30 ноября. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Утро. « Молчание - друг? Но так ли верна эта фраза? Нельзя утверждать наверняка, что люди, таившее в себе молчание некие секунды, кажутся совершенно безобидными. Когда молчат чьи-то лица, одев маску вопроса, в собеседнике нередко возникает сомнение, не у что ли внутри сознания появилось что-то такое, о чем не хочется говорить вслух, или наоборот открылась тайна, от которой холодеют ладони, и сердца начинают биться сильнее. Нарушается привычный ритм работы механизма физического тиле, светящийся шарик бьется в непробиваемой оболочке, а разум, разум приходит в панику. Их всех держит над пропастью молчание, они томит своей загадочностью всех окружающих, шутит над сердцем, искажая лица, иногда заставляя их, превратится в каменный портрет восемнадцатого века. И вот пока витает это молчание в воздухе, присаживаясь на каждую оболочку души, его источник непременно тоже находится в пространстве задумок, продолжить ли молчать, или соединить две стороны сухой земли так, что трещина была закрыта. Конечно, ответ очевиден, ведь нелепо томить ноющие сердца, нелепо глядеть хрустальным взглядом на тех, кого, кого любишь!»- за завтраком Эльвира Николаевна, одевшая на себя обыкновенный, яркий голубой свитер с короткими рукавами, пила одно лишь кофе в течение десяти минут. Нет, она не теребила кружку в руках, поставив локти на край стола, она положила на них свои щеки, смотрела на дно чашки. Наверно, она пыталась понять, что написали ей кофейные зерны своим тонким шрифтом. А может быть, она просто не знала куда смотреть, потому что глядеть на него, на своего сына она не могла. В глазах ее можно было увидеть эту ночь, которую она так упорно прятала в недрах памяти, старалась, чтобы никто не напомнил ей об этих часах. Разговор с Правдой, исколотые руки Лешки, заступница Тишина, все они крутились в ее голове, строили из себя огромный, крутящийся шар, оставить его можно было только одним. Как раз об этом она хотела поговорить с ними всеми, но предпочла молча посидеть еще пару минут, поглядеть на Лешку.
Для него ночи как будто и не было! Счастливый юноша с русоволосой головой сидел рядом с Аринкой, разрезая острым ножиком яичницу. Как только лезвие ножа коснулось плотного желтка, то тут же разлилось по всей тарелка, словно река, разбросила свои притоки к дальним берегам. Поглядывал ли он на мать? Да, иногда, но о том, что она догадалась обо всем, в его мыслях не было. И к чему мучить себя фразами, которым точно не получится отыскать оправдание? Поэтому не думая ни о чем, он продолжал завтракать в голубой рубашке, серых брюках. Больше смотрел на Аринку, которая все еще не могла отложить свой сон в темную бездну. Ах, если бы знала она, что мать Алексея тоже встретилась с ней сегодня ночью, то непременно бы расспросила ее обо всем, рассказала о своём сновидение. Вместо всего этого черноволосая девушка держала в руках оладий. Я сразу заметила что-то знакомое, впала в кратковременную ностальгию. Лицо Ксюши я больше не вспоминала, но все равно оладьи вызывали улыбку на моем лице. Аринка же ела их без особой радости, естественно, в ней было той радости, которую вчера получил ее Лешка, вновь встретившись с эйфорией. Но это утро однозначно вселило в девушку спокойствие, ведь юноша еще не коснулся этим утром всего того, от чего пообещала она Правде уберечь своего любимого Лешку. А он, казалось, будто тоже видел тот сон, и решил для себя тоже, что и Аринка, остановится, остановится… Но разве под силу им остановить поезд, пассажирами которого они являются сами? Если только сделать то, что предложила им Открывательница тайных домыслов. Но Аринка была уверенна, что нет, нет, она не заключит договор с настырной гостьей.
А ты, как давно я не говорила с тобой, не приходила к тебе в комнату! А все потому, что слишком много думаю обо всех закружившихся событиях. Ты была в моем любимом рыжем свитере, светло коричневой юбке, сидела, облокотившись на спинку стула, отламывала по одной ягоде с ветки крупный, зеленый виноград. И тебе не казалось странным есть это лакомство зимой. Ведь ты всегда знала, что здесь, в Евпатории есть эти ягоды в любимой сезон года. Я глядела на тебя, не знаю, что сказать. Ну, нужно было как-то развеять эту обстановку, сказать хоть что-нибудь, как ты вдруг сделала это за меня:
- А за окном вновь снег, как из ковша все сыпет, не видя всех прохожих свое-то дело делает. А мы сидим, пьем кофе или чай, как маленький причал он в нашей кружке, отражаясь, ведет в свою, конечно, гавань корабли. Как вам у нас, Эльвира? Как жизни сей уклад, не у что ли богатый клад?
Поставив кружку с кофе, Эльвира Николаевна, слегка потрясла головой в разные стороны. Подняв глаза, она увидела любопытный взгляд Лешки, первые за это время, за некие года, она заметила, что у него светлые голубые глаза. Вовсе не алмазные, а небесные. Положив руки на колени, он повернул голову в сторону Аринки, как та, улыбнувшись, положила левую ладонь ему на колено. Отодвинув стакан с ананасовым соком, взглянула на женщину, и вдруг испугалась. Почему она молчит, почему? А что если этой ночью она нашла отгадку, что если Ветер, Ольга, рассказали ей…? Какое безумие, разумеется, нет, она узнала сама, сама! Это так, не стоит спрашивать у Тишины. Я побледнела, но перевела взгляд на глядевшую прямо, тебя. Неужели ты перестала бояться, бояться как все мы, и могла прямо сейчас остановить этот поезд, выпрыгнув во время движения крупного состава. Мне до жути захотелось спросить это у тебя, знать наверняка.
Но тут Эльвира Николаевна разомкнула приторные губы, заговорила не громко, и я, я с каждым ее словом, ждала тех страшных секунд:
- Во дни, когда сомнений нет, нет ярости в терпенье, как в маленьком хотенье увидеть сына своего, я вынуждена говорить слова, не потому что я сова, и поздно просыпаюсь. Причина в другом, открыла тайну, может всем? О, нет, догадки разве могут быть, когда я не видала тише мест, чем это, скромненькое лето. Ах, за окном сейчас зима, но здесь, здесь теплота. Она уж собрана давно, конечно без меня, и верного народам мятежа. Из фраз я, выбрав смысл, хочу сказать…
Внезапно прервавшись говорить, она убрала руки за спину, села более ровно, вяло улыбнулась. Лешка смотрел на мать внимательно, казалось, ему было все равно, что она скажет. А вот Аринка, решила было уйти, повернула левую ногу в сторону, но Алексей, коснувшись незаметно ее руки, остановил. Оставшись сидеть, Аринка осмелившись поднять глаза на Эльвиру Николаевну, словно заставила ее продолжить.
- Так вот, на что нам всем надежда, что я останусь до утра второго дня, приду и сяду на паром я с утречка, уеду быстро, поплыву, разлив увижу моря, и прихвачу с собой себя, забытую лавину я швейцарских гор, прекраснейший простор? Подобного не надо, как быстрого невидимого свода, уезжаю я сегодня днем, полудню пропущу, и вечер не дождавшись, уйду я к тем, кто так зовет, и жаль за мной не проплывет, но я сама к работе доберусь. Прости, прости меня мой Лешка, но матери пора. Хотела на звонок я не ответить, как на привычной всем работе, я с трепетом души всем в пять звонила. По правде время поменявшись, звонят теперь все мне и также с трепетом отчаянья, не знают явно, как узор достроить без помощи моей, такой уж дорогой.- сказав это, женщина облокотилась на спинку стула, поймала на себе невнятный взгляд сына, как коснувшись лба, приподнявшись, поспешила к выходу.
Лешка провожал ее глазами, а потом, пожав плечами, сделал вид, что рад. Но может он был рад всерьез, что больше не надо будет искать Аринку в моей комнате, вечно ходить осторожно, пытаясь не приподнять рукава рубашки. Черноволосая девушка же глядела на уверенную походку Эльвиры Николаевны, как та, дотронувшись до стены, направилась прямо, а после непонятно откуда взяла она, героиня из сна. Зажмурив глаза, Аринка вздрогнула, вновь взяла Лешку за руку, но смотрела она открыто прямо. Правда в бархатном костюме, в прежних сапогах, с уложенными в пучок волосами, пропустив мать Алексея, подняв кисть руки, облизнув губу, сомкнула неуклюжие пальцы, как тот час скрылась между выходящими с завтрака учениками. Помрачнев, Аринка, положила локоть на стол, облокотилась на руку, как через секунду, что-то поменялось внутри нее самой. Вспомнив, что она просила у Открывательницы тайных домыслов в Царстве снов, она поняла, что та лишь выполнила ее требование, отстранила от ее героя всех ненужных людей, в том числе и мать юноши, которая могла бы сделать все, чтобы помочь ему. Но Аринка все равно не доверяла ей, облегченно выдохнув, она положила голову ему на плечо, заметила, что я и ты уже ушли, и все налилось каким-то голубым цветом, сомкнула ресницы.
- Просила у меня, что бы оставила тебя в печали, как в радости всей малой, так я ушла, с собой ненужных увела. И помни, что ты обещала, а завтра следуй ты за Ветром, Тишиной открой легенды занавес из туч!- раздавался острый голос Правды, сидящей напротив Аринки. Она говорила, сидя в профиль, была одета в прежний наряд, но все происходило в одном цвете. Все краски исчезли вмиг, люди покинули это место по одному повелению руки служительницы Черной подруги.
Аринка, приоткрыв рот, кивнула головой, смотрела сердито, прекрасно понимая, что возражать, менять свое мнение она больше не может. И к тому же нельзя так путать людей, но самого главного она понять не могла, и с удовольствием бы спросила у собеседницы. Жаль, Правда ушла через миг, так и не услышав того, о чем целой планете кричала черноволосая девушка, оставшаяся в одном вагоне поезда с Лешкой. Состав в ее сознание не останавливался не на секунду, все так же мчался, выбрасывая лишние души, те, которые по чистой случайности оказались внутри. Но нельзя же, рвя связки, утверждать, что мать, родная мать по крови нашего героя абсолютно лишний человек? Подобное казалось нечестным Аринке. Откинувшись на спинку стула, у нее никак не получалось собрать пазлы, из которых должна была построиться явная картинка, показывающая, как Эльвира Николаевна прижимает к себе сына. Только на пазлах в реальности изображено иное, женщины с короткими белыми волосами вовсе нет. Это до жути удивляло запутавшуюся девушку. Но между тем поезд непрерывно двигался, пропускал попутный ветер. А если тот забивался в трубу ведущего вагона, то его выгоняли, выгоняли даже метлой, иногда палкой. Жаль пассажиры не видели всего, что скрыто от их глаза, или замечали, но плохо концертировали на этом свое драгоценное внимание… Например, юноше с русоволосой головой внезапный отъезд матери совсем не забился в разум, по его мнению, она делала так не раз, и этот день не исключение. Знал бы он, что ошибается, что Эльвира Николаевна прячет от сердца неправильные мысли, но те все равно тянут ее вперед, тянут туда, где нет всей чехарды, где о холодном стекле читают лишь книги…
Она прошла три корпуса, не проговорила и слова, чувствуя, как настырная Открывательница тайных домыслов шагает за ней, периодически останавливается, а потом опять, идет, идет. И только Эльвира Николевна слышит, как ударяются ее каблуки о ровный пол, как резво бьется механизм в ее теле, находится в ладу с мыслями. У нее же такого не было, от этого потели ладони, бегали глаза, выдавая каждому прохожему волнение женщины. Очутившись на крыльце, от которого в двадцати пяти шагах можно было увидеть мирное море, она замерла, руки не спрятала. Резко обернулась, как перед лицом увидела улыбавшуюся Правду, та наматывала на указательный палец правой руки выпавшую из пучка прядь волос. Показывала словно ей скучно, и именно здесь она желает говорить с той, чью душу никак не оставит.
- И почему меня нельзя оставить? И разве не заслуживаю я, чтобы никто за мною не ходил, велел другим прервать струю льняного водопада, как искоренённого людьми чужого ада. А знаешь, я неделю некую назад, не веря ни во что, про ад, я думала одно, как про далекое всем полотно. Но ошибалась, ведомо, широко. И голос, слыша твой сейчас, твой голос внутренних речей, как огненных огней, я понимаю уж теперь, про что Судьба твердила Брату, когда отец его послал на шар Земной, забыв предупредить, что по нему иные ходят. И закрывают всем дороги, престижные иль нет широты, ненужные заботы уносят вспять, не покидая пыльных взводов, играют с собственным лицом, как я играю с тем, кого не вижу у порога, у пыльного порога со стрелой.- женщина говорила со всей смелостью, которая наконец сконцентрировалась у нее на ладони. А принесли ее все ведущие линии жизни от неостанавливающегося механизма, от него, от силы, которая заставляет его биться сильнее, сильнее. Но поставив мысли в определенном порядке, выделив для них небольшое, но укромное место, она стала выбирать слова, и те строились во фразы, эти фразы. Стоило ей все это произнести, она, вытянув шею, уже небеззащитно, и потерянно взглянула на Правду.
Отойдя от женщины чуть назад, она ответила гладко:
- О, собеседница, ты будто милая кокетница дневных побегов от самой себя, мои слова, перемешав, меня не заставляешь вкус победы ощутить, и прогоняешь так мгновенно. Но я расстрою весь восторг, искусный твой восторг, как речи сладких мыслей я уложу предельно аккуратно на весь пирог, пирог всех мечт и разновидностей иных. А хочешь вот сейчас попробуешь кусок, другой себе я заберу. И Госпоже не покажу, как тихо ты сбежать решила, по наставлению моему. А Правда ведь решила, о чем столь долго можно рассуждать, когда я следую все так же за тобой, в родной, и может быть хороший город, где нам беседы общие найти, и разукрасить все холсты. Не обольщайся не на миг, что ты свободной стала вновь, и крылья за спиною спрячь, нелепо так ходить, цвести, когда цветы лишь в мае головы покажут, как лепестки не все положат.
Договорив, Правда, отвернулась от нее. Спустя миг появилась за ее спиной, прошептала на ухо:
- Пора все вещи собирать, улыбку всю с лица стирать. Прощайся с сыном поскорей, уже спустя часы покажется автобус, и вместе сядем мы в него. Уж разреши мне только отлучиться, ведь надо все ж переодеться…Увидимся, увидимся.
Резко обернувшись, в надежде поймать ее взгляд, Эльвира Николаевна сомкнув глаза, прислонилась спиной к колонне. Нет, никакой свободы, а ад, ад она построила себе сама, приехав сюда, увидев своего дорого мальчика, познакомившись со служащей Черной Подруги. И вот уже сегодня ей придется попрощаться со всеми, оставив своего Лешку, оставив кому? Тебе, преподавательнице, она почему-то не доверяла, наверно ты показалась ей слишком простой, какой-то невесомой. Аринка же в глазах Эльвиры Николаевны была еще ребенком, таким же, как и я. Она бы сдалась окончательно, спустилась на колени, ели бы в одну из секунд в ее памяти не появилось чье-то лицо, лицо Тишины. Она вспомнила, как та протянула ей руку, как глядела завожено на Лешку. Посмотрев вдаль, на шумевшее море за множеством сухих, острых веток, она заговорила внутренним голосом с ней, с Заступницей пораненных сердец:
« Ах, Тишина. К тебе сегодня обращаюсь, и о себе я забываюсь, ну знай, о чем я попросить хочу, так ведомо доверившись к тебе. Одна осталась просьба у меня! Раз не дано остаться здесь, как сил бороться больше нет, и видеть все мученья сына, так я уйду, как лишняя среди всех них, прекраснейших, и настоящих душ. А ты, пожалуй ты останься с ними, как с добрыми, непонимающими ничего, детьми, останься с ними ты на высоте, упасть не дай герою времени второго, второго…»
Она, Свидетельница многого, стояла, прислонившись спиной к этой же колонне, только с иной стороны. Не двигая руками, не моргая, она слушала речь этой отчаявшейся женщины, и никак не могла понять, почему она, почему так быстро сдалась. Тишина вспомнила Идочку, как та тоже двадцать лет назад поклялась отдаться морю, оправдывалась тем, что не с может с прежними мыслями жить в неблизком, для ее души, городе. Так и Эльвира Николаевна, лишь смела была словами, говорила все, могла опуститься на колени, целовать ее руки, но остаться, остаться было ей не под силу. И Тишина она, она не послушала ее, потому, что самым главным для нее было и есть то, что бы в человеке всегда царила надежда, если нет, ее то упавшая душа, вряд ли поднимется вновь на Эверест. А если все-таки поднимется, то непременно потребует человеческое сердце прежнего духа времени, но от прежнего останется один взгляд, взгляд. Через миг Тишина замкнув руки вокруг белоснежной колонны, глядела на то, как уходит мать Алексея, знала, что не обернется эта женщина, потому и смотрела. После, выйдя из-под крыши, она представилась перед небом в своем шерстяном, сереньком платье, с недлинными рукавами, на которые тот час упали две крупинки снега. Подняв голову, с распущенными небрежно волосами, глядя на то, как меленькие снежинки летят в ее глаза, она улыбнулась уголками губ, улыбнулась потому, что непременно поможет им. Да, поможет им своим старым способом, при этом будет рядом, и отворачивать глаза не станет, никогда не станет. Ведь тогда не отвернулась она, подруга летящих облаков…
« Молчание иногда таит в себе не только не уверенность, но и ясность того, о чем точено решило сердце, сердце в теле человека. И не следует обвинять это молчание в том, что оно невнятно говорит, чаще всего, именно в нем кроется весь смысл несказанных слов. И не сказаны они, известно почему, потому что нельзя допустить, чтобы до всего открытого без единого ранения могла дотянуться чья-то уверенная рука»
***
30 ноября. 2018 год. Москва. Квартира на улице Маршала Чуйкова. Позднее утро. « Когда сердце рвется на родину, когда сердце знает отчетливо, что в ненастоящем доме, городе прибывает больше двадцати лет, то всегда обращается к сознанию. А неуступчивый характер, давно создавший свою сторону, всячески пытается убедить мысли, переполненными сомнениями, чтоб те попытались отговорить старый механизм от какого-нибудь безумного действия. И его, характер можно понять, ведь разве нужно ему что-то, кроме показа другим душам самого себя, он раскрывает недра, словно бьет молотком по фундуку, который никак не может разбиться на четыре части. А орех - прежде всего, мысли, потому что, если их отцепить друг от друга, то у каждой группы подчинённых сознанию появится свое мнение, мнение, которое будет сильнее требований сердца. Коварный, всегда нелегкий характер с каждой новой идей растет, выбрасывается из человеческих уст в виде обидных, нескромных высказываний, а после угасает, как лампада, когда ее выключают в деревнях только под утро. От этого чувствительное сердце, воспринимающее все намного ближе, чем светящийся шарик, начинает болеть, угрюмо стучит, находясь в объятиях красных нитей. Ему грустно, конечно грустно, когда он вновь слышит, как дети сознания, спорят с разумом, а характер, притаившись в углу, кидает изредка пару невнятных слов. И так очень и очень долго можно слушать немыслимые беседы, в конце которых обязательно пронесется, будто электрический заряд по капиллярам, призыв сердца. Уставшее слушать сердце, в очередной раз покажет, кто, кто хозяин человеческого тела, и мысли, мысли убегут, убегут к разуму, чтобы тот сделал все необходимое, чтобы очутиться там, где нужно сердцу. Характер окажется в проигрыше, но так происходит всегда, и он, наполнившись злости, скрывается в тайном местечке среди зарослей, готовя новый план.» - пожалуй, мы давно не говорили о той, чье сердце так мечтает ощутить морской воздух, сотканный глубиной и небом, другим небом. Ее звали Идочка, когда в 1993 году летом она по совету старухи Ибиалины покинула Евпаторию, отправившись в мой любимый город, отправившись с пустыми руками, но с надеждой, что знакомая Иби женщина приютит ее у себя. И вот прошли уже года, как она не смела не вернуться туда, где остался Хим, где похоронен ее отец, о котором она не слышала ничего, и эта неизвестность совсем не тревожила ее. Ведь рядом давно был любимый муж, устроивший ее на прекрасную работу, где она превратилась в Аиду Михайловну Кружевальскую. Да, еще десять лет назад она взяла фамилию мужа, приятного, полненького человека, с короткими, черными волосами. У него были маленькие глаза, в которых она видела лишь выгоду от этой совместной жизни в спальном районе тревожной Москвы. Нет, она никогда не любила его, но за его спиной чувствовала себя в безопасности, только непонятно от кого в безопасности. Хотя стоит добавить, что все эти года она хранила в памяти то, что поведала ей старуха о том, что в день первого уж декабря она должна вернуться в особняк, вернуться туда. Конечно, она надеялась увидеть Хима, по ее догадкам он должен был стать прекрасным музыкантом, играть на рояле, и завести себе верного друга, собаку. Потому что она уже завяла себе огромную овчарку, с голубыми на удивление глазами, назвала ее Таткой…
Утро было неспокойным, женщина сорока с лишним лет, положила на диван алмазного цвета небольшую, но широкую сумку. Рядом лежала стопка из семи теплых вещей, своими потрясающими руками, она укладывала их в эту сумку, придерживая молнию, которая постоянно зацепляла ей кисть руки. На ней было одето цветное платье, светлые волосы едва касались плеч, на ногах она была в одних только черных колготках. Ее быстрые движение довольно заинтересовали сидевшую позади у дверей маленькой комнаты Татку, собака с гладко причесанной спиной, высунув язык, сидела, будто мыслила про свою торопившуюся хозяйку. Но Татка явно знала, что та собирается уехать, и оставить ее на Аркадия Исааковича Кружевальского, вечно занятого, но доброго человека, с толстыми ножками. Уложив в сумку последнюю, вязанную ярко синюю кофту, присев боком на диван, волосы закрыли женщине лицо, и она начала пытаться застегнуть переполненную сумку, с тремя черными полосами посередине. Но уже через секунду, она поняла, что все это не уместиться, вытащив ту вязаную кофту, влезла в ее рукава руками, как оставив сумку, взглянула на Татку. Широко улыбнувшись, постучав по левой колени, она позвала себе верную собаку. А если она развернулась бы к окну, то вы верно узнали бы в ней Аиду Михайловну, теперь мы будем называть ее так, как и все на работе. Поправив челку, которая по-прежнему закрывала ей глаза, она проследила глазами за тем, как голубоглазая овчарка, коснувшись лапами мягкого дивана, забравшись на него, присела по правую руку от хозяйки. Повернувшись к ней лицом, Аида Михайловна негромко заговорила, положив руку на спину Татке:
- Татка, Татка, любимая моя догадка! Сегодня еду в город я, в наш русский городок, увижу Евпаторию, как малую теорию, познаю вновь с начала, с высокого причала взгляну на берег я родной, такой уж не степной. Видала море ты? Видала, я помню прошлым летом, когда летели самолетом, мы были там, где обитает солнце, где режут рукава притоки, как все неистовы дороги расходятся в ночи. А ночь, она ведь словно, печь сжигает мысли глупые, а новые рождает только в полночь, объемлемую всеми полночь…
Стоило женщине остановится говорить, как за окном, незаслоненным голубыми занавесками окном показалось солнце, в стекло ударил первый луч. Именно про него и вспоминала Аида Михайловна, гладила свою собаку, указательным пальцем коснулась ее черного холодного носа. Глаза Татки тот час превратились в обыкновенные, карие глаза, голубизна впиталась внутрь, или вовсе исчезла. Перестав ее гладить, Татка слезла с дивана, величаво направилась из комнаты, казалось, что она обиделась, но ничего подобного в этой собачьей голове не было. Подняв глаза, Аида Михайловна взглянула на висевшие под потолком часы, стрелка било ровно, так звонко, и каждое ее движение влияло на сердце давно ждущей этого дня женщины. Механизм ее тела вдруг стал биться чаще, видимо она волновалась, вдруг, вдруг она ошиблась днем, вдруг не успеет, или муж, муж не отпустит ее. Она же действительно забыла сказать Аркадию Исааковичу о своем отъезде. И как глупо получится, если она так молча уйдет, он будет искать ее, или Антонина Филипповна, ее подруга по работе, расскажет ему о легенде, обо всем.
Не успев собраться с мыслями, сонный, в спальном костюме пухлый человек показался в дверях. Скорее всего, его разбудила Татка, который бы он не простил, если бы она не потревожила его лапой вовремя. Потерев нос, хмыкнув, он подошел к жене, присел на диван, на нее не смотрел.
- Дорогая, и насколько уж чудная, куда ж с утра ты собралась? Сегодня пятница, но какая нам всем разница, когда мы дома можем быть, зарыться в одеяло, как в облако из рая.- он не успел договорить, как Аида Михайловна, поднявшись с кровати, взяла в руки сумку. Посмотрела на него так понимающе, в то же время не знала, что конкретно говорить.
- Домой, домой я возвращаюсь и в трепетный я омут бросаюсь с головой. Кручу я шар, уже я в Евпатории, купаюсь в мраморном узоре. И светлое приморье мне ветер посылает, как я его не отгоняя, в объятья обращаюсь не к тебе, ко всей воде, а к дорогой моей мечте. Не зря ждала я двадцать лет, чтобы снова видеть свет, девчонок лица удивленья, как малого терпенья, узнать поближе ту, с которой тайна ходит стороной под сильно уж больной луной. Ее бы вылечить нам не мешало, как встать утра пораньше, и поглядеть на самолет, и ощутить небесный свод, его с полетом перепутать, а после отыскать луну, священный отломить кусок, прелестный людям всем мелок. А знаешь, пишут мелом как? Вот прямо так, как я тебе сейчас рассказываю планы, прекраснейшие лани бегут по надписям моим, и вовсе не иным, - она говорила уверенно, но мысли собирались в одно целое с трудом. Единственное, что у нее получалось так это, смотреть ему прямо в глаза, без всякой вины, волненья.- О, милый муж, моя-то доброта, корысти в бедности не зная, все годы ранние назад я мысленно жила с иным, довольно не чужим, а может быть отчасти большой всю половину ночи лежала у стены, словно у высочайшей я скалы. То время навсегда, его струя бьет к сердцу, все горы, обходя на расстоянье, меня зовет, прижав к себе мое хотенье….
Тут она вновь приподнялась, зашагала вперед, с пустыми руками. Через секунду, опомнившись, медленно повернувшись, вернулась за сумкой. Аркадий Исаакович, не сказав не слова, продолжил сидеть, будто не понял совсем ничего из сказанного ране. Каждый бы на его месте наверняка подумал о том, что узнав для себя не преданность мыслей любимой женщины, тут же расстался с ней, вряд ли сумел помолчать. Но этот человек, считал совсем по-иному, как будто бы всегда чувствовал, что найдет этому яркое подтверждение. И то не заслонит ему глаза, нет, откроет шире, что выпадут все тонкие ресницы. А он, он начнет их собирать, по одной приклеивать сильным клеим на глаза, стараясь не задеть зрачки, все его руки станут липкими, ресницы начнут падать на цветной ковер, и он второй раз будет проделывать одну и ту же работу. Не исключать из мыслей, что не буде третьего раза, ведь этот упертый пухлый человек, в чьем теле тесно его душе, никогда не перестанет относиться к Аиде Михайловне без нежности, красивых слов. А сейчас он слышал, как жена просовывает руки в рукава теплого пальтишка бежевого цвета. Понимал, что еще миг, и ее придётся искать вовсе не в Евпатории, а на страницах ее помятого дневника, дневника.
Он помнил день, когда пять лет назад, живя на его даче, в месяц холодный январь, Идочке не спалось. Женщина, сидела на старом кресле, прикрыв ноги рваным одеялом, в зубах вертела карандаш, руки положила на колени. В белой печке, с едва отвалившейся краской, трещали небольшие дрова, пару часов назад это были молодые деревья, предчувствовавшие, что в эту зиму, они уйдут, уйдут для того, чтобы согреть ту женщину. Но она бы не сказала, что ей было тепло, скорее, холодно от собственных мыслей, ведь под одеялом, лежала черная книжка, страницы были исписаны по годам, один и тот же день красовался яркой пастой. Это была интересная дата: 22 января. А число два, всегда символизируется с парой людей, душ, иных существ, но символизируется. Если быть совсем точным, то конечно эта дата была днем, в который родился ее любимый Хим. У нее лишь один раз получилось отпраздновать ее вместе с ним, в их особняке. В какой конкретно год это было, она не помнила, пыталась убедить себя, что забыла, забыла. И чтобы не расстраивать себя, лучшим ей казалось, пропускать этот день, лишь иногда делать маленькие заметки. Но первую, самую первую запись она перечитывала всегда, загибала лист, клала дневник с твердой обложкой на колени, делалась до безумия серьезной, придавалась воспоминания, проводя ногтем указательного пальца по первой букве. Она вывела ее тем самым карандашом, с заостренной верхушкой, которую создала точилка в руках Архимея Петровича, прирожденного музыканта, ни в коем случае не доктора наук. За день до ее исчезновения, до немыслимого спасения, она уронила карандаш в море, и соленость, казалось навсегда, унесла его на глубину, туда, где правит темнота, изредка позволяя человеку путешествовать в ее неизведанном царстве. Ида долго представляла, как бы была счастлива спустя двадцать лет, погрузившись на дно, без всякого акваланга, с открытыми глазами ощутить заостренный конец черного, не поломанного грифеля. Ее легкие превратились бы в жабры, позволив обмануть темноту, безжалостную похитительницу сокровищ человеческого труда. Так бы было, непременно, но тот карандаш, обернутый в белую обертку, которая всячески сползала с того места, где должен быть ластик, существовал лишь в ее голове, на странице. Но не только карандаш являлся для нее особенно драгоценным, разумеется, сам титульный лист, стертая дата, закрывавшая в себе тайну улыбчивых суток, не оставляла без назойливого воспоминания. Иногда она и сама хотела вспомнить то, от чего убежала сама.
Прошел еще час в старом январе, а она все сидела, перечитывая собственный подчерк, как в дверях показался Аркадий Исаакович в бардовом халате, с блинными по плечи волосами. Помнилось, он отращивал их, пытаясь быть похожим на какого-то иностранного актера, чье имя Аида Михайловна забывала всегда. Подойдя к ней, коснувшись спинки кресла, он поцеловал ее в бледную щеку, что-то прошептал, она охотно согласилась, не обратив внимание на упавший дневник, мысленно отдаваясь сну, побрела к кровати. Муж сразу заметил открывшуюся книжку, присев неуклюже в кресло, потянулся за тем, что его так манило. Он никогда подобного не делал, но то, что было интересно Идочке, должно быть интересно и ему. По крайней мере, он долгие годы прожил, убедив себя в правильности этой фразы. Стоило ему опустить глаза, нахмурить густые брови, к нему побежал текст, так он бежал лишь к автору записи:
« Сегодня день, и что-то мне совсем не лень, писать о том, что было, и на глазах твоих происходило. Мой дорогой, любимый друг, какой же свет исходит от луны, от спутника земли, приветливой ходьбой я направляюсь к ней, примчусь вот, вот быстрей. Мои все мысли о тебе, и о прекрасном часе, как на прелестней белой мы террасе сидели, вспоминали радость, искусству поддаваясь, и не спеша мы расстилали скатерть. Твои видала руки в свете звезд, о чем они молчали во время той смешной игры, во время пира в холод грез, и настилавшей нас поры? О грезы сыплются со стужи, совсем забыв сказать о том, кого я смела, пригласить, не чтоб испортить вечер, а чтобы вдруг узнать о том, какое мнение находишь ты, смотря на моего отца, всем ведомого хвастуна. О, как же не люблю его, но ведь приход его, почту за честь, и пламенно приветствие, принесшее так нервно бедствие, войдет спустя минуту в счастливый взгляд теплеющего сердце. Я растопила холод весь, когда вся обстановка накалилась, а после третьего мгновенье созвучно со звездопадом осыпалось на гладкую балладу. И полетели тут слова, вот только руки помогли узнать мне правду, о той, которой думал ты. Отец пришелся не по нраву, его нахальное лицо, и красноречье убили радость милого мгновенья, испортили гримасу, вдруг разорили всю террасу. Была я просто в ужасе одном, и, кажется, что все еще проходит действие, меня так губит вся тревога за дерзкие слова, о те, конечно не по вкусу пришлись ответственному гостью, скучавшему на пятую секунду взгляда тестю. Постойте мысли, постойте домыслы чужие, не у что ли себя смогла я посчитать женой, такой сложнейшей я смогла обременить судьбой, свое-то сердце так не пощадив? О мать была права, когда в бреду лежа, о чем тихо всем шептала, и речь ее одна разобрала, примчалась с мокрой тряпкой, и, положив на лоб я стала слушать, слушать фразы. О верно, как, все сходится, меня преследует предназначенье из глупого до жути дня. Шептала мать, шептала, что я сама судьбу свою, отбросив по знающей причине убегу, все руки я пожгу соленостью увянувшего моря, когда оно увянет лишь на дне. Я убегу, я убегу, и брошу человека, любящего Ветра, трепещущего лёгонькой свободной, ее не в силах буду на ладонь поднять, и познакомлюсь я с царицей… Какой же бред, сейчас пишу, не вижу Хима моего. И где же ты мой друг? Хочу я встать, и оторваться от письма, записку эту без сомнений в холодном море утопить, и пальцем пригрозить. Но матери лицо, его я отчетливо я вижу, и между строк внезапно проявляясь, меня все вспомнить заставляет. Чего еще мне предсказала мать шесть лет тому назад? Увы, забыла половину, грустила я в слезах, и, обнимая тяжесть силы, увидела широкий взмах. Крыло, расправив неизвестность, сложив его через секунду, заставила меня дослушать речь. И мать в бреду, как в сонном царстве ужасов и ада, все говорила про старуху, о том, что та, найдя меня, расскажет имя Хима, покинет дом. Но право, я кричу сквозь строки, зачем, зачем мне знать Судьбу, когда подсказки все пугают, еще больше раздражают. А мать моя провидцем не была, но имя точно указав, меня как должное заставила принять загадки смысл уж тупой. Ах, Боже, поклянусь я прямо в раз, что будущему мужу, ни в коем разе не открою чудную правду жизни целой. Долой им знать, долой им всем так сладко рассуждать, о том, кто я, и суждено, что мне вернуться, вернуться вот сюда…»
На этом запись была оборвана, рифмованные слова закончились быстро. Аркадий Исаакович не сразу понял весь смысл прочитанного. Но кое-что все-таки было ясно ему, ближе, чем звезды, которым восхищался неизвестный Хим. Это имя он прочел тогда впервые, и долго мучился, долго, хотел расспросить жену о том, почему та должна вернуться в Евпаторию, если сама убежала, собственными ногами убежала от любящего мужчины.
В то утро 30 ноября в его памяти вновь всплыл эпизод из прошлого, то письмо, иная сторона Аиды Михайловны с его фамилией, которую она всегда мечтала поменять на Расторопову. Потому что именно такая фамилия была у Архимея Петровича, преподавателя в Евпаторском заведение, губителя физической оболочки той самой души, от которой раньше приходила в восторг Тишина, а сейчас Аринка. Но стоит вернуться, и сказать, что Аркадий Исаакович не учел одного, того, что Идочка, может быть и не вернется! Останется, непременно останется, бросится в море, расцелует руки девчонок, обнимет стены особняка, или?
« Как было удивлено сердце, когда в первый раз характер, забившись в угол, промолчал, не стал кричать, выдвигать какие-либо требования. Подобное происходил редко, и в эти моменты, сердце могло полностью довериться разуму, который без всяких претензий направился выполнять требование механизма. В легких, заслоняющих сердце, распустились розы, бутоны появились мгновенно, когда характер, приклонившись перед сознанием, хоть и насмешливо, но опустил голову, поняв то, что сам с нетерпением ждет того дня, когда эмоции насытятся тем, чего долго ждали, сделают глоток счастья. И счастье это невольно успокоит вспыхивающий на недели черты.»
***
30 ноября. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. День. « В чем замыслы Правды, какой пеленой окутывают они чей-то разум, загоняя в определенные рамки? А по бокам этих черных рамок шипы, шипы словно цветка, который лишь этим может защитить себя сам. Так Правда защищает себя множеством слов, те остры, порой безумны, выдают ее настоящее имя, характер, который она давно закрыла в клетке, молчит, молчит, потому что давно подавлен тем, кто сильней его. Эти самые слова перевертывают чье-то сознание так, что то не в силах отогнать их от себя, принимает совсем по-иному, ведь голос Открывательны тайных домыслов говорит, слышится по-разному, волны, бегущие по сосудам путаются, чуть ли не рвутся, поэтому и перемешивают всю информацию. От этого порой и грустит сама Правда, когда душа, выбранная ею, находится рядом, но кажется, тонет в омуте непониманья. Запутавшись окончательно, святящийся шарик совершает ошибки, и прежде всего эти ошибки в несостоявшихся намёках. О них Правда вряд ли услышит, есть надежда, что не поймет, пропустит, отвлёкшись на иного героя. Но какой же герой может заслонить глаза суровой Правде, когда сердце, отказываясь принимать ту или иную информацию, заставляет разум, фильтровать его мысли в загадочной форме. Загадки, загадки для механизма человеческого тела они представляются недостигнутыми ни кем! Сердце уверено, что их воспримет правильно лишь тот, кому они обращены, а вот слепая Открывательница тайных домыслов, ни разберет и слова, оставит измученную сомнениями душу. И тут стоит упомянуть, что сердце, легковерно, наивно. Иногда не слышит испугавшихся поданных разума, потому попадает в плен, в плен очередного чувства, которое покинуло светящийся шарик. Но не сказало, что не вернется, если условие будет нарушено.»- Эльвира Николаевна стояла перед стеклянной дверью, ждала, пока покажется автобус. В одном от нее шаге стоял, будто вовсе не ее чемодан, маленький, такой же толстый, две застежки она соединила с трудом. Упрямая молния застегнулась не сразу, потому поранив указательный палец, она наклеила на его почти оторвавшийся пластырь. Убрав руку за спину, она молча, глядела вперед себя, на пустую дорогу, на темные, железные ворота через которые попала сюда, чтобы увидеть его, своего сына. Прекрасно помнила, как сидела на первом сиденье автобуса, смотрела в огромное запотевшее окно, на голую землю. А сейчас на асфальт сыпались нежные крупинки снега, которые через минуты лягут на ее бежевое пальто, коснуться открытого горла, его она почему-то не прикрыла шарфом. Продолжая стоять, она радовалась тому, что Правда, наконец, оставила ее несчастную душу, хотя обещала следовать за ней до самого города. Вдруг она позабыла? О, какое счастье, если теперь мать Алексея будет свободно ехать в поезде, в купе, одна, совсем одна, читая какой-нибудь роман, или что может быть лучше, скорее звонок от нового клиента. Он бы вернул ее в прежнее русло давно знакомой реки, настоящей, родной.
Да, все-таки здесь ей было все совсем чужим, кроме Лешки, такого разговорчивого юноши, смеявшегося над многим, и так быстро потухающим при первой грустной новости. Раньше он не был таким, разумеется, смеялся, но никогда не уходил в себя, не смотрел сквозь, а руки, руки его были самыми белыми из всех, которых только видала Эльвира Николаевна. Пододвинув к себе чемодан, она положила на него ладони, а после обернулась, посмотрела, не идет ли ее сын. Он обещал прийти, попрощаться. Хотя женщина была уверена, что он рад, рад, безусловно, ее быстрому отъезду, ведь теперь можно будет спокойно наслаждаться морфием, не боясь, что мать зайдет случайно в ванную, увидит его обнажённые локтевые сгибы. Но разве она не видела их тогда, ночью, после чего долго не могла уснуть, и синева, не исходившая от окна, заполнила ей полностью глаза. Думая о подобном, вспоминая тот день, когда нашла подтверждение словам Правды, она винила себя в этих мыслях, нет, не в том, что не уберегла сына от страшной Привязанности, а потому, что узнала, узнала, найдя стеклянную вещицу, чей холод проник в каждую клетку ее испугавшегося тела. Теперь она боялась за него, за Лешку, как мы все, как Аринка, не спавшая по ночам, хранившая эту тайну. И лишь он один не боялся ни слова, ни эйфории, ни дальнейших последствий, жил одним часом, обнимал девушку за плечи, а после, отломив конец вещицы, умолял ее помочь, помочь. Ведь ее руки обеспечивали легкие движения, после которых редко проявлялись синяки, но в последние время даже движения Аринки не могли это предотвратить. Все это можно было увидеть в глазах замерившей Эльвиры Николаевны, она словно еще один Свидетель, видела все мысленно, видела взгляд Аринки, которая всегда отвечала: «да», а если нет, то не просто не могла смотреть дальше на то, как страдает ее любимое тело. Нет, не душа, а тело, физическая оболочка, ее жаль больше всего. Она поняла, мать Алексея поняла, что все равно бы уехала, будь ее не прогоняли чувства, и не было бы дня легенды, не смогла бы она смотреть на страдания собственного сына. И это было ужасно, запутавшись в себе, моля о прощенье Бога, в которого начала верить совсем недавно, Эльвире Николаевна впервые за четыре года захотелось плакать. В голове не укладывалось все то, о чем она узнала за короткие дни… Какое было облегчение, мгновенное облегчение, когда вновь обернувшись она увидела шагающего в ее сторону Лешку в серых брюках, белой рубашке, он держал руки, как обычно в карманах, смотрел на нее, потом наверх. Глядя на него, она прикусила губы, изменилась в лице, похолодела, осознала, как немыслимо сейчас прощаться с тем, кто нуждается в ее помощи, в то же время, Правда непременно накажет ее за то, что она может сделать. Представила, как схватив его за руку, она бы начала говорить, после прислонила к себе, обняла, все было в тумане, слегка заслезились глаза. Сомкнула ресницы.
И вот он тут, прямо перед ней, напротив его светлые голубые глаза! Она видела их сегодня на завтраке, с трудом произнесла, что уезжает, он вовсе не глядел на нее, а сейчас убрав руки за спину, не ровно встав, он смотрит на нее, хочет что-то сказать. За дверьми еще не приехал автобус, остается минут пять, она, подняв ладонь, касается левой щеки. Через секунду Лешка, взяв ее за запястье, опустив руку, приоткрыл рот, как услышал слова матери:
- Красивый мальчик мой, и что не вижу я твоей подруги? Всегда ты ходишь парой с ней, как истинный любимый человек шагает за руку с красавицей неведомых и странных закоулков мыслей. Сейчас стою перед тобой, прощаться мне совсем не в радость, но настоящее терпенье уже давно забив тревогу, меня зовет на север, где порог Москвы, и царство мебели в глазах блестит, как вот назад минуты, твои зрачки неведомость так сладко отражали. Казалось счастье той вчерашний ночи, окутало твои прекрасны очи, и вот огонь не потушить, водой совсем нельзя залить. Вода нагрелась уж давно, как мирно и светло в потемках леса было, и солнце, встав по утро, одело свой искусственный наряд, еще чудесней стало, все чудо затаив внутри, в росе потухших мыслей. Ужасный отогнав испуг, прогнав и мнимость белой дали, блестящей золотом медали, повесил ты на грудь души тяжело бремя, и тяжелее вовсе время, что не способно оградить, простить дурной поступок, и забыть. В твоем я пониманье, забуду обо всем, о чем мне Правда сны играла, и после превращала в стеклянные вещицы, подбрасывая то туда сюда….
От ее слов, слов матери Лешка тут же похолодел внутри, ощутил, как вновь заболели его исколотые руки. Опустив глаза, он больше не смотрел на неё с прежней уверенностью, что она не догадалась, что вот уйдёт и будет легко, легко. Между тем Эльвира Николаевна остановилась говорить, чемодан упал из её рук, звонко ударился об пол, как сзади прошли какие-то молодые люди, вовсе не интересовавшие ее. Не став прятать взгляд от сына, она ощутила себя, именно себя виновной в том, что бросает его на этом этапе жизни, когда борются две радости в его молодой душе. Пауза довольно затянулось, казалось обрушаться стены, маленькая стрелка висевших на стене весов превратиться в окаменелую сосульку. И та вонзится острой верхушкой в пространство между ними, спустя короткие минуты появится трещина, они станут стоять на двух разных отрывках земли. Да, какой земли? У Эльвиры Николаевны запотели глаза, словно все это время она смотрела жизнь Лешки в голубых очках, а поверхности под ногами совсем не ощущала.
А Алексей, вдруг подняв тяжёлые глаза, сузил едва брови, помотал головой, заговорил, как ни в чем не бывало?
- И в чем меня, вы, мама смейте обвинять, когда, не слыша ничего похожего и глупого на вас смотрю, в непониманье нахожусь. Ныряю, будто с головой я ваши приторные речи, неумные словечки пытаюсь спрятать вглубь. И вам хочу я тихо намекнуть на то, чтобы уезжали, и со слезами в взгляде вы меня не провожали, отважно зная лишь все то, про учесть сына своего. И я не тот, кому нужна искусственная радость, я тут, кто перед вами говорить об этом уж не станет, и мирно так повесив голову, пойдёт встречать подругу. Та не бежит, и не спешит от страшной всей угрозы. Она не говорит, и часто так молчит, в отличие от вас она со мной на глубине, и режет руки каждый день, как глупые на свете муки терзают девушку мою, забыв и матери напомнить о том, кем стал ее сынок, любимый ангелок. Сейчас для вас, для вас, я ангелом печали стал. А вот о грусти знать вы не хотите, и потому спешите так покинуть то место, тех людей, героя кто не уберег. Но знайте, маменька, но знайте, уйдя сейчас, не приходите и потом. А если б раньше вы сказали, что знаете о всем, то может мирным днём, мы б вылечить меня смогли, в Москву не увезли.
Говоря все это, он чувствовал, как обижает её, родную мать. Но она ведь убегает, а он никогда не прощал тех, кто уходит, уходит, зная, что может помочь. К горлу подкатил комок, он бы непременно дал волю чувствам, но не хотел расстраивать появившуюся рядом Аринку. Черноволосая девушка в белом свитере с открытом горлом, синих джинсах, тихо коснулась его плеча, как он дотронувшись до её аккуратненьких пальчиков ответ взгляд от Эльвиры Николаевны. Быстро направился туда, откуда пришла Аринка. Но та дала понять, что не последует за ним, отпустив холодную руку, внимательно взглянула на мать Лешки. Женщина, медленно опустилась на колени, подняла чемодан, поднялась, какой-то потерянной, побежала за сыном.
-Леша, Лешенька, пожалуйста!!!- сказав это, она, догнав его, прислонила к себе русую голову, зажмурила глаза. Она не боялась, что не последует объятия в ответ. Ей было это совсем не важно, потому что, чувствуя биение его сердце, она ощущала себя живой, живой.
Но Лешка так и не обнял ее, без всяких эмоций, он глядел на оставшуюся, стоять у упавшего в очередной раз чемодана, Аринку. Девушка, обняв локти рук, указала глазами на не отпускавшую его Эльвиру Николаевну, он тут же грубо отстранил от себя мать.
Аринка приблизившись к женщине, начала говорить:
-И как вы можете подобное свершать, так ведомо сбегать? Но все же вас понять могу, хоть и не хочу, без устали гляжу на то, как Чувства в рамки вас, загнав, с насмешкой выгоняют, и гонят, гонят вспять. Пойду его остановлю, и эйфорию предвкушу... До встречи с окончанием легенды. И не волнуйтесь вы о нем!
Легенда! Легенда!"- женщине это слово показалось странным, чрезвычайно знакомым, в то же время далеким. До этой секунды она считала, что знает самое главное, ту страшную суть, страшнее которой вряд ли есть что-то еще. И как были не правы ее мысли, когда провожая сердцем девушку, она поняла, что не знает того, почему, почему ее сын предпочел искусственную радость, так полюбил ее, но, конечно, не больше чем Аринку. Это девушка, она внушила полное доверие Эльвире Николаевне, ведь смотрела так же истинно, взволновано, будто так же слышала порой злые голоса Чувств, возражать которым никто не имеет право. Повернувшись к дверям, она, погрузившись в рассуждения сознания, не заметила, как вышла за прозрачные двери, везя за собой чемодан. Впереди открылись ворота, разъехались автоматически черные прутья в две стороны, высокий автобус с желтой крышей загородил потемневшие небо. Снег, опустившись на плечи Эльвиры Николаевны сопровождал ее до первых степеней. Не поздоровавшись, не потянув и руки, она самостоятельно поднялась, пропустив мимо глаз водителя с тонкой, седой бородой. Стоило старику закрыть двери, как она зашагала по салону автобуса, увидел свободное место с правой стороны, присела, не посмотрев на соседку. Чемодан, еле протиснув в ноги, облокотилась головой на спинку синего сиденья. Вздохнув, она положила руки на колени, мысленно продолжала видеть лицо своего сына, любимого Лешки, которого сама оставила там, решив отдаться работе, послушать Правду. Она вспоминала завтрак, как еще вчера он улыбался. Глядел на Аринку, к которой испытывал не просто нежность, а что-то большее, что раньше испытывал к матери. И вот бросив его, она поняла, что никогда, никогда больше не сможет взглянуть на его русые кудри, красивые губы, когда-то в детстве целовавшие ее. Повернув голову к девушке, сидевшей в белом капюшоне, болотном пуховике, она смутилась, руки, руки без перчаток заставили пробежать мурашкам по ее запястью. Кого-то она больно напомнила женщине!
Выбросив из головы Лешку, чтобы окончательно не поломать свою хрупкую психику, она отлепилась от спинки сиденья. Увидела, как незнакомка, наконец, сняв капюшон, показала свое реальное лицо. Эти рыжие, растрепанные волосы по плечи, ядовитые глаза, чьи зрачки цвета свежего персика, придали всей атмосфера неистовую грусть. Правда, она с насмешкой не глядела, положила руку на колено Эльвире Николаевны, шёпотом, спокойно заговорила:
- Зачем, зачем, сказала ты ему про то, что с яркостью в глазах в сверкающем начале, напомнил он тебе того, кто жизнь готов на счастье променять, на милое пристрастье? Не побоялась ты меня, однако, так хладно все произнеся. Единое учти, разочаровав его самой, себя поставила под риск изгнанья из памяти родного сына, чудесного созданья. Убить тебя, не стоит ничего! Жаль мне Хозяйка запретила мешать никчёмному существованью, тебя заставила не оставлять, а провожать, и провожать, пока не будет где-то между душа его шикарнейших времен. Не знала, не думала, что так глупа ты будешь, язык не придержав, опустишься в родных глазах. А после, очутившись дома, начнешь трясти себя за ворот, и ощущать весь холод его запомнившихся слов. Но не пугайся себя, и, например, меня! Теперь я просто Чувство, не подчиненная Подруги Черной, последую твоим путем, в Москву вернусь, в твоей квартире поселюсь. И будут меня видеть все, по-настоящему хвалить сполна. Представь меня своей сестрой, по линии второй!
Коснувшись гладких пальцев Открывательницы тайных домыслов, она кивнула головой, а после на удивление самой Правде, положила ей на плечо светлую голову. Отчетливо поняла, отныне Правда - друг, и та, которая будет сидеть ночи напролет, то ней, то с ним…
… В пустом пролете второго корпуса, где расстилался длинный подоконник, Аринка сумела догнать Лешку, спрятавшего руки в карманы серых брюк. Смотря прямо перед собой, она шла в десяти шагах от него, как решительно присела на подоконник, догадываясь, что он остановится, а если нет, то она все равно догонит его. Как только умокли ее шаги, облокотившись руками, на теплую белую поверхность, девушка увидела, как Лешка, развернулся к ней лицом. Таким растерянным она видела его лишь тогда, когда он пришел к ней ночью, тусклый свет, скрывшись от его глаз, посиневших локтевых сгибов, стоял в сговоре с темнотой. Та выступила в роли препятствия между ними, в то же время спасла от внимания проходившего вдали коридора, Архимея Петровича. Страдавший от бессонницы старик, на чудо не увидел их, а то было, кто может предположить, что произошло.
- Понять ее тебе с трудом придется, как мне пришлось тогда увидеть лица, и в неприятнейших колодцах понять, что среди нас они живут, взволнованные, злые и порой совсем смешные все слуги данной королевы. Она их посыпает, чтобы нас от лишнего отгородить, и посторонних не пустить. И с матерью твоей, уверенна, заговорила Правда и в день вчерашней с трудностью пустила, просила и проститься, чтоб убедиться, что слов не скажет чуждых, но тебе, сказав, глаза открыть хотела. На что, вопрос, на что? Когда они и так открыты, и в вечере порой сомкнуты, меня в волшебном свете знают, принимают, послушают, когда, умрут от счастья наслажденья, без эйфории, без нее!- Аринка закончила гладко, посмотрела на его упавшие щеки.
- Чувства, чувства! К чему всегда все не понять? Но ведомо, так громко слышно их голоса лишь вам. Отвлекшись так внезапно, я уйду, и в снеге я найду тепло! И чувства похороню в сугробе, как страсть к любви в твоем я взгляде.- посмотрев на нее, Лешка поцеловал ее в холодную левую щеку, сладко улыбнулся.
Он понял то, что, не смотря на то, что мать, послушав посторонних, но таких главных ушла, Аринка осталась, не смотря на то, как вначале она не сразу понравилась им, слугам Черной Подруги. Но, Привязанность, Правда, вскоре приняли ее, а сама Тишина, полюбив черноволосую девушку, напоминавшую ей последнею любовь старого героя, свыклась с тем, что та будет видеть их всех, а после рассказывать интересными фразами то, что скрыто от множества глаз. Прежде всего, она будет рассказывать мне, а я страницам собственного романа.
« После того, как правду раскроет одна из душ, преподнесёт на ладони так явно другой, чувство это все же не покинет ту, чье сердце так рвалось высказаться. И пройдут все фразы, слегка потускнеет светящийся шарик, а чувство все-таки останется в глубине души с недосказанностью, с тем, о чем не успели вылиться мысли в едином потоке тому, кому они были так нужны. Но порой душа, так, не услышав то, что было необходимо разочаровавшейся части, открывает для себя и чувство, и скрытое от светлых глаз.»