенце на нежную податливость груди. Бережно… чуть сжал ее ладонями. Она… сначала замерев, сделала потом только одно движение – чуть выгнулась назад, запрокинув голову, но в этом движении был… мгм-м-М-М….
ОГОНЬ!
Какой-то потаенный внутренний огонь сквозит в движении женщины, ответившей на ласку! То неуловимое… и неопределимое словом даже… но что может увидеть только человек, зажегший этот огонь! Тот, в ком  бушует такое же пламя! Увидеть и почувствовать….
И он исступленно целовал ее лопатки, сначала одну, потом другую, и….
– Какая… у тебя прекрасная спина…, – ниже… ниже…. И уже не целовал, а покусывал, едва сдерживаясь, чтобы не причинить боль…. И уже смуглая кожа спины пересеклась белой… белой кожей…. И он целовал и сжимал ее бедра и чувствовал, что она дрожит все сильнее… сильнее…. И она вдруг повернулась каким-то кошачьим, очень плавным и опасным движением, и вонзила ногти ему в плечи….
– Ну не мучь меня… раздевайся…, – ее голос был хриплым и шел, словно, откуда-то глубоко изнутри. И не дожидаясь, сама начала срывать с него футболку.
У него мгновенно и страшно пересохло в горле и, словно бы скручиваемый какой-то судорогой, самой, пожалуй, сильной из возможных, он поднял ее на руки и вжал лопатками в стену, в ту самую плитку под старинный известняк, и… и….
«И вложил свой кинжал в ножны страсти…», как пишут в порнороманах. Они много чего там еще пишут, впадая в крайность – описывая все подробно, и получается, в итоге, пошлость. Но одного они там не пишут! И никогда не напишут! Потому что это противоречит самой идее порнороманов, этой запретной пошлости.
Эти движения красивы.
Нет, не так. – Эти движения могут быть красивы!
Он и Она не знают этого. Более того, они даже не могут определить, что это за движения. Сама ночь течет сквозь них, плавно скользя и завихряясь, и они тонут в этой ночи и…. Друг в друге! Именно так! Тонут. Им не хватает воздуха…. Их мышцы ощутимо чувствуют кислородное голодание…. Еще немного, кажется, и перед глазами появятся красные пятна…. Еще немного, и они погибнут…. Но не остановятся, никакая сила на свете не заставит их остановиться…. Пока… пока…
… пока….
– Ум-м-мр-рр! – он зарычал, и сжал ее так, что она выгнулась от боли и вдохнула… вздохнула со стоном… глубоко… глубоко….
– … прости… тебе… я… больно? – его взгляд прояснился и стал тревожным, видимо у нее на лице проявилась боль. Но эта боль была не от боли. То есть не от физической боли. Это опять было… отражение чего-то внутри.
– … ничего… ничего… хорошо…, – она говорила еле слышно, так, что он мог только угадывать слова, и гладила его по голове, по жестким волосам, и улыбалась….
But touch my te-ears
with your li-ips,
Touch my wo-uorld with your fingertips,
And we-e can ha-ave forever,
And we-e can lo-ove forever,
Fore-ever is our today,
Who wants to li-ive forever,
Who wants to li-ive forever,
Fore-ever is our today,…
                Who waits forever anyway?
                …………………………
И они вернулись на землю.
И увидели, что стоят в ванне, точнее – он стоит и держит ее на весу. А по ногам ему хлещет горячая вода из лейки душа. Обжигая.
– Ай-й! Горячо…, – он вышагнул, не отпуская ее, из ванны….
Они стоят в прихожей, уже одетые. Он обнимает ее сзади, вдыхая запах волос. Ее запах. Перед ними – зеркало. В зеркале он видит ее взгляд. Мечтательный и теплый.
– Банальность скажу, – у него вдруг запершило в горле. – Мне было… так хорошо. С тобой.
– Мне тоже. Пока, – она коротко коснулась его губ своими. – Мой….
Щелкнул, закрываясь автоматически, дверной замок.

                VII
135-й день.
Утро трудового дня. А.В.Кузьмин собирается на работу. Побритый и свежий. Как там у классика: «Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье». Болел он, правда, неделю, а если уж совсем точно – 8 дней. Ну, как говорится, пора и честь знать. На работу. Да.
Выйдя из подъезда, он почти сразу увидел знакомую фигуру. Николай Зиновьич. Куда-то двинул с утра с пакетом в руке. С одним из тех рекламно-броских пакетов, что пришли на смену «авоськам» советских времен. А зря. С «авоськой» Зиновьич смотрелся бы органичней.
– Здравствуйте, Николай Зиновьич, – Кузьмин переборол смущение, оставшееся от прошлой их встречи. И даже приветливо улыбнулся.
– А-а, здравствуйте Александр, – Николай Зиновьич пытливо зыркнул на него из-под кустистых бровей. Тоже с улыбкой, впрочем.
– Со мной-то все понятно, а куда вот Вы собрались в такую рань? – Кузьмин решился немного отойти от графика и чуть сбавил шаг.
– Да что ж, тоже никакой тайны, дела пенсионерские. Во двор соседнего дома бочка с молоком колхозным приезжает. Вот и идем с утра пораньше. Очередь занимать.
С некоторых пор Кузьмин стал замечать, что подобие Системы есть у многих людей. Вот и это стояние в очереди с раннего утра заменяет многим пенсионерам и утреннюю прогулку, и обмен новостями, и просто дисциплинирует, наконец. Хошь не хошь, а идти надо.
– Оно и молоко само дешевле и вкуснее, чем магазинное. Да и поговорить, опять же, есть с кем.
– Ну да.
– Что так скептично, Александр? Думаете, мы только о том, кто когда и о чего помер можем языком чесать? Нет. Есть, конечно, и такие, чего греха таить. Загнанные жизнью и самими собой в угол. Вот они, – Николай Зиновьич показал рукой на остановку, не ту, с которой уезжал Кузьмин, другую, – притом, что возраст у всех разный, в одном все одинаковы. Каждый из них болтается в своем круге. Общения, я имею в виду. Пара-тройка знакомых, родственники близкие, да на работе кто. И к старости – работа отпадает, родственники забывают, да и трудно старым ездить уже, знакомые…. Все, в общем. Угол. Но я не о них. Уважение вызывают другие. Вот, сейчас думаю увижу его, есть у нас переводчик один. В очереди, то есть стоит тоже. С испанского и португальского. Маркеса в подлиннике читает. Говорит, переводы его у нас не очень-то. Отчеты, представляете, Колумба мечтает найти. О первых экспедициях в Новый свет-то. А еще лучше – его предшественников, Колумб ведь далеко не первым был. Вот ведь что! Человеку восьмой десяток, а он мечтает еще, и о чем! – глаза Зиновьича хитро и по-молодому улыбались.
– Да…. Мне, если честно, такие не попадались. Чтобы в таком возрасте и мечтать….
– Так искать надо. Или видеть хотя бы. Уметь.
– Да, наверное. Но это нужно усилие какое-то сделать, – Кузьмин сделал неопределенный жест рукой, – чтобы больше на людей смотреть….
– …  чем на себя. Да еще – на старых людей.
– Ну, я бы не так это сказал, – бывший доктор улыбнулся. «Старому хрычу» определенно нравилось ставить его в тупик.
– Ладно, мне налево, – Зиновьич показал на кучку пенсионеров с банками в пакетах, стоящих будто на каком-то ответственном посту. – Сказать-то можно и не так, смысл от этого все равно не меняется. Всего хорошего.
А Кузьмин пошел прямо, покачивая головой в такт своим мыслям. О том, что выбился из графика, вспомнил только на остановке.
Впрочем, он мог бы и не торопиться. Алексеич с обычной проверкой не пришел ни около одиннадцати, ни в двенадцать. И это при том, что бывший доктор, как дисциплинированный работник, накануне вечером позвонил и сообщил, что выздоровел, и что завтра выходит как всегда. Позвонил, втайне ожидая услышать любой ответ, вплоть до того, что теперь на его месте работает Игорь, а возможно и вообще, что фирма в его услугах больше не нуждается. Но нет, Алексеич как-то так… немногословно и даже устало сказал, что «хорошо, завтра выходи как обычно». И все. А сегодня что-то запаздывает. Что-то не едет. Да.
Около часа возле загородки показался сосредоточенный Василий. Соответственно, Иннокентьич.
– Так, Викторыч, открывай-принимай, кстати, с выходом тебя, – Инокентьич, оказывается, привез товар. Так поздно. Без Купченки. Небывалый случай. Нет. Уникальный случай в мировой медицинской практике. Алексеич всегда развозил товар сам, преследуя тем самым две цели – проследить, чтобы ничего не побили, не потеряли, и показать, что он сам, лично, отслеживает все потоки. Держит, так скать, руку на пульсе. Всегда.
– Уф-ф, – Инокентьич приподнял модную кепку-«бейсболку», вытер рукой вспотевший лоб, – что-то запарился сегодня. А принес-то три коробки. Надо здоровье проверять. Вот документы, – протянул пачку накладных в целлофановом «файлике».
– Ладно, ясно, – Кузьмин спрятал накладные под газету на столике. – С этим ясно, оформим. Ты лучше, Вася, скажи где шефа потерял?
– А-а, – Вася достал «беломорину» и принялся мять ее в пальцах. – Ты ж не знаешь, точно. Шеф-то наш, – он чуть помедлил, – похоже, дела скоро сдавать будет.
– Как это? – видимо, лицо бывшего доктора изменилось. А менялось оно нечасто.
– А вот так вот, – Инокентьич продул папиросу, опытным движением замял мундштук. – Взял его этот Игорь в оборот. Ага, вот так вот. Не знаю, на чем он его взял, но видно крепко зацепил. Купченко какой-то сам не свой ходил первое время. Как вроде все поверить не мог. А сейчас… поХХХно смотрит уже. Да и то сказать – восьмой десяток человеку. И отдохнуть уже бы пора.
– Так-то оно так, конечно, – сказал Кузьмин вслух, а про себя подумал, что трудно будет представить себе все это дело без Купченко. Настолько он неотделим от своих аптечных отделов, и вообще от всего… этого.
Алексеич пришел под вечер.
Один. Без товара и Васи и, похоже, без видимой причины и цели.
– Ну здравствуй, Лексан Викторыч, – улыбнулся он настолько приветливо, что раньше Кузьмин неминуемо задумался бы о готовящейся пакости. Сейчас же, в свете последних событий, все выглядело иначе, не так. Может, и не стопроцентно душевно, но не так, не так. – Как здоровье-то, поправил немного?
– Да все в порядке.
– И чего тебе эскулапы наши поставили?
– Не знаю, не говорили. Да я и не спрашивал, сам лечился.
– Ну, значит ОРЗ тебя вульгарное трепало. Это не смертельно.
– Да, видимо.
– Вот ведь как бывает, Лексан Викторыч, пока человек молод и здоров, часто не получается у него ничего. Ну, в жизни-то. А потом, вроде как начинаешь что-то как-то там, ан нет, возраст уже не тот. А внутри, внутри то еще – кажется, горы мог бы свернуть! Кабы не давление это, будь оно неладно.
«Вон ведь как! Ну, уважаю, – Кузьмин оторвал взгляд от магазинного пейзажа и с интересом взглянул на Купченко. – Ведь какая, кажется, разница – в каком качестве уйти?  А есть, есть разница. И здесь разыграем свою карту, хоть и последнюю. Уважаю».
– Да и нервы уже…. Хочется, в общем, покоя. А помнишь, какая раньше была водка? – вдруг перескочил на другую тему Алексеич. Еще странность – до сих пор он никогда не позволял себе с подчиненными разговоров на провокационные темы.
– Не знаю. Мы как-то все больше спирт предпочитали. Профильный.
– Э-эх, зря, – во взгляде шефа было сожаление, даже не оттого, что Кузьмин всю жизнь пил медицинский спирт, а оттого, что даже сейчас, когда уже вроде бы какие тут могут быть счеты, бывший доктор не может отбросить всегдашний свой тон. Непримиримый.
– А вот, между прочим, «Столичной» той, я не говорю уже про «Посольскую», сейчас нет аналогов. Ну нету, понимаешь! На пшеничных спиртах была, не на опилках. А нынче, я вот в статье одной вычитал, ни одного сорта нет, чтобы картофельного спирта не добавляли! Ни одного! А от него, между прочим, хмель совсе-ем не такой. Дурной, проще говоря, хмель. А от пшеницы – веселый и… что-то душевное такое сделать тянет. Ну, спеть хотя бы песню какую-нибудь хорошую. «О-ой, то не вечер, то не ве-ече-е-ер, мне-е малым-мало спалось...», – негромко, но чисто вдруг пропел он.
Кузьмин слушал, слышал, но воспринимал все услышанное с великим трудом. Сказать, что он был удивлен – это ничего не сказать. Чтобы Купченко так тонко разбирался в водке, еще можно было допустить, но вот чтобы он любил петь! Непостижимо.
– Эх, Лексан Викторыч, береги здоровье свое. Истина избитая, конечно, но верная. Ох, верная. А то оно ведь, здоровье-то, может «ножку» подставить в самый неподходящий момент. И тогда наступает переоценка ценностей. Все неважно тогда.
И Алексеич ушел, причем Кузьмин даже усомнился напоследок, полно, да уж не ошибся ли Вася, говоря, что выдавили шефа? Может, он сам, почувствовав что-то в сердце, в голове-ли привел себе преемника? Игоря то есть.
– Ага, держи карман шире, – развеял его сомнения Василий Инокентьич, приехавший вечером за выручкой, тоже, кстати, небывалый случай. – Ты помнишь, кем Игорь должен был быть сначала? – Тобой. И такой резкий взлет. Да на место Купченки куча охотников нашлась бы. Сожрал его Игорек, – и такая убежденность была в его словах, что…. В общем, задумался бывший доктор, крепко задумался о хитросплетениях судьбы.
Задумался настолько, что вечером поехал в Парк. Вместо того, чтобы как предписывает Система за 14 минут сделать 154 шага, потом на «маршрутке» – 22 минуты плюс-минус минута-сорок…. В общем, все что положено на вечер, все он не выполнил. Зато…. Зато в Парке он не был сто лет. И даже как-то глаз отвык от деревьев, от большого их скопления. Как-то так… с подсознательным удивлением воспринимается. Проведите пару месяцев в степи, да чего там в степи, просто в деревне, где самой высокой постройкой является водонапорная башня, а потом вернитесь в мегаполис. Первую неделю голова непроизвольно задирается вверх. Проверено.
Парк, Парк…. Даже в это странное время года здесь хорошо. Хоть и листьев нет. И деревья руками-прутьями царапают серое небо. Все равно хорошо.
Сначала Кузьмин не узнал его. Человек нетвердо шагал навстречу, одетый то ли в длинную куртку, то ли в короткий плащ. Одежда его давно потеряла форму и цвет, поэтому было не разобрать. Шел, цепко поглядывая под кусты, да кто ж в начале недели накидает туда бутылок-банок? В руке у человека была полотняная сумка. И был он смугл той разновидностью загара, что появляется на лице и руках, если круглый год проводишь на улице. С небольшими перерывами. Вот он уже близко, сейчас они поравняются….
– Витюня…, – Кузьмин мог бы поклясться, что вырвалось это у него непроизвольно.
– А, Санчес, – никакого удивления в ответ. И это отсутствие удивления так покоробило, нет, даже ударило бывшего доктора хуже всякой другой реакции. Вы не замечали, что алкоголики со стажем ничему не удивляются. Просто, в их жизни, в той реальности, где они обитают ничто, я повторю, чтобы вы лучше почувствовали – НИЧ-ТО не достойно удивления. И никто.
– Как ты, Витюня? – вот бывает так, что откроешь рот – произнести первое слово, и тут же, наперед, понимаешь что разговор не пойдет. И все равно говоришь.
– Да лучше всех. Про работу не спрашивай.
– Не буду. Про здоровье тоже не буду.
– Да все здорово. Ты тоже смотрю… бодро шкандыбаешь.
– Ну, в общем, да. Как раз «шкандыбаю». Одна нога у меня теперь, – ну зачем, спрашивается, было сообщать такие подробности. Незачем совершенно.
– Да ты чо! – взгляд Витюни мутно-равнодушно скользнул по ногам Кузьмина, пытаясь определить – какая? – Правая, что ли?
– Левая. Осталась левая.
– Ну извини. Не знал. Я ж раньше ушел….
Уход Витюни, и что ему предшествовало, Кузьмин помнил очень хорошо.
Как-то в разгар лета на ночном дежурстве пришел вызов из Парка. Не того, где они были сейчас, поменьше и позапущенней. Он помнил, как всю дорогу в воздухе висело ощущение тревоги. Какой-то надвигающейся жути. И как милицейский капитан, встречавший их на месте, все сокрушался, что такое  случилось на их территории. Судмедэксперты, дежурившие этой ночью, зависли где-то, разгребая последствия перестрелки. Поэтому пришлось дернуть обычную «скорую». Для констатации факта смерти. Формальность, в общем. Он помнил, как фонарик капитана выхватил из темноты два лежащих тела, и ощущение порхающей рядом жути материализовалось и упало на землю. Два тела. Женщины. Молодые. Или, может быть, девушки. Кровь. Много крови.
– Арматуриной их. Вон там валяется. Первого мужика уделали, тот под кусточком пил. А девчонки просто под руку попались, – голос капитана из темноты был апокалиптически спокоен.
И еще Кузьмин помнил, совершая свои дежурные манипуляции – сонная артерия, зрачок, кожа на руке, хотя это лишнее было все – и потом, когда начал перечислять травмы – двойной пролом черепной кости, множественные гематомы, перелом ключицы, перелом лучевой кости левой руки, все то, что делают судмедэксперты, Витюня, он должен был записывать, вдруг сказал:
– Доктор Кузьмин. Факт смерти. Фиксируйте факт смерти. Остальное судмеды опишут.
И ушел. Сел в машину «скорой».
И Кузьмин помнил еще, когда уже ехали обратно, Витюня, кривя лицо в некрасивом мужском плаче, сказал:
– Ты понимаешь, там телефон лежал, у той… что ближе, рядом с рукой. Взгляд притягивает, понимаешь? Я – на телефон, на руку. А рука-то детская совсем. Пальчики тоненькие, колечки какие-то глупые…. Это ж дети были. Как же это, а, Санчес? Как это?
И Кузьмин, вроде, говорил какие-то пустые никчемные слова. Как будто можно ЭТО объяснить словами. Витюня в ближайшем ларьке купил «ноль-пять», спирта Кузьмин налил ему только «сотку», и выпил ее в одного теплую и без закуски. Дня три потом еще пил, а жара стояла жуткая. На четвертый его ударил инсульт.
– Знаешь, что странно, Санчес, – это когда тот пришел к нему в больницу, – стою я на своей улице. И знаю ведь умом, что улочка узенькая, а в глазах – как огромный проспект. И машины в три полосы – туда и туда. Стою, дурак-дураком, перейти боюсь. Так и не попал домой, спал на лавочке где-то….
Еще Витюня все переспрашивал по пять раз. Но это потом прошло. Кроме случаев, когда он выпивал. Тогда слетал с катушек и ничего не помнил. Как-то прогулял три недели, и его заставили написать «по собственному»….
– Ты это. Мелочи нету какой-нибудь? Дай копеек, газировки купить, – Витюня выглядел деловито, даже не пытаясь убедить Кузьмина, что хочет пить на самом деле. Газировку. Предлог надуман, и так понятно.
Бывший доктор и начальник порылся в кармане, достал сколько-то рублей россыпью.
– Держи.
– Ага.
– Ну…. Думаю, все нормально будет.
– Это вряд ли, х-ха, – Витюня коротко рассмеялся, будто кашлянул. – И ты, и я сто раз говорили это – да? – людям. Вот так же: «Крепитесь, там, все путем будет». Врали ведь, а? Ничего ни у кого не будет путем. Давай. Спасибо за мелочь.
Витюня пошел от него, не подав руки, может чтобы не смущать, заставляя жать руку бича. Пошел, привычно и цепко заглядывая под кусты. Да кто ж в начале недели накидает там бутылок-банок!
«Долбаная жизнь, – Кузьмин шел в другую сторону, постепенно разгоняясь. – Как людей укатывает, а-ах, как укатывает. Ведь скажи мне кто раньше…. Было же ведь что-то в Витюне, было…. И куда что делось? Бич. Бич и есть».
Он шел, торопясь теперь уже неизвестно  куда и зачем, играя желваком на скуле. И непонятное упрямство все больше и больше овладевало им.
«Так нет же, будет! Будет все путем! И видал я всех и вся…. Все будет путем!».       

                VIII
Снег валил уже седьмой день.
Не переставая, шел, и шел, и шел. Синоптики по всем каналам сначала радовались наконец наступившей зиме. Потом кое-кто начал говорить, что уже в общем-то бы и хватит. Потом их лица вытянулись вовсе, уровень осадков побил двухмесячный рекорд. А снегу было плевать. Украсив все улицы Города сюрреально-белым, он вернул-таки его в настоящее, в котором по календарю уже с месяц стояла полноценная зима. Оптимисты с облегчением выдохнули. Пессимисты сказали: «Когда-нибудь так же придет ядерная зима».
«А-ах, хорошо как», – Сергей вышел из дверей ближайшего к дому Интернет-кафе. Заходил проверить сайт Главной Горнолыжной трассы. Новости были неутешительные – официальное открытие трассы намечалось только через пять дней. Вот ведь паразиты на теле общества! Нет, это надо придумать, топтать снег слоями, «искусственный-естественный». Искусственный – это из пушки, даже и не снег фактически, а рубленый лед. Толку-то что он до мая лежит, уже в апреле кататься невозможно. Ладно. Ла-адно. У нас есть беспроигрышный вариант. Родина! Вот кто не бросит нас и не оставит в беде.
Вообще говоря, наш юноша бодрился изо всех сил. И из тех же всех сил вбивал себя в привычную колею. И даже снегу он радовался совсе-ем не так, как раньше. Он, скажем по секрету, и заметил-то его только на третий день. Еще как-то немного спасала работа. На работу плюнуть было нельзя, ибо человек хочет есть каждый день, а не с перерывом, скажем, в месяц. «Хлеб будешь добывать в поте лица своего», – сказано в одной умной книге. И это хорошо. Потому что иначе неизвестно, чем бы это все могло…. Да вообще ничего не известно!
Они виделись каждый день. Независимо от работы, бассейна и других каких-то дел, Наташа приезжала к нему вечером, и…. Их совокупления бывали яростными и жаркими, а по временам  долгими и нежными. Начинались они, бывало, прямо в машине, или в ванной, в прихожей, в комнате на полумертвом диване…. И было ощущение, что все это время до этого они умирали голодной смертью, а тут кто-то огромный и всевластный сказал им: «Ешьте!» И они ели, и все никак не могли насытиться. Он уже до тонкостей знал карту ее тела: тонкая шея, родинка на правом плече, чуть выступающие ключицы, груди с большими темными сосками, плоский живот…. Но мог и хотел путешествовать по ней еще и еще, открывая все будто в первый раз, мог и хотел.
Потом они лежали в темноте, запаленно дыша. Медленно остывали. Она ерошила его волосы.
– Ты так постригся коротко. Такой ма-альчик , – шепот ее казался нереальным. Будучи частью ночи, с рассветом он должен был неминуемо улетучиться. – Мой ма-альчик….
Он любил гладить ее лицо. Одним пальцем – указательным. Брови – линия носа – линия губ….
– У тебя глаза, как у княжны Болконской. Когда ты улыбаешься, они испускают лучи…, – и замолкал. Мужчины как всегда опасаются, не сказано ли чего лишнего.
Сегодня она приехала рано. В шесть. Значит, бассейна не было. Вошла и, сбросив только пальто, упала в изнеможении. На тот самый диван, куда же еще, в квартире нашего юноши больше некуда падать.
– Ы-р-рр, иди ко мне, мой тигр…, – таким вялым голосом.
– Фи, какая пошлость, это во-первых. Во-вторых, что-то голос твой… э-э… не выдает вожделения.
– Да устала, как собака. С работой этой…, – она перевернулась на живот, как была, не раздеваясь.
– Метишь на место Соколова? А что, пиджачная пара у тебя есть, еще прикупить пару дурацких галстуков у чуреков….
– Ой-й, ну какой ты… язва. Какая, – она говорит в диван, лежа ничком, поэтому выходит невнятно.
– Язва бывает двух видов, – он садится рядом и начинает разматывать ее длинный шарф, аккуратно. – Желудка – это когда человек винит во всех своих бедах окружающий мир, –  снял, мягко, очень мягко, ее кофточку. Водолазку под ней оставил. – И язва двенадцатиперстной кишки, это когда он же, человек, винит только себя во всех бедах мира, – Сергей снял ее сапоги, расстегнул брюки и рывком стянул их почти полностью. – Милые колготки.
– М-м, молодой человек, не слишком ли Вы прытки…, – и все это также ничком, не переворачиваясь.
– Нет. Не слишком. Я хочу сделать тебе массаж ступни. Средство, ставившее на ноги и не таких покойников. А для этого мне нужна твоя голая, извините за тавтологию, ступня. Подчеркиваю, не в колготках, – он, чуть приподняв ее под живот, стянул и колготки, – а именно го-ла-я. Вот так.
И принялся разминать ее небольшую аккуратную стопу. Левую. Нет, ну конечно, наш юноша не был массажистом, что вы. Он просто был безмерно самонадеян и знал, точнее догадывался, что женщину можно убедить в чем угодно. Если она хоть чуть-чуть симпатизирует тебе. Поэтому больше поглаживал, чем собственно массировал, но все это делал с таким самозабвением….
– У-у, девушка, а педикюр-то пора обновить, – с видом государственного обвинителя он приподнял ее ногу за большой палец, и тотчас же отпрыгнул, потому что наша героиня с диким рыком попыталась лягнуть его. Когда же поняла, что промахнулась, вскочила так резво, будто и не она умирала здесь минуту назад и бросилась в погоню.
– Эй-эй,… согласен, задел за живое… но зачем же так сразу…, – он убегает, да куда в этой «однушке» можно убежать? Только на кухню. Там она его и настигла. И кухонный стол принял на себя весь удар их схватки….
…….
– А-ах… а-ах… х-ха…. Вот точно говорят, – он тяжело сел на скрипучий табурет рядом со столом, – хочешь завести женщину, найди недостаток… в ее макияже….
– Молчи-и-и…. Несчастный….
– Если ты встанешь со стола, – он погладил ее руку, снизу вверх, – мы сможем поесть. У меня есть макароны. Из твердых сортов пшеницы – для похудения….
Потом они ели макароны. Если верить рекламе, ели и худели на глазах.
– Правда, запустила себя. Стыдно, ужасно. Тут подруга одна говорит: «Слушай, давай я у тебя порядок наведу. Ну, разложу, там, все куда надо». А мне кажется – все нормально, вроде. Представляешь?
– Ты не видишь. Это как смотреться в зеркало каждый день. И все, как будто, в порядке. А потом берешь фотографию пятилетней давности. Э-э-э!
А еще потом они лежали на диване. То есть он полулежал, она – лежала.
– Тепло, – она положила голову ему на колени. – От тебя исходит тепло. Мне так не хватает….
И он гладил ее по голове, почти невесомо водя рукой, как маленькую девочку. И как у Киплинга в хорошие времена – каждое его слово стоило шиллинг, каждая их минута стоила… тысячу, скажем. Потому что их было мало, этих минут. Потому что каждый раз, чуть остыв, она уходила. Иногда он мыл ее под душем, но тогда это было разновидностью пытки, снова видеть и осязать ее тело и знать, что… она уйдет. Конечно, уйдет. Последние минуты вечера стоили пять тысяч. Каждая.
М-да. Поэтому он очень обрадовался снегу, ну, когда заметил его, имеется в виду. Снег – это была определенность. Снег ближайшие три месяца никуда от него не уйдет. Viva el снег!
На следующее утро Сергей, честное благородное слово, еще не открывая глаз, понял – поедет. Сегодня поедет. К черту работу, ее всегда можно перенести. И открыв уже глаза, потянулся и сказал: «Ye-e-e!».
Breakthru-u-u, these barriers of pain,
Breakthru-u-u, to the sunshine from the rain,
Make my feelings known towards you
Turn my hea-art inside and out for you now
Someho-ow,
I have to make this fi-inal breakthru-u-u-u.
Now!
Только не думайте, что после прошлого сезона можно так легко собрать снаряжение. Тем более что прошлый сезон он жил на другой квартире, а переехав сюда, выгрузил все куда попало. И вот, наш юноша сидит на диване, и уже практически впал в отчаяние. Ну скажите на милость, как можно человеку его комплекции ездить без бинтов? А если их нет, ну просто решительно ни-где нет, а ехать – надо? И уже он в злом упрямстве решает, что поедет без бинтов, и вообще голым, если понадобится, как вдруг злополучная резина выпадает из левого ботинка. Прямо ему под ноги.
« А снег идет, а снег идет
Сноубордисту шанс дает…».
Зима. Сергей вышел на улицу и с удовольствием вдохнул морозный воздух. Даже пахнет иначе. Солнце размыто-мутным фонарем попыталось пробить снеговую завесу, но нет, где там. Только чуть обозначило тенями предметы. И очень странно, вчера и семь дней назад ведь это было то же самое солнце, да? Ну ведь не могло оно кардинально измениться за неделю? Но неделю назад, еще без снега, оно придавало всему такое выражение…. Вот как доктор, хороший доктор, не циник, ну в меру, заходит в палату к тяжелобольным. «Ну, как вы тут?» Ага. И пошутить может, очень… тактично так. И в то же время очень хорошо знает, у кого какие шансы. Вот так и солнце, тоже знало все наши шансы. Небольшие, честно сказать. А сегодня – со снегом  – оно верит в нас. У нас сегодня все впереди. И на скрипке играть еще будем, хоть и не умели никогда.
Родина. Выйдя, точнее вытащив багаж и себя из тесной «газельки», наш юноша встал перед нелегким выбором. Идти показаться маме или сразу двинуть на гору? Ладно, на гору. Маме потом сделаем сюрприз. Ну, невтерпеж человеку. Все, просто все чешется и зудит. Зудит и чешется.
На трассу вела от автостанции прямая как стрела улица. Все вверх, и вверх, и вверх. Состояла она, причем, сплошь из двухэтажных деревянных домов. Когда-то, если верить Программе сноса ветхого жилья, их должны были убрать, а людей переселить в комфортные кирпичные новостройки. Или хотя бы панельные. Когда-то. Если верить.
Однако наш юноша не был расположен сегодня мыслить мрачно. А любые мысли о политике, надо вам сказать, это мысли мрачные в конечном итоге. Сегодня он был «заточен» на праздник. Души и тела. Немного смущала начинавшаяся метель. Да-да, в ноябре, не в феврале, Родину иногда сотрясали такие ветры, что света белого не видно. Или наоборот, сплошной белый цвет. Вот и сейчас, еще по дороге он обращал внимание, как горы вдали словно бы застлало вдруг туманом. Или это облака, упавшие вниз?
Метель. Да все равно. «Сегодня любая погода – моя погода», – думал Сергей, бодро шагая по стреловидной улице вверх. А белые демоны ветра, перевалившие через горы из степей, развешивали там и тут свои косматые бороды. Вот, словно ручей льется с крыши ближайшей двухэтажки. Как похожи все явления в природе! Настоящий маленький водопад из снежно-воздушной взвеси. «Ничего-ничего, там наверху лес, там ветра не
будет», – наш юноша бодрился изо всех сил. И тут же припомнил на Горе сосны, будто уложенные чьей-то заботливой рукой, а то и вовсе со спирально завернутыми стволами. Отчего-то они выросли такими? Догадаться можно, но не хочется.
И тут случилось необычное. Без подготовки, сразу. Один из метельных водопадов вдруг обратился в смерч. Маленький такой торнадо. Свернувшись в тугой волчок, быстро прошел метров пять от дома до нашего героя, и когда Сергей уже инстинктивно вжал голову в плечи и скорчил гримасу, ожидая неминуемого колючего удара в лицо сотней снежных игл, в самом деле – прянул в его сторону, но не долетев полметра – вот она, главная странность – остановился в воздухе и исчез. Рассыпался снежной пылью. Сергей даже глазом поймал сам момент остановки. Удивительны бывают причуды метели.
«Дошли-и! Я дошел. Ну, держись теперь все», – Сергей стоял у подножия горы. Народа несмотря на плохую погоду было много. Все хотят открыть сезон. Тем более Главная Городская трасса (ГГТ) закрыта. Вот их всех и принесла сюда нелегкая. Ладно, на горе всем хватит места. Он достал из рюкзака и переодел ботинки, старательно замотал бинтами колени, не стесняясь любопытных взглядов, и купил – а-а, чего уж там – сразу пять подъемов.
Готов. Дождавшись очереди, встал на подъемнике, готовясь поймать свою «швабру». Это на ГГТ к услугам избалованных буржуа канатно-кресельная дорога, а у нас – старый добрый «бугель». Да еще как попадется с расхлябанным демпфером, и рвет весь подъем, словно бешеный троллейбус.
Так, вот он, надвигается…. Оп! Поехали теперь. Е-мое! Мать моя-родина! ХХХ! ХХХ-ХХХ! Да тут снега-то нет, все бугры черным проглядывают! От, ХХХ, открыли сезон! Хоть запасную «скользячку» надевай, ага, и запасные ноги пристегивай.
А дело все было в том, что на подъемнике снега легло много меньше, чем на склоне, он все-таки за деревьями. Трамбовать его там нечем – ратрак не пролезет по узкой просеке. То есть – только естественный слой. А если по нему сотня-другая человек поднимется подряд, что как раз имело место быть, то и этот-то удивительно как удержался.
К середине пути вверх трасса подъемника вышла из-за деревьев, и снега стало чуть больше. Ф-фу, ладно. Как-нибудь поднимемся. Только вот ямины эти, разбито все…. Ну, нам не привыкать. Да и ветер здесь посильнее будет, пожалуй. Вон, смерчи так и ходят по склону. «Моя погода», – с изрядной долей вредности, так как-то – назло всем, подумал наш герой. Чего там за контингент сегодня, кстати? Так, это «чайники». Купят дорогие лыжи, снаряжение им под стать и гордость не позволяет идти на учебный склон. А начинать-то там надо. Без вариантов. Эти… получше. А вон… вообще красавчик идет. На жестких ботинках, всяко. В поворотах ложится почти горизонтально. Ровненько, не поднимая пыли, и след за ним, наверняка, - тонкая полоска…. Оп, бХХХ!
Сергей настолько засмотрелся на профессионально едущего «бордера», что не заметил, тупо не заметил просто, разбитый бугор подъема. И по следу, уходящему в сторону, кто-то уже падал здесь, вылетел с подъемника на целину. Пробороздил еще пару метров, лежа на спине, бугель-то не выпустил из-под колена. Чертыхаясь, рывком выдернул дурацкую «швабру», чтоб подъемник не заблокировало, отстегнул доску, встал. Отряхнулся. Остаток пути наверх проделал пешком. Под сочувственными взглядами поднимающихся на бугелях. Кляня и это сочувствие, и разбитый подъем, и – больше всего – себя. Возомнил, ХХХ, себя матерым катальщиком, а вылетел как последний «чайник». Самый распоследний!
Вершина. Остановиться, отдышаться. Пристегнуть «доску». Как-то потемнело что-то. Это с северо-запада заходит на бомбометание тяжелогруженая снегом туча. Ладно, все. Успокоились. Все это не главное, в конце концов. Ну, вылетел, с кем не бывает. Сосредоточься на спуске. Все, все. Ну, пошел.
И он поехал, поехал, постепенно разгоняясь. И с каждым метром раздражение отходило все дальше, уступая место сначала просто радости. Вот оно, мечтал всю осень! Потом радость перешла в душевный подъем. Тело слушается! Моторика есть, значит. Не придется учиться каждый сезон заново. Поворот на передний кант. Теперь – на спину. А вот и так еще могу! Какие-то девчонки-лыжницы впереди бороздят «плугом». И-э-эх, добавим скорости…. И, наконец, душевный подъем превратился в эйфорию. «Я еду, еду на кантах!» –  Сергей сделал несколько поворотов практически без торможения, не загребая боком. И совсем упустил, что с середины на склоне начинаются бугры. А ведь он знал эту трассу! Первые два бугра проскочил по косой, благо они находились сбоку трассы. И вышел прямиком на третий.
                I have to make this fi-inal breakthru-u-u-u.
                Now!
 Попытался завернуть уже «на лбу», в самой верхней точке бугра, но скорость, скорость…. Будто мощной катапультой его бросило вверх! И справился бы он, черт возьми, справился, не из таких финтов выходили…. В последнюю долю секунды, уже коснувшись передним кантом, одной точкой, склона…. Вдруг поймал это ощущение. Все остановилось. Вот – кант врезается в снег. Ме-едленно. Вспарывает его. Да там нет его, снега! Слой не больше сантиметра…. А под ним – промерзшая земля, за которую и сам Господь Бог, катайся он на доске, и то не смог бы зацепиться кантом. И уже чувство равновесия просигналило: «Плохо дело», а он все продолжал давить, изо всех сил вдавливал передний кант в эту стальную землю….
Удар!
Удар был хлыстовой. Для простоты – представьте. У вас в руках хлыст. Вы собираетесь щелкнуть им. Поднимаете руку вверх. Мах! И по хлысту идет волна, от рукояти к кончику. А щелкает – самый кончик, в нашем случае это голова Сергея. Шапка, очки улетают далеко вперед. Через несколько кувырков «пропеллером» он останавливается, оборвав один «стрэп». В горячке вскакивает. Собирает шапку, очки, доезжает на одной ноге донизу, меняет «стрэп», запасной и отвертка лежали в рюкзаке, даже делает еще два спуска. Не получая, правда, уже никакого удовольствия. Оставшиеся два подъема вернул в кассу. Забрал деньги. Расслабил шнуровку на ботинках, побрел домой. В смысле, к маме.
И все это время у него в низу спины жила и тихонько тлела, разгораясь,…………… бо-о-о-оль.

Конец второй части.                29.08.09г.




                Часть третья (нереальная абсолютно).

                I
Каждый человек носит маску, факт известный. Маски эти разные, как разнятся и причины, вызвавшие их к жизни. А что это вообще такое – маска? Охотно поясню. Есть, к примеру, подросток. И есть определенные люди, которые ему противостоят. Их много. Начиная от уличных хулиганов и кончая более здоровыми сверстниками. Подросток быстро усваивает правила игры. Мимические мышцы складываются в холодно-презрительную гримасу, прищуренные глаза приобретают злой блеск в готовности ответить адекватно на разные виды агрессии. Маска называется: «Не тронь меня».
Второй крайний случай – пенсионеры. Люди, также привыкшие к агрессии окружающей среды, но которые уже не могут ответить. В силу разных причин. Общей физической немощи. Убежденности всем жизненным опытом, что победа невозможна в принципе. Нежелание эту агрессию усугублять, наконец. Все это складывает их мимические мышцы в гримасу обиды, стоит лишь чуть задуматься. И обида эта, как ржа, медленно разъедает человека. Человек не должен все время обижаться! Но не будем отвлекаться. Так вот, это два крайних проявления, два вида масок. На самом деле их, конечно, значительно больше. Мало кто знает, но маска имеет обратную силу. Если расслабить те самые мышцы, постараться придать лицу выражение доброты, то и жизнь вокруг изменится к лучшему. Мало кто знает.
Маской Сергея последние четыре дня была боль. Бывают такие. Глянешь в лицо человеку и отшатнешься. Кто-то считает, что боль облагораживает. Не знаю. Может быть…. Есть, конечно, определенные персонажи, для которых боль – это часть пути к совершенству. Есть. Но в жизни я их не видел. В жизни боль или постоянное ожидание ее – изматывает. Еще Сергей не мог спать. Не было такого положения лежа, в котором бы маленькие угольки боли не разгорались сначала в небольшой костерок, потом – больше, больше и, наконец, вспыхивали лесным пожаром. Все в течение получаса. Он уже по-всякому пробовал, и подушку подкладывал под спину, и полулежа пытался, и сидя за столом…. Полчаса. Потом все по-новой. Ил-2, стоящий на столе, был заложен в вираж, переходящий в опрокидывание. Однажды он чадно загорелся и, несуразно кувыркаясь, пошел к земле. Сквозь армированное бронестекло было видно, как морщится от едкого дыма пилот, и все пытается сдвинуть назад заклинивший фонарь…. Сергей поднял от стола тяжелую голову. Морок, морок. И когда же. Это. Все. Кончится.
– Ну ты, парень, дал, – это веселый хирург в местной поликлинике, разглядывая снимок спины Сергея. – Как говоришь, хлыстом упал, да? В авариях от таких ударов шейные позвонки ломаются. Но тебе больше повезло. Вон видишь, – он показал на боковые отростки двух поясничных позвонков. Какие-то утолщения. – Это хрящ. Махом нарастает. Сломаны они. Отростки, в смысле, не сами позвонки, конечно.
– И что теперь. Делать.
– Что делать? Да ничего. Гипсовать не загипсуешь. Срастаются…, – он еще раз глянул на снимок, – да нормально, в принципе. Корсет бы тебе, конечно, не помешал. Но он денег стоит. Хороших. Если хороший.
– А без корсета.
– И без корсета срастется. Несущая… э-э… конструкция позвонков цела.
– Я спать не могу.
– Это да. Есть такой побочный эффект. Водка, водка и еще раз водка. Шучу, конечно. В нашей стране такое нельзя рекомендовать. Через неделю – дней десять пройдет.
– Да. Понятно.
«Циники. Страшное дело, когда люди становятся расходным материалом», – это наш герой, уже спускаясь по ступеням поликлиники. Конечно, в этот момент он был необъективен к врачам и медицине в целом. Трудно быть объективным, когда не спал двое суток.
Она не позвонила ни в эти два дня, ни в два последующих. Казалось бы, ерунда какая. Мало ли какие у кого в жизни сложности. Неожиданные. В конце концов, позвони сам. Ты же мужчина. Инициатива  в отношениях, сильная рука, убить мамонта. Что еще делают в жизни настоящие мужики? Нет. Не ерунда. Видеться каждый день, а потом вдруг – р-раз, четыре дня подряд. Без объяснения причин. И позвонить Сергей ну никак не мог просто. Мамонта убить мог бы, позвонить – нет.
Она появилась на пятый день.
– Привет, – голос в трубке телефона такой же, как всегда. Может, чуть усталый.
– Привет.
– Извини, не звонила. Славка болел. Никак не могла.
– Да ладно. Чем болел? В смысле, ничего хоть серьезного?
– Да нет, простыл видимо. Температура держалась три дня. Вчера только спала.
– Ну хорошо. Что спала. Обтирание делали?
– А что это?
– Думал, знаешь. Уксус с водой, и обтирать все тело. Подмышки и пах особенно. Снимает жар.
– Не знала. Попробую как-нибудь. Ну а ты как там?
– Да все в порядке. Спасибо зарядке.
– Что-то голос у тебя… неживой какой-то.
– Есть немного. Работы много. Клиент попер.
– Если я хочу стать Соколовым, как ты говоришь, то кем – ты?
– Гендиректором.
– И чего?
– Фирмы. Своей собственной. Это будет единственная в мире фирма, где гендиректор сам бегает по заявкам.
– Вечерами-то хоть свободен?
– Когда как.
– Вон даже как. А сегодня?
– Сейчас гляну в ежедневник. Так, среда. Ага, свободен.
– Может, сходим куда-нибудь?
– Да можно.
– На Независимости, в паре остановок от нашей Краснофлотской, открылся китайский ресторанчик. Заехать за тобой?
– Не надо. Найду. Если недавно открылся, должна быть большая вывеска.
– Называется «Лао».
– Как романтично.
– Часов в семь, хорошо?
– «Вечеруешь»? Горишь на работе?
– Пока, язва.
– Давай, конец связи.
– Что? – в ее голосе неприятное удивление.
– По рации так говорят. Конец сеанса связи.
– А-а. Ну ладно. Пока.
«И вроде все так, да что-то не так». Аркадий Гайдар. «Сказка о Мальчише-Кибальчише, его страшной военной тайне и проклятом буржуине». Все ведь вроде объяснимо. Ребенок болел.  Это правда. Такими вещами не бросаются, это не для повседневного вранья. И не до звонков было, и вообще ни до чего. Но что-то не так. И по ресторанам они ведь никогда не ходили. Диван, определенно, лучше. Хотя, может, надо когда-то начинать. Ладно. Нам бы день простоять. Да ночь… хрен знает как продержаться.
Ресторан Сергей действительно нашел быстро. Тот стоял отдельно, ярко-красным таким балаганом. Наверняка, стены набраны из панелей-«сэндвич». В наше неспокойное время от основной архитектуры отпочковался такой вид… быстрой. Быстрой архитектуры. Это когда через пару месяцев, ну при условии, что коммуникации подтянуты,  вы получаете готовое здание. Хоть ресторан, хоть супермаркет. Как тут, интересно, будет зимой? Еще не дойдя до ресторана пару сотен метров, наш юноша увидел знакомую синюю машину. Вот как. А это ведь совсем, совсе-ем не похоже на нас. Все звонки и звоночки потихоньку начали оформляться в тоскливое предчувствие. Чего-то….
Внутри ресторан был довольно уютен. Интерьер тоже в красных тонах. В китайском стиле, да, а в каком еще он мог быть? Наташа сидела к нему вполоборота и грела руки о маленькую чашку. Пальто – рядом на вешалке.
– Цветочный чай?
– Привет, – она улыбнулась, но как-то не так. Приветливо. Видно, что рада. Но… без лучей.
– Здравствуй.
Сергей тоже снял куртку. Повесил на ту же вешалку. Сел за столик.
– Ты что-то похудел. Даже осунулся, – она смотрит с такой… подавляемой тревогой. Старательно подавляемой.
– А, да. Есть немного. Да ерунда, устал просто.
– Не хочешь говорить?
– Честно? Не хочу.
– Ладно.
Она чуть прихлебнула чаю. Пришел официант-китаец.
– Может, сегодня возьмем еще что-нибудь кроме чая? – Сергей деловито развернул меню.
– Я не хочу. Правда. Ты бери, если хочешь.
– Как-то невежливо объедаться, если дама на диете.
– Я не на диете. Просто не хочется.
– Ладно. Фруктовый чай. Будем традиционны.
«В каком идиотском мире мы все-таки живем. Вот сидит женщина. Я знаю практически каждый сантиметр ее тела. А как-будто и не знаю. Так она далеко». Эта мысль Сергея стала развитием одного чувства. Чувства, что не покидало его во все продолжение разговора. Какой-то непроходящей неловкости. Она появилась с самого начала, и каждое последующее слово-жест только подчеркивали ее. Например, логичным продолжением вопроса о худобе было бы погладить его по щеке, сказать какую-нибудь нежную чепуху. «Бедный мальчик». С другой стороны, он тоже по приходу мог бы чмокнуть ее в макушку, например. Но почему-то не стал.
Официант молча поставил перед ним крохотную чашечку.
– У тебя есть «почтовый ящик»? «Мыло»? – она говорит ему, но смотрит куда-то в окно.
– Странный вопрос. Конечно есть.
– Где?
– На Яндексе, – он тоже посмотрел в окно. За окном валил снег, крупными пушистыми хлопьями. – Вот, похоже, мы и подошли к цели нашей сегодняшней беседы. Я прав?
– Я буду тебе писать. Мне нужно уехать. В Питер. Появилась такая возможность. Работа появилась там.
– Работа? Это здорово.
– Может, не так здорово как кажется, но это шанс.
«Молодец, ай, молодец. Вот что значит девушка из провинции. – Крепко хватает удачу за хвост. Не то что ты, балбес. Всегда с легкостью проХХХвал все свои шансы».
– Понимаешь, Славка вырастет, его надо будет учить. В большом городе это проще. И мне… легче зацепиться, пока молодая.
– Да ты права на все сто.
– Ты понимаешь, вообще, что у нас пара лет каких-то, чтобы сделать что-то со своей жизнью?! Ни одного года нельзя проживать вхолостую!
– Что ты так нервничаешь? – Сергей отхлебнул из чашки. – Будто убеждаешь себя. Ты ж все решила. И решила правильно. Как всегда. Что до меня, так я все равно этого не пойму.
– Ты – не поймешь. Вот именно – ты – никогда не поймешь!
– Угм. Знаешь, вот ведь парадокс. Изменись я, стань оседлым, устройся на работу, возьми пару кредитов, ну что еще, не знаю. Ты же бросишь меня в тот же день! А вообще, есть кто-то, кто тебя в этом вопросе поймет? Бывший муж, или кто там, на мощном джипе с большими колесами?...
Тут у нашего юноши началось что-то неладное с восприятием. После каждой горячей фразы-вспышки, вдруг наступала пауза. Долю секунды, или минуту, не понять сколько она длилась, учитывая теплые отношения нашего героя со временем. И в эти паузы врывалась музыка. И слова. Вот… вот сейчас….
             ………..
                Oh yes we'll keep on try-a-yin'
                We'll tread that fine line
                Oh we'll ke-e-ep on tryin'
                Till the end of time
                Till the e-e-end of time….
             ……….
            – Дурак. Такой же, как все мужики….
             ……….
             Тра-та-та-та-та-та
             Та-та-та-та-та
                Through the sorrow all through our splendour
                Don't take offence at my innuendo
                To-to-to-to-to-to-to
                To-to-to-to-to-to-to-to-to-to-to
                (И Брайан Мэй начинает свое демоническое соло. Кто бы мог подумать, при такой-то внешности. А еще физик-теоретик.)
                ……….
– Ну что так сразу. «Дурак». А хотя – может быть. Ты не задумывалась, что кто-то сознательно может быть дураком? Чтобы чего-то не видеть, например. Чего не хочется видеть….
                ………
                You can be anything you want to be
                Just turn yourself into anything you think that you could ever be
                Be free with your tempo, be free, be free
                Surrender your ego - be free, be free to yourse-e-e-elf
                ……...
– Это очень напоминает политику страуса – в случае опасности – голову в песок..
– Наверное. Уж во всяком случае – очень нерационально. Эт точно.
– А ты не пробовал хоть раз в жизни за что-нибудь побороться? Так-то вообще, а? Или никак? – ее глаза наливаются знакомой тяжестью.
– Как, например? В той системе, где деньги, джипы, власть? То есть встать на одну доску с «твоим мужчиной», как ты его как-то назвала? Да я здесь и сейчас, прямо вот в настоящий момент, обыгрываю его. Влегкую. Знаешь как? – Сергей вдруг протянул руку и чуть погладил ее по голове.
  ……… 
                (И старина Брайан добивает свое соло. Но звучит оно сейчас, на выходе из атаки, уже не так. Совсем не та-ак. И технично, и четко, и в стиле «квиновском», но вот… нет мороза по коже, нет.)
  ………
Она дернулась, как от удара током.
– Прекрати! – отвела руку.
– Но – он – так не может. Не может по-определению.
– Да откуда ты знаешь, вообще, кто что может! Суешься судить о людях!... – она много чего еще говорила своим низким голосом, чеканя слова и припечатывая ими, будто бетонными блоками. Много обидного для нашего юноши, но недосып сыграл с ним очередную злую шутку. Он вдруг ненадолго отключился, не упал в обморок, просто выпал из беседы, а когда поймал себя во времени и пространстве, увидел снег. Подобно тому, как люди щелкают авторучкой в задумчивости, он запускал и останавливал снег за окном. Щелк – пошел. Щелк – остановился. Щелк – опять пошел.
– Ну что ж. Вот на этой оптимистичной ноте и закончим. И ты вернешься в свой рацио-мир. Стихи хочешь? Ну, напоследок.
– Нет.
– И я не очень, если честно. Но потом случая не будет.
Она молчит. Смотрит в окно. Тоже на снег.
                Осень-дробь-зима.
Как же здесь уныло.
Ветер говорит – это навсегда.
Снег и пустота –
пятна негатива.
Плещется у ног мертвая вода.
Жизнь – анабиоз.
Вялые процессы.
Хочется уснуть сразу до весны.
За стеной берез
каменного леса
Не найти людей, что «вот так» нужны.
Вот и вся беда.
С небом спорят птицы.
По аллее той брел куда-то Цой.
Скоро холода.
Будут только сниться.
Ландыши,
Весна
И твое лицо.
Она смотрит на снег за окном.
Сергей встал, надел куртку, дошел до официанта, рассчитался за себя и за даму. И вот бы ему уже выйти, настоящие мужики ведь так и уходят – молча в дождь/снег, прикурив сигарету еще…. Но оглянулся он. Вот ведь,… И надо ж ему было оглянуться!
Наташа сидела за столом и смотрела уже прямо перед собой. Такими глазами…. Как маленькая девочка, которую обидел, а может даже ударил взрослый сильный человек, которому она доверяла. И который, думала она, всегда защитит ее. А он не просто ударил, а еще и несправедливо, ни за что. Только взгляд этот принадлежал уже взрослой молодой женщине, поэтому вот эту боль и всю обиду несправедливого наказания она давила, давила в себе всеми силами души. Будь у нее на глазах даже слезы, и то это ударило бы меньше, чем вот это… вот эта….
Но – прочь. Прочь отсюда. Они разные планеты, а орбиты планет не могут пересечься в принципе. Не могут.
Улица. Холод. Странно.
Надо идти. Ее машина. Синяя «японка». Совсем засыпанная снегом. Как же он ждал этого снега. Зачем?
Надо идти. Куда? Домой? Чтобы опять корчиться раздавленным червяком, наматывая на себя одеяло? Машины выныривали из пелены снегопада, как привидения. Слепя фарами.
Надо идти. Не стоять же здесь всю ночь, этак к утру можно превратиться в памятник генералу Карбышеву. Все, все, вперед. Пошли. Пошли. Растормаживайся, давай. Вон остановка. Туда. Раз-два, левой.
Только раз в жизни Сергей был в таком состоянии.
Колька погиб 10-го июля. Утонул. В среду. Жара стояла палящая. Может, поймал «топляк» в реке. Может, еще что. Жара была. Вечером друзья принесли его вещи. И задали глупый вопрос: «А Коля не приходил?». Они и не видели ничего. И это было точкой взрыва. Словно бесшумная бомба разорвалась рядом. Со всеми вытекающими последствиями. Взрыва. Оглушенный, Сергей поехал с матерью на реку. Начал, как сумасшедший, заплывать и нырять, нырять, нырять. И молиться. Молиться постоянно, то истово, то отчаянно, то почти богохульствовать, но безостановочно просить
Бога. О чем? О том, чтобы все было поправимо. Чтобы, хрен с ним, пусть он – Сергей – выдохнется, пусть измотается как бобик, но только бы Колька нашелся. Он не знал, что прошло почти четыре часа, все нырял, отдыхал, курил и снова нырял. И все думал, что стоит только горячо помолиться…. Что все будет хорошо. Все обязано просто быть хорошо, надо только очень сильно помолиться!!!
Потом приехала милиция. Потом нашлась женщина свидетель, которая видела руку, уже только руку. И люди, оказывается, бросились и с берега, и с воды ловить, спасать. Но не успели. Только вот люди эти за четыре часа успели разъехаться. И вот это было все. Нырять не имело смысла.
И с миром произошло странное. Он видел его будто сквозь стену из толстого стекла. Какие-то люди что-то спрашивали, знакомые вроде, предлагали деньги. Зачем? Слышал он тоже плохо. А если слышал, то не понимал. Кто? Что случилось? Да ниХХХ. ОтХХХсь все, все-е отХХХсь!  А смерть Кольки все никак не осознавалась. И мир вокруг стал мал, меньше их с Колькой комнаты, потому что во всем этом огромном мире, он чувствовал, Кольки уже не было. И ездил он на реку искать каждый день. С отцом, и с дядькой, с их друзьями. Искать, искать. Найти тело было их навязчивой идеей. А осознание все никак не приходило. И на поминках, девять дней тогда было уже, где-то в подсознании висело, что люди поминавшие с ними, уйдут, а еды еще останется много. Жили-то голодно. И вот тогда они с Колькой натрескаются «от пуза». Шутки подсознания иногда бывают жестоки.
А тело так и не нашли. И получалось, будто Колька растворился в пространстве, исчез. Вот – был человек, и нет его. Нигде. Через год по суду признали погибшим. И все.
Над всеми звуками того лета висел «Electric blues» Cranberries . Неподвижно, словно жаркое ядовитое марево. И если «Queen» Сергей обрел способность слушать опять, то Cranberries так и не смог. Никогда, сколько ни пробовал.
И сейчас где-то далеко-далеко, в холодном зимнем воздухе возник и тут же растворился Electric blues. Что уже попахивало, да что там – сильно отдавало сумасшествием. И Сергей шел, погруженный в эти звуки. И снежная пыль вокруг медленно оседала от беззвучного взрыва.

                II
137-й день.
Этот день каждого месяца был посвящен коммунальным платежам, так Кузьмин решил для себя. Вроде бы – чего сложного? Забежал в банк по дороге, заплатил по-быстрому и пошел себе дальше. Но ведь надо, чтобы к этому дню все было подсчитано, квитки заполнены, электричество сверено. А то ведь техники энергосбыта деликатно накинут десяток-другой киловатт-часов. И вроде бы мелочь, в конце года разберутся-извинятся, однако же, ошибаются эти товарищи всегда в свою сторону. Да и в банке тоже неизвестно сколько простоишь, людской поток никаким законам не подчиняется. Бывает, что и в конце месяца никого нет, а бывает в начале – такие толпы стоят к заветным окошкам. Попробуй дождись.
Сегодня так себе, человека четыре. И в их числе – дворничиха Анна Сергеевна. Как всегда бодрая, с прямой осанкой, только приодетая во все чистое, даже наверное – в выходное. Когда бывший доктор подошел, она была у окошка первой. И что-то ей, какую-то мелочь надо было заплатить, то ли за антенну, то ли за телефон абонентку, но что-то она заполнила не так. И видно уже не в первый раз.
– Что? Здесь не так? Да так же все, вроде. Ах ты ж, господи, правда. И где же заполнишь, когда там подряд десять цыфирь. А Вы-то, молодой человек, не запишите мне? Тридцать рублей? Ах ты ж…. Ладно, сама пойду писать.
И поразило Кузьмина неприятно, что Анна Сергеевна совсем не такая была, как в жизни. Все другое. И голос, что обычно был громким и даже можно сказать – раскатистым, был чуть ли не заискивающим. И манера держаться – неуверенная и скованная, улыбчивость еще некстати. Когда стоило бы этому юноше в морду плюнуть, по хорошему-то. И подумал Кузьмин грустно, что если бы был помоложе, да поцелее, дернул бы из этой страны. Уехал бы куда глаза глядят, медик и в Африке медик. Потому что у этой страны нет будущего. Дело даже не в ненависти, которую испытывает персонал банка к клиентам. Хотя она прямо ощутимо витает в воздухе. Нет, подумать только! Вот сидят они за стеклами, сопляки ведь за редким исключением, а смотрят на людей пришедших с улицы, как на быдло. Хотя эти люди им нужны, даже рассуждая с точки зрения коммерческой выгоды, это ведь их хлеб. И больше того, если бы эти люди не пришли сюда, персонала банка здесь не было бы. Не было б необходимости в нем. И сколько презрения в ответ! Не-ет, больно наше общество, безнадежно больно. И этот тоже, отправил бабку в третий раз переписывать. А она физически больше него – молодого – раза в три работает. Не хочешь писать, гони тридцатину, напишем. И не стыд, какой там стыд, за доблесть ведь почитает это! Каждый рубль – в копилку банка! Корпоративный девиз.
Подошла его очередь. Юноша в окошке, действительно, оказался молодым, но не прыщавым человеконенавистником, не фашистом каким-нибудь оголтелым, а обычным, даже с приятными чертами лица. Кузьмин подал свои квитки, аккуратно заполненные дома, и от нечего делать стал разглядывать типовые бланки, лежавшие стопкой тут же возле окошка. Раньше на всех на них были пробиты реквизиты, десяти-двенадцатизначные цифры. Сейчас строчки были пусты.
– Скажите, еще в прошлый раз платил, были квитки с номерами счетов. А сейчас что-то без, – спросил паренька не без яда.
– Да. Закончились с номерами, – доброжелательный взгляд полный позитива.
«Вот так вот. Закончились. Просто, как все гениальное. Тридцать рублей, как с куста».
Кузьмин дождался, пока юноша пробьет все его оплаты, отсчитает сдачу и выдвинет корытце с корешками и сдачей обратно.
– Знаете, – сделал паузу, – когда начнется гражданская война, вас сожгут первыми, – и внимательно посмотрел на юношу. Но тот только улыбнулся и чуть пожал плечами. И сгусток агрессии, брошенный Кузьминым сквозь бронестекло, растворился в воздухе. Пропал.
«Хороший мальчик. Ничем не смущается, хоть в глаза ссы», – почему-то бывшего доктора взяла досада на себя.
Он подошел к дворничихе, старательно выводившей что-то тут же за столом.
– Здравствуйте, Анна Сергеевна.
– А-а, Лексан Викторыч, доброго здоровья. Вот, с греха пропала с ними. Что ты будешь делать, то забуду цифру какую, то перепутаю, – она опять говорила своим всегдашним голосом.
– Давайте помогу.
– Уж помогите, пожалуйста. А этот-то: «Давай, мол, тридцать рублей, помогу». Сам-то, небось, руки не смозолил за эту тридцатку. Это – полторы булки хлеба, считай, выброси на ветер, за просто так.
– Вот. Готово. Подходите без очереди, Вы ж два раза уже стояли.
– От спасибо, Лексан Викторыч, дай-то Бог тебе здоровья. И то правда, уже битый час тут сижу. Как дел, вроде, других нет.
– До свидания. И не нервничайте. Все ж болезни от них, от нервов.
На работу он успел «по звонку». И дело было даже не в том, что теперь у него был новый начальник. По крайней мере, так он говорил себе. Это было в любом случае хорошо, потому что Игорь приперся следом. Почти сразу за ним. Кузьмин поймал себя на мысли, злой конечно и недостойной, что все его начальники похожи на приматов. Только Купченко  напоминал старого морщинистого орангутанга, а Игорь был похож на маленькую печальную мартышку.
– Здравствуйте. Вот, пришел познакомиться, – что-то в его манере говорить настораживало. Какое-то такое… показное добродушие. Причин которому не было. Да еще зная, что он выдавил предшественника. – Тесновато у Вас.
– Здравствуйте. Да, не просторно.
– Товар Краснов должен был вчера привезти, – бывший доктор даже не понял сразу, что речь идет о Василии Инокентьиче. Купченко, оказывается, никогда не называл его по фамилии.
– Да, конечно, вот, – он протянул Игорю файлик с документами. Тот взял, бегло пробежал глазами, но, казалось, не слишком заинтересовался.
– Сразу хочу сказать, что Купченко  Александр Алексеевич с сегодняшнего дня у нас не работает. Учредители фирмы давно присматривались к нему. То, что он частенько выставлял свой лично товар на продажу, никому не могло понравиться. Вы ведь знали об этих случаях?
Кузьмин понял, наконец, в чем опасность манеры общения Игоря. Тихим задушевным голосом он говорил такие вещи, что буквально били в лоб. Сразу и сильно. Доминирование материала над его подачей.
– Нет. Не знал, – Кузьмин сосредоточенно глядел в окно продаж. Хоть бы какой пенсионер подошел, что ли! Как назло, никого не было.
– Ну бро-осьте, Александр Викторович. С Вашим-то умом. Тут факты даже не требуют большого сопоставления. Купченко же как? Привозил товар всегда сам. Документов на него могло не быть. Или топорно сработанные, на плохой бумаге, печати непонятные, например. Я прав? Фирмы-поставщики эти, кстати, в природе не существуют.
– Я продавец, а не следователь. У каждого свои обязанности, – с каким-то непонятным упрямством Кузьмин не хотел признать вину Алексеича. Может, от нежелания бить лежачего, а может потому, что Игорь вызывал в нем куда большую антипатию, чем бывший начальник.
– Ну ладно. Ладно. Все равно это дело уже прошлое, факт свершившийся, – Игорь попробовал откинуться назад на любимой трехногой табуретке Алексеича. Не получилось. – А Вы, кстати, ногу где потеряли? – таким еще более душевным тоном.
Кузьмин оторвался от окна продаж и посмотрел на него. Нет, вроде не издевается. Может, это та самая простота, что хуже воровства? Купченко ни разу за почти двухлетний срок не спросил его об этом. А этот – в первый же день.
– Автомобильная авария, – ответил скучным голосом.
– Да-а. Неприятное дело, – Игорь сочувственно покачал головой.
«Неприятное? Да что ты знаешь о неприятном? Задаешь тут такие вопросы с деланным сочувствием, а на самом деле – просто из любопытства. «Исходя из этого невинного в конце концов чувства».
Кузьмин и сам старался не вспоминать ту ночь. А уж с кем-то делиться…. Его сменщик не вышел – заболел, и в нарушение всех правил-инструкций его после «суток» задержали на два часа. Вызовов, правда, не было. Но пока начальство нашло подмену, пока тот, точнее – та, приехала…. В общем, добираться домой доктору пришлось на «частнике». В него-то и врубился какой-то юнец на раздолбанной иномарке. В том месте три параллельных улицы пересекались одной. И молодые люди развлекались подобием «русской рулетки». Для всех трех пересекающая дорога являлась второстепенной. Но если очень сильно разогнаться, могло повезти. Не повезло. Юнец ударил их машину в сторону, где сидел Кузьмин. И ногу ему раздробило смятым кузовом. Пока приехали «гаишники», пока спасатели разрезали-разогнули кузов…. Кузьмин отключался и приходил в себя от чудовищной боли в колене. Юнцу-то торопиться было уже некуда, водила-«частник» только разбил лицо. Нос еще, кажется, сломал. А про Кузьмина, когда привезли в больницу и обкололи обезболивающим, похоже, просто забыли. Как это ни ужасно прозвучит. Больше суток он провалялся в больничном коридоре. Наркотик кололи исправно, как только приходил в себя. И ничего больше. Как так могло получиться? Никто теперь уже не скажет. В конце концов нашла его Клара, непостижимым образом. Устроила скандал дежурным врачам, его ногой начали наконец заниматься. Но было поздно. Видимо, попала инфекция… в общем, суток хватило, чтобы началась гангрена. Может, конечно, хирурги и сразу не собрали бы раздавленный сустав, пусть даже нога бы не сгибалась, но…. Но…. Был какой-то шанс. Которого через сутки уже не было.
– Обычная авария. Каких десятки, – повторил он уже скорее для себя, чем для Игоря.
– Поня-ятно, – Игорь все время чуть растягивал слова, причем Кузьмин никак не мог вспомнить, к какому месту России относится этот говор. – На дорогах, конечно, чёрти что творится сейчас. Ну, а почему на работу не вернулись?
«ХХХ, да ты не бестактный, ты идиот по жизни, видимо!», – Кузьмин исподлобья смотрел в окно продажи очень хотел придумать какой-нибудь резкий, даже злой ответ, но как назло ничего не придумывалось. Кроме посыла впрямую.
– Да как-то тяжело, знаете, по вызовам на одной ноге скакать сутками, – сказал и мельком взглянул на Игоря. Нет, не придуривается. Похоже, правда не понимает.
– Ну а что. Нет, конечно, не легко так. Но за любимое дело, мне кажется, можно побороться. Маресьев вон, в конце концов, вообще без ног летал.
Кузьмин вдруг поймал себя на мысли, как когда-то, не вспомнить в каком году, перед выборами. По центральным каналам тогда валом пошла социальная реклама. И артисты снимались хорошие, Мордюкова например, и слова говорились при этом правильные. Вот только вызывали эти слова одно раздражение. Потому что те, кто заказывал эту рекламу, сами в эти слова не верили. Ни на йоту.  И даже не пытались это слишком скрыть. И уж совсем если глубоко, не им, собакам, было эти слова говорить. Вот так и здесь.
– У человека, в отличие от дождевого червя например, нет способности к регенерации конечностей. Если бы они отрастали снова, я бы предложил Вам отнять ногу. Чтоб отросла потом. Чтобы Вы сами все почувствовали, – Кузьмин оторвался от своего окна и тяжело, не мигая, посмотрел на Игоря.
– Ну извини-ите, – Игорь в ответ обезоруживающе улыбнулся. – Не хотел Вас обидеть.
«А что ж ты хотел, интересно? Вот же посылает Господь начальничков, один другого краше».
– Я, вообще-то, по делу ведь к вам, – казалось, настроение Игоря даже улучшилось. Ну, определенно, не испортилось. – Сейчас у нас такой переломный момент, ну, с вашей торговой точкой. Выручка не бог весть какая, район старый, аренду подняли опять на днях. Так что в ближайшее время решится вопрос «быть или не быть» для нее. Ну а отдельного продавца для нее фирма не может позволить себе уже сегодня. Сейчас.
– А как же точка будет без продавца? – Кузьмин спросил это уже по инерции. И ведь чувствовал он, что-то такое чувствовал с самого утра.
– Ну, пока я сам поторгую, но недолго, дня три-четыре буквально. Хитрого-то ничего нет.
– Да, действительно. Чего ж хитрого. Знаете, если верить Дарвину, мы все когда-то произошли от обезьян. А по моим личным наблюдениям, сейчас в людях пошла обратная эволюция. Вы вот, например, похожи на макаку-резуса, Вам не говорили? – бывший доктор встал, намереваясь уходить.
– Ах-ха-ха-ха, - Игорь счастливо рассмеялся. – Нет, не говорили. Да Вы погодите, я расчет Вам принес. Только распишитесь сперва, вот… здесь… ага… и здесь. Ну вот, теперь всего доброго. Надеюсь, Вы вернетесь к своему призванию.
И Кузьмин, весь красный, буквально вылетел из своей загородки. Хотя теперь уже не своей. Сунул в карман, не считая, деньги. И на выходе уже из супермаркета столкнулся нос к носу с Васей.
– Во. Ты куда это собрался? У меня товар к тебе.
– Теперь уже не ко мне. Иди, там Игорь сидит.
– Да что ж это, ХХХ, творится! И тебя, что-ли?
– И меня. Ладно, давай.
– Да  ты погоди, погоди. Я разгружусь щас махом, поговорим хоть.
– Да чего тут «годить». Не хочу ничего, ни разговоров, ни… вообще ничего. Извини, давай.
– Э-эх! Чего ж теперь, ладно. Ну ты, – Вася как-то растерянно поглядел сквозь толстые линзы очков, – не скисай. В общем.
И Кузьмин ушел. Бывший доктор бодро шагал по улице со смешанным чувством – горя и радости одновременно. Горя – оттого, что в очередной раз все в жизни полетело кувырком, а радости – оттого, что был он сейчас свободен, свободен как никто. И никакая Система, и никакой Игорь над ним не властны. И вообще, он мог бы сейчас запросто нажраться с Васей, а потом также запросто бултыхнуться в канал. И – ничего, и великолепно все.
Мог. Но не хотел.
Ох, придет оно, конечно, потом раскаяние во всем и вся. И желание пусть быть привязанным к чему-то, но иметь за счет этой привязки определенность, опору какую-то в жизни. Но это все потом, пото-ом. Потом.

                III
А потом для Сергея наступило возвращение.
Подобно тому, как контуженый солдат выкарабкивается из засыпанного землей окопа, размазывая слезы и кровь по лицу, кровь – из ушей, а слезы – от разрывающей голову боли, и слыша, как звенящая пустота сразу, без перехода, заменяется грохотом боя, подобно этому Сергей ощутил возвращение к жизни. Возвращение через боль. Это ерунда, что тело не вмещает две боли. Хотя, может быть тело и не может. Но ведь может болеть что-то внутри. Но не тело. Но болит. По ночам он по-прежнему спал урывками – двадцать минут, полчаса. А днем он думал. Думал постоянно, безостановочно, в любом положении и занимаясь любым делом. Даже когда работал, и попадалось что-то заковыристое, он не погружался полностью в «мертвый» комп. Какая-то часть его сознания продолжала думать.
Думать о ней.
Город стал для него одной безликой стеной. Без радости, вообще без каких-либо эмоций. Стена. Одно только извиняло Город – где-то в нем была Она. Она где-то шла по нему, но недолго, как все автовладельцы. Или сидела на работе за столом. Или могла в любой момент выехать из-за поворота. Правда, это будет недолго. Неделю, пять дней, он не знал. Одно он знал точно, она «не из тех людей, кто откладывает дела в долгий ящик». Сказал как-то Шерлок Холмс о профессоре Мориарти. Она скоро уедет. А он и не узнает. Вот мы и подошли к той мысли, что была для нашего героя навязчивой… манией, что-ли все это время. Ведь вот как получается! Под словом «думать» древний философ понимал разработку модели идеального государства, технический гений Никола Тесла – осмысление единой энергетической основы Вселенной и способов эту энергию извлечь. Для нашего юноши в слове «думать» сосредоточилась всего одна мысль. Только одна.
«Она уедет».
  Да, вот такой парадокс. Одна безостановочно крутящаяся мысль, произносимая может с чуть разными эмоциональными оттенками, но – одна. Она блокировала все его мысли и поступки. Это был его «синий экран смерти». Без возможности перезагрузки.
Однажды он проходил через квартал, где она жила, якобы случайно. И увидел свет фар выворачивающего из-за угла автомобиля. Далеко, за несколько домов от него. Продолжая идти, он с неколебимой уверенностью понял – это она. И все те секунды, что она ехала до него, он чувствовал спиной – вот она пересекает главную дорогу, вот въезжает в свой двор, как всегда слишком быстро, резко тормозит. Тоже как всегда. Но она уедет.
Он был уверен, что не обладает интуитивным предчувствием, с того самого дня, когда Колька…. В общем, он ничего не почувствовал тогда. Но однажды утром, оторвав тяжелую голову от стола, понял вдруг – все.
Все.
Она  уехала.
Тоска. Тоска-а-а, м-м-м, безумная тоска. Рассмеяться, ах-ха, не получается. «Но как, как она могла? Ведь я добивался-то чего? Вырвать ее из того самодостаточного круга, по которому она шла со своим тяжелым взглядом. И с каждым новым оборотом он становился все тяжелее».
«А ей ведь, похоже, не надо было никуда вырываться! Ей нравилось в этом круге! Ну получается - так! Если то, что кто-то был рядом, а рядом был я, никак не остановило ее, то значит – так».
«Да. Счастливым никого не сделаешь насильно. И это, блин, плохо. Это очень плохо. Не то, что…. Истина-то старая. Плохо, что я, оказывается, пытался это сделать. Насильно».
Сергей сидел в какой-то небольшой кафешке и пил. Клиент оказался с ерундовой поломкой и денежный. А с другой – поломкой, в смысле – он бы сейчас и не справился. В таком состоянии. Кафе было недалеко от дома клиента, и в этом был его единственный плюс. Все остальное шло в минус. Дешевая музыка, какие-то «мыганы» за соседним столиком с соответствующими девицами. И все курят, курят, курят. Интересно, если б Сергей сам не курил по молодости-дурости, раздражало бы это его так? Наверное, нет. Это ведь своего рода фокус Всевышнего – показывать ситуацию с разных, диаметрально противоположных сторон. У каждой палки ведь два конца. Сегодня твой конец этот, а завтра, очень возможно, что и тот.
Пить наш юноша решил по американской системе. Это когда берешь полстакана и по глотку цедишь весь вечер. Без закуски, естественно, а какая у американцев закуска? Темные же люди! Оказалось очень продуктивно. Где-то с третьего дринка в мыслях наступило легкое помутнение, однако – что интересно – сами мысли нисколько не изменились. Сама. Одна.
«Она уехала».
Вот ведь как верно  сказал классик! «Одна лишь им владела страсть…». Страсть, мысль, это не ты ей управляешь, это она тобой владеет!
«Она уехала».
«Но как так, е-мое! Мужик я или нет. Да миллион таких и еще лучше будет впереди. И вообще. Ни о чем, слышишь меня, НИ О ЧЕМ в жизни не надо жалеть. Вообще  ни о чем. Уехала-уехала. Все. Привет. Пишите письма».
С последней мыслью Сергей залпом долбанул два дринка, слитые в один стакан.
«Ух-х-хорошо-то как! Плюс сто. Эх, амиго-амиго. Не ты первый, не ты последний. На том и порешим. И дергай в свой Питер! Там ты, конечно, сделаешь свою карьеру, цепкая девушка из провинции. И сына определишь в какое-нибудь Нахимовское училище. Дисциплина желе-езная. Ни тебе выпить-покурить, ни тебе барышень-наркотиков. Красота! С мамкой встречи по выходным-праздникам. Да-а, такой жизни можно только позавидовать. И с личным, конечно, у нас будет все в порядке. Мужчины любят такой тяжелый, почти по-мужски тяжелый взгляд. Особенно в мегаполисе, где две разновидности мужчин – задроченные жизнью клерки и князи, что прямиком из грязи. Для которых все вокруг – быдлота. У нас-то будут князи, конечно. Клерки нам ни к чему. У них ведь нет мощных машин с большими колесами…».
Неизвестно сколько бы еще Сергей себя накручивал, но у него вдруг упал со столика стакан. Наш герой попытался сфокусировать взгляд и остановить предмет в полете, но когда взгляд сфокусировался, предмет уже представлял собой причудливо вращающиеся осколки, разлетавшиеся от эпицентра. Удара.
«Да-а, пьянство – это отвратительное явление нашей жизни, господа. Вон и шантрапа за соседним столом уже не такая гнусная. Еще пара дринков и они покажутся тебе умнейшими собеседниками. Ладно, пойдем пожалуй, а то сты-ыдно завтра будет», – и Сергей нетвердой походкой отправился домой.
Но это он так думал, что домой, на самом же деле, когда таксист высадил его и исчез в ночи – а привез он его, понятно, по указанному адресу – наш  юноша осознал себя в совершенно незнакомом месте. И только внимательно приглядевшись, понял – это Ее двор. Все правильно, она ему как-то показала окна, а он пришел потом и «вычислил». Но вот почему таксисту назвал, причем совершенно не задумываясь? А потому и назвал. «Одна, но пламенная страсть». Двор как двор. Совершенно обычный, ничем не примечательный. Плотным рядком стоят машины. Ее обычно стояла здесь. Надо же, никто не занял место. Все всех знают? Или просто случайность? Так или иначе – пусто. Плотный ряд машин с одним пустым местом выглядел, словно улыбка с выбитым зубом. Передним.
И тут словно бы волной его накрыло. Ведь она же не просто так приходила! Не только себя убеждала она, что надо уехать. Она его хотела на что-то подвигнуть. На что? «А угадай». Предложение-то до сих пор мужчины делают все больше. Просто все пошло не так. А когда  у него что-то «шло так»? И пойдет ли когда-нибудь вообще? И ключевая фраза их последней встречи всплыла сама собой. «Ни одного года нельзя проживать вхолостую!». Это ведь прямой посыл был ему. И не оскорбляться надо было, а задуматься. – Чего еще искать в жизни? И что еще будет? В его жизни?
И так же легко и естественно пришло решение – ехать. Сколько можно болтаться по жизни, как… в проруби? Надо ехать и найти ее. И если бы Сергею еще вчера сказали, что вот так он рассудит безо всяких логических обоснований, он конечно не поверил бы! Уехать, на чистое место, как какому-то идеалисту-идиоту!  А сегодня…. А может, самые важные жизненные решения и принимаются так вот просто? Кто знает?
Труднее всего было объяснить все маме. Тем более, что и объяснять-то было особо нечего. Какой-то веской все оправдывающей причины у него не было. А про Наташу он говорить пока не хотел.
– Мам, тут такое дело. Думал я думал, и решил. В Питер поеду.
– В Петербург отдыхать?
– Ага, в Питер. Но не отдыхать.
– А что тогда? Что там можно делать?
– Работать. Жить.
– Ой, не знаю, – мама сразу погрустнела. – Сына, там жить тяжело очень. Я не про работу даже. Просто… там солнца очень мало. Осенью – вообще нет. И зимы там толком не бывает….
– Знаю, мам, знаю. Но как-то живут люди.
– Ой, не знаю, – мама вздохнула и сложила руки, потерла правым большим пальцем левый, потом наоборот. Он знал этот жест, так когда-то в задумчивости делала бабушка. Страшные девяностые выбили у них всю родню. – Смотри, конечно, сынок сам. Но это очень трудно. Бросить все здесь, уехать куда-то неизвестно куда. У нас же там даже знакомых никаких нет.
– Мама, ну что бросить? Работы нет постоянной, жилья-семьи нет.
– Здесь ты в любое время можешь ко мне хоть приехать.
– Я и оттуда буду приезжать. Не так часто, но буду. Обязательно. И ты ко мне.
– Сынок. Сломать жизнь очень легко. А вот построить заново, да еще на новом месте – трудно. Очень.
– Все так, все понятно. Но, мам, мне уже сколько лет-то? Если сейчас не уеду, уже все. Потом ни сил, ни желания уже не будет.
– Ладно. Ладно, – мама опять вздохнула. – Чего тебе говорить, взрослый уже. Решил так решил. Но я тебя прошу, еще раз хорошенько все обдумай.
– Да я и так постоянно думаю. Не переставая, только и делаю, что думаю, думаю, думаю. Может даже, и меньше надо.
Но как он не юморил (очень нарочито, надо сказать), было все равно очень грустно. И никого – ни маму, ни себя – ему не удалось развеселить.
Ладно. Билет взят, и отступать некуда.
Сцена, как говорится, следующая. Те же и Питер.
К тому, что снега здесь не будет, он успел морально подготовиться за последние сутки дороги. Тем более странно было видеть его здесь. Снег. Белый и пушистый. Зато не было солнца. Вообще не было.
«Перрон. Высокий как в Москве. Серый. Носильщик идет, с глубокого похмелья, похоже. Тоже серый», – Сергей глядел в окно вагона . Надвигался вокзал. Встали. Привычно поморщившись от боли в спине, наш герой взял свою тощую спортивную сумку и вышел из вагона. Зажмурил глаза. Открыл. Ничего не изменилось. Голова слегка кружилась от долгой дороги и жуткого недосыпа. Тоже уже привычного, впрочем.
                – Ну здравствуй, стольный град Петра!
                У стен Московского вокзала
                Нас неприязненно встречали
                Разруха, грязь et cetera.
                Вчера лишь барская Москва
                Была приветливее с нами.
                А впрочем, что…. Судите сами,
                С изнанки тусклы купола….
Приготовьтесь, господа и дамы, сейчас будет страшно. Страшные вещи, в смысле, скажу. Особенно это касается питероманов. Город этот уныл, неряшлив и сер. Половина его затянута реставрационной сеткой. Жители его бледны, одержимы комплексом бывшей столицы и зачастую пьяны. Красивое лицо встретишь редко. Ко всему вышесказанному добавьте еще очень сильное отрицательное биополе, вызывающее раздражение, временами переходящее в бешенство. И вот вам вкратце портрет-описание Северной столицы. Легко можно представить, что здесь жил Достоевский и решительно невозможно вписать в эти улицы Довлатова.
Какая-то сильно потрепанная дворняга подбежала, невесть откуда взявшись, к ногам Сергея и просительно заглянула в глаза.
– Ах ты ж, бедняга. Хозяина-то нет? Ясно, нет, – наш юноша сунул руку в сумку и достал ломтик заначенной колбасы. – На вот, лопай….
Собака, клацнув челюстями, продемонстрировала нехитрый фокус с исчезновением колбасы и уставилась ему в глаза еще честнее.
– Ишь ты, ловко. Чего смотришь, все равно ведь не наешься, только голод растравишь. Ну ладно, на, – отдал оставшуюся колбасу. – Все, нету больше.
И собака, будто сразу поняв, что – да, действительно, больше нет – деловито отправилась по своим собачьим делам.
На ее месте появилась невесть откуда взявшаяся старуха.
– Сынок, помоги на хлеб. Немножко, а?
Глаза ее странным образом напоминали глаза дворняги. Эх, жизнь наша…. А ведь человек – не собака. Протянуть руку, просить…. Кому-то больше, кому-то меньше, но всем приходится через что-то переступать в первый раз. Потом будут цинизм и привычка, но первый раз, он был у всех.
Сергей достал сколько зачерпнулось мелочи из кармана и высыпал в руку старухи. Старуха же отреагировала очень странно. Проворно удалившись на пару шагов, она забормотала негромко, но внятно, чтобы наш герой слышал:
– Дать бы тебе этими копейками…. На них и «четвертушку» не купишь! Понаехали тут….
Сергей усмехнулся. Воистину, ни одно доброе дело не останется безнаказанным. Ладно, надо идти. Жалко мелочи.
И уже бредя не спеша по Невскому, подумал вдруг, что искать-то ее в общем-то негде. Куда она может устроиться? Здесь миллион компьютерных фирм. А если это еще и не компьютерная фирма, а какой-нибудь банк? К примеру. Проггеры везде нужны. Где она может жить? Гостиниц здесь чуть меньше, чем компьютерных фирм. Вон одна – Невский палас. Надо будет Англетер, кстати, посмотреть. Последний приют Есенина, и все такое. К тому же ее слова о том, что «появилась возможность» косвенно намекают на встречающую сторону. А если она живет у знакомых, то все, пиши пропало. В жизни не найдешь. И «мыло» ведь не сказал, главное. Так был бы маленький шанс, что она напишет. Хотя, после такого прощания….
Сергей задумчиво смотрел вниз с Аничкова моста. Что интересно, вздыбившиеся кони у начала моста не зацепили ни взгляд, ни сознание. Он прошел почти до половины моста и уставился вниз на Мойку. Вода остановила. А между прочим, останавливаться и задумываться в последнее время стало опасно. В теле, измученном бессонницей, укрепилась постоянная готовность уснуть. Уснуть в любом положении – стоя, вися, с ложкой во рту. Лишь бы – секунда покоя и отсутствия боли.
– О чем задумался, земляк? – резкий каркающий голос раздался у него над ухом. Левым.

                III(a)
И он тут же остановил его.
Еще когда ехал в поезде, придумал такой ход. Голова неясная, за всем не уследить, поэтому лучше так. На случай «разводок». Отключаешь время, и спокойно осматриваешь говорившего. Если что, всегда можно благоразумно удалиться. Все-таки мы в чужом городе.
Заговоривший был старше Сергея лет на десять, с тяжелыми складчатыми морщинами возле глаз и на переносье….  Стоп. Какие десять лет, это же Марьяненко, его одноклассник до 8-го класса. Только откуда он тут взялся, в Питере-то? Ладно, Марьяна можно «включить».
– Здорово. Хэ, встреча. Ты как здесь?
– Да я…. Давно уже, короче. Седня приехал?
– В общем, да. Хожу вот, смотрю.
– Да че тут смотреть. Помойка. Пойдем похаваем лучше. Ты где жить тут будешь? – эстетскими взглядами Марьян никогда не отличался. И когда успел так постареть?
– Ну пойдем, поедим. Жить-то? Да не знаю пока, – нет, как это все-таки, блин, важно – встретить хоть одно знакомое лицо в этом чужом и враждебном городе. Пусть и не видел его сто лет, все равно… какое-то внутренне тепло есть.
Они шли несуразными переулками в сторону от Невского. Временами переулки сходились между собой под острым углом. И на развилке стоял такой же – остроугольный – дом. Как нормальный человек может жить в треугольной комнате? На носу этого дома-корабля?
– Далеко еще? А то мне бы это…, – наш герой вспомнил, что с самого поезда не был, пардон, в туалете.
– Да не. Минут пять-семь. Или можешь спуститься – и в воду вон, – они как раз проходили вдоль какого-то канала. К которому местами вели лестницы-спуски, к самой воде.
– Да ну, неудобно.
– Ты не понтуйся. Они уроды здесь все. И город уродский. Че стесняться?
– Да ладно. Пять минут потерплю.
– Смотри.
Марьян, конечно, сильно изменился. Эта мрачная сосредоточенность. Не спросил – как на Родине, как-что. А у него, между прочим, мать болеет серьезно. Сто лет ее на улице не встречал. И сказать как-то…. Наверное уж знает. А в детстве ведь был нормальный пацан. В хоккей играли, в войнушку там. Потом, правда, Марьян стал более «оторванным». И даже образовал с другими хулиганствующими юнцами подобие дворовой группировки. Подростковый возраст, он у всех дурной. Потом Сергей пошел в институт и потерял его из виду….
– Ты не щелкай…. Задавят и фамилию не спросят, – Марьян ловко проскочил между машинами, идущими сплошным потоком по боковой улочке. Сергею же долго не удавалось перейти. Ну не мог он лезть под колеса напропалую!
– Пришли, короче.
Они вошли в какой-то мрачный серый дом, шедевр кубизма сравнительно недавней постройки. Вошли, причем со двора. Поднялись на второй этаж. Типовая советская столовая. Конвейер-раздача, касса в конце. Скромные служащие, работяги с подносами. Типа, клиенты. На подносах негусто. Может, потому что утро еще.
– Чистые – там, - Марьян с какого-то неприметного столика взял два подноса, один отдал Сергею.
Памятуя о питерских расценках, о которых его любезно просветили попутчики в поезде, наш юноша взял скромный салатик из свеклы, суп и второе с котлетой. Плюс чай и два хлеба. Марьян поступил проще – ссыпал в одну тарелку два мясных рагу и все. Никаких супов-чаев, не говоря уж про салат.
На кассе Сергея ждал сюрприз.
– Ты это, за меня проплати, короче. Ты ж пару дней будешь здесь. Мне должен один, вернет – отдам, – сказал Марьян уверенным голосом, глядя Сергею куда-то в лоб.
«О-па. Неожиданный поворот. А вообще, такой ли уж неожиданный? Ладно, жить мне пока еще негде. Может, через него найду чего. Это аванс будет».
– Ладно. Посчитайте за обоих, – это кассирше.
Обед Марьяна в денежном эквиваленте потянул в два раза больше, чем обед нашего героя. Причем, уписал он его сосредоточенно и быстро, когда Сергей еще только покончил с супом.
– Покурю пойду, – и вышел. Зажигалку и пачку – как известно, большинство курильщиков достает их на ходу – не доставал.
«Однако, исчезнет сейчас мой одноклассничек. Что ж у тебя с голосом-то, а, Марьян? Да и вообще ты выглядишь как-то… не очень. Сильно не очень».
Но Марьян не исчез. Когда Сергей вышел из столовой, он, как и обещал, курил рядом со входом. Это тоже было как-то натянуто, потому что ел наш юноша нарочно не спеша, в любом случае больше пяти минут. Время истлевания средней сигареты.
– Ну че, пожрал? Сразу веселее стало, скажи? – что-то в нем неуловимо изменилось. Даже голос стал как-будто мелодичнее. – Ты извини, что заплатил за меня. Тут попадалово такое с деньгами. Шняга полная. Но мне завтра черт один долг вернет, я тебе – сразу. По-любому. Даже сегодня вечером. Ты че с хатой решил?
– Да ничего пока. Снять бы комнатуху занедорого.
– Ха, «недорого», – Марьян нехорошо усмехнулся. – Дешевле «двадцахи» в день и не думай.
– «Двадцахи» чего? Долларов?
– Хэ, долларов. Евро. За пятнадцать где-нибудь ХХХ знает где, в Девяткино.
– Да-а, цены здесь.
– Уроды. Говорю же. Я тебе могу подогнать вариант за десять. Только там люди живут. Не черти, нормальные пацаны.
«Блин, с такими расценками я тут недолго протяну. Надо завтра же объявление давать. Глядишь, где-то приработаю чего ни то. Хотя надо было в киллеры идти, конечно, не в компьютерщики».
– Ну ты думай, быстро только. А то мне ехать надо, – Марьян поеживался на промозглом ветерке. Да еще в каких-то мертвых кроссовках. Это на свежем-то снегу.
«Ладно, положение не безвыходное. Проплачу за день, там посмотрим потом».
– Поехали. Только условие. Деньги посуточно. Прожил – оплатил.
– Не. Так не пойдет. Хозяин не согласится. Хата же не моя.
– А если там гадюшник какой-то?
– Да че ты, нормальная хата, говорю тебе, никакой не гадюшник.
– Ладно, чего спорить. Смотреть надо. На месте решать. Поехали.
– Ну давай.
И они поехали. Сначала на метро. Запах метро ни с чем не спутаешь. Смазка пополам со спертым теплым воздухом, очень сухим. Потому там всегда хочется спать. На переходе с платформы на платформу их зацепили менты. Тормознули, что интересно Сергея. Марьян сразу отошел в сторону, типа не с ним и вообще не при делах. Однако не ушел. И пока мент въедливо разглядывал паспорт и прописку, и билет, который Сергей по счастью не выбросил, он чувствовал приливную волну раздражения. «ХХХ, я ведь в своей стране! Ага, и он мне сейчас будет говорить о регистрации. Попроситься к ним в менты, что ли? Что скажет?». Его, наконец, отпустили.
Лица питерцев в метро – это отдельная история. При таком освещении никто, конечно, румянцем во всю щеку не отличается. Но коренные жители – это что-то особенное. Худы в большинстве, бледны, глаза уперты в какую-нибудь дешевую книжицу. И не улыбнется никто, разве что совсем зеленая молодежь. И разговаривают тихо, вполголоса. Депрессия. Перманентная.
Они поднялись на поверхность. Марьян, пройдя десяток метров, остановился на троллейбусной остановке.
– Как? Еще не все?
– Да тут на троллейбусе десять минут. Близко, короче.
«Да уж, близко. А я-то по наивности думал, что в любую точку Питера на метро можно доехать». Из массы потенциальных пассажиров на остановке выделялись двое, видимо командировочных. Выделялись всем. От одежды – оба были в дубленках, а питерцы давно ходят в непромокаемых сиротских пуховичках, до манеры говорить в голос.
– Димыч, у тебя мелкие есть? – достаточно громко спросил один.
– Не, только «сотки», – так же громко ответил второй.
– Вот е-мое, и у меня, – первый повертел  в руках кошелек и положил его в наружный карман «дубаря». – Чем за проезд рассчитываться будем?
«Ах, как неосторожно. Здесь так нельзя, даже мне понятно», – Сергей укоризненно покачал головой.
Подошел троллейбус.
– Поехали, – сказал Марьян и почти сразу же исчез в дверях.
Командировочных разнесло людским потоком в разные двери. Тот, что помоложе попал в среднюю, ничуть этим не расстроился и сразу завел обычную болтовню ни о чем с какими-то девицами. Тот, что постарше вошел в задние двери параллельно с Сергеем. Практически последним. Зайдя же последним, в дверях замешкался, и Сергей, мельком глянув вбок, все вдруг понял. Перед командировочным толокся какой-то полудохлый тип, одетый в обноски. Глядя куда-то вниз-вбок, он как бы случайно повторял все движения командировочного. Тот влево – и этот, вправо – вправо. Со стороны он смотрелся просто как недоумок. Да только не все было так просто.
Он – вор. «Тормозила», второй номер. Не дает клиенту подняться внутрь, держит его на подножке. И наш герой, чувствуя спиной – он не оборачивался – приближение номера первого, включил замедление. Несуразный перед лицом командировочного медленно отъехал в сторону. «Ай, молодцы какие. Как по нотам все разыграно». И тут же чья-то нога, одна нога, встала на подножку позади мужика в «дубаре». Правая рука Невидимки отточенным движением пошла к его накладному карману. Очень плавно. «В реальном времени и не заметишь. Ну, красавцы!». Сергей просто качнулся вбок и легко коснулся Номера первого плечом. В обычном мире тот получил концентрированный и очень быстрый удар. А стоял он на одной ноге, готовясь дернуть «лопатник» и выпасть перед самым закрытием дверей. И выпал. Но без «лопатника». Двери, расхлябанно лязгнув, закрылись. Никто ничего не видел и не понял. Кроме Номера второго. Он вдруг резко перешагнул – люди стояли не впритирку – к Сергею, на ходу вынимая из кармана дешевый нож-«бабочку». «Ох, и глупый, глупый ты…».
– Ты че же это, суч-чара позорный. Куда мурло свое суешь?! –прошипел зло в упор.
И про себя Сергей уже решил, что этому не даст уйти так просто, что надо бы юношу помять немного, чтоб неповадно было за нож хвататься, и ощутил даже такой злорадный нехороший огонек внутри…. Но Марьян его опередил.
– Ты че, чертило, рамсы попутал? – глаза Марьяна сузились, а морщина над переносицей заострилась. Сейчас ему можно легко было дать все 45. – Затусуй в гудок свое перо, пока я тебя не порвал им же….
Наш герой, честно говоря, не ожидал такого выпада со стороны Марьяна, памятуя о встрече с ментами. Но расслабляться не спешил. Все-таки нож был еще в руке Второго. Однако тот посчитал, что ситуация явно не в его пользу – впереди Марьян, за спиной Сергей,  а может что-то такое почувствовал в словах Марьяна заведомо проигрышное для себя.
– Да че ты…. Все, завязали, спокойно, – он неуловимым движением сложил свою «бабочку» и убрал в карман.
– Че ты мне «всёкаешь», – Марьян, почувствовав слабину, начал давить сильнее. – Думаешь так легко соскочить?...
Но тут как раз открылись двери на следующей остановке. «Короткие у них расстояния какие». Второй пулей вылетел на улицу, оттолкнув командировочного. Тот, кстати, во все продолжение спора старательно разглядывал что-то в другом конце салона.
– Выходим на следующей, – глаза Марьяна приобрели всегдашнее выражение. 
Перед выходом Сергей все-таки не выдержал.
– Мы вообще-то твой бумажник спасли, – сказал он командировочному, и подумал: «Как, интересно, отреагирует?». Отреагировал предсказуемо.
– Да ваши проблемы, – однако же за карман схватился сразу. – Я вас не просил.
«Вот урод». Они вышли.
– Ты че, правда, полез? Эти постоянно тут работают, лохов обувают. Тебе-то че? – голос Марьяна опять стал каркающим.
– Да зря, наверное. Все-таки естественный отбор – великая вещь. Но я не думал, честно, что ты так… вмешаешься.
– Должен будешь. Ладно, шучу. Серега, мы ж земляки, че ты, – в глазах Марьяна мелькнуло что-то… вроде человеческое, но и еще что-то…. Что-то еще.
Дошли быстро. Искомый дом являл собой «хрущевку» какой-то странной переходной серии. Из шлакоблоков. Поднялись на четвертый этаж, позвонили.
– Ну че, короче, смотри, – двухкомнатная квартира микроскопического метража. – Сосед вон твой, второго нету сейчас.
Сосед как раз пил на кухне чай с какой-то булкой. С великолепной фигурой, развитыми плечами и рельефным прессом, одет он был в черные лосины. «Уж не «голубых»-ли Бог послал в соседи?»
– Они это… в стрип-клубе не танцуют часом? – наш юноша спросил, когда они вышли на лестничную клетку. Марьян покурить, он – за компанию.
– Я не спрашивал, чем они по жизни занимаются. И тебе не советую. Захотят – сами скажут. И не лезь ты везде. Тут это не принято, – Марьян глубоко затянулся. – Щас хозяин подойдет. Если подходит хата, твоя комната ближняя, проходная. Их дальняя, глухая. Зато ты один. Че ты морщишься все время?
– А, это… спина болит. Повредил недавно. Спать не дает, – не готовый к такому вопросу, Сергей выложил все, что было на самом деле. Почему мы обычно не готовы к таким вопросам? Очень просто. Мы думаем, что об этом не спросят. Мы бы вот, как люди тактичные, не спросили. А кто-то спрашивает, и легко. Что называется – в лоб.
– А-а. Бывает. Вот он, хозяин квартиры.
В этот момент к ним на площадку поднялся приземистый молодой человек с плоским лицом и прической под молодого Челобанова. Был такой фаворит у Пугачевой в свое время. Одет он был с бедняцким шиком, если так можно выразиться.
– Ну че, понравилась хата? – в глаза тоже не смотрит. Только странно переглянулся с Марьяном.
– Сколько в сутки? – и все-то нашему юноше нужна конкретика.
– Ты че, не сказал? – Хозяин – Марьяну.
– Да сказал все.
– Че ты тогда возишь? Десять.
– Десять евро в сутки? Я правильно понял?
– Да правильно. Неделю вперед проплачиваешь, и живешь нормально.
– Не пойдет. Три дня. Если все нормально – потом еще.
– Т;че трудный такой! Неделю! Тут все так берут. Эт нормально.
– Нет, парни. Без обид. Три дня. Иначе я пошел.
– Да куда ты, погоди. Ты кого мне подогнал? Че он тянет все время? – Хозяин смотрел на Марьяна с неудовольствием. Очень явным.
– Ладно, погоди. Щас мы. Здесь будь. Пошли, – Марьян жестом позвал нашего героя за собой. Вышли на улицу.
– Серый, че ты паришься? Ну, нормальная хата. Ты его пойми тоже – че он с твоей «тридцаткой» делать будет? Один раз в супермаркет сходит? – Марьян смотрел с досадой.
Снег. Странное это зрелище – снег в Питере. Весь сырой, липнущий на ботинки и превращающийся в вязкую слякоть, он не тает, против всех законов физики. На снегу стоит Марьян в своем драном прикиде. Единственный знакомый человек в этом чужом городе. Чужом и враждебном. Где даже такое мирное изобретение человека, как троллейбус, таит в себе смертельную опасность. И опять что-то человеческое промелькнуло в лице Марьяна. Или это показалось?
– Ладно. Пять дней. Больше не могу пока. Никак. Сам на бобах остаюсь.
– Да на каких бобах…. Э-э, ладно, земляк, подставляешь ты меня, но ладно. Пошли.
Хозяин квартиры, казалось, не удивился, просто ну нисколько, такому повороту событий. И даже как-то преувеличенно легко согласился на 50 евро.
– Деньги сразу, – сказал Сергею, все так же не глядя в глаза. Наш герой достал из внутреннего кармана часть суммы, рублями конечно, по курсу, уголовный кодекс мы чтим, остаток добил из бокового кармана мелкими. Еще подумал: «Серьезная, блин, брешь в бюджете. Прямо сегодня объявление дам».
– Ключи.
– Щас. Надо к предыдущему клиенту зайти. Да ты не парься, вместе сходим. Сумку оставить можешь.
– Да нет. Не тяжелая. Пошли тогда.
– Пошли.
Дальше события развивались…. Можно сказать дуалистично. Или двойственно. Оба слова умные. А то поотвыкли в обществе Марьяна и хозяина квартиры. А между тем это правда. События развивались одновременно и с ужасающей быстротой, и тягуче медленно, как в плохом сне. Предыдущий клиент оказался молодым парнем, совсем не похожим на Марьяна и Хозяина. Никакой угрюмости, открытое лицо, умный ироничный взгляд. Встретились с ним в парке, засыпанном снегом. Хозяин квартиры о чем-то быстро переговорил с ним, Марьян с Сергеем стояли поодаль.
– Че ты там, моих давно видел? – Марьян вдруг неожиданно нарушил обычное свое угрюмое молчание.
– Давненько, – Сергей удивленно посмотрел на него. Столько времени молчал, не спрашивал, и – на тебе.
– Батя писал – мать болеет.
– Так съезди. Я не знаю. Давно было – встречал их. Года полтора тому.
– Да не могу я. Сейчас никак.
– Ну че, пошли? – Хозяин подошел неслышно. Спина Предыдущего клиента мелькнула в конце аллеи и пропала.
– Че, забрал? – Марьян – Хозяину.
– Да нормально все. Пошли.
Но пошли они не обратно к шлакоблочной «хрущевке», а куда-то вправо, мимо элитной многоэтажки. Четыре подъезда многоэтажки были заселены, остальные еще не достроены. Как раз в такой повернули Марьян с Хозяином, дверь его почему-то была открыта, может по недосмотру.
– Э, куда мы? – Сергей остановился у входа.
И опять Марьян сыграл лицом, опять что-то человеческое…. Ну, не объяснишь словами это! Просто таким его Сергей помнил и знал, да, знал, пусть и много лет назад.
– Серый, ты не бойся ничего. На пару минут только. И пойдешь на хату. Мы даже не пойдем с тобой. Ключи отдадим и все.
– Да нет уж. Давай вместе сходим.
– Ну вместе, так вместе. Зайди ты, не торчи на входе.
И Сергей зашел. Зашел, ожидая чего угодно, и твердо решив держать Марьяна и его друга перед собой. Чтоб дверь была позади. Пусть и есть у него секретное оружие, но все-таки так спокойнее. Но ничего плохого не произошло. Хозяин, оказывается, уже убрел вглубь подъезда, и с чем-то там возился, прячась от ветра – стекла еще не вставили. Марьян шел, не оборачиваясь. Подошел к Хозяину.
- Ну че там?
- Да готово. Почти.
И Сергей увидел. Хозяин держал зажженную китайскую «зиппо» под согнутой ложкой, в которой пузырился чем-то бурым пропитанный бинт. Не бинт, конечно, пузырился, а КАК РАЗ ТО ВЕЩЕСТВО, которым он был пропитан.
Процесс закончен. Марьян осторожно набрал два одноразовых шприца, предварительно вынутых из упаковки. Потом закатал правый рукав, показав воспаленные дорожки от уколов. Сергей следил за действиями обоих с каким-то… запредельным любопытством, что ли. Но не уходил. Может, слишком верил в свое Управление временем, может…. Вы никогда не натыкались в лесу на клубок совокупляющихся змей? Зрелище то еще. И мерзко, и противно до тошноты, а глаз не оторвать. Марьян «вмазался» левой рукой, снял жгут, и лицо его практически сразу изменилось. Кто бы мог подумать, что одно и то же лицо может измениться до неузнаваемости! Просто по-другому напряглись мимические мышцы, и – все. Другой человек. Глядя сквозь какую-то очень приятную пелену, он спросил Сергея:
– Ты будешь? Говорил, спина болит? – Пройдет. И уснуть сможешь.
– Да не, вы чо.
– Ну смотри. Дело твое, – он говорил, странно растягивая слова. – Кто-то калдырит. А мы вот так.
– Спина, говоришь, пройдет? А давай. Только помалу, – Сергей протянул Хозяину левую руку, закатывая рукав. Еще подумал: «А говорят, нарки ни с кем не делятся. Вообще-то, на мои же деньги…».
И Хозяин квартиры «вмазал» его.

               

Почему Сергей пошел на это? Он ведь не любил «нарков», всей душой не любил. И встречая подобных на жизненном пути, огораживался от них как мог. Так почему? Но не так ли и мы, дорогой читатель, декларируя вслух высокие цели и принципы, поступаем зачастую совсем не по ним? Волей обстоятельств, или чьей-то более сильной чужой волей. А чаще всего «по совокупности причин», как говорят политики. Обтекаемый термин какой, да? Конечно же, это – объяснение абстрактное, дает больше вопросов, чем ответов. Ну так вот вам конкретика. Наркотики всем вам, ну, большинству точно, кажутся вещью отвлеченной. Даже когда вы пинаете шприцы в подъезде. Даже когда натыкаетесь вечером на обдолбанного тинэйджера из неблагополучной семьи. А может, кстати, и из благополучной. Все равно – вы находитесь в одном мире, наркотики – в другом. Открою вам страшную тайну. Вы давно уже в одном мире. Скажите, трудно в городе раздобыть бутылку водки? Или купить пачку сигарет? Пусть даже среди ночи? Просто ведь. Так вот наркотики раздобыть абсолютно так же просто, а со временем станет еще проще. Они давно уже реальность, наша с вами реальность. Они - есть. Поверьте на слово. А если они есть, вот они – близко, осязаемо, только руку протяни, то всегда найдется кто-то, кто руку и протянет. «По совокупности причин». Ева ведь тоже, в конце концов, не сразу съела запретное яблоко. А вот когда увидела, какое оно румяное, сочное, и висит-то на уровне глаз – не надо подпрыгивать даже, тогда пиши пропало. Может, и змей бы не понадобился.
«Приход» явился к нему в виде мягкого удара. Вот, еще долю секунды назад он был человеком с болью внутри, с неустроенным сегодняшним днем и очень мрачным днем завтрашним и вдруг – о, чудо! – стал абсолютно свободен. То есть не зависящим вообще ни-от-че-го. Захотел бы, даже взлететь бы смог, но зачем? Он не пацан, чтобы так самоутверждаться. И замедление времени это все – ерунда. Истинно всемогущий обходится без чуда. Зачем? Если один его взгляд несет закодированный символ мира, всего этого прекрасного и гармоничного мира, включая самого распоследнего из его счастливых обитателей!
Второй мягкий удар был сигналом к разгону. Это как если бы субстанция всеобъемлющего счастья, сквозь которую Сергей медленно плыл, начала постепенно ускоряться. Словно у карусели, на которой все в детстве конечно же катались, неожиданно пошел вразнос двигатель. Быстрее, еще быстрее. И вот уже перегрузка неодолимо давит к земле, вот ей уже невозможно сопротивляться.
Третий мягкий удар сотворил обратное чудо. Сергей неожиданно почувствовал рядом присутствие диких зверей. Так бывает. В тайге ли, в глухой ли степи, идя ночью с факелом в руках, или просто с тлеющей головней, вы постоянно чувствуете чье-то присутствие рядом. Их не видно, лишь изредка блеснут из темноты две светоотражающие бусины. Но они рядом. Нет ни Марьяна, ни Хозяина квартиры, есть только два шакала рядом. И нет у них людских понятий о добре и зле, а есть только простейшие инстинкты. Нет и не было никакой квартиры. Все это была «разводка» чистой воды. А его факел – его сознание – медленно гаснет. Вот оно уже накатывает волнами….
…………
–… вроде все забрал, – друг Марьяна обшаривает его карманы.
– Сюда дай! – голос Марьяна неожиданно стал ясным и злым.
…………
…Марьян с другом неуклюже катаются по полу, стараясь вцепиться друг другу в горло….
…………
– … и че там? – Марьян сидит у одной стены. Его друг, он победил в схватке, стоит у другой. Оба тяжело дышат.
– Ты, урод, чуть кадык мне не вырвал!
– Че там? – повторяет Марьян.
– Да ниХХХ почти. Телефон дерьмо, денег копейки, паспорт вот только. Как он тут жить собирался?
– Ты сколько ему вкатил?
– Ну сколько, треть «чека».
– У-у, дебил. Ботинки тогда тоже можешь снимать….
………...
…Они уходят. Перед самой дверью Марьян – он идет сзади – оборачивается и бросает на него долгий взгляд. С такой ухмылкой…. Тусклой молнией пронзает мысль: «Он знает, что я умираю. Зна-ает. А-а, плевать. Надоело все. Наконец-то можно просто спать. Спать. Спать…».
Сознание ушло.

                IV
Александр Викторович Кузьмин проснулся довольно поздно. Утро, как утро. Ничего в нем необычного. Встал. Умылся-побрился. Борода, чтобы вы знали, требует тщательного ухода. И только когда пришел на кухню ставить чайник, понял в чем дело. За окном все было белым-бело.
«И настала зима. Осыпала все снегом и забрала солнце. С первым как-то еще можно мириться, – Александр Викторович попробовал выглянуть из окна в небо. – А вот второе – хуже. Значительно хуже».
Солнца на небе не было. Только серое молоко снегопада. Непонятно почему он не тает. Это при температуре, уходящей в плюс днем. Под ногами, конечно, образуется серое месиво. Но не тает. Факт.
Кузьмин, не спеша, выпил чаю. Заедая крупно порезанным белым батоном с маслом. В первый момент после увольнения он твердо решил, что с Системой покончено. Все. Конец этой комедии. Надоело быть куклой в марионеточном театре. Все, все бессмысленно. Он зашел тогда в какой-то захудалый гастроном. С полным набором ликероводочной продукции, впрочем. Встал у прилавка, попытался трезво оценить свои возможности. Взять ли сразу 0,7 или ограничиться 0,5? И вдруг понял, что по сути-то ему не хочется нажираться. Ну, просто – вот уволили, требуется какое-то адекватно сильное действие. Дающее сильное ощущение, желательно. Но чтобы пить…. Нет, не хочется. Идиотизм какой. Как может алкоголик не хотеть выпить? И тем не менее.
Он ушел тогда, недоумевая. Получается, Система оказалась сильнее, чем он думал. Или же она трансформировалась во что-то…. Что-то более серьезное. С того дня он бросил считать дни.
Почти девять. Надо идти. Каждое утро он, как раньше на работу, совершал полуторачасовой выход. Ходить старался в разные места, иногда мог куда-нибудь уехать на метро, не всегда даже в центр, но всегда не меньше положенного времени. И всегда утром.
Вышел на улицу. Остро пахнет холодом. Интересно, весной так не пахнет. Есть много, конечно, других весенних запахов, но теплом – из холода – нет. Не пахнет. А из тепла – холодом – да.
Эх, Питер-Питер. Странное место. Север, густо замешанный на болотах. Любит ли он, конкретный житель Питера, этот город? Хороший вопрос. С одной стороны – вырасти человека даже на помойке, и он будет ностальгически вздыхать, проходя мимо. Потому что это – его Родина. Правда, для этого надо куда-то уехать, оторваться от корней. А вот если постоянно живешь здесь…. Да. Хороший вопрос. Одно точно, ходить по этому месиву, что еще не грязь, но уже не снег, весьма утомительно. Особенно на протезе. Все-то он норовит куда-нибудь уехать, негодник. Но ничего, далеко не уедет. До метро уже… 4 минуты ходу. «Жил человек рассеянный на улице Бассейной…». Тоже наверное мучился, спеша по утрам на метро.
Если верить стрелкам на часах, сейчас среднее утро. Не раннее и не позднее. Где-то там, за снеговыми тучами – солнце. А у нас унылые стальные стрелки на сером циферблате часов. Семнадцать минут десятого. В свой аптечный киоск успел бы еще с запасом. Только не нужен он там. «Не нужен, а встаешь теперь раньше и без будильника». Дорога. Тоже непросто – спуститься с обочины и, опираясь на протез, взобраться на другую. Мучительные 20 сантиметров. Ага, получилось. Теперь пройти эти дворы, а там до заветной буквы «М» рукой подать. Если судить по этим дворам, Питер – неплохое место. Они по сталински просторные. В них есть снег, в отличие от центра города. Даже детские площадки сохранились, правда, за забором и на замке.
Узкая тропинка. То ли ходят мало, то ли снега за ночь так навалило. Еще и лежит что-то поперек. Что-то? Да нет, хотя…. Бомж наверное «нарезался» с утра…. Нет, не бомж.
Поперек тропинки, нелепо подвернув ногу, лежала девушка. В темном дутом пуховике-плаще, джинсах. Светлые волосы, что-то среднее между русыми и белокурыми, выбились из-под шерстяной шапочки. Одна перчатка и сумочка лежат рядом.
О, Господи! Ну как же так? Первая реакция – оглянуться по сторонам, нет ли где уезжающего джипа. Приучили бандюки окаянные не соваться в их черные дела. Нет джипа. Так, спокойно, посмотрим. Ох, нога, попробуй присядь тут…. Так, так…. Крови нет, порезов-ран тоже. Это анфас. Возможно на спине, проверим. Сонная, пульс…. Далекий, но есть. Зрачок…. Расширен…. Или просто темно здесь…. Посветить-то нечем. Ну-ка, повернемся, кости целы, вроде. Спина…. Целая. Ни ран, ни порезов, ни крови. Видимых, по крайней мере. И то хлеб. Левый внутренний карман, заветная ампула аммиака в колпачке от ручки – не раздавить. Дурацкая привычка, а вот – пригодилось. Может, конечно, промедол помог бы, если болевой шок…. Хотя, кто знает, что там у тебя  в крови плавает…. В наше-то просвещенное время. Дыхание прерывистое. Одышка. Ага…. Вокруг свежие по снегу собачьи следы, собаководы значит не стали связываться. Ампула, так, сломать, свежий бодрящий запах нашатыря…. Нет. Не реагирует. Ну никак. Виски, виски потрем нашатырем…. Ох, беда мне…. Никак. Наверное, она красива, сейчас не поймешь, сейчас она бледна той скверной безжизненной бледностью…. Давление бы померять, но и так ясно, что низкое. Кожа холодная, пальцы синие. Сумочка…. Извини, красавица, для тебя же, может, книжка диабетика есть? Нет. Кстати, ацетоном изо рта… не пахнет. В сумочке обычная женская ерунда…. И что бы там с ней ни было, состояние хреновое. Хреновое!
«Ох и дурак! Чего лезешь, есть же нормальная, настоящая «скорая», – Кузьмин достал «мобильник» и вдруг понял, что не знает, как с такого телефона вызвать самую нужную службу. 0-3. Экран высветил два английских слова. «Говорили мне, языки учи. Чего написано? «Вызова нет»? Ох, долбаная техника, в нужный момент толку-то от тебя…».
И контрастом ко всей этой внутренней суматохе внутри Кузьмина, ко всем этим обрывкам мыслей («только бы не передоз… надо бы вены ей глянуть… хотя, девочка, вроде приличная… и зрачок не сужен…»), контрастом к этому было сонное молчание двора. Только старуха пенсионерка проковыляла куда-то, та еще помощница. Все впадает в анабиоз под этим снегом. Все спит нездоровым сном алкоголика.
– Jama-a-a-aika! – откуда-то с верхнего этажа вдруг вырвался ясный и чистый, как утро Италии  голос. Робертино Лоретти. Кто же этот неведомый меломан, что слушает по утрам забытую тридцать лет назад музыку? Еще и на «виниле», наверное. Как не вяжется этот солнечный голос со спящим белым двором. С этим молодым и недавно полным сил телом, которое сейчас…. Надо поднимать ее как-то. Протез в сторону, присесть можно и на одной…. Эть, а вот поднять – нет. На одной – нет. «Ну хоть кто-нибудь! У кого две ноги и хотя бы одна рука, вдвоем бы мы ее…», – Кузьмин отер пот со лба, трудно разогнулся. Юморист хренов, чего делать-то? Спокойно, ф-фу. Спокойно. Придется… взять ее за руки – сумочку не забыть, в сумочке могут быть документы – еще раз за руки, поехали. А что ж, и волоком, что делать? Ага, лавочка, положить. Аккуратно. Уф-ф! «Смотрят ведь, смотрят, паразиты, сейчас в окна…. Ладно, с лавочки уже можно поднять, в руках сила есть, слава Богу…. Тэ-эк-с! – Кузьмин, неловко балансируя, поднял безжизненное тело на руки. – Теперь главное, чтобы «нога» с тропинки не уехала, а то ведь мы с тобой…. Ладно, не каркай».
–  Jama-a-a-aika! – сны больных алкоголизмом сумбурны и непредсказуемы. В них могут врываться и откровенные галлюцинации. Такие, как лучезарный фальцет Лоретти, например. «Или я, – Кузьмин с девушкой на руках упорно шел к выходу из двора. – Спите, жители двора, так вашу мать, я просто сон. Я сейчас, еще «Ямайка» не кончится, уйду сквозь арку, а там – дорога. И если не по отзывчивости, то за деньги нас точно отвезут до ближайшего Приемного покоя. Какая ж ты тяжелая, красавица, даром что худышка. Особенно для человека на одной ноге…».
Дорога! Опустить ее, по возможности аккуратно…. Хоть бы застонала, хоть бы что-то….
«Тормози! Тормози! Ага, так и остановились, жди. Наверное, это все из-за непрезентабельного вида. Ну, растрепался пока нес, согласен. Да и тело рядом, опять же, доверия не внушает. А мы отойдем чуть-чуть в сторону, всего пара метров, а уже не при чем. Типа, «я не с ней».  Вот так и все люди, так вас…. Ну…. Ну?! Ну вот, другое дело!».
– До Первой клинической подбросишь?
Водитель потрепанного красного «Опеля» как-то скептично поглядел на Кузьмина через окно с опущенным стеклом.
– Приплачу за скорость (решайся, решайся!).
– Ладно, садись, – неохотно так, ну да это не главное. Лишь бы наш сюрприз не смутил тебя, водила.
– Тут такое дело (главное – уверенный тон) – у дочери моей диабет. Укол пропустила, и у меня с собой, как назло, нет. Короче, плохо ей, в больницу срочно надо, – громко, решительно говорил, чтобы ободрить шофера. А сам уже подмышки подтащил девушку к «Опелю», ловко мизинцем правой открыл заднюю дверь и пропихнул в нее свою ношу. Сам влез, с трудом уже, следом. На водителя, по счастью, напал столбняк, он просто моргал в зеркало заднего вида вытаращенными глазами. «Все, парень. Лупись-не лупись, теперь ты меня можешь выпихнуть только силой. Но лучше не пробуй».
– Поехали, поехали! Не видишь – плохо совсем!
Все так же в состоянии столбняка, шофер тем не менее включил передачу, защелкало реле поворота и они отъехали от обочины. Широкий Московский проспект в это время забит машинами довольно плотно. Хорошо еще, что пробок нет. Пока. Кузьмин поймал себя на мысли, что словно бы не может проснуться. Вроде вот – щипнуть себя посильнее, и окажешься на привычном старом диване. А впереди – кофе с сигаретой. Потом – работа и мелкие происшествия ларечника: потерянная накладная на какой-нибудь «Аевит», ворчливые пенсионеры…. Нет этого. И вообще, гони от себя эти мысли-мечты. Гони!
– Да я и так, вроде, быстро еду, – шофер отозвался, сосредоточенно глядя на дорогу.
– Что? А-а…, – видимо, последние слова Кузьмин произнес вслух.
Какой же он, оказывается, длинный, этот Московский проспект. «Давно, давно я не был врачом на «скорой». Ощущение, как у человека со сбитыми биологическими часами. То ли во сне ходишь, то ли явь такая тяжелая. Почти забытое чувство». И Кузьмин, как в старые добрые времена ощутил холодок, вернее тянущее ощущение в области желудка оттого, что «скверно все, весьма скверно», как сказал бы доктор Булгаков. Только вот нет рядом верного Витюни, да шофер-доброволец на «красный» не поедет. Не имеет права.
Водитель, наверное чтобы как-то разрядить обстановку, щелкнул ручкой магнитолы. Вообще-то его можно понять, не каждый день везешь таких попутчиков.
  – Кэбелла ко-оса парэ джанна ро-оза…, – нет, точно сегодня юбилей великого Робертино. Только в этот раз, в отличие от «Ямайки», голос словно бы перемежался рычанием – плохой прием сигнала, а может рядом работает мощный передатчик. Или гроза идет. В ноябре.
– Мано… ГЖ… ГЖ… соле-е ю беллэ… ГЖ… нтэ…
Ну все светофоры собрали! Кругом «красный», полоса какая-то! А смерть-то рядом парит, ря-ядом. В паре метров всего, рукой потрогать можно…. «Красный». Пространство сгустилось.
– О со-оле… ГЖ… со-оле ми-ио… ГЖ… ГЖ…
Старуха с палкой переходит дорогу перед самым капотом их «Опеля». Платок на голове, как кокошник, видимо, волосы собраны в шишку сверху. Вдруг повернула голову, посмотрела на них. Из запавших глазниц ударило темнотой. «Если хочешь ощутить запах смерти, Ingles, приди к мадридским бойням рано утром, когда оттуда выходят старухи, пришедшие пить еще теплую кровь…». Ну наконец-то «зеленый», поехали. Старуха-старуха, до чего страшна…. Вдруг,словно ощутив толчок, Кузьмин посмотрел на девушку. Она стала не похожа на себя…. Что-то, что скрывается за кожей и мышцами лица и придает человеку осмысленный вид, ушло из нее. Пульс… нет пульса. Господи, ну что я могу, что?! Я один здесь, без никого с голыми руками, бывший врач, что я могу сделать?!
– Быстрее, быстрее! Ну проскочи ты хоть раз этот светофор, не довезем ведь!
Сердце? С силой ударил ее по грудине слева. Пульс… нитевидный… пропадает. Запрокинул ей голову, зажал нос, короткими резкими выдохами начал вгонять воздух – через рот – в легкие. «Терпи, красавица…. Один оживитель – два/пятнадцать…». Отсчитав пятнадцать выдохов, или семнадцать, черт его знает, ударил еще два раза по грудине. Еще пятнадцать выдохов. Два удара. Пульс… слабый, очень слабый, но есть. Что ж ты, дуреха, сделала-то? И вены ведь чистые, нет следов инъекций. Если снотворное, то я тебя не вытащу, только ребра поломаю. Хотя, напившись снотворного, по улице не гуляют. Что тогда? Анафилактический шок? Кровь, кровь надо на анализ. Без крови ничего не поймешь. Вот не думал, что так вернусь в медицину…. Слава Богу, Первая клиническая, доехали…».
– Спасибо, спас нас можно сказать, – Кузьмин протянул водителю две «сотки».
– Не надо. Не надо денег. Что я, не человек что-ли? – тот сосредоточенно подогнал машину к ступенькам.
– Ну… спасибо, – никогда Кузьмин не мог найти слов для хороших людей. Да как и все мы.
Водитель вышел, бросив кепку на свое сиденье. Открыл заднюю дверцу, осторожно достал девушку.
– Куда?
– Вот, вот. Эти двери – «Приемный покой», – Кузьмин вылез из «Опеля», конечно неловко, проковылял по ступенькам и открыл высокую дверь. Помог водителю уложить безжизненное тело на кушетку, тот сказал негромко: «Удачи» и исчез за дверьми.
Желтая лампочка без абажура горит под потолком, обдавая мир вокруг вселенским неуютом.
«Кто-нибудь!».
Словно в ответ на мысль-крик Кузьмина появилась пожилая санитарка.
– Кого привезли? – в голосе, что характерно, никакого любопытства.
– Вызовите реаниматолога. Быстрее, иначе она умрет. Может, уже умирает, – «э-э, нет былой выдержки, волнуюсь, так  не пойдет дело».
– Что случилось-то? – санитарка будто и не слышала его.
– Да не знаю я, что случилось! Реаниматолога вызовите!
– А Вы не кричите тут! Если каждый будет голос повышать….
Неизвестно, что бы сделал Кузьмин в следующий момент, может обматерил бы ее, может еще что-нибудь ужасное, но тут вошел Кириллов, реаниматолог и приятель Кузьмина в прошлом.
– Это кто тут буянит? Из коридора слыхать, – либо он не выспался, либо не узнал бывшего приятеля.
– Серега! Какая удача! Это я, Кузьмин….
– Да вижу, вижу. Здравствуй. Что с ней? – возможен, оказывается, и третий вариант. Узнал, но похоже, не очень обрадовался. Тем не менее, мрачно сведя брови, он делал свое дело. Те движения, что непосвященному кажутся лишенными смысла. Зачем, скажите на милость, щипать девушку за мочку уха? Она от нашатыря не пришла в себя, а это попротивнее будет.
– Праздники у нас, праздники. С народными гуляниями. Пара ножевых, тяжелых имеется в виду, да микроавтобус врубился в «КАМАЗ», с корпоратива ехали. Из восьмерых – двое уже внизу, остальные у нас. Кто она тебе?
– А? Да нет, никто. Не поверишь, на улице нашел. На тихой Джамбульской, – Кузьмин, не отрываясь, смотрел на стену, отделанную советским еще посеревшим кафелем. Точнее, не на саму стену, а на сочные брызги крови по ней. В голове его всплывает аналогия – ему четыре года, дед в деревне взял смотреть, как колют барана. Баран, дергаясь, забрызгал вот так же деревянную, правда, стену дома кровью. Но Саше страшно не от этого. В теле барана, живом еще теле, бьющемся и дергающемся на земле, уже нет духа жизни. И от этого страшно так, что колени подгибаются. И чего вдруг вспомнилось? Что он, потом крови мало видел?
– Бомж вырывался. Не давал капельницу ставить, – Кириллов перехватил его взгляд. – Так что в реанимации мест нет. Аппаратов как было при тебе – девять, так и осталось.
– Бомжу есть место? – Кузьмин не отставал.
– Бомж не к нам попал. И. Ты ж знаешь. Кто вперед приехал, тот и жив, – Сергей Николаевич Кириллов поднял на него глаза, и на секунду тот увидел в них Бога. Смертельно уставшего от того, что люди валят, и валят, и валят на него свои беды, и все просят невозможного, просят и просят. Невозможного. – Оставляй. Дам санитарке мешок Амбу, поставим систему….
– Санитарке?! Да если б ты не пришел, она б еще нас мурыжила неизвестно сколько….
– Саша, Саша – все понимаю, все. От меня – что? Что ты хочешь? Все, я убегаю…, – тут у него коротко пискнул «мобильник». – Да, да, иду, все.
– Подожди, Серега, ну….
– Елена Викторовна, капельницу обычную и возьмите у Любовь Никитичны мешок Амбу, – что интересно, говоря все это кому-то в боковую комнату и уже одной ногой стоя в коридоре за дверью, Кириллов сохранял на лице словно бы прилипшую из другого времени маску отрешенного спокойствия.
– Серега, ты не можешь так вот бросить ее, – Кузьмин неловко шагнул за ним в больничный коридор («от меня так легко не отделаешься»). – Ты сказал в реанимации восемь человек, а аппаратов – девять.
– Вот он – девятый. Счас повезут к лифту, – Кириллов на ходу ткнул пальцем в какое-то тело на каталке. – Передозировка. Наркоман. Постоянные клиенты у нас. Все-давай-увидимся, – он почти убежал в даль больничного коридора.
Желтая лампочка под потолком….
Двадцать четыре секунды.
«…какой-то наркоман «постоянные клиенты» «каждый имеет право быть спасенным» клятва Гиппократа только ничего нет про предпочтение женщина – колыбель будущей жизни и наркоман кожа синюшная значит дыхания почти нет хотя не похож без ботинок почему-то и одет вполне прилично и выглядит все все неважно он наркоман и свой приговор сам себе вынес спасешь сейчас через месяц все равно уйдет а она чем виновата столько тащить и все зря…».
Двадцать четыре секунды ушло у доктора Кузьмина, человека на одной ноге, чьи мысли в эти секунды приведены выше, на то чтобы снять с каталки молодого человека без сознания и ботинок и положить свою девушку.
… ослепительна. Желтая лампочка под потолком. – Ослепительна.

                V
Любой цвет имеет свой звук.
«Дикость какая», – скажете вы. Отнюдь. Любой оттенок цвета, и вообще, все что можно увидеть глазом, имеет свое звуковое сопровождение. Поговорите со слепыми. Людьми, у которых отсутствие зрения отчасти компенсируется обострением других органов чувств. Они скажут вам, что ярко освещенная улица звучит иначе, чем с небом, затянутым тучами. Совсем иначе.
Место, где оказался Сергей, не имело цветов. Сначала он даже подумал, что в результате опыта с героином ослеп. Слепнут же люди от метилового спирта. Но отсутствие цветов дополнялось отсутствием всякого, пусть даже малейшего, звука. Даже тишина в пустом темном театре имеет свой звук. Эта темнота – нет. Он попробовал нащупать что-нибудь руками перед собой. Сбоку. Сзади. Ничего. Падение в вакууме? Почему падение. Движения-то нет.
Вдруг появился слабый, едва уловимый ветерок.
– Ну что? Все проверил?
Он, вздрогнув, обернулся. За спиной его стоял Колька, освещенный каким-то неведомым источником света – равномерно весь – и чуть насмешливо улыбался.
– Плохо без органов чувств, да?
– Колька… Колька… ты…, – больше, как ни старался, Сергей ничего не мог сказать. Судорога в горле не дала. «Испытывая давно забытые чувства, что, казалось, навсегда были похоронены в сокровенных глубинах души…». Что это означает, а? Кто помнит? А значит это, что где-то в вашей груди, примерно на уровне нательного крестика, что-то вдруг оттаивает такое…. О чем вы давно забыли, ну, ощущение это – тепла и огромного счастья, как в детстве – почти ведь незнакомо вам в жизни. Разве что во сне, когда снится кто-то давно ушедший. И там он жив.
– Да ладно, ладно. Я тоже очень рад, – Колька перестал улыбаться, однако тепло в глазах осталось. – Скучал я без тебя. Брат.
– Колька…. Ты как?... Что здесь…, – Сергей повел рукой вокруг.
– Терпение. На все вопросы будут ответы. И прямо сейчас. А где мы находимся…, – Колька чуть погрустнел, – я думаю, ты догадываешься.
– Это….
– Тс-с. Оно. Но я сейчас попрошу сменить декорации. Все-таки человеку нельзя без ощущений, – брат щелкнул пальцами, глядя куда-то вправо-вверх.
Пейзаж появился мгновенно. Было раньше такое выражение – сахарная голова. Горы вокруг высились именно сахарными головами. В лучах рассветного солнца каждая вершина сверкала миллиардами лучиков света, отраженного от миллиардов же крохотных льдинок, что заменяли здесь снег.
– Красиво? То-то, брат. Есть еще места на Земле.
– Да-а. А все-таки….
– Угу. Не терпится, значит. Нет бы продлить счастливый миг неведения. Ну ладно, спрашивай.
– Что со мной?
– Серега. Я бы оставил этот вопрос напоследок. Правда. Я отвечу, но… в конце. Ладно?
– Ну ладно. Как скажешь. А что со временем?
– Со временем-то? Ну ты правильно дошел, управляемо оно. Там, конечно, сложнее все. Можно не только замедлять ход, но и убыстрять, и двигаться туда-сюда. Как перемотка в «кассетнике».
– Прикинь, я «кассетник» наш выбросил. Отошли они. Кассет никто не выпускает.
– Да? Видишь, как быстро все у вас там.
– И что дальше со временем? Почему я?
– Способности. У тебя есть способности. Честно сказать? Я был против. Талантливых детей ведь лишают детства. Игрой на скрипке, тренировками, неважно чем. Лишают.
– А Лех-ха кто?
– Это куратор был твоих… экспериментов. Если вспомнишь, он всегда появлялся перед тем, как…. Ну, чему-то….
– А остальные? Тоже кураторы? «Куртка» там, рыбак…
– … студентка с музыкантом. И конечно, бомж с оперным баритоном! – Колька опять по-доброму улыбался. Сергей же каждой клеточкой сердца впитывал и эту улыбку, и звуки давно не слышанного, да и чего там, уже подзабытого, но любимого голоса. Голоса брата. Эй вы, не смейтесь! Каждый из нас что-то терял в этой жизни, это плата за ее продолжение, но некоторые потери – невосполнимы! Ему не хватало, так не хватало, все десять лет этого голоса, этой манеры говорить, чуть насмешливо, но очень по-доброму. Только так, как бывает между братьями.
– Это все мои друзья. Когда ты их видел, ничего ведь не происходило сверхъестественного. Они тебя… ограждали от всего… этого.
– То есть ты пошел, если я правильно понял, против воли… начальства, так скажем? Срывал эксперимент, – Сергей вдруг почему-то заволновался.
– А ты обратил внимание, что никто из спасенных тобой людей тебе, лично тебе, не нравился? Это ведь неподъемно трудная задача – возлюбить ближнего. Не готов ты. Но и большинство людей не готово, если тебя это утешит. Да почти все. А что до срыва экспериментов, начальства там…, – Колька внимательно посмотрел ему в глаза, – ты ж мой брат. «Витя, ты же брат мне», у Бодрова-то, да? – рассмеялся, потом посерьезнел. – А это навсегда.
Солнце постепенно, шаг за шагом добралось до их горы, и снег вокруг засверкал так, что стало больно глазам.
– Желание-то есть? – Колька прищурился.
– В смысле?
– Ну, есть что-то, чего хочется больше всего на свете?
– Ясен перец. Летать.
– Сделаем.
– Что, вот так вот просто?
– Ну, не просто, конечно. Сначала шнуровку подтяни.
Сергей вдруг увидел, что стоит в полном сноубордистском снаряжении. Каких-то, правда, немыслимо кислотных цветов. Хмыкнул, нагнулся, подкрутил зубчатое колесико, управляющее шнуровкой на правой ноге. Левая – плотно. Разогнулся, поднял глаза, и….
Колька стоял также в полном снаряжении, но – горнолыжном. Куртка не колоколом, а обтягивающая и брюки обычного кроя, а не с низкой мотней, как у бордеров. В руке – «доска».
– Консерватор я. Не люблю все эти молодежные понты, хоть и в одежде, – пояснил брату.
– Ты ездишь на сноуборде?!
– А чего ты так удивляешься?
– Да ему всего-то лет пять, как виду спорта. У нас в стране точно.
– Ладно. «Меньше слов – дешевле телеграмма…». Полет у нас, как ты понимаешь, будет необычный. Во-он тот трамплин – точка отрыва. Конец взлетной полосы, так сказать, – Колька показал на утес внизу, после которого гора, казалось, обрывалась отвесно вниз. – Помнишь, как на санках в детстве, еще полоз оторвали тогда? Да, вот еще что, – он достал из кармана и протянул Сергею небольшую рацию, чуть больше спичечного коробка с кургузой антеннкой. – С передачи на прием переключается сама. Частота уже настроена. Твой позывной  Идальго-пять, мой – Идальго семь.
– Хы. Похоже на «мыло».
– Мыло?
– Ну, названия почтовых ящиков в Сети.
– Почтовых ящиков? У них есть названия?
И Сергей вдруг понял, что Колька… ушел ужасно давно. В те времена не то что Сети не было, персональная ЭВМ была огромной редкостью. Блин, как время летит. Как летит.
– Ты имеешь в виду всемирную компьютерную сеть Интернет? И-мэйлы, что на жаргоне программистов – «мыло»? – и видя смущение Сергея, Колька открыто расхохотался. Да чего там, просто начал ржать.
– Ну-у, поддел так поддел.
– Чувство юмора – великая вещь. Проверь рацию.
– Раз-раз, – Сергей пощелкал ногтем по микрофону. – Идальго-семь, на связь.
– На связи. Работает. Пристегни на карман, – сам Колька так и сделал – зацепил за нагрудный карман. Сергей повторил за ним.
– Отвечая на твой первый вопрос, – в глазах Кольки проскочила тоска. Все-таки, как не скучал он по брату, а видно предпочел бы не встречаться подольше. Здесь. – Ты – в состоянии клинической смерти, вызванной действием опиатов, в данном случае – героина. Блокирует дыхательные центры в мозгу, как следствие – остановка дыхания. Марьян с другом вкатили тебе почти 100 миллиграмм, для первого раза – смертельная доза. Тем более, это новая партия у дилера была, не бодяженная. Отвечая также на незаданный вопрос. В троллейбусе Марьян тебя спас, кстати, сам себя ты бы спас гораздо лучше, потому что ты был его добычей. А шакалы добычей не делятся, – взгляд Кольки стал жестким. – Ну и разыграл твою карту человек, который всю жизнь спасал других людей, бывший врач «скорой». И чего тебя понесло в этот Питер? Не смог я тебя защитить, другая здесь власть. Знаешь пословицу: «Где родился, там и пригодился»? Ее надо было там оставлять, а не самому за ней переться. Ну да… чего уж теперь. Все?
– Да я не это хотел спросить.
– А что?
– Тогда… ну, в первый глобальный День города у нас… ты меня не взял на фейерверк. Почему?
Колька уже сел на снег и, кряхтя, застегивал крепления. Сергей тоже сел, защелкнул «стрэпы». Вспомнил про боль. Ее не было.
– Тебе, ослепленному родственными чувствами, не понять. Что старшие братья бывают иногда эгоистичными мудаками, – Колька задумчиво смотрел вниз на их трамплин. – А они бывают. Никто ж не думает, что это может быть последний раз. Какое музыкальное сопровождение к полету предпочитаете?
– «In my defence» Меркьюри.
– Дэ-э? Ну ладно. Ничего вещь. Только давай со второго куплета, он… эффектнее как-то.
Они встали.
– Готов? Я первый, ты – за мной. Да, и еще небольшой бонус, - Колька встал в картинную позу и хлопнул в ладоши…
In my defence, what is there to say?
We destroy the love, it's our way….
… с вершины их горы с немым грохотом вспухла и пошла вниз лавина.
– Чтобы не возникало искушения остановиться. Очки не забудь одеть, – Колька заскользил, вполне прилично, вниз по склону.
I'm just a singer with a song
How can I try to right the wrong?
«Очки?! Э-э-э, шутник е-мое!», – Сергей помчался следом, стараясь выдавить максимальную скорость из склона – почти по прямой. И чувствуя, как по спине волнами проходит холод….
– Идальго-семь, ответь!
– На связи, – голос Кольки в динамике был довольным. Произведенным эффектом.
– Блин, скорость лавины достигает 300 км/ч….
– Не дре-ейфь, Идальго-пять, успеем! Отрыв!...
For just a singer with a melody
I'm caught in between, with a fading dream….
И Сергей увидел, как впереди и ниже фигура в оранжевом взмыла над намеченным утесом, выровнялась и, вместо того, чтобы привычно пойти вниз, начала круто набирать высоту.
«Лавина –
это
огромное
      перемещение
сыпучих
и мелких
       частиц.
Как же
быть
       со статикой?
Еще и
током
    шарахнет,
если
догонит?
Ерунда-а
           снег
не проводит
         электричество…».
Все, скорость предельная, больше не выжать….
– Идальго-пять!
– Н-на связи….
– Летать – очень легко. Ты ж всю жизнь хотел. Толкнись как следует только….
Утес выскочил перед ним неожиданно. «Блин, уже». Больше ничего Сергей подумать не успел. Спружинив ноги, он толкнулся что было сил от края каменного трамплина, еще искранул кантом напоследок…. В следующий момент утеса не стало, на его месте вскипело снежное месиво.
I'm just a singer with a song
How can I try to right the wrong?...
– А-а-а!!! Я успел!
– Идальго-пять. Соблюдайте режим радиообмена. Где позывной? – Колька, как всегда издевается. Ну что же, он же старший брат!
– Я лечу! Лечу-у! – Сергей глядел вниз на удалявшуюся по склону лавину и не мог найти никакого определения тому, что чувствовал. Такое было только в детских снах. Захотел – набрал высоту, захотел – вираж заложил.
– Чего, нравится? Это тебе не какой-то там пошлый фейерверк.
– Ага-а….
Сергей собрался, было, подлететь к брату поближе, но…. Это ощущение тоже было в детских снах. Словно воздух вдруг стал сильно, сильно разряженным. И нет в нем опоры – проваливаешься вниз со свистом.
– Идальго-семь, Идальго-семь! Я теряю высоту!
– Ах ты ж…, – как ни странно, в голосе Кольки была радость. Вот только слышно его почему-то стало плохо. Очень плохо. – Знач… не время… еще… дава….
Оранжевая фигура впереди резко пошла вверх. Нет! Это Сергей из планирования перешел в режим падения камнем.
– Колька-а-а-а!...
Do we live or die?
  Oh help me God.
Please help me!
……………….
– …а-ах-ХА-А! – он резко сел на кушетке. И тут же обессилено упал обратно – голова закружилась.
Желтая лампочка под потолком. Без абажура. Глаза режет. Бо-ольно все.
Рядом сидела девушка, похожая на ангела. Белые волосы, белая одежда, тонкие черты лица. Красивая. Но, конечно же, она не была ангелом.
– Я ведь не умер, – Сергей тяжело дышал, будто после многочасового марафона. – Что это?
Последнее относилось к пустому шприцу в руке девушки. Она приложила палец к губам и показала пустую ампулу.
– Налоксон. Что бы это значило?
Девушка, не ответив, сжала ему левую руку в локте, показала глазами: «Держать». Встала, положив пустой шприц в карман халата, и ушла по длинному коридору. Так же молча.
 – Эй! – Сергей попробовал вскочить и пойти за ней, но получилось у него только сесть. Тут он обратил внимание, что на ногах нет ботинок. Марьян, собака, снял. Выцепить бы его, да покалечить…. Возле кушетки стояли больничные дерматиновые тапки. Надел. Медленно побрел по коридору, прислушиваясь к себе. Если не считать общей слабости, все более… менее… Больше более, чем менее. Учитывая…. Стоп. Колька сказал: «Клиническая смерть». Пять минут. Если ничего не предпринять, через пять минут головной мозг без кровоснабжения умирает. Начинаются необратимые процессы. Семью восемь. Пятьдесят шесть. Умножение работает. Это главное. «Видимо, и там время было сжато. Говорили мы и от лавины убегали всяко больше пяти минут. Потом меня нашла Ангел. Интересно, почему раньше никто не поставил мне этот… Налоксон. Еще бы немного, и так бы я на этой кушетке…. Ладно, не будем о грустном».
Дверь. Сергей открыл ее и оказался в большом зале. Больные в халатах и спортивных костюмах сидели рядом с родственниками. Те были в свитерах и теплых кофтах. Равномерный шум, сотканный из десятков негромких разговоров, стоял в зале. «Зал свиданий. Пришел бы кто-нибудь и ко мне, что ли», – Сергей прошел и сел лицом к большому окну. За окном крупными хлопьями шел снег. Попробовал замедлить его. Ничего. Как шел, так и идет. Хорошо. Это хорошо. Не нужны ему никакие сверхспособности. Многие знания – многие печали.
Наташа подошла сзади и села рядом. Через руку ее был перекинут темный пуховик. Вязаная шапочка-ободок, волосы распущены.
– Рад тебя видеть. В добром здравии.
– Да, теперь в добром. Анафилактический шок позади.
– Анафилактический… что?
– Шок. Таблетку не ту съела. Где ты был? Почему, когда ты нужен, тебя никогда нет? А?
– Теперь все будет по-другому. Я больше не буду пропадать, – он взял ее за руку. Рука была прохладной. Тонкие длинные пальцы.
– Я знаю, – она положила голову ему на плечо.
За окном, сильно припадая на протез, возник доктор Кузьмин. Увидев их, встал как вкопанный. Лицо его сделалось такое, будто увидел привидение.
– Странный какой, смотри. Чем-то расстроен, наверное, – Сергей помахал рукой Кузьмину. Тот зажмурился и потряс головой.
– Я… оказывается, не могу… без тебя, – тихо сказала она ему на ухо. – Ребенка хочу. От тебя. Глупо, да?
Он повернул голову. Поцеловал ее в макушку, как маленькую девочку. Вдохнул запах ее волос.
– Нет. Я приехал за тобой. Забрать тебя отсюда. Молчи, не говори ничего, я решил. Устроюсь на работу, неважно, офис-менеджером, программером. Возьму огромную, неподъемную ссуду и куплю мощную машину с большими колесами. Чего еще ты хочешь?
– Дурачо-ок. Мой дурачок, – она потерлась головой о его плечо. – Ничего мне не надо. Кроме тебя.
Кузьмин за окном понял, что это все-таки не галлюцинация. Что они живы оба. Несмотря на то, что Кузьмин хотел спасти ЕЕ ценой ЕГО жизни. А они живы оба, парадокс! И, похоже, любят друг друга. Он не знал, конечно, насколько сильно. Да вообще, что он мог знать, простой смертный человек. Если уж Наверху не всегда знают, жить или не жить данному конкретному персонажу огромной по числу статистов пьесы. Так жить или не жить? Монетка, кувыркаясь в воздухе, сделала дугу и вернулась в руку бросавшего. «Орел». Похоже, что все-таки жить.
                Конец.