УЖАС

Александр Вергелис
…Не убоишися от страха нощнаго,
от стрелы летящия во дне…
Пс. 90

На вокзале города W меня встретил маленький улыбчивый капитан, фамилия которого вполне соответствовала его внешности – Удалой. Он сунул мне крепкую сухую ладонь с перпендикулярно оттопыренным большим пальцем, и мы поехали в часть.
– Сразу начинай искать жилье, – посоветовал Удалой. – У нас с этим туго.
Нору надо было искать в поселке рядом с частью – местные, если повезет, могли сдать дом или комнату. Можно было и в городе, но город далековато. Я решил ничего не предпринимать – из принципа: уж коли призвали, так обеспечьте жильем. Будьте так любезны. А пока вы решаете этот вопрос, я так и быть, воспользуюсь временной квартирой. Так куда мне определяться?
На первое время поселили в офицерскую гостиницу. В номере, где на усеянном дохлыми мухами подоконнике стоял мутный графин, накрытый граненым стаканом, я переоделся в свежий камуфляж, сунул ноги в огромные, сорок шестого размера, берцы.
– Меньше нет, – сказал, скосив масленые глаза, прапорщик на вещевом складе.
Нацепив на голову кепи с козырьком в форме утиного носа и затянув портупею, я не без трепета подошел к зеркалу. Внешний вид глубоко гражданского человека, свежеупакованного в военное, как правило, нелеп. Мой исключением не был. Причем в данном случае форма соответствовала содержанию.
Из гостиницы меня вскоре погнали. Между тем служить мне предстояло в «воспитательном» отделении, в распоряжении которого находился гарнизонный клуб. Там меня и поселили с условием, что в самом скором времени я найду съемное жилье. Я обещал не затягивать.
Новым пристанищем стал зал офицерского собрания. В моем распоряжении оказалось роскошное помещение с зеркальными стенами, барной стойкой, мягкими креслами и телевизором. С известной точки зрения это место было идеальным жильем для холостого офицера. На застекленных полках позади стойки мерцала стеклянная посуда – рюмки, стопки, бокалы, фужеры. Но на этом достоинства временного жилья заканчивались. Незавидность моего положения заключалась в том, что предоставленная мне квартира время от времени использовалось по своему прямому назначению, и накануне каждого полкового бала или суда офицерской чести мне приходилось выметаться вон вместе с вещами и раскладушкой. Все это надо было выносить в грязную неосвещенную аппаратную, где стояли огромные монструозные гиперболоиды-кинопроекторы. Там я и ночевал. Аппаратная не запиралась, и однажды, вернувшись после служебного дня, я обнаружил, что лишился гражданских штанов и электробритвы.
Впрочем, эти неприятности  –  ничто в сравнении с испытаниями, выпавшими на мою долю в дальнейшем. Уже в первых числах августа в бетонном мавзолее по ночам  стало невыносимо холодно. Из-за холода было невозможно заснуть – не спасал даже свитер и шерстяные носки.
–  Петрович, а ты бабу приведи, согреешься, – советовали опытные офицеры.
В дневное время в клубе находились две женщины – старший прапорщик Лина Эдуардовна и библиотекарь Таисия Петровна. Лина Ягуаровна, как ее называли за строгость и южную кровь, была начальником клуба, и значит – моей квартирной хозяйкой. Ко мне она относилась благосклонно. Что касается Таисии Петровны, то я был едва ли не единственным ее клиентом. Взяв почитать «Будденброков», я расположил ее к себе раз и навсегда. Клубные дамы угощали меня чаем с конфетами и расспрашивали о моей гражданской жизни.
– Как это вас угораздило загреметь в армию после университета?
По ночам кроме меня в здании клуба никого не было, если не считать нескольких солдат-художников, изредка ночевавших в подсобке на первом этаже. Их так и называли – клубные. В каморке у них имелся самодельный электронагреватель, на котором время от времени жарилась принесенная с кухни картошка. В моих апартаментах такой роскоши не было, да и пытаться нагреть столь просторное помещение накаленной проволокой не представлялось возможным.
Клубная троица – долговязый, с огромными ушами и носом пермяк, маленький, с детским улыбчивым личиком костромич и раскосый уралец поначалу отнеслись ко мне настороженно. Но убедившись в моей безобидности, напрягаться перестали. Творческая интеллигенция, как положено, вызывала у остальной  солдатской массы смешанные чувства легкого презрения, зависти и уважения.  Человек, умеющий рисовать, в армии, как и в тюрьме, всегда на особом счету. В свободное от оформления дембельских альбомов и набивания татуировок время мазилы подновляли плакаты, лепили стенгазеты и таблички для кабинетов. Главная же их миссия заключалась в поставленном на поток изготовлении сувениров, которые командование погранотряда дарило особо важным персонам. Каждый сувенир представлял собой вырезанную из дерева и раскрашенную лаком для ногтей модель средневекового замка с пограничным столбом, под которым золотой лягушкой была распластана буква W.
Время от времени – чтобы задобрить «шакала», а может быть, просто из человеколюбия клубные угощали меня плохо вымытой, поджаренной на старом масле картошкой, после столовской «сечки» казавшейся мне пищей богов.
Утром на плацу, в офицерской «коробке»,  я спал стоя, как боевой конь. Бессонная ночь давала о себе знать. Узнав о моей беде, кое-кто из ротных командиров отправил ко мне солдата с тремя одеялами. Холод был побежден. Но бессонные ночи продолжились. На место холода заступил ужас.

Первое время его не было. Вечерами, после заполошного служебного дня, наполовину состоявшего из абсурда и нервотрепки, мне нравилось бродить по огромному пустому пространству. Я с удовольствием прогуливался по темному зрительному залу, заглядывал в подсобные помещения, набитые старыми стульями и пропагандистскими стендами советских времен, курил в туалете, любуясь в окно на суровый скандинавский закат, всякий раз пробуждавший в памяти звуки «Тангейзера» или «Парцифаля». В гулком эхе моих шагов, гулявшем по бетонным стенам, не чудилось ничего зловещего. Напротив, акустические особенности здания забавляли – оставшись один, я с большим чувством, во весь голос исполнял вагнеровские арии, и эхо с воодушевлением подхватывало мой голос.
Перед сном, закутавшись в несколько солдатских одеял, я запивал «Будденброков» большим количеством горячего некрепкого чая – он согревал изнутри. Посреди ночи малая нужда поднимала меня с постели – дрожа от холода, я спускался по неосвещенной лестнице на первый этаж, в туалет.
Так и жил. Автономность моего внеслужебного существования полностью меня устраивала. Расспросы со стороны начальства о том, как продвигаются поиски съемного жилья и вынужденные ночевки в аппаратной не слишком омрачали мое клубное отшельничество. Но период безмятежного наслаждения уединением был недолог. Вскоре мой еженощный путь – по лестнице вниз, потом к туалету и назад – стал для меня дорогой кошмара.

Однажды ночью я открыл глаза и долго лежал в темноте, боясь пошевелиться. В помещении кроме меня был кто-то еще. Кто-то как будто прошел сзади, у изголовья, пошевелив застоявшийся воздух, издав едва различимый в давящей тишине вздох. Я осторожно сглотнул, тщетно стараясь одними глазами, не двигая головой посмотреть назад. Сердце бешено колотилось, слегка потряхивая мое запелёнатое, как мумия, тело на раскладушке. Я закрыл глаза и постарался притвориться мертвым.
Густая вязкая темнота была как будто наполнена чьим-то присутствием. Чьим-то шепотом. Зашуршали занавески, еле слышно скрипнул паркет. Не выдержав, я осторожно, стараясь не шуметь, высвободился из одеял, потом резко вскочил с раскладушки и нашарил на шершавой стене выключатель. Зал был пуст. В эти мгновения, которые с сумасшедшей скоростью отсчитывало зажатое в грудной клетке сердце, я дорого бы дал за присутствие рядом живого человека. В роли суррогата мог выступить лишь телевизор. Я ткнул кнопку, но черный ящик не подавал признаков жизни.
Я снова лег, переставив раскладушку изголовьем к стене – так, чтобы был виден весь зал. Лежать в освещенном помещении было не так страшно, но сознание того факта, что со всех сторон мое убежище окружено плотной стеной первозданного мрака, не давало покоя. Казалось, что внешняя тьма вот-вот продавит оконные стекла и хлынет в зал. Мнилось, там, по ту сторону был не плац с командирской трибуной и позолоченным памятником Кирову, не пятиэтажные коробки казарм, а что-то совсем другое – может быть, жуткий безлиственный лес, шепчущий что-то на мертвом языке…
Я лежал и вслушивался в зловещую тишину. Теперь мне казалось, что движение происходит за дверью – на лестнице и в холле. То ли шепот, то ли шелест одежды многократно повторяло эхо – то самое, с которым я еще совсем недавно пел дуэтом. Едва ли это был человек – клубная троица ушла ночевать в роту, я сам запирал здание на ключ. Это был другой – не человеческий шум, он был едва различим в тишине – или мне только казалось, что я его различаю.

Не знаю, встречал ли кто-нибудь в городе W и его окрестностях тот невыразительный бледно-зеленый рассвет с таким ликованием. Явление нового дня было спасением. Предстоявшая мне служебная нервотрепка казалась милой чепухой. В сравнении с пережитым кошмаром все предписанные распорядком неприятности, начиная с утреннего развода и заканчивая вечерним построением, представлялись чуть ли не развлечением.
Дневной человек и человек ночной – совершенно разные люди. День забрал меня целиком – я беспрерывно куда-то бежал, переправлял какие-то бумаги, на кого-то орал, сам выслушивал крик по своему адресу и снова бежал, бежал, бежал. И вспоминая свои ночные переживания, я всякий раз недоуменно улыбался – мне было неловко за свою разыгравшуюся фантазию, за проснувшиеся детские страхи. Если бы кто-нибудь из моих сослуживцев узнал о том, что не давало мне спать в ту ночь, я предпочел бы провалиться сквозь потрескавшийся асфальт на плацу и очутиться в недрах гарнизонной канализации. 

А ночь брала свое. Ночь приходила и отнимала остатки мужества, наваливая на грудь каменную тяжесть необъяснимого. Рассудок сжимался в точку, уступая место чернильному половодью подсознания. Собственное воображение стало моим врагом. Оно гнало на меня стаи призраков, окружало меня зловещими тенями. Взяв в союзники память, оно наполняло окружавший меня ночной мрак разнообразной кинематографической жутью – мертвецами, упырями, чудовищами.

Когда-то, в детстве я боялся темноты. Вернее – того, что она скрывала. Потом страх исчез. Жуткие истории, рассказываемые под одеялами в пионерском лагере, больше не бросали нас в дрожь – черная рука и гроб на колесиках не поражали наше воображение. Подростками мы играли в прятки на поселковом кладбище – в вечерних сумерках таились среди могил, переползали между крашеных серебрянкой крестов, среди едва различимых лиц в эмалевых овалах. Мы уже знали: бояться следует лишь тех, кто ходит по земле. Но спустя столько лет забытый детский страх вернулся. Офицер-пограничник сходил с ума, боясь выйти на темную лестницу, его сердце замирало от мышиных шорохов.

Свет на лестнице можно было включить только снизу, в холле. Некоторое время я оставлял наружный свет, но так было только хуже – тонкая полоска под дверью внушала еще больший страх: я боялся увидеть на ней чью-то тень.
Чтобы не выходить из своей спальни, некоторое время я мочился в фарфоровую вазу, которую утром выносил в туалет. Потом ваза разбилась – к счастью, будучи пустой.
Утомленный страхом, я засыпал, но сон был недолог. Снились мне главным образом кошмары – какая-то женщина в белом, на которую я смотрел со спины и знал, что если увижу ее лицо, то обязательно умру. Когда женщина начинала оборачиваться, я со стоном просыпался.

Жути добавил мертвый прапорщик Маврин. Гроб с его грузным телом полдня простоял в фойе клуба. Старшину N-ской заставы сгубила вредная привычка. Однажды вечером, во время задушевного разговора под водочку с приятелем из приграничных аборигенов Маврин похлопал себя по карманам и понял, что сигареты кончились. Собутыльники сели в прапорщиковы «жигули» и рванули в ближайший магазин. Трагедия произошла на выезде с лесной дороги – несшаяся по шоссе фура сшибла машину, как консервную банку. Его пассажир чудом остался жив, и в скором времени даже смог принять на себя заботы о вдове.
Маврин обладал внушительной комплекцией, и в гробу ему было тесно. Казалось, что он вот-вот откроет глаза и начнет ерзать, жалуясь на неудобство. И вообще – прапорщик не был похож на мертвеца. Его пшеничные усы весело топорщились, а левый глаз был как бы лукаво прищурен. Видимо, умереть ему пришлось в веселую минуту – может быть, за секунду до катастрофы будущий сожитель его жены успел рассказать ему какой-нибудь смешной анекдот.
 Возле гроба, покоившегося на двух табуретках, выставили почетный караул. Потом началось прощание – весь гарнизон провели по кругу – цепочка солдат слишком резво для траурного церемониала обтекала покойника. На большинстве солдатских физиономий почивала усталая скука. Некоторые даже не смотрели на гроб. Кто-то зубасто зевнул. На этом процедура завершилась, и гроб, наконец, унесли.
Длительное присутствие неотпетого покойника в моем доме в совокупности со всеми другими  вещами подействовало на меня угнетающе. Квартирный вопрос стал для меня вопросом жизни и смерти. Нужно было срочно раздобыть себе угол подальше от этого места. Между тем, в поселке все уже было занято. Оставалось искать в городе. Как оказалось, это было непросто.
А пока мой ночной ужас не оставлял меня. С каждой ночью он становился все сильнее, каждую ночь чье-то присутствие в здании ощущалось все более отчетливо. А может быть, я просто сходил с ума.

Временным спасением стала полуторамесячная командировка в Кострому. Туда меня отправляли за отбором молодого пополнения. Перед отъездом я, наконец, нашел съемную комнату – сдавалась она в старинном доходном доме, находившемся возле станции, минутах в двадцати от КПП. Помог мне в этом похожий на муравья старший лейтенант Яловец, квартировавший там до меня несколько месяцев, и теперь нашедший квартиру поприличнее.
– Хозяйка там синюшница, и дочка ее тоже. Молодая, к тому же, шалава. Ходят к ней всякие разные. Ты главное с ними построже. Шуметь им не позволяй. Я чуть что – пистолет им в рыло совал, – гуняво инструктировал меня Яловец, шевеля муравьиными жвалами.
Насчет хозяев он не соврал – впрочем, мать семейства показалась мне тихой интеллигентной женщиной, не устоявшей, впрочем, перед утешительным соблазном. Полногрудая дочь ее была побойчее и даже пробовала со мной кокетничать. Если бы не регулярные упражнения с бутылкой, она могла бы выглядеть вполне привлекательной. Не удивлюсь, если холостяк Яловец не устоял перед ее еще не совсем увядшими прелестями. Меня же интересовало исключительно жилье – вернее, возможность прекратить череду кошмаров, от которых, казалось, можно было сойти с ума. Теплая комната с рваными обоями и старым топчаном показалась мне уютнейшим в мире гнездом. Я с легким сердцем вручил хозяйке задаток и уехал.

В Костроме было хорошо. Туда я отправился вместе с майором Девлетгиреевым, редкостным сибаритом и пьяницей. Старый воин, Девлетгиреев устроил все так, что примерно треть командировки я провел на родительской даче под Гатчиной, а он – у любовницы в Дибунах. Остальное время – целый месяц – мы жили в Костроме, в дешевой гарнизонной гостинице, а де-юре – в одном из лучших костромских отелей. Липовые гостиничные чеки ушлый Девлетгиреев собирался по возвращении обналичить в финчасти.
 Пока мой старший коллега предавался веселой праздности и предвкушению незаконной прибыли, я не без удовольствия ездил по военкоматам старинных уездных городков, отбирая документы на лучших призывников, достойных носить зеленые фуражки. Выбирать было, правда, не из чего. Судя по фотографиям и медицинским справкам, кандидаты не годились даже в стройбат. Впрочем, в самой Костроме контингент был получше.
Весть о приезде «покупателей» из погранвойск быстро распространилась по городу. С визитами к нам зачастили представители мелкого купечества. Нас повсюду возили и от души угощали. Мысль о том, что их сыновья будут служить в войсках ФСБ на финской границе сравнительно недалеко от Петербурга, видимо, вселяла в наивных отцов оптимизм. Прежнее представление о погранвойсках как об элите вооруженных сил, где нет дедовщины и всякого инородного элемента, в сознании обывателя еще не рассосалось. Между тем, наша часть как раз находилась в авангарде нового времени, являя собой яркий пример крушения стереотипов. За несколько месяцев моей службы погранотряд пережил несколько солдатских суицидов на почве неуставных взаимоотношений, массовых драк на почве дружбы народов и еще многое, чего не хочется вспоминать. Впрочем, говорят, в армейских частях дела обстояли гораздо хуже. Так или иначе, усилия просителей едва ли имели смысл: никакой гарантии, что их отпрыски будут охранять спокойную границу Евросоюза, мы дать не могли. Майор Девлетгиреев, впрочем, всякий раз делал важный вид и обещал очередному угощателю «решить вопрос». Я молча жевал.
Три-четыре раза в неделю я выезжал из Костромы, чувствуя себя скорее туристом, нежели командированным. Работа в местечковых военкоматах много времени  не отнимала. Бродя по улицам изумительных деревянных городков, заглядывая в пыльные краеведческие музеи, а по возвращении в Кострому деля с майором вечернюю выпивку, я на время забыл о кошмарах, терзавших меня в городе W.

Через полтора месяца, в морозную полночь я поднялся по темной лестнице, сбивая снег с ботинок, и позвонил в знакомую обшарпанную дверь. Хозяева были дома – из квартиры доносился стон старого магнитофона. Впрочем, на звонок никто не реагировал, и мне пришлось несколько минут барабанить в дверь кулаком. Открыла молодая. Она была безобразно пьяна и меня не узнавала. Вскоре появилась мать – тоже пьяная, но в рамках приличия. Я помог ей восстановить в памяти подробности нашего устного договора. Поняв, что форма на мне не милицейская, хозяйка успокоилась и наконец, все вспомнила.
– Понимаете… Вас так долго не было… В общем, мы сдали комнату другому человеку… Так получилось.
Из-за ее спины выплывало нечто сизое, с синим пятном вместо левого глаза – видимо, моя комната досталась ему. Муравьиный лейтенант Яловец на моем месте вышвырнул бы постояльца на мороз и надавав подзатыльников незадачливым хозяйкам, спокойно лег спать. Я же прошипел что-то себе под нос и побрел в часть, пообещав на следующий день прийти за деньгами.

Погранотряд спал. Мысленно позавидовав заспанному солдату на КПП, которого после смены ждала многорото храпящая казарма, я миновал стадион и вышел на большой плац. Стоявшее за ним здание было окружено тьмой и походило на зиккурат. По мере приближения к нему рассосавшиеся было в веселой Костроме страхи стали снова сгущаться. 
В клубе было относительно тепло – к зиме включили отопление. Раскладушка нашлась в аппаратной. Включив свет везде, где только можно, я под гудение и дребезжание люминесцентных ламп перетащил свое ложе в ненавистный мне зал офицерского собрания.

Отныне находиться в нем было страшно и при включенном свете. Теперь средоточием ужаса стал черный ящик  в углу. Да, по возвращении из Костромы более всего меня пугал телевизор. В командировке я, приняв с майором Девлетгиреевым вечерний стакан перцовой, неосмотрительно ознакомился с тогдашней кинематографической новинкой – фильмом «Звонок». Американское кино впечатлило, фантазии сценаристов легли на благодатную почву. Сидя на раскладушке, я смотрел на черный экран выключенного телевизора и с ужасом ждал, когда по нему с шипением побегут белые зигзаги, и я вдруг увижу зловещее кольцо – тот самый колодец, в котором…

Между тем, за дверью раздался чей-то смех. Умноженный эхом, этот смех долетел до моих ушей в исключительно зловещем, каркающем виде. И все же это был голос живого человека. Отперев дверь, я вышел на лестницу и увидел внизу пятно электрического света. Это были клубные.
– Товарищ старший лейтенант, – растерянно пробормотал маленький костромич, увидев меня на лестнице.
В руке его был большой пакет с картошкой и луком – конечно, взятыми из столовой. Любой другой офицер немедленно учинил бы дознание – откуда продукты питания и что группа военнослужащих делает вне казармы в два часа ночи. Я сдвинул брови, хотя первым порывом при виде этой чумазой физиономии было – расцеловать. Для порядка спросил:
– А че полуночничаем?
Оказалось, поступил срочный заказ на партию сувениров. Двое других – пермяк и уралец трудились в своей каморке. Один вырезал, другой расписывал. Оба сделали вид, что встают с мест.
– Вольно, вольно, - подыграл я. – Посижу с вами… Люблю смотреть, как другие работают.
Подхихикнув офицеру, художники продолжали трудиться. Я сел в углу и с наслаждением закурил. Милее этих зачуханных людей не было никого на всем белом свете.
Маленький костромич, не зная, что делать с криминальным пакетом, поставил его в угол и взял со стола некрашеную заготовку. Повертев ее в руках, он задумчиво погладил выпуклое навершие башни грязным пальцем и чему-то улыбнулся. У человека испорченного деревянный донжон мог вызвать непристойные ассоциации.
– Мечта импотента, – попробовал пошутить я.
Солдаты снова услужливо хихикнули.
 – А в замке по ночам, говорят, привидение…– вдруг сказал костромич, превозмогая неловкость. – Парень любил девушку, а та ему отказала. Он взял, да и прыгнул с башни. С тех пор…
– Да хватит пургу нести, – вяло перебил его долговязый пермяк. – Замок, замок. У нас тут дела почище, сам знаешь.
Костромич вздохнул, посмотрел на меня и беззащитно улыбнулся.
– Товарищ старший лейтенант… – решился он. – А вам тут ночевать не страшно?
– А почему мне должно быть страшно? – я постарался изобразить веселое удивление.
– Да так… Рассказывают…
Костромич замолчал. В тишине гудел самодельный обогреватель.
– Вы майора Устюжанина знаете? – поднял голову уралец. – Видели его пальцы?
– Какие еще пальцы?
– У него пальцы обожжены, – вставил костромич. – Вот тут.
Солдат сделал неприличный жест – сунул указательный палец левой руки между указательным и средним правой.
– Это от сигареты. Сигарета у него в пальцах прогорела. А он не почувствовал.
– Это почему?
– Увидел, говорят, что-то. Там, наверху, рядом с вами, у него кабинет был. Сидел за столом и смотрел… А сигарета истлела вся. До фильтра. Вот как у вас сейчас.
Я вскрикнул и выругался, почувствовав нестерпимое жжение между пальцами.
– Но это ладно, – продолжал зачарованный собственным рассказом солдатик. – А вот про библиотекаря-то вы слышали?
– Это про Таисию-то Петровну?
– Да нет, до нее другой библиотекарь работал. Который в психбольнице сейчас. Он из окна выпрыгнул. Со второго этажа. Обе ноги сломал. Тоже что-то увидел.
– Жуть, – усмехнулся я, пряча в карманы дрожащие руки.
 
Утром, после бессонной ночи, стоя на плацу перед разводом, я курил сигарету за сигаретой и не мог успокоиться. Очередной день службы сулил передышку, но наступление вечера было неминуемо. Я понимал: теперь мой ужас убьет меня. Потому что это – не плод воспаленного воображения, а нечто реальное – просто так люди из окон не выпрыгивают.
Подвернулся всезнающий капитан Удалой.
– Слушай, а был у вас тут такой майор Устюжанин? – спросил я.
Оказалось, что не майор, а целый подполковник с такой фамилией в отряде служил и, действительно, имел служебный кабинет в здании клуба, но год назад то ли уволился, то ли был куда-то переведен. Пить, конечно, пил, но не так, чтобы очень. Как все. Белая горячка исключалась. Дальнейшая его судьба Удалому была неизвестна.
– А тебе он зачем?
– Да так…
Что-то подсказывало, что правильный офицер Удалой, которого солдаты за глаза звали Уставной, комментировать солдатские байки с мистическим душком не станет. Гораздо более подходил для этого разговора гарнизонный интеллектуал старший лейтенант Ачмианов.
– Петрович, ты бойцов больше слушай, – хохотнул он в ответ на мои расспросы об обожженных подполковничьих пальцах и выбросившемся из окна библиотекаре.
Но потом, подойдя ко мне после развода и стрельнув сигарету, Ачмианов мечтательно затянулся и фальцетно произнес:
– А вообще… Есть многое на свете, друг Петрович, что и не снилось нашим мудрецам.
Краснощекий, круглый, он по-обезьяньи почесал темечко, не снимая шапки, и добавил:
– Всякие ходят истории… Клуб-то на месте финского кладбища стоит. Но это так… Из области легенд.

Что они такое увидели, подполковник и библиотекарь? Что могло так поразить видавшего виды пограничного цербера, который, без сомнения, как и большинство его сослуживцев, был ни во что не верящим, прожженным циником? Что заставило психически здорового человека, сигануть со второго этажа?
Я медленно брел к своему неуютному ночлегу. Всё – военный городок, лес, поселок – заволокло сизым туманом, наползавшим со стороны залива. Сгущались скандинавские сумерки, в которых здание ненавистного клуба было уже едва различимо. Зато было совершенно ясно другое: еще немного, и из окна выпрыгну я. Или просто свихнусь.

Но тут в мою судьбу вмешался ангел-хранитель. Он явился в образе вестового, догнавшего меня у самого входа.
В тот же вечер начальство услало меня за двести километров «усилять» одну из лесных застав, где пустовало место сбежавшего на гражданку замполита. Там были лоси, росомахи, медведи и даже непонятно откуда взявшиеся еноты. Там была скука и водка, много снега и тишины. А ужаса уже не было.