Опять серые тучи, предвестники метели, заполнили длинными змеями всю северную часть неба. Серый дым из крыш домов не поднимается ввысь, а стелется низко над землёй. Полночь. Посёлок спит. Только слышно, как скулит и плачет, словно малое дитя, где-то на окраине старый пёс Жук. Он живёт в полуразрушенном бараке и околачивается по помойкам, находя себе пропитание. Ему холодно лежать в темноте у промёрзшей стены неотапливаемого помещения, и он воет от мороза и неуюта, чувствуя приближение непогоды.
Света рассказывает мне о своих сложностях на работе. Анархия и вседозволенность процветают в экспедиции, удалённой от цивилизации. Местное начальство нахально и бесцеремонно обдирает рабочих. Обсчитывают буровиков, грузчиков, техничек, не говоря о сезонных рабочих, которых и за людей-то не считают. Одну из отдалённых полевых партий возглавлял начальник, алкоголик. В прошлый полевой сезон этот горе-руководитель забросив в горы геологов и геофизиков, улетел в Воркуту и пропьянствовал всё лето. Молодые специалисты сами не смогли наладить геофизические работы, и в итоге весь материал оказался браком. Чтобы как-то компенсировать расходы, начальство начало повальные сокращения и урезание оплаты рабочим. В конце сезона Светлана получила от начальства распоряжение задним числом занизить нормы рабочим на всех видах геофизических исследований. Света сопротивлялась такому произволу, но начальство подыскало более покладистого исполнителя, и люди получили за отработанный сезон в два раза меньше положенного. Затем начались повальные сокращения: сократили техничек, грузчиков, буровиков, а также поваров в буровых бригадах. На базе экспедиции сократили рабочих, маляров, плотников и работника клуба. Экономили даже на топливе, до нового года не завозили уголь. Главный инженер Колов потребовал от Светланы переделать наряд с целью занижения зарплаты последнему оставшемуся в Полярном маляру, работавшему по 10-12 часов без выходных, она категорически отказалась.
Светлана в работе была очень дотошна: проверяла каждый наряд, составленный мастером, защищая простых работяг: печника, плотника, техничку, постоянно грызлась с начальством, оспаривая фиктивно составленные документы, добивалась создания компетентных комиссий для проверки объёмов выполненных работ и составления актов по этим проверкам. В результате бухгалтерия производила пересчёт и увеличение оплаты. В конце концов начальству надоела её строптивость, и ей самой понизили зарплату...
Говорят: «Один в поле не воин», но Светлана своей принципиальной позицией опровергала это утверждение...
Хочу добавить, что в моей последующей деятельности, связанной с разведкой месторождений нефти и газа, подобной открытой обдираловки работяг в экспедициях, полевых партиях, не было. В дальнейшем, работая в Ухтинской экспедиции, мне доводилось составлять проектно-сметную документацию на производство геолого-разведочных работ и, конечно же, общаться с исполнителями этих работ, операторами и рабочими полевых партий. Финансирование и оплата работников соответствовали заложенным в проектах. Иногда бывали некоторые отдельные неувязки и недоразумения. Но таких грубейших нарушений и произвола начальства, как в Полярно-Уральской экспедиции, я больше не встречала нигде...
Летом, когда я работала в поле, моя подруга Валя поступила в Ленинградский Горный институт на геофизический факультет. Валя была очень способным человеком, и я искренне радовалась её успехам. Вначале она писала мне восторженные письма, рассказывая о чудесном городе, о его музеях и архитектуре, концертных залах и картинных галереях. «В этом величественном городе я чувствую и слышу дыхание эпох», - писала она. Валя сообщала, что увлечена чтением и углублённым изучением исторической и философской литературы.
Но после нового года письма от подруги начали вызывать тревогу. Из них я узнала, что во время сдачи зимней сессии у неё возникли проблемы. Думаю, что она, увлёкшись гуманитарными предметами, забыла о приближающейся сессии. Я решила поддержать подругу и, взяв неделю неоплачиваемого отпуска, полетела в Ленинград. Мы с ней были очень близки, имели схожие поэтические, литературные, музыкальные вкусы. Восхищались умными, сильными, мужественными людьми, верили в великую силу дружбы. Она с восторгом наблюдала мои жизненные коллизии и несколько преувеличивала мои возможности.
Так я впервые попала в Ленинград, город, где через три десятилетия мне суждено было обосноваться и, в общем-то, начать новую жизнь. Был самый разгар зимы, стояли сильные морозы, и всё же в сравнении с Полярным климат в эту пору был здесь более благоприятный. Радостными были встречи и с остальными моими тернопольскими подругами, Олей и Ларисой. Мы ходили по площадям и улицам, любовались видами зимних набережных вдоль Невы и Фонтанки, великолепными дворцами и замками, побывали в Эрмитаже и Русском музее и, конечно, я была очарована всем увиденным и особенно самим городом. С Валей мы много беседовали и планировали возможные варианты исправления её ситуации.
Валя отличалась упорством и настойчивостью не меньшими, чем я. Уже после моего отъезда она смогла перевестись на вечерний факультет Горного института, подрабатывала на различных предприятиях города на низкооплачиваемых работах. В дальнейшем у неё было немало трудностей, столкновений с нелёгкой действительностью, было много разочарований. Но она упорно училась, преодолевая все жизненные невзгоды и неустройства. После окончания института долго работала в «Севморгео», постоянно находилась в научных экспедициях, плаваниях по всему миру. Она сама создала свою счастливую судьбу, не только в отношении учёбы и работы, но и в личной жизни. В дальнейшем мы встречались в Тернополе, где продолжали жить наши родители, в отпусках, которые, к сожалению, у нас редко совпадали. В 1990-ые годы у нас появились различия в оценке событий в стране и в нашей так резко изменившейся жизни. Но мы всегда оставались близкими людьми, относящимися друг к другу с глубокой симпатией и уважением...
Оазисы дружбы... В юности я полагала, что они сохранятся до конца жизни. В моём блокнотике есть такие слова, написанные в начале 1970-ых: «Теряются оазисы дружбы. И ещё дороже и роднее становится единственный человек — Валя. Друг, который всегда поймёт и не осудит, что бы ни произошло в жизни. Пожалуй, в ней я уверена даже больше, чем в самой себе. Мы с ней неразрывны, так было и будет...» Моё пророчество оказалось ошибочным. Прошедшие полвека — слишком большой период. У неё своя жизнь, далёкая от моей. Некоторые мои оазисы, сузившиеся и пересохшие, ещё теплятся. Но их становится с каждым годом всё меньше...
После стремительной поездки в Ленинград меня охватило глубокое уныние. Это было полное разочарование в себе, своих возможностях, самоедство и самобичевание. Действительно, основания имелись. Я осознавала, что сейчас, можно сказать, ничего из себя не представляю. Непонятно зачем болтаюсь в Заполярье, два сезона отработала в поле, не добившись никаких особых достижений и не имея никаких перспектив. Весной начнётся мой третий полевой сезон. Меня ценят как неплохого исполнителя, но я остаюсь никем и ничем. Мне казалось, что я обманула ожидания своих подруг, которые видели во мне сильного и решительного человека. Но мои девочки гораздо сильнее меня, ведь они учатся, приобретают знания, а это не менее сложное дело, чем моё, к тому же в будущем оно обеспечит им интересную работу и достойное место в жизни. Да, в какой-то мере я познаю жизнь, общаюсь с интересными людьми, узнаю много нового, сталкиваюсь с необычными человеческими судьбами. Но, нужно наконец-то определяться с учёбой и получением профессии... И я, вооружившись справочником для поступающих в вузы, привезённым из Ленинграда, начала высматривать учебные заведения, расположенные неподалеку, в Республике Коми, и посылать письма с просьбой сообщить о сроках вступительных экзаменов...
В 1966 году в СССР состоялся судебный процесс над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем. Поскольку авторов-диссидентов в стране не печатали, они переправили свои произведения на Запад и там под псевдонимами их охотно публиковали. КГБ удалось узнать фамилии авторов этих публикаций и против них было выдвинуто обвинение в «антисоветской агитации и пропаганде». Подсудимых приговорили к семи и пяти годам лишения свободы.
Диссидентов пытались защитить некоторые советские писатели, например, Аксёнов, Ахмадулина, Нагибин, Чуковский, Эренбург и другие, выступившие в статье в «Литературной газете». В поддержку Синявского и Даниэля на Пушкинской площади в Москве состоялся митинг, организованный оппозицией. В «Самиздате» распространялись открытые обращения к деятелям науки и искусства, в связи с несправедливыми обвинениями Синявского и Даниэля.
Материалы процесса были собраны А. Гинзбургом и опубликованы в документальном сборнике, изданном за рубежом под названием «Белая книга». Кроме того, активисты «Самиздата» Ю. Галансков, А. Добровольский, В. Лашкова составили машинописный общественно-политический альманах «Феникс-66», включающий статьи Галанскова, Синявского и другие материалы, осуждающие ограничение свободы слова, а также содержащие резкую оценку сталинского периода.
В 1967 году все четверо членов «Самиздата» были арестованы. В январе 1968 над ними состоялся «Процесс четырёх», и западные радиостанции передавали информацию, а также обращения Ларисы Богораз (Даниэль) и Павла Литвинова к мировой общественности и гражданам СССР с призывами поддержать борьбу за демократию в СССР.
Вина всех этих непризнанных авторов была не только в том, что они рисовали нашу жизнь в чёрных тонах (Шукшин, к примеру, тоже рисовал её далеко не идеальной), а в том, что они организовали подпольную печатную деятельность, издавали и распространяли свои произведения, а также передавали их на Запад.
Друг Светланы Эдуард был связан с диссидентами и периодически присылал нам их издания. Я читала стенограммы суда над Синявским и Даниэлем. Мне было тяжело понять, насколько справедливыми были выдвинутые против них обвинения, ведь сами их произведения я не читала. То ли таковых у Светланы не было, то ли она мне их почему-то не показывала. Вопрос о художественной ценности сочинений диссидентов был для меня неясен. А в отношении отсутствия свободы слова диссиденты, конечно, были правы. Художественные произведения в те времена обязаны были освещать жизнь с позиции официальной идеологии, поэтому они зачастую были оторваны от действительности и не отображали всей полноты жизни.
Среди моих друзей, больших книголюбов, я никогда не слышала отзывов о книгах писателей-диссидентов. И сейчас очень редко можно встретить их книги на полках книжных магазинов, хотя ныне нет никакой цензуры и никаких запретов: издавай всё, что хочешь. Видимо, ныне нет большого спроса на эти труды. Исключением являются Иосиф Бродский и Довлатов и ещё некоторые авторы, которых можно отнести к диссидентам отчасти условно, поскольку их произведения не были открыто направлены против существующего строя. А тот факт, что они прежде не печатались, вовсе не доказывает их принадлежность к ярым антисоветчикам.
Высоцкого, к примеру, тоже не печатали. Но был ли он таким уж диссидентом, противником советского строя? Думаю, что не был. Его творчество отражало сложность, противоречивость и многогранность своего времени, трагедию незаурядной, сильной личности и показывало жизнь без идеологической шелухи, такой, какой она была в действительности. А, что не печатали, это свидетельствует лишь о тупости, глупости и трусости редакторов, цензоров и прочих чиновников от печатных изданий.
К концу зимы Светлана получила очередную бандероль и письмо из Хасына от своего друга Эдуарда. Из передач западных радиостанций мы уже знали, что диссидент Юрий Галансков в начале года был осуждён на 7 лет в лагеря строгого режима. В письме Эдик рассказывал, что ещё в конце 1966 года, до ареста, Юрий Галансков ознакомил его со своими заметками двухлетней давности, в которых описал детали встречи с А. Солженицыным. Мне показались эти сведения интересными, и я переписала их в свой дневник.
«1964 год. В квартире Солженицына. Слева полка и стол, справа — то же, на правом столе бронзовая статуэтка зэка, присланная из лагеря. На левой полке — заграничные издания, главным образом, «Денисовича». Два издания на японском языке: в хиросимовской язве — глаз Сталина, а с другой стороны обложки: в таком же овале — его грудь со Звездой Героя. В каком-то американском издании Сталин во весь рост перечёркнут двумя красными полосами... Начинаю привыкать к решительной и резкой манере его. Всегда стремительный и повелительный. Был ли он таким раньше? Гений бережёт каждую минуту для работы. Жена и Вероня осуждают его. С гением нелегко. Он должен всех подминать под себя, иначе он многое не успеет, хотя для бессмертия хватит одного Денисовича. Вероня говорит, что грош цена гуманисту, обнимающему руками весь мир и дарящему блага всем, кроме тех, кто его окружает, кто рядом ждёт — не дождётся его тепла... После обеда Солженицын так же повелительно уложил меня отдыхать, дав подборку ругательных писем, а сам сел за машинку, и после небольших пауз она трещала. Роман переделывается применительно к цензуре, но, говорят — это безнадёжно. Обычно он переписывает рукопись два раза от руки и дважды пропускает через машинку... На днях был свергнут царь Никита. Когда Вероня спросила у Солженицына: «Саня, ты не боишься ареста?», он ответил: «Сейчас им не до меня, они дачи делят»...
Сам автор этих кратких записей через четыре года умер в заключении от заражения крови после операции в тюремной больнице.
Ныне я испытываю глубокое сожаление, когда думаю об этих людях. Они, несомненно, были искренними в своём стремлении улучшить наше общество. Они подвергали себя, своё здоровье и даже жизнь опасности. Знали бы они, к чему приведёт их борьба за свободу и демократию! Неужели они хотели видеть свою страну такой, какой она предстаёт ныне? — «Свобода и демократия» привели к разрушению государства, вспышкам национальной и социальной ненависти. «Свобода» обернулась вседозволенностью безбожно лгать и безнаказанно обворовывать своих сограждан и государство...
Мир был удивлён экономическим чудом, свершившимся в небольшом островном государстве Сингапур всего за три десятка лет. В годы правления Ли Куан Ю, творца этого чуда, помимо других серьёзных экономических преобразований, помимо жестокой борьбы с коррупцией и кумовством, в Сингапуре были введены жёсткие законы, контролирующие СМИ, в том числе, ограничивающие свободу слова. А также законы по ограничению проявлений национальной ненависти с целью гарантии мира среди многонационального населения Сингапура и предотвращения межрасовых столкновений...
Судьба Солженицына всем известна. В 1970 году за роман «Архипелаг Гулаг» он был награждён Нобелевской премией по литературе. В 1974 году — приговорён судом к высылке из СССР, возвратился на Родину в 1994-ом году, умер в 2008-ом...
Отношение к Солженицыну сложно определить даже сегодня, по прошествии десятилетий. С одной стороны, то, о чём писал Солженицын, — страшная правда сталинского периода и рассказать о ней рано или поздно пришлось бы. Но, с другой стороны, как я уже отмечала, эта правда — лишь часть многообразных явлений, происходящих в нашей стране в сталинские времена. Характерными приметами того времени стали: всеобщее обязательное школьное образование, индустриализация и развитие науки, способствовавшие стремительному экономическому прорыву. Работали в СССР не только заключённые в Гулаге, трудились все граждане огромной страны, и этот труд стал основой всего, что создано в те годы, а также обеспечил победу в страшной войне, в которой против нашей страны участвовали почти все европейские страны. Было равенство возможностей для всех социальных групп населения, немаловажное значение имела борьба с преступностью, коррупцией, хищениями социалистической собственности. В сравнении с нынешними мэрами и губернаторами, чиновниками всех уровней, главы администраций и партийное руководство курировали народное хозяйство, а не заботились о том, как набить собственные карманы и соорудить себе дворцы. Поэтому, я полагаю, правда Солженицына — это всего лишь полуправда.
Но его откровениями в полную меру воспользовались враги нашего государства. Пропагандистская машина Запада работала чётко и бесперебойно, демонизируя не только личность Сталина, но и всю советскую систему. Чего только стоит пресловутая кличка «империя зла», пропагандистский ярлык, навязанный одним из американских президентов. Неблагодарный Запад давно забыл, что эта «империя» спасла мир от чумы фашизма, положив за это десятки миллионов своих сыновей.
Можно подумать, что единственная страна в мире, применившая ядерное оружие против мирных городов, разорившая многие страны и посеявшая в них хаос и войны, уничтожившая миллионы людей, навязывая везде свои порядки, является образцом добродетели и справедливости!
Диссидентское движение само по себе не представляло большой опасности для советского режима. Но в совокупности с иными, более существенными факторами (в первую очередь экономическим) внесло свою лепту в чёрное дело распада и разорения СССР...
Я рассказала Светлане о том, что записала краткие рассказы о встреченных в Елецкой людях, строителях Северной железной дороги, о своих стихах, им посвящённым. Всё это было написано на украинском языке. Она предложила перевести кое-что на русский язык и отправить через неё в Москву для публикации в «Самиздате». К счастью, я не пошла на такой шаг. Во-первых, все мои планы были связаны с будущим поступлением в вуз. А во-вторых, я не совсем понимала, зачем нужно вырывать из нашей советской истории только факты, связанные со сталинскими репрессиями, которые прекратились после смерти Сталина и были разоблачены и осуждены официально. Ведь жизнь даже в сталинский период была очень многогранна. Простой народ жил бедно, тяжело (на то было множество известных причин), но жизнь состояла не только из тюрем и репрессий. Из опыта своей семьи и по рассказам многочисленных людей, живших в те времена, главным тогда был честный труд, тяга к учению, к знаниям и возможность на этой основе для рядового человека улучшить жизнь свою и своей семьи.
Я вовсе не боялась связи с инакомыслящими. Просто я считала, что не могу пока судить об этом движении объективно, не ознакомившись с их произведениями, не убедившись в их правоте и не разобравшись, к чему они стремятся. Их призывы к демократии и свободе я в какой-то мере воспринимала положительно.
Но что для меня тогда значило понятие «свобода»? Я ведь считала себя свободным человеком. Прежде всего это означало свободу передвижения: я могла свободно поехать в любой уголок нашей огромной страны, дешевизна авиа- и железнодорожных билетов позволяла осуществить такое путешествие. Невозможность выезда за границу тогда не имела для меня большого значения.
Свобода экономическая давала возможность, даже не имея высокооплачиваемой специальности, везде найти работу, трудиться, иметь доходы, позволяющие жить не роскошно, но и не бедствовать.
И, наконец, свобода в выборе жизненного пути, возможность учиться в любом вузе, да ещё при этом получать стипендию. А по окончании учёбы иметь гарантированное место работы.
Да, у нас не было свободных, демократических выборов, а была только их видимость, но для меня это было не так уж и важно.
Читая многочисленные публикации «Самиздата», которые нет необходимости здесь приводить, я в целом всё же разделяла взгляды диссидентов. Слишком громадными были различия между официальной идеологией, внедряемой в сознание людей «Моральным кодексом строителя коммунизма», и реальной действительностью, безобразиями и произволом, царящими на производстве, исходящими от руководителей. Вместо разумного, доброжелательного общества мы имели лишь его подобие, в котором какие-то черты справедливости и совести сохранились, но одновременно махровым цветом процветало хапужничество и шкурничество, лицемерие и подлость. Такими свойствами обладали, за редким исключением, начальники с партийными билетами. К тому же, в истории нашей страны не такого уж далёкого прошлого было слишком много «белых пятен», тщательно скрываемых от общественности. На высшем руководящем уровне в стране было слишком много лжи и пустословия.
Можно сказать, что я, благодаря ознакомлению с неофициальными публикациями и под воздействием фактов окружающей несправедливости, в какой-то степени примкнула к диссидентскому движению. И однажды сожгла свой комсомольский билет, которым так дорожила всего 5-6 лет тому назад. Это был комсомольский билет № 35355187...
В марте начало появляться солнце. Однажды в яркое солнечное утро при солнечном свете разыгралась метель. Это была удивительная и незабываемая картина. В огненном, лучистом свете казалось, что это не снег, а пламенный песчаный смерч пустыни налетел на посёлок. Вышла из дома — и меня подхватила светлая снежная пена. Я взглянула вверх и увидела, что склон нашей небольшой горки полностью просматривается, а над этим склоном яркими, красочными волнами мчится изумительный поток стихии. Жёлтое солнце лишь угадывалось где-то вдалеке над горой, скрытое снежной завесой. А вдоль склона горы мчался с бешеной скоростью раскалённый ураган пустыни. В памяти зазвучала великая музыка Первой симфонии Чайковского, сравнимая с величием разбушевавшейся стихии.
Начался целый период нескончаемых весенних метелей, правда, не таких красивых, как солнечная. Они почти беспрерывно проносились над посёлком не менее двух-трёх недель и прекращались лишь изредка на несколько часов. Весенние вьюги, принесённые западными ветрами, явились предвестниками весны. Хотя до настоящей весны, когда начнётся обильное таяние снега, ждать ещё долгих три месяца. Но метель иногда обессиливает, сквозь мрак пробивается солнце. Снег стал удивительно тёплым и влажным, а упавшие на лицо снежинки не обжигают, как прежде.
Вскоре мне пришло письмо из индустриального института города Ухты, готовящего специалистов геологов и геофизиков для разведки нефтяных и газовых месторождений. Сообщались сроки сдачи вступительных экзаменов на стационарное и заочное отделения геолого-разведочного факультета. Незадолго до этого я получила письмо от папы, в котором он сообщал, что мама уволилась с работы. Зная о том, что на одну зарплату отца родителям будет непросто помочь мне материально, я решила поступать на заочное отделение. Экзамены начинались осенью, таким образом, летний сезон предстояло отработать в поле.
Несколько слов напишу о глупости существовавших в те времена порядков. Мою маму действительно вынудили уволиться с работы. Работала она главбухом в ЖКХ. В Украине в 1967 году проходили выборы депутатов в республиканский Верховный Совет. По какой-то причине мама не пошла на избирательный участок, не проголосовала. Вопрос её моральной устойчивости подняли на заседании парткома, хотя в партии она не состояла. Затем недостойный поступок обсудили на профсоюзном собрании. А потом предложили написать заявление на увольнение по собственному желанию. Теперь смешно об этом вспоминать. Но, тем не менее, случалось и такое...
С приближением весны моя хандра начала постепенно проходить. Я как будто возрождалась с каждым солнечным днём. Много общалась с разными людьми, и мои дневниковые записи этого времени пестрят описаниями человеческих судеб, которые приводить здесь не имеет смысла. Я училась понимать людей, не особо доверять слухам и домыслам, а только собственному восприятию. И не торопиться никого осуждать...
Всё же о судьбе Сидоровны хочу рассказать. Летом она работала в нашей Предгорной партии поварихой, я упоминала о ней в предыдущей главе. Родом была из Львовской области Западной Украины. За глаза злые языки называли её бандеровкой. Сидоровна отсидела 8 лет по политической статье и, освободившись, осталась на Крайнем Севере. Ещё летом я попыталась завести с ней беседу, но она отнеслась ко мне недоверчиво. На мои вопросы о житье-бытье отвечала неохотно, и разговор не удался.
Весной Сидоровна выехала с поля и остановилась у хорошо знакомой мне Любы. Узнав об этом, я напросилась к Любе в гости и вечером заявилась с бутылкой вина и гостинцами. Поначалу разговор не клеился, но когда я начала вспоминать Тернополь, Сидоровна оживилась и стала прислушиваться. Я говорила о нашей школе, о директоре, преподававшем украинский язык и литературу. О том, что он заставлял нас учить поэмы Шевченко из «Кобзаря» и поставил мне пятёрку в четверти только за то, что я выучила на память поэму «Сон». Глаза Сидоровны заблестели, и она попросила прочесть что-нибудь из этой поэмы. Любе пришлось поскучать за столом, а Сидоровна слушала Шевченко, и её глаза становились подозрительно влажными. Было уже за полночь, бутылка вина опустела, Люба ушла спать, а Сидоровна всё рассказывала мне о своей жизни.
Внешность у неё была самая обычная, лицо простое, крестьянское. Сама она была худая, даже костлявая, хотя, работая поваром, конечно, не голодала. Она часто щурила глаза, из-за чего они превращались в узенькие щёлки и казались маленькими, даже цвет их непросто было разглядеть, мне показались они светло-карими. Под глазами — тёмные круги. На вид ей было не менее 50-ти лет. Пила она немного. Призналась, что после освобождения попивала изрядно, но, устроившись работать в экспедицию в полевую партию, спиртным баловаться прекратила: во-первых, в поле действует «сухой закон», а во-вторых, в столовой очень много работы и пить просто нет возможности.
Она сама завела тему, о которой я никак не решалась её расспросить.
- Вот я отсидела 8 лет за политику. А что я в ней понимаю? Спроси меня, где какая страна находится, и то я не скажу. Какой из меня политик? За что меня судили? — Да ни за что. Время было тяжёлое, послевоенное. Красная армия освободила Западную Украину от немцев, но война продолжалась. В деревню нашу постоянно наведывались вооружённые люди: то НКВД, то бандеровцы. Придут одни, требуют накормить. От беды подальше, чем сможешь — накормишь. Придут другие, попросят переночевать. Куда деваться — приютишь, да и в еде не откажешь. Однажды приходят вечером вооружённые люди: «Давай, тётка, кушать». Поставила им тарелки на стол, нарезала хлеб. Покушали. «Будем ночевать». «Ночуйте». Постелила им в комнате, сама с сыном в кухне пристроилась... Утром встали, спросили дорогу в соседнее село. Дорогу показала... Вечером того же дня врываются ночевавшие у меня люди, но уже переодетые в военную форму. Хватают меня и везут в район на допрос. Допрашивали жестоко, даже били. Называли фамилии каких-то людей, говорили, что я с ними знакома. Но что я могла сказать, если я никогда эти фамилии не слышала?... Осудили на 10 лет, отправили в лагерь в Харп. Уже в лагере я получила из родной деревни страшную весть о гибели моего восьмилетнего сына. После моего ареста он жил в семье сестры. Мальчик был убит шальной пулей, попав под случайную перестрелку... Освободилась досрочно, по амнистии... Съездила домой. В моей избе жила сестра со своей семьёй. Моя мама не дожила до моего возвращения. Погоревала я на родных могилках, погостила у родни. Братья и сёстры жили со своими семьями, а у меня от прошлой жизни ничего не осталось. И почувствовала я себя лишней в родной деревне. Не выдержала, уехала обратно на Север. Устроилась в экспедицию и вот уже 15 лет мотаю новый срок...
Сама Сидоровна не говорила, но я слышала от ребят, что в 1965-ом году ей дали правительственную награду за добросовестный труд...
После разговора с Сидоровной у меня осталось много вопросов, которые я не посмела ей задать. Я считала, что, если человек не желает о чём-то поведать, значит ему по каким-то причинам так нужно. И кто я такая, чтобы надеяться на полную откровенность? Про себя я отметила, что она ни единым словом не упомянула о муже, отце своего погибшего ребёнка. В те времена на Западной Украине нравы были строгие, и девушка не могла родить ребёнка, не выйдя замуж. Матерей-одиночек не было. Кто был муж Сидоровны и на чьей стороне воевал в годы войны? Если бы он был в Красной Армии, думаю, умалчивать бы об этом она не стала. Не исключено, что он мог погибнуть от несчастного случая ещё до войны. Но всё же, вероятнее всего, он был в рядах украинских националистов. Возможно, что это сыграло какую-то роль в её аресте. Но, даже, если это так, ставить под сомнение всю исповедь Сидоровны я не могу. Я слышала горечь в её словах и видела её глаза. Это были глаза человека, уверенного в несправедливости того, что с ней совершили.
Сидоровна показалась мне совсем старой, и я была поражена, что она таковой себя не считает. У неё были мужчины, которых она выбирала сама и изредка меняла, когда кто-то из них исчезал из её жизни. Ребята из Предгорной рассказывали, что некоторые предлагали ей серьёзные семейные отношения, замужество. Но она отказывалась.
- Ты мне нравишься, но будем жить так, как живём. Какая из меня жена? Я зэка и тебе не подхожу.
Однажды кто-то из молодых ребят спросил её за обедом:
- Сидоровна, а почему у тебя глаза блестят?
Она спокойно ответила:
- Это, сыночек, от блуда.
Как-то её «осчастливил» вниманием один из начальников партий. Но она дала от ворот поворот:
- Ты ко мне не лезь. Не нравишься. Кто нравится, с тем и буду спать. Я сама себе хозяйка...
Сидоровна была человеком стойким и уверенным в своей правоте. К людям относилась по разному. Если кто-то ей был по душе, она была с ним мягкой и благосклонной, если вызывал антипатию — попросту не замечала.
Она была чуткой и неравнодушной к человеческой беде. Когда у нашего техника-геолога Гали разбился в авиакатастрофе брат, Сидоровна первая дала деньги, чтобы помочь девушке вылететь на место трагедии.
Как-то она сказала, что до пенсии ей остаётся доработать совсем немного. Но она никогда не упоминала о своих планах и о том, что, выйдя на пенсию, уедет в родные края. Я недоумевала: неужели она собирается жить в экспедиции до конца своей жизни?...
Начало апреля. Ночные морозы сменяются метелями и кажется, что весна никогда не наступит. И вдруг на один день она победила зиму. С утра пошёл дождь. Он появился как будто из какого-то другого мира — тепла и солнца. Был выходной день, и я решила пойти на лыжах. Скользила по твёрдому насту, тёплый, влажный ветер остужал лицо, на него падали капли дождя. Подняла голову и долго неподвижно стояла на холме, глядя в серое небо, подставив лицо необычно мягкой, удивительной влаге. Дивная свежесть разлилась по телу, оно стало лёгким и подвижным. А потом я понеслась с горы между веточками карликовых берёзок, на которых сохранились прошлогодние засохшие серёжки. И всё вокруг казалось необыкновенным и обновлённым...
Женщин в Полярном было немного, а девушек моего возраста — единицы. Естественно, что я вызывала повышенный интерес у мужской части посёлка. Было немало желающих завести со мной близкие отношения. Кто-то, пытаясь заслужить моё внимание, вёл себя корректно, кто-то, напротив, напористо. Но никто, даже работяги в полевых партиях, меня не обижали, не унижали и не оскорбляли. Здесь я поняла безусловную истину: нужно относиться к людям так, как хотелось бы, чтобы относились к тебе самой.
По настоящему заинтересовал меня только один парень — Боря Палесик. Впервые он появился у нас на дне рождения Светланы. У него были тёмные, блестящие глаза, и своей внешностью он чем-то напоминал поэта Лермонтова из моего любимого трехтомника. Он закончил авиационное училище и какое-то время работал пилотом в гражданской авиации. Почему-то эта профессия пришлась ему не по душе, и он поступил в МГУ на геологический факультет. Боре было 32 и, видимо, у него имелся опыт по части завоевания женской души. После общения с ним я поняла, что это умный, эрудированный и весьма интересный человек. Он как-то неожиданно быстро всё обо мне угадал и этим завоевал моё доверие.
- Почему ты здесь, Тамара?
- Не знаю.
- Можно к тебе ещё прийти, Ты хорошая.
- Не нужно таких слов, не то ещё поверю, чего доброго.
- Я про тебя ничего не знаю, но вижу, что ты — это ты. Так я приду ещё?
- Ну, приходи.
- Мы будем друзьями?
- Возможно...
И он пришёл ещё и ещё. Я всё больше заинтересовывалась им, а он — мной. Я чувствовала, что он — человек сильный, к тому же умнее и опытнее меня. Я пыталась ему ни в чём не уступать, беседовала на любые темы, спорила о литературе. Вели разговоры о политике, даже о нашей советской экономике, в которой я тогда мало что понимала. Наверное, ему казались наивными некоторые мои незрелые взгляды, но он относился ко мне с большой теплотой и никогда не иронизировал по поводу моих высказываний.
- Боря, расскажи о своей даме.
- Сейчас. Слушай. Её звать Тамара. Её нельзя назвать красивой, но она ужасно симпатична. Это достаточное описание?
- Но ты же её совсем не знаешь.
- Кому ты это говоришь?
- Боря, ты же был пилотом. Неужели не хочется полетать?
- Очень хочется. Но, недолго. Если бы дали мне сейчас даже не самолёт — развалюху, рискнул бы подняться в небо.
- А почему недолго?
- Скучно
- Да что ты, неужели?
- Несколько заученных движений. Думать не нужно. Всегда одно и то же. Всё равно, что шофёр на автотрассе.
Я анализировала свои чувства. Этот человек мне очень симпатичен. Он чуткий и умный. Он из тех редких людей, которые не будут трепаться попусту. Если Боря что-то пообещает, можно быть уверенным, что так и будет. Он абсолютно самостоятельный, умный человек, сформировавшаяся личность и вряд ли способен попасть под чьё-либо влияние. У него обширный кругозор, с ним можно беседовать на любые темы. Он мне очень нравится. Но любовь ли это? Мне приятно и хорошо, когда он рядом, но почему-то большего не хочется.
Каким-то чутьём Боря угадал о моих чувствах к другому человеку. Он понял, что мне тяжело, хотя я ему ни о чём не рассказывала. Когда один человек без слов понимает другого, это дорогого стоит. Иногда Боря гладил мои волосы и говорил, что всякая боль проходит, нужно только уметь её переждать.
Однажды он заговорил со мной о том, что хорошо бы мне уехать в Москву, поступить там в институт, учиться, стать специалистом. И что он со временем тоже уедет в столицу. Это было чуть похоже на намёк.
Как-то я ему призналась, что очень боюсь потерять интерес к жизни, не успев в ней себя найти. Что боюсь разочарований и потерь.
- Полагаю, что ты вовсе не слабый человек. В любой момент у человека есть возможность изменить своё отношение к происходящему, важно только захотеть этого. А потери и разочарования такой человек, как ты, способен пережить, - заметил он.
И он имел основания так утверждать. Из разговоров я узнала, что у Бори недавно умерла мама, которую он очень любил. Отец быстро женился, и отношения у него с сыном довольно сложные.
Всю весну Боря бывал у нас довольно часто, уделял мне много внимания и относился тепло и по-человечески. Общаясь с ним, я поняла, что опять пытаюсь убежать от своей большой Любви. Но вряд ли из этого что-то получится. Потому что человеку не дано убежать от самого себя... Подкралась весна, она ослепила белизной гор, солнце залило весь этот убогий мир, и мне вдруг показалось, что пробудилось новое чувство. Я не хотела терять Борю... И всё же, больше всего на свете мне по-прежнему хотелось очутиться в Тернополе и увидеть синеву глаз Любимого...
За всю длинную зиму, кроме коротенькой поздравительной открытки, я не получала от Него ни единой строчки. И сама тоже не могла решиться отправить ему написанные письма...
В наших взаимоотношениях со Светланой не всегда всё было гладко. Ведь мы были не так уж похожи и на многие вещи смотрели по разному. Первая наша размолвка произошла из-за моего Любимого. Когда я рассказывала ей о своей большой Любви, она до поры относилась к этому уважительно и считала, что только достойный человек мог вызвать такое сильное чувство. Но однажды в праздник (это был день геолога) мы с ней тихо сидели за бутылкой вина и беседовали о человеческих взаимоотношениях, о притяжении сердец, о любви. Я говорила, что по жизни мне необходимо знать: где-то есть на свете человек, в которого я безгранично верю, надеяться, что он помнит обо мне. Это — моя опора, и она даёт мне силы. Возможно, он существует только в моём воображении, но важно не это. Ведь рядом со мной его нет и я, по сути, сама строю свою судьбу. Но вера мне, видимо, необходима.
Не знаю, какая муха вдруг укусила мою Свету:
- Томка, ты сотворила себе земного бога. Осталось только зажечь свечку и молиться. Но ты же обедняешь свою жизнь, ты не умеешь наслаждаться и радоваться. Из-за него ты ни на кого не смотришь, твоя душа не может раскрыться для любви. А твой идол об этом даже не догадывается. Ему нужно совсем не то, что тебе. Твои порывы ему чужды, он их не понимает. Наверняка, он живёт в своё удовольствие, ему в голову не приходит, что ты из-за него похоронила свою юность!
Её слова лились, как лавина. Вначале я опешила и лишь слабо защищалась.
- Тебе проще жить. Ты сильная и веришь только в себя. А мне нужна поддержка любимого мною человека. Или хотя бы её иллюзия...
Она продолжала низвергать мою веру, разоблачать её химеричность. Её слова остро ранили душу и причиняли почти физическую боль.
- Твой идол не достоин такого огромного чувства! Он бездушен и чёрств.
- Прекрати! - не выдержала я. - Сейчас же прекрати! Ты не знаешь этого человека! Я запрещаю тебе так о нём говорить. Ты не имеешь права. Это моя жизнь. Ещё одно слово и мы с тобой расстанемся, я уйду!
Она довела меня почти до слёз. Вскоре всё же поняла, что в своих обвинениях зашла слишком далеко.
- Извини. Я наговорила лишнего. Но я была бы рада, если бы ты, окончательно потеряв в него веру, сохранила веру в саму себя.
Этот спор выбил меня из равновесия. Я снова впала в уныние. На работе почти ни с кем не разговаривала, а дома общалась со Светой только по необходимости и крайне скупо.
Чтобы отвлечься от хандры, начала перечитывать Эрве Базена «Встань и иди». И наткнулась на очень нужные и спасительные слова: «Чтобы избавиться от болезни, нужно ею переболеть»...
Когда люди длительное время живут в тяжёлых климатических и житейских условиях, в узком, ограниченном пространстве, заметно проявляются их индивидуальные различия. Возникают на первый взгляд мелкие разногласия в повседневной бытовой жизни и недовольство друг другом. Появляются и более серьёзные противоречия. Хотя мне очень нравилась моя подруга, и, думаю, — я тоже была ей не безразлична, но, тем не менее, во многом мы были людьми разными, к тому же — независимыми и свободными в своих взглядах.
К примеру, я не понимала увлечение Светланы Женей Шулико, бывшим футболистом киевского «Динамо». На Севере он жил уже 12 лет, работал в разных экспедициях. Попал сюда из-за какой-то скандальной истории, подробности которой мне не известны. Его роман со Светой возник быстро и неожиданно...
В какой-то мере я пыталась навязать подруге свои взгляды, а она, непроизвольно, — поучать меня, считая себя более опытной. Она была взрослой женщиной, уверенной в правильности своих поступков. Иной раз Света видела во мне наивную девчонку, навязывающую ей какие-то свои понятия. Это вызывало в ней раздражение. Отношения наши становились всё более натянутыми. И как-то в выходной день утром, не выдержав, я собрала рюкзак и ушла к Тоне...
К вечеру прибежала взволнованная Света и уговорила меня возвратиться домой. Она умела взглянуть на себя как бы со стороны, осознать свои ошибки и принять решительные действия для устранения недоразумений. Уже дома Света рассказала, что к такому шагу подтолкнул её Боря. Узнав о возникшей ситуации, он сказал Светлане:
- Ты не права от начала до конца. Ты раздражена, что малоопытная девчонка осмелилась иметь своё мнение, отличное от твоего. Но подумай, много ли у тебя в Полярном людей, которые бы тебя понимали? А Тома, несомненно, тебе друг и во всём тебя понимает. Стоит ли из-за собственного каприза отталкивать её? Она обижена, и это вполне понятно, ведь она очень глубоко всё воспринимает.
Узнав о таких словах, я была поражена проницательностью Бори, его чуткостью и пониманием моего состояния. Это был единственный в то время человек, понявший мою ранимость и душевные переживания...
Последний раз я видела его на вертолётной площадке, я улетала в поле, а он пришёл меня проводить...
Минуло полвека. Я знала, что Боря живёт в Москве, он так никогда и не женился. Но я не пыталась его найти и не искала с ним встреч. И я думаю, что, если бы тогда он проявил настойчивость, окружил меня теплом и вниманием, моя жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому...
Группа геологов экспедиции составила письмо на имя секретаря Тюменского горкома партии. В нём говорилось о фактах плохого снабжения посёлка продуктами питания. В магазине продаётся старое, испорченное, горькое сливочное масло. Нет никаких круп, одни макароны. Овощей, как и молочных продуктов, не бывает вообще. Жалобу понесли по отделам, и под ней подписалось половина сотрудников экспедиции.
Прошло около месяца, и в посёлок пожаловала высокая комиссия из обкомовских работников. Походили, посмотрели. Потом собрали всех начальников групп и стали выяснять: кто сочинил жалобу. Авторов выявить так и не удалось. Кто-то из обкомовских на собрании возмущался:
- Как можно жаловаться на снабжение? Ведь в экспедиции работники получают приличный коэффициент. Сегодня они требуют овощи и молочные продукты, а завтра им захочется посмотреть театр. И что? Приглашать в посёлок столичных артистов?
Председатель профкома предложил собрать в клубе весь коллектив и открыто обсудить обоснованность высказанных в жалобе претензий. Но комиссия предпочла уединиться и провела оставшуюся часть дня и вечер в приятном застолье, дегустируя спирт воркутинского разлива.
На следующий день товарищи из обкома, опохмелившись, пришли в кабинет начальника экспедиции и высказали ему свои предложения:
- Вам придётся провести общее собрание и объяснить своим сотрудникам, что за трудности им платят деньги.
В тот же день обкомовская комиссия отбыла в Тюмень. А в посёлке всё пошло своим чередом и не произошло никаких изменений.
Как ни поносят ныне вождей революции, но они, тем не менее, были бессребрениками. Никто из них не ставил своей целью собственное обогащение за счёт присвоения результатов чужого труда. Они не возводили себе хоромы и замки, не купались в роскоши, не владели крупными предприятиями, не имели пароходов и самолётов, не нажили состояний. Всё, чем они пользовались при жизни, получали от государства лишь на время, до тех пор, пока занимали свои посты. Их дети не обучались в престижных заграничных учебных заведениях типа Оксфорда и Гарварда, а, как и все граждане, достигали общественного положения своим трудом. В годы Великой войны дети руководителей государства пошли на фронт защищать свою Родину. Когда произошло перерождение партноменклатуры, сказать сложно. Но уже в 1960-ые годы, за 30 лет до ликвидации советской системы, было очевидно, что в партию шли хапуги и проходимцы, потому что членство в КПСС открывало путь к власти и к привилегиям. Не зря в народе партбилет члена КПСС называли «хлебной книжкой». И ещё говорили: «Эту бы власть, да в хорошие руки. Была бы не жизнь, а малина». Большинство партийной верхушки вовсе не заботилось о народе, а обслуживали собственные интересы. В недрах КПСС родились перерожденцы и предатели — горбачёвы, ельцины, шеварнадзе и К°, впоследствии свергнувшие конституционный строй, разрушившие страну и обогатившиеся за счёт своих сограждан...
К Борису подселили ревизора из Тюмени, приехавшего проверять работу бухгалтерии. Я была у Бори в гостях и стала свидетелем состоявшегося разговора. Гость из Тюмени, прошедший войну, был убеждён в том, что без Сталина не было бы Победы, и приводил множество доводов, подтверждающих свою позицию. Это были общеизвестные факты о предпринятой вождём эвакуации предприятий с занятой врагом территории на восток, налаживании выпуска военной продукции, об организации обороны городов, тыла, о личном участии Сталина в разработке новых видов вооружений. Об умении подобрать руководящие военные кадры и, конечно, о грамотном руководстве многими военными операциями.
Это был монолог одного человека: ни Боря, ни тем более я, не проронили ни единого слова. Дальше гость повёл речь о прозорливости Сталина, который сократил количество возможных предателей и изменников, уничтожив их ещё перед войной.
- Теперь, благодаря товарищу Сталину, у нас совсем нет внутренних врагов, мы можем спокойно жить, не опасаясь вредителей и внутренних заговоров.
- А как же суды в Москве? Судят писателей, обвиняют их в измене, клевете на социализм? Кто они? - спросил Борис.
- А, эти... Нет, это не враги. Это те, что наводят критику. Пусть наводят. У нас есть настоящие коммунисты, способные опровергнуть любую критику.
В 1960-ые годы было очевидно, что, несмотря на «разоблачение культа личности Сталина», состоявшееся на ХХ съезде КПСС, многие советские граждане, в первую очередь — бывшие фронтовики, считали Сталина великим, гениальным вождём, выдающиеся заслуги которого перед нашей страной и народом не подлежат никакому сомнению...
В мае я попыталась взять десятидневный неоплачиваемый отпуск, чтобы съездить домой, но Дмитриев не отпустил. Геологическая партия заканчивала отчёт, приходилось часто работать в выходные и по вечерам. Дмитриев уверял, что работы для меня хватит до самого июня. Пробовала возразить:
- Но ведь мне уже положен очередной отпуск.
- Ничего, ты молодая, некоторые работают, не выезжая из Полярного по 2-3 года.
Я умудрилась в единственный свободный выходной день съездить в Лабытнанги. Отъехав от Полярного, поезд пару часов проезжает Уральский хребет. Из окна поезда видна снежная пустыня, сменяющаяся белыми горными хребтами и вершинами. Вскоре состав останавливается на маленькой станции Собь. Поезд битком забит людьми. Преимущественно, рабочий люд. Телогрейки, рабочие куртки. Лица озабоченные, хмурые, ни единого приветливого взгляда.
Подъезжаем к станции Харп. Над станцией вывеска «Харп — северное сияние» и внизу «Добро пожаловать». Я в недоумении пялюсь на эту табличку и, зная о том, что здесь находится лагерь строгого режима, никак не могу соединить эти две фразы в единое целое. Вдалеке на небольшом холме несколько участков огорожены столбами с колючей проволокой. Видимо, это зоны. Ближе к железнодорожному пути находятся бараки, тоже за колючей проволокой. Стоят вышки с часовыми.
После Харпа горы заканчиваются и переходят в тундру, сменяющуюся лесотундрой, вдоль дороги появляются зелёные хвойные деревья. Небольшая остановка Обская, и через минут 30 — конечная станция Лабытнанги.
В Лабытнангах долго не задерживаюсь, через два часа обратный поезд. Успеваю походить по улицам недалеко от станции. Дома ветхие, в основном, одноэтажные, барачного типа. Несколько двухэтажных домов, тоже деревянных. Очень хотелось побывать в Салехарде, который расположен на правом берегу Оби, недалеко от Лабытнанг. Но для этого нужно задержаться на сутки, а на следующий день необходимо быть на работе. Возвратившись на станцию, купила у местной женщины пимы для своей бабушки Оксаны. В письме она жаловалась, что очень мёрзнут и болят ноги, и я решила сделать ей тёплый подарок из оленьего меха.
На обратном пути радио в вагоне передаёт прогноз погоды. На Украине 27° тепла. А здесь — порывистый ветер, снег слепит глаза и -15°. Нет тепла ни в окружающей скудной природе, ни в душе. Весна в Заполярье — это ожидание чего-то более светлого и радостного, ожидание перемен...
В экспедиции готовились к свадьбе. Техник-геолог Нина Космачёва, замечательная девушка из Предгорной партии, выходила замуж за тракториста Сергея. Галина Антоновна злословила по этому поводу, обвиняя Нину в легкомыслии, а Сергея в пристрастии к спиртному. Нина волновалась и как-то подошла ко мне с вопросом:
- Тома, может всё же не торопиться со свадьбой? Наши бабки меня отговаривают...
- Нина, а ты его любишь?
- Знаешь, наверное люблю, он хороший, добрый.
- Ну так зачем сомневаться? Слушай своё сердце, а не чужие пересуды...
- Приходи к нам на свадьбу.
У неё была ласковая, мягкая улыбка и спокойные серые глаза.
С Полярного в Воркуту по снабженческим делам летел вертолёт и мы втроём — Слава Утробин, Боря Палесик и я — полетели за подарками для молодожёнов. Воркута, как обычно, произвела впечатление грязного, серого, неуютного города. Даже центр города имел непривлекательный, неухоженный вид.
Купили подарки. С трудом нашли живые цветы — белые пионы. Пообедали в ресторане «Синега», который оказался очень приятным, тёплым местечком, островком уюта среди воркутинской грязи, холода, дымной серости и какой-то безнадёжной неприкаянности. Мне было очень хорошо в этой мужской компании небезразличных мне людей, которые меня понимали и относились искренне и по-человечески...
За два года, проведённых в Заполярье, я узнала многих людей. Одни прошли и навсегда исчезли, другие надолго остались в памяти. Одни равнодушно скользнули мимо, не взволновав, другие всколыхнули душу, заставили мыслить, пробудили чувства.
В последний предполевой месяц я очень много общалась со Славой Утробиным. Его принципы и мораль существенно отличались от моих. Раньше это послужило бы препятствием для общения. Теперь же я поняла, что человек, мыслящий не так, как я, вовсе не обязательно ошибается. Люди все разные и вовсе не обязаны думать одинаково. Я допоздна оставалась в оформбюро вычерчивать графики для отчёта Предгорной партии. У Славы жена в это время уехала в отпуск, и он от скуки приходил и развлекал меня разговорами, когда я выполняла чисто автоматическую работу.
Слава прекрасно разбирался в политике, экономике, понимал много производственных и хозяйственных тонкостей. Довольно неплохо ориентировался в трудовом законодательстве и уголовном кодексе. Помимо этого, прекрасно разбирался в литературе и поэзии, знал на память огромное количество стихов и цитат из различных произведений русской и зарубежной литературы.
Слава коммунист и не скрывает, что вступил в КПСС ради карьеры. Окончил Свердловский горный институт, в экспедиции значился перспективным специалистом. Можно исписать много страниц, пересказывая разговоры со Славой. Мы частенько просиживали до полуночи, беседуя на разные темы, причём, интересно было нам обоим. Что он находил в общении со мной, сказать сложно. Он характеризовал меня как человека, который в отличие от других, редко придерживается нейтральной позиции и впадает в крайние суждения. Видимо, ему такой объект был не безынтересен.
Одну рассказанную им историю я всё же перескажу.
По прошлогодней работе на Саурейской площади я помнила замнача этой партии по фамилии Перевязко. В конце полевого сезона он уволился. Перевязко был здоровяк, могучего телосложения, физически очень крепкий, возрастом лет за 40. Всю жизнь работал на Крайнем Севере: Лабытнанги, Воркута, Тарко-Сале, Каменный Мыс, Диксон. В нашей экспедиции долго не задержался, решил перевестись охранником в лагерь строгого режима на Харп. Прикинул, что, отработав в зоне три года, сможет досрочно выйти на пенсию. Перевязко был холост и мечтал, выйдя на пенсию, уехать в родную Украину, приобрести в своей деревне домик и жениться. Завести своё хозяйство и, имея солидную денежную поддержку, пожить в своё удовольствие.
На Харпе определили его к «полосатикам», так называют заключённых, отбывающих длительные сроки за особо тяжёлые преступления, рецидивистов, находящихся на особом, строгом режиме. Перевязко не повезло. Проработал на зоне всего несколько месяцев. На его беду, зэки подготовили крупный побег как раз в его смену. Это был фантастический, практически невыполнимый план. Наверное, его авторы, находясь долгие годы за колючей проволокой, обречённые на практически пожизненную неволю, начисто потеряли чувство реальности и способность предвидеть последствия своих замыслов. Они намеревались перебить охранников, переодеться в их форму, завладеть оружием. Затем, вырвавшись из зоны, доехать до Лабытнанг, а оттуда до Салехарда. В аэропорту захватить вертолёт или самолёт и улететь на волю.
Охранника, который в этот день дежурил с Перевязко, удалось скрутить. Ему откусили нос, прикончили и раздели. Но со здоровяком Перевязко справиться не получилось. С проломанным черепом, истекая кровью, ему удалось вырваться от озверевших заключённых, забаррикадировать двери дежурки и поднять тревогу. Часть «полосатиков» перебили, часть схватили и вскоре присудили к высшей мере. А Перевязко вертолётом срочно транспортировали в больницу Воркуты. Врачи спасли ему жизнь, восстановили черепную коробку, заштопали раны.
Слава рассказывал, что недавно ездил в Воркуту и навестил Перевязко в больнице. Он медленно, но верно шёл на поправку. Но планы свои поменял и на Харп возвращаться не желает. Если позволит здоровье, планирует доработать до пенсии в экспедиции...
Начальник Предгорной партии Машовец, о котором я ранее неоднократно упоминала в предыдущей главе, возвратившись из очередного отпуска, также заходил в оформбюро и вечерами присоединялся к нам со Славой. Он был чуть выше среднего роста, плечистый, стройный, без намёка на полноту или сутулость. Лет ему было за 50. Глаза серые, взгляд открытый, располагающий, приятные черты лица.
Денисович — первый человек, с которым я познакомилась, приехав год тому назад в экспедицию. Собственно, благодаря ему я смогла устроиться и отработать сначала в летний сезон в поле, а потом зиму на камералке. В посёлке его уважали все, особенно простые работяги. Другие начальники партий были в большей или меньшей степени подлюгами в отношении рабочих, некоторые — явными подонками и нелюдями, не считая работяг за людей. Денисович никогда не отказывался от общения и умел выслушать даже последнего бича. У него было удивительное свойство — никогда не унижать другого человека, всегда умел любого выслушать и понять. А стремиться понять человека, иного, чем сам, — это великий дар, на который способен далеко не каждый. Он никогда не торопился осуждать людей. Негативную характеристику о ком-либо высказывал в исключительных случаях. Но, если уж это происходило, человек надолго запоминал его слова.
Как-то Андрей Денисович пришёл к нам в гости в день своего рождения с бутылкой хорошего вина, и мы просидели большую часть ночи. Он рассказал о себе. Родом он был из Черниговской области, оттуда в 1941-ом ушёл на фронт. О войне он, наверное, вспоминать не любил. Упомянул лишь, что воевал в Молдавии, а под конец войны в Румынии. Охотно рассказывал о послевоенном времени, о местах, где довелось поработать: о Колыме, Саянах. Его геологический стаж — это рост от рабочего до начальника партии, упорная, постоянная работа над собой с целью приобретения необходимых знаний, квалификации. Обладал хорошими организаторскими способностями. Без специального образования смог стать неплохим специалистом. Даже в предпенсионном возрасте сохранил энергичность, оптимизм, увлечённость делом.
В отличие от некоторых любопытствующих, ничего обо мне не расспрашивал, не лез в душу. Но мои откровения и признания слушал с предельным вниманием и всё понимал. Рассказывал о своей жене, которая долгое время ездила с ним по экспедициям, разделяя неустроенность и сложности быта. О том, что в любви и согласии прожили много лет, а потом разошлись. Жена в категоричной форме потребовала бросить бродячую жизнь и, обосновавшись на одном месте, начать новую, без выездов в поле, без расставаний, без всего того, что составляло основу его жизни.
На моём столе Денисович заметил учебник физики. Полистав его, проговорил:
- Ты молодец, Тамара. Не боишься никаких трудностей, никакой работы. У меня сын — твой ровесник. Я мечтаю, чтобы он приехал сюда. Несмотря на все лишения и проблемы, я думаю, здесь из него действительно получится мужчина.
Я поняла, почему Денисович всегда относился ко мне с такой симпатией и теплотой. И ещё я подумала: «Вот настоящий, великий, заслуживающий восхищения человек. Жаль, что он годится мне в отцы. Будь он помоложе, я могла бы увлечься именно таким — умным, могучим, всё видящим и понимающим, чутким душевным человеком...»
Заполярный край покорил меня на всю жизнь. Властно зовущий, холодный и суровый, с его неиссякаемыми контрастами, его тёмными и белыми ночами, его убожеством и величием, его кошмарными ветрами и метелями, его неумолимостью. С его людьми — такими разными, иногда непонятными — бродягами и фанатиками, увлечёнными и преданными своему делу, нескучными и необычными, лишёнными лоска цивилизации и, в конце концов — достойными и мудрыми, как Денисович.