Посвящается миллионам советских военнопленных, ставших на родине узниками Гулага. Пусть никогда не повторятся испытанные ими бедствия.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Однажды в нашу дверь постучался девяностолетний старец, узник Бухенвальда, в длинном старинном пальто и передал несколько толстых тетрадей, исписанных крупным почерком в сухом стиле, напоминавшем позднего Льва Толстого. Лишь спустя пять лет я смог литературно обработать его мемуары, но я горжусь тем, что получилось. Жаль только, что о втором плене, длившемся десять лет в Гулаге он не успел написать. Верю что он еще жив и вернется...
ПЛЕН ВОИНА
Мне пришлось на войне попасть в плен, в страшное голодное заключение, где я, как и многие, должен был умереть.
Фашистский плен для советского солдата был только половиной медали, за которым всегда следовал нежданно второй плен на собственной земле. У коммунистов. На родине любых пленных заклеймили позором, считали врагами народа и преследовали еще долго после войны.
Как же я попал в плен?
Вот с этого дня и начинается моя страшная рукопись.
Сражались мы отчаянно. После неравного боя наш поредевший стрелковый полк отступал под обстрелом. Отходили все в разбросанном, разбитом строе по редколесью. Здесь все и случилось, непоправимое и горькое.
Бой тогда был нами проигран из-за оружия. И все потому, что мы, русские, сражались еще одними старыми, пятизарядными винтовками. Шли под шквальный обстрел с царским оружием девятнадцатого века конструкции Мосина. Тяжелый затвор нужно было после каждого выстрела приводить в боевое положение. Прибавьте сюда еще время на прицеливание, сильнейшую отдачу после выстрела и необходимость заряжать новую обойму всего лишь из пяти патронов.
Достоинством старой винтовки была ее безотказность, большая убойная сила на значительном расстоянии, возможность в ближнем бою атаковать длинным стволом со штыком. В стрелковом тире старушка Мосина могла бы поспорить с автоматом. Но в боевой обстановке требовалась молниеносная скорость, а не точность.
Рой автоматных пуль сметал все на своем пути. А винтовка только медленно выбивала из строя несколько человек. Винить тут было некого, техника Германии в те годы была превосходна, их новые автоматы впервые применялись в большой войне. Мы отчаянно щелкали устаревшими затворами, целились, попадали или промахивались, но не могли успеть нанести большой урон наступающим врагам.
А немцы нещадно обстреливали нас автоматами. Не жалея патронов, враги косили нас длинными очередями из многих рожков новейших «шмайссеров».
Штурмовые гранаты у фашистов тоже были всегда наготове. Иногда они ими пользовались. Взрыв прогремел очень близко, и тут меня выбрала судьба. Меня ранило в бок. Осколок наступательной гранаты распорол кровеносный сосуд.
Рана сама казалась небольшой, но кровь! Кровь так и текла алым ручьем на землю. Я еще мог двигаться. Но правая нога уже вся была в крови. Требовалась остановка. Потеря большого количества красного вещества означала самые плохие последствия для моего здоровья. Срочно рассудив, я пришел к такому решению. Надо перевязать злую рану тут же, чтобы остановить повязкою истечение горячей крови.
На такой боевой случай простой солдат завсегда носит в заплечном мешке белый бинт. Который и обеспечивает возможность заняться таким личным делом. Для проведения медицинской процедуры я присел у высокого дерева. Быстро расстегнул форму, размотал белый бинт и дело пошло.
Но план мой не удался. Винтовку пришлось отложить. И тот момент, когда перевязка уже заканчивалась, произошло непоправимое. Словно гром ударил среди ясного неба! Я услышал голос настоящего немца: «Хэндэ Хох! Руки вверх!»
Смерть моя! Передо мной стоял фашист и за ним подходил другой. Лес уже был полон ими. Но они не стали меня убивать.
Вот так я и попал в немецкий плен.
Обтянутый колючей проволокой концентрационный лагерь для советских военнопленных фашисты держали в тихом населенном пункте Любань Ленинградской области. Нас пленных, на родине власти приравнивали к предателям, всячески позорили и клеймили, разглагольствуя о невозможности плена для истинных советских солдат. Кабинетная логика у нас была сильнее беспартийной реальности.
Но и немцы-то совсем не считали нас друзьями и относились к нам именно как к пленным врагам.
Нас бросили в огромное бывшее овощехранилище, врытое в сырую землю. Это и было скорбное жилище для множества пленных. Силы быстро оставляли израненных, больных и голодных людей. Здесь по лестнице несколько ступеней вели в узкий проход между лежанками в два уровня.
По тыловой стенке барака на нарах ютились недвижные еще самые здоровые насельники. Но под деревянными нарами на голой земле покоились тоже узники, но которые уже потеряли даже физическую возможность забраться хотя бы на первый уровень древесных нар.
Эти последние нижние места были земляными нарами. Обессиленные, больные пленные из них уже не вылезали. Их вытаскивали оттуда. Но уже мертвыми…
Холодных мертвецов увозили ежедневно на ручных санках и бесцеремонно сбрасывали в большую могильную яму. Сбрасывали в яму, как негодные человеческие отходы. Такая грязная могила находилась неподалеку от мрачного темного барака.
Стояла русская зима и поэтому умерших солдат мерзлой землей не засыпали, считая это лишним трудом. Где-то далеко ничего не знали об этом их матери, жены и сироты. Пленные пропадали без вести навсегда.
До моего прибытия в лагерь смерти, когда, видно, такой ямы еще не было, людей вообще не хоронили. Мертвецов складывали друг на друга, как доски. Покойников нагромождали вдоль колючей проволоки, с левой стороны барака, как жуткие дрова.
Прямо в трех шагах от такого штабеля проходила дорога узников на голодную лагерную кухню. Мы, истощенные пленные, только один раз в целый день, покачиваясь, стояли на этой дороге в очереди за прозрачной баландой – супом .
Тут никто уже не обращал внимания на жуткий склад мертвецов. Все голодные были одержимы одной мыслью. Как бы скорее заполучить свою порцию баланды. Да еще мечтали о том, чтобы варево было погуще. Но наши мечты здесь никогда, никогда не сбывались. Фашисткая лагерная баланда была, образно говоря, такой, что «крупинка крупинку погоняет».
Кормление такое рано или поздно приводило всех нас к медленной смерти. Наступала жестокая церемония похорон. А вернее сказать циничная очистка барака от трупов была чудовищно проста. Она проводилась каждое утро. Выполняли ее несколько пленных, еще достаточно здоровых, а по нашему пленному выражению – «ходячих».
Ходячие, под руководством самого толстого полицая барака, брались за костлявые ноги и освобождали «нижний этаж нар» от легких истощенных мертвецов. Здесь о жизни полумертвому человеку напоминало только огромное низкое небо. Облака или тучи мелкого снега клубились на высоте, и вдруг, изредка высвечивалось откровение ярко-голубых просветов.
Но барак муравейник не пустел. Он снова и снова пополнялся новыми служивыми людьми с бушующего далекого фронта. И он всегда был заселен до отказа.
Наконец произошел такой случай, о котором следует упомянуть. Вытащили могильщики из-под нар некоего человека, по всему как мертвеца. Но данный мертвец-то был еще живой. Просто находился в бессознательном состоянии. Один из русских пленных, участвовавший в церемонии при очистке жилища от трупов, сказал: «Господин полицай, он еще живой!»
Полицай нахмурив поросячьи глазки огрызнулся в ответ: »Тащи из барака, все равно, умрет, не сегодня, так завтра!»
Возражать самому полицаю простому ходячему было бесполезно. Его палке следовало только повиноваться. Это, знало тоже начальство, но русское, барачное. И всякое неповиновение ему грозит пленному доходяге-солдату хлестким ударом твердой палки. Полицаи неумолимы. Так увезли полуживого военного человека в качестве мертвеца на могильник. Там свалили его в ту же зияющую яму для скелетов. И крика никто не слыхал.
Где-то наступали и побеждали армии, горели города, рвались миллионы снарядов, рапортовали бравые генералы. А здесь царила тишина, болезни, смерть и забвение.
Чем объяснялась повальная смертность среди военнопленных? Причиной тому, конечно, были не одни жилищные условия. Но мрачные обстоятельства содействовали сильному распространению такой болезни как тиф.
Сыпной тиф…Недуг в голодном лагере свирепствовал. Разносили заразу незаметные насекомые из окопов.
Никогда раньше ни потом в моей жизни мне не приходилось знакомиться с кровососущими тифозными вшами. И уж с таким нападением тех зловредных насекомых на свои жертвы, как Любанском лагере, я повстречался впервые.
Вши одолевали всех нас массами и гнездились не только во внутренней поверхности постельного белья. Твари ползали яко клопы, даже по верхней одежде.
Духовный смысл укусов этой твари в искуплении множества мелких прегрешений неисправимого человека. Душа очищается как зеркало для Бога. Как это больно! Никогда не устающие адские твари, многочисленные как геенский неусыпающий червь! Породистые, сытые и крупные они стали разносчиками лютого сыпного тифа. Ничего поделать было уже нельзя. Плен есть плен. И говорить о каких-то парных банях и сменах белья здесь абсурдно и думать. У нас не было возможности даже помыть лицо и землистые руки.
Мы даже никогда не раздевались. Пленные лагеря представляли собой словно стадо истощенных животных. Антисанитарные условия жилья и быта стали главной причиной большой смертности насельников мрачного барака.
Сюда не проникало ослепительное солнце. Второй причиной смерти не трудно догадаться, говоря кратко и объемно, был голод.
Голод безнадежный и невыразимый.
Из за голодного существования пленный солдат потерял всякую силу противоборства против такой болезни как тиф. Как нас кормили?
Ежедневный паек пленного солдата состоял из двухсот граммов тощего суррогатного хлебца и единственной, разовой баланды. Порции, сваренной Бог весть из чего, не могло ни на что хватить. И все.
От такого «питания»в течении непродолжительного времени глазастый и костлявый пленный становился обессиленным. По лагерному выражению делался доходягою. Словом сказать на вид – полускелетом. Вот в таких условиях протекало начало моего пленения.
После некоторого времени пребывания в Любанском Лагере смерти я вдруг почувствовал, что потерял аппетит. Даже к такой желанной и ценной еде, как суррогатный хлеб. Мне стало страшно. Аппетит может пропасть и у сытого человека вследствие каких-то аномалий, но ведь я же образно говоря мертвецки голоден. Как волк в зимнее время.
Так я рассуждал сам с собою…
Вдруг молнией мелькнула в голове холодящая мысль о тифе. Возможно, что и ты скоро будешь удостоен участи быть брошенным в общую яму скелетов. Уйдешь в качестве людских отходов. Нет! Все во мне протестовало и возмущалось против неотвратимого конца.
На следующий день после потери аппетита у меня поднялась температура. Дело было ясное. Я заболел тифом. Фельдшер, живший в комнате для полицаев, тоже подсказал мне об этом. Комната та была просторна и отделялась от всей внутренней части барачного помещения, где ютились бок о бок рядовые пленные.
Что тут со мной началось!
Много пил воды. Насильно заставлял себя съесть кусочек хлебца. А последнюю баланду буквально выпивал. Но спал я все же на деревянных нарах и пока в земляные норы от слабости не заползал. Пришел страх, что такое поведение равносильно ускоренной смерти.
Потеряв последние силы, я лежал и просто смотрел вокруг. Были такие моменты в существовании пленников, которые напоминали прошлую судьбу, имели не лагерный характер. Всюду проникает жизнь!
На исходе дня, вечером, в узком проходе между нарами, на пятачке, освещенном маленькими тусклыми лампочками, устраивался мелочный базар. На этом пародийном подобии рынка без денег в тесноте толкались военнопленные. Меняли товар несъедобный на съедобный. Здесь что-то мизерное съестное, а там кусочек хлеба или чашка баланды обменивались на сигареты или окурки сигарет. Откуда появлялись у ходящих узников окурки и даже штуки сигарет?
Под конвоем автоматчиков какая-то часть наших русских выходила на некоторые черные работы за пределы лагеря. И вот там, в Любани, на воле они находили на пыльных дорогах такие «ценности», брошенные на землю немцами или штатскими прохожими. Кроме таких товарных ходовых предметов были и другие, оказавшиеся у служивого человека лишними.
Но вот громкий голос фашисткого автоматчика поднимал всех, входя в барак: « Рус, вег, шнель, шнель!»
Пленные привыкли к резким крикливым словам. Их слышали часто. Означали они, что всем нам нужно быстро выходить из барака! И построиться в шеренгу на дворе.
В тот день закинул я рюкзак солдатский за плечо и с большим трудом вышел из темноты последним.
Следует сказать о том, что, выходя из барачного вертепа, пленный ожидает чего угодно и поэтому берет в путь все свои тощие пожитки. А какие могут быть у доходяги вещи? Котелок, вечная ложка и какая-нибудь тряпица.
Отрез вместо полотенца на всякий случай. Или может быть сухие портянки.
Итак, мы, забрав вещи, заковыляли на простор из душного жилища. Унтер-офицер, стоявший у входа хмурился и покрикивал : « Шнель! Шнель! Быстрее! Быстрей!»
Рядом с унтером дежурил переводчик. Он оказался русским пленным и жил в домике с полицаями. Немного дальше от строя доходяг встали два откормленных и важных фашистских офицера и о чем-то беседовали.
Две грузовые автомашины стояли за воротами из колючей проволоки. Обе были с большими кузовами, за ними подъехала еще одна крытая.
Офицеры наконец взялись обходить шеренгу опаленных бедствиями великой войны людей. Первый из начальников, властно указывая пальцем перчатки на узника, изрекал на иноземным наречии лающее повеление: «Вег!»
Это означало, в беглом переводе шакала-переводчика, мол, выходи из рядов на один шаг вперед. Блеклые мятые тени один за другим покидали общий строй. Я оказался близко и со страхом ждал своей участи.
Вдруг, как удар током, это мне, доходяге прогавкали: «Вег!»
Я обреченно вышел из строя.
По окончании такой строевой процедуры наш переводчик сказал, что нас переводят в другой лагерь. Неизвестность полная. А может быть и тайная расправа. Оставшиеся большинство вернулось в барак, а нас, одичавших, посадили в автомашины. Я попал в транспорт с закрытым кузовом.
Высоченная машина! Мне наверняка уже не забраться –сильно ослаб, сейчас просто пристрелят! Но, Слава Богу, сзади на кузов была пристроена спасительная лесенка. Если бы ее не было, я бы никогда не забрался в машину.
Авто было загружено битком.
Здесь я один оказался больным тифом. Выдать мою болезнь мог ослабленный вид. Но здесь и все здоровые смотрелись истощенными, и вид у каждого, как у тяжело больного человека.
Взревели двигатели и мы двинулись в неизвестность. В дороге пленные молчали как мертвые. Тревожные мысли и воспоминания и далеком прошлом охватили каждого. С каждым поворотом тревога нарастала. Это подтвердилось таким фактом. На внезапной остановке, когда вой двигателя стих, один узник высказал общую мысль: «Куда же нас везут? А другой мрачным хрипом проговорил: «На свалку мертвецов!»
На этом разговоры прекратились. Всем хотелось верить в лучшее. Но как оказалось, в финале данного эпизода войны, ответ второго для большинства из нас был верным и роковым предсказанием. Шла война. Но пока все были живы.
Вдруг после долгой изнуряющей езды ревущие грузовики наконец заглохли. Фашисты высадили русских в новом для нас концлагере. Оказалось, мы переехали ближе к боевому фронту.
Лагерь расположился в окрестностях железнодорожной станции у поселка Саблино. Невероятно! Родные мои, знакомые места!
Каких-нибудь две или три остановки по этой дороге поездом и откроется мой родной городок. Там, недалеко от Саблино, в местечке Колпино, я когда-то родился и провел свои самые счастливые молодые годы…
Мелькнула мысль. Шансы на побег увеличились! Радость и оживление надежд обольщали больного недолго. Да какой может быть при тифе настоящий побег? Если ты тощий, если ты еле стоишь на дрожащих ногах? Надо хотя бы свалить с плеч кризис болезни. А потом можно думать о дерзком побеге к своим. Но, скорее всего, этот адский кризис свалит меня, а не я его.
Такими мыслями была охвачена моя вскипающая голова. Высокое величественное небо надо мной светилось надеждой. Вдруг мои внутренние замыслы были прерваны общей командой.
-Построиться в одну шеренгу! – командовал здесь унтер-офицер поляк. Это выяснилось из его разговора с переводчиком на ломанном русско-польском языке. Война усиливала все условия, различающие людей. В дальнейшем моем пленении неоднократно встречались представители польской нации на службе у немцев.
Надзирателями они становились и здесь, в нашей жестокой лагерной судьбе. Доходяги, опаленные войной, машинально построились и образовали страшную галерею портретов жертв войны. В мрачном строю я, тайный больной, оказался правофланговым, по счету вторым. Последовала надзирательская команда: »Кто болен! Выходи из строя!»
Вдруг мне молниеносно пришло желание открыть свою тайну. Я принял рискованное решение. Шаркающим шагом я поволокся вперед. Строй доходяг остался позади.
Один я оставался недолго. Еще пятнадцать отчаянных человек с темными кругами у глаз нетвердо вышли из строя. Мы уже ждали расстрела. Но напряжение разрешила следующая команда. Унтер дал указание сутулому полицаю отвести больных по баракам. А сам просто повел оставшихся здоровых пленников к предназначенному для них двухэтажному строению. Большой дом, обшитый покрашенным тесом, высился недалеко от нашего места построения.
Мы, больные доходяги, медленно тронулись за черным полицаем неровной цепочкой. И в этой невеселой процессии я был первым. Счастливый по лагерным понятиям, благоухающий сытным обедом полицай подвел нас к небольшому древесному домишке. Возможность прилечь после мучительного перехода уже опьяняюще кружила голову.
Кто мог представить, что нам предстоит пережить сокрушительную трагедию в этом мирном неказистом пристанище сирых и убогих. Мы совсем недалеко отошли и от общего двухэтажного дома, но нам, в тифозном бреду, это показалось значительным переходом.
Осторожно приоткрыв дверь, полицай сообщил внутрь: »Санитар! Принимай больных!»
Ответом в приоткрытой щели показался на свет наш, советский пленный. Он и исполнял роль санитара и строго отказал: »Есть одно, одно место!»
Судьба! – подумалось мне. Все предопределено, даже в адском лагере – каждому свое! А поскольку в цепочке первым шел именно я, санитар принял исключительно меня…
Спутники мои навсегда ушли дальше с упитанным полицаем. Когда я впервые вошел сюда и оказался новеньким в этом бараке для больных, мне представилась следующая темная картина. Потемки едва рассеивала одна маленькая лампочка внутри дома. Но вот глаза привыкли и мне все же удалось кое-что разглядеть.
Вдоль всего пристанища нищих на полу по середине кто-то проложил две простых доски, прибитые к полу. Доски создавали узкий проход по всей длине барака. Потолок тоже был низким.
Уложенные по сторонам прохода больные доходяги протягивали босые ступни ног впритык к доскам, создававшим тропу санитару. Таким образом, пол барака был и нарами. Санитарное, а точнее конечно антисанитарное состояние было такое же, как и в знакомом Любанском лагере. Нищета и полусумрак обстановки располагали к внутренним размышлениям.
Так когда-то в самых строгих монастырях нестяжателей нищета освобождала мысли аскетов для постоянной молитвы. Мои мысли здесь так же потекли теплой захватывающей рекой.
Напрашивался вопрос. А в праве ли мы, простые пленные, желать себе лучшего? Пленный огромной войны – бесправное существо, чужое и дикое в любой стране. В любом государстве – статус его равнозначен. Потенциальным врагом является он для воюющего пленителя. Если из пленного не удается извлечь какую-то рабочую силу и пользу, то от него стараются избавиться. Так было и в истории. Так есть сейчас и так будет. Страдают пленные, пока в мире ведутся кровавые войны.
Но теперь здесь на душе разливалась тихая радость. Я был рад уже тому, что мне предоставили возможность отлежаться и переждать перелом моей жгучей болезни.
И самое главное – избавиться сейчас от высокой кризисной температуры. А я ее уже почувствовал. Кровь словно кипела в жилах, сердце разрывалось, как перегретый мотор.
Вдруг санитар, к моему крайнему удивлению, дал мне чистое сменное белье. Оно, конечно, не было новым, а просто снималось с умерших узников и стиралось самими пленными.
Мне было приказано сменить вшивое грязное одеяние. Может быть не так и плохо, что поляки служат у немцев. Здесь хотя бы чем-то могут помочь, а не бросают слабых умирать.
Машинально я высказал замечание, что белье на ощупь еще мокрое. Санитар успокоил меня мудрыми словами:
- Ничего, одевай, высохнет, негде сушить!
Впоследствии неприятность такая обернулась спасением. Просто сейчас, когда я уже не ждал добра. Все казалось черной неудачей. Человеку иногда в жизни приходится быть мокрым. Особенно тяжко это бывает на боевом фронте по причине плохой погоды. В таких случаях солдат ищет места, которые позволили бы ему просушиться. Но признаться раньше мне везло и мокрого белья одевать не приходилось. А думать о просушке при тифозном моем состоянии – бесполезно.
Одевал я мокрое белье стоя, как мог. Вернее сказать с трудом. напяливал его на себя. Вшивое собственное рубище я бросил в ящик, стоящий у входа в больничный барак. После такой вот полуводяной процедуры я получил указание санитара – пройти по проходу и лечь в единственное свободное место с правой стороны в полумраке.
Казалось, предстоит несколько часов огненной пытки. Мучительно ощущать разгар тифа в этих условиях! Но я все-таки держался еще пока и не стонал, безо всякой помощи со стороны.
Подумать только. Где-то сиял огнями огромный свободный мир. Где-то люди веселились, праздновали что-то, ели досыта и грелись у камина. А я забывал прошлую жизнь. Считал большим счастливым фактом простой отдых. Удивлялся, что мне предоставлена возможность снять с моих плеч навалившуюся на меня беду. Отдохнуть при таких кошмарных военных условиях. Здесь многие умирали на моих глазах.
Но я верил. Верил в себя, в свою выносливость, унаследованную от отца. Вокруг людям приходилось сдаваться и умирать. Но эта выносливость неоднократно выручала своего хозяина в течении всей моей жизни. И в особенности в страшном плену.
Опыт войны неумолим. Смерть подбирается к вам отовсюду. В фашистком лагере я с избытком насмотрелся на умирающих, угасавших по соседству, рядом со мною. Здесь всем грозила одна участь и мрачный удел.
Меня же слепая смерть как-то щадила среди такого голода, частых расстрелов, сыпного тифа и огненных волн бомбардировок. Наверное, Бог пощадил меня.… Но эта пощада была на короткой ноге. Итак, я лежу в сумрачном бараке для больных. При чем все-таки на деревянном полу, а не на сырой земле или в какой-то норе.
Всю свою верхнюю одежду я уложил в солдатский заплечный мешок, рюкзак, который и стал моей подушкой.
Голова моя почти впритык оказалась к бревенчатой стенке. Мои костлявые ноги теперь упирались в длинную доску отделявшую проход. Снаружи, за стенкой иногда слышались шаги прохожих. Как потом выяснилось, возле убогой стенки этого дома протоптали дорожку, ведущую к общему двухэтажному зданию, сплошь заселенному большой массой советских русских пленных.
Мучения мои усиливались. Все мое тело раскалилось от тифозного кризиса. Когда я одевал мертвецкое белье, то чувствовал, что оно сильно мокрое, холодное и сырое. Но на тифозном теле одеяние стало теплым. Даже с поверхности его в зимнем воздухе поднимался настоящий пар. Есть такая поговорка, что нет худа без добра!
Смысл этого выражения заслуживал оправдания в моем положении. Не даром принято на покрытый испариной горячий лоб больного с температурой прикладывать мокрую ткань компресса. Вот и это мокрое, ледяное белье в значительной степени снижало мучительный жар тифозного тела. Настоящей росою, одождившей вавилонскую печь, стало для страдальца чистое белье.
Несколько часов показались блаженной вечностью и даже все ужасы войны забылись и отошли далеко. И вскоре отрадное белье совершенно высохло и не стало мокрым. Почувствовав это, я спустился с небес на землю и даже пожалел об этом, потому, что его целительная роль исчезла.
Губительное пламя тифа возвращалось. Повторяю, я лежал, не зная о надвигавшейся трагедии в одном солдатском белье на досках. Холодный барак не топили, наступала русская зима. Но тепла мне было более чем достаточно.
Справа и слева безмолвно покоились такие же больные – вроде меня. Некоторые из них монотонно стонали.
Навязчивые и путаные мысли мучили воспаленное сознание и приводили к выводу – надо скорее заснуть. Сон в некотором смысле это тоже любимое лекарство для больного бродяги. На лагерь смерти опустилась ночная тишина. Люди закрывали глаза, стараясь поймать сладкую волну тяжелого, неглубокого сна, не приносившего бодрости. Но сон ко мне не приходил. Одержимость всякими казуистическими вопросами без ответов мешала забыться и заснуть. Так я долго лежал во мраке. И по моему представлению или воображению наступила полночь.
Тем вечером стало неестественно мирно, как в кино, когда ждет западня. Ничто не предвещало беды. Злые фашисты крепко и сытно спали, окруженные своими пулеметчиками, загороженные от ночи километрами колючей проволоки под током.
Земля, настрадавшись от топота сапог и лязга танков, изрытая шрамами новых могильников уснула в первозданном мраке.
Но где-то бесконечно высоко, откуда все земное кажется ничтожным, уже расправила черные крылья огромная птица смерти. Да, в такое всегда трудно поверить, но на войне действительно кажется, что сон разума рождает чудовищ. Рассекая закрылками спящие облака боевые драконы несли железную месть врагам.
Заметив внизу крошечные огоньки, один завывающий монстр отделился от зловещего клина и начал страшный танец смерти.
Над лагерем послышался шум самолета.
Гул то увеличивался, то уменьшался, а затем траурно стих. Птица смерти совершила чарующие акульи маневры и заглушив моторы понеслась над беззащитными огоньками спящего концлагеря. Летчик, превращенный очками и блестящей кожей в огромное насекомое вынес свой приговор. Выключив суетливый мотор он в траурной торжественной тишине пикировал для бомбардировки на ничего не подозревающих изможденных узников.
И не суждено мне было тогда не только заснуть, но и отлежаться в этом обреченном бараке. Назревала трагическая ситуация , при которой погибла масса советских пленных. Скажу наперед: Я каким-то чудом остался среди живых. Но теперь дрожал на самом краю своей гибели.
Излагаю вам эту трагедию…
Шум самолета то увеличивался, то уменьшался, а затем стих. Вскоре зловещий звук возобновился и перерос в звериный рев. В ту же секунду раздался громовой взрыв тяжелой авиабомбы. Мощная лавина огня поразила двухэтажный дом, словно улей заселенный нашими родными пленными из советских войск. Разнесла она заселенный битком муравейник. Почти все несчастные там погибли или сгорели.
Пожарище вспышкой охватило сразу все древесное строение. Здание, разорванное изнутри, пылало кругом.
Полыхало так, что успеть вырваться из него живым удалось немногим. Такая подробная осведомленность о судьбе пленных у меня появилась позднее. Сейчас же казалось, что погибли все.
Нападение советской авиации было весьма удачным. Ответной стрельбы по затерянному во мраке самолету не было. В докладе начальству все будет в лучшем виде. Но пострадали от мстительного нападения конечно не враги, а только слабые советские пленные, сраженные мастерским броском. Сначала я принял все за случай. Ну что же, бомба есть бомба, она-то не оснащена человеческим разумом. Тогда бомбили все, всех и без разбора. Наверное, все позади. Но передышки не получилось. Вновь появился нарастающий рев бомбардирующего самолета. Волосы у нас поднимались дыбом. И смерть стала ощутима.
Вдруг раздался сильный молниеносный удар над нашим сельским бараком! Сверху что-то огромное навалилось из мрака, посыпалась потолочная земля, а воздух стал насыщаться клубами густой пыли. Нас разбомбили. В стене у моей головы образовалась продольная брешь. Через нее сразу повеял холодный воздух. Слабый свет лунной ночи стал просвечиваться сквозь окно.
Кричать здесь никто бы не стал. Ведь у доходяги сил на такое давно не было. Медленно возвращалось сознание. Мощная потолочная балка бывшего овощехранилища нависла дамокловым мечом над моим тощим животом. Одним концом она, видимо, уперлась в стенку правой стороны, а всей тяжестью большой своей части лежала на живом полу из людей. Махина давила как раз там, где спала основная часть больных тифом. Рядом спал и я. Надо мной огромная балка вдруг остановилась и зависла на высоте, позволяющей только просунуть кулак. Пронесло!
Но чувства свидетельствовали, что полной свободы движениям уже нет. Ноги оказались заваленными землей и еще чем-то. При всем этом окружающем кошмаре я лежал цел и невредим, вот только правую ногу крепко что-то прижало. Не в силах вырваться, я постарался прислушаться.
Все траурно стихло. Нападение советской авиации из сталинских соколов успешно закончилось.
Из кремля Сталин объявил, что пленных в Советском Союзе нет. Это стало приговором для тысяч людей. Немного скромности и смирения и миллионы пленных получили бы хотя бы немного помощи от международного общества Красного Креста. В плену каждый кусок хлеба означал несколько дней жизни. Пленные немцы и американцы жили совсем по-другому. Так как русские мало кто страдал, потому что их правительство отреклось от них как от врагов. Их открыто считали изменниками, обреченными если не на расстрел, то на большой тюремный срок.
Но миллионы честных солдат оказались среди немцев. Они были еще живы, их ждали матери, жены и дети. Но неужели у Сталина был свой ответ? Неужели за пленными посылали этот бомбардировщик?
Летчик с небольшой высоты прекрасно различал, что его цель – не склад и не завод, не зенитная батарея. Такие цели хорошо охранялись и могли дать огненный отпор сталинскому соколу. Целью своей летчик избрал беззащитные бараки концентрационного лагеря военнопленных, набитые его земляками, которые еще могли бы вернуться домой живыми. Им уже повезло не упасть на поле боя, не умереть в лагере от болезней. Еще немного удачи и они могли бы увидеть родину.
Но у самолета были другие намерения. Прицеливаясь точно, он бомбил не вышки с пулеметами, не сияющую огнями комендатуру фашистов, не склады с оружием, не лагерные ворота, путь к свободе, нет, он выбрал именно русских пленников. И это притом, что тогда, в начале войны, каждый самолет был на личном счету у самого Сталина! Даже бомбы берегли и зря не бросали.
Следовательно, все шло к тому, что казнь пленников спланировали, как военную операцию…
Доказывало такое предположение и удачно выбранное время атаки, когда одинокий бомбардировщик-охотник во мраке не остановят зенитные пушки и давно уснувшие фашистские асы – истребители. Тяжелых бомб нельзя взять в полет много, значит цели строго намечены в штабе…
Все сходится.
Ночью все узники собираются в одном месте, никто не уйдет. Попасть в центр барака может только опытный пилот, специально отправленный пусть на мелкое в масштабе войны, но политически очень важное дело, давно охватившее Советский Союз. Дело это – истребление изменников…
Мысли в моей голове проносились и гасли, как искры пылающего пожара. Налет авиации закончился. Земляная пыль, созданная обвалом, наконец, осела на трупы. Стоны умирающих тоже прекратились. В бараке воцарилась страшная тишина. Я ожидал самого ужасного, но как явствовала действительность, руины не горели. Значит, бомба была фугасная, состоящая из заряда взрывчатки и предназначенная для проникающего удара и подрыва объектов и земляных укреплений.
Я пролежал так минут пять. Наконец мне пришлось подать голос, но на него снаружи никто не откликнулся. Никакого ответа не было. Как мог, прощупал свое физическое положение и проверил брешь в стенке. Лежа, конечно, на спине, я пришел к заключению, что вылезти из создавшейся в руинах норы, пожалуй, можно.
Для этого необходимо было повернуться лицом вниз. Но этому приему мешает правая нога, которую как будто кто-то держит.
Балка мешает освободить костлявую ногу из сырой земли. А подняться самому и сесть невозможно. Надо спасаться, вылезать на спине. И в этом случае вся надежда на силу рук. А силы этой, образно говоря после тифа, кот наплакал.
Пока шла моя борьба в норе, сквозняк приносил зловещий запах едкого дыма и гари. Возник вопрос, за что здесь можно зацепиться. Это предстояло выяснить. Протянув руки к дыре на волю, я принялся ощупывать пространство. Ничего подходящего не нашлось.
В этот момент мне послышались спокойные шаги. Кто-то живой проходил мимо. Шаги стихли у самой моей бреши. Я крикнул во весь голос. Вместо крика из треснувших губ вырвалось подобие громкого шепота: « Браток, помоги вылезти!»
Прохожий, видимо наклонился над дырой и я услышал удивленные слова: »Ты еще живой?»
Мой спаситель принялся помогать. Сначала добрый прохожий вытащил мой рюкзак. А затем, крепко взял меня за костлявые руки и стал тянуть. Вдруг вспыхнула сильная боль в правой ноге, и я застонал: «Погоди, зажало ногу!»
Пришлось шевелить ногами в разные стороны и вправо удалось повернуть. Застывшая конечность вскоре освободилась. Я подал голос: » Вот теперь тащи сильней!»
Боль в правой ноге снова ожила. Но в этот момент моя голова была уже на вольном зимнем воздухе. Мне удалось сначала сесть, а потом, покачиваясь, даже встать на дрожащие ноги. Когда я так покачивался на тонких ногах, мой спаситель воскликнул: »Ну, мужик, ты везучий! Посмотри, что стало с этим домом, в этом хламе никого в живых не осталось, а ты живой!»
Вокруг по всему простору сияла ясная звездная ночь. Воздух казался сладким. Неопровержимый факт оправдывает слова моего спасителя: »Действительно, мне, единственному, так повезло! Живой! Стою себе на двух ногах, хотя и хилых. Кругом жутковатая красота. На поверхности стояла звездная морозная ночь. Землю нашу покрыло толстым слоем пушистого снега. В покинутой норе мне пришлось лежать в одном нижнем белье. Так в нем я и оказался на этом пухлом снегу, мерцающем в отдаленном свете. Холодок пробежал по телу, босыми ступнями стоящему на мягком сугробе.
Мой избавитель посоветовал: »Пойдем к пожарищу, ты там и оденешься и обогреешься!»
Такие слова пугали, но деваться здесь было некуда. И вот я уже шагал за ним по снежной тропе. Морозная ночь подчеркивала яркое пожарище впереди. Искры в языках пламени снопами взлетали высоко над костром.
Странно идти без одежды по морозу. Случай в моей жизни не бывалый. Но оказывается, такой эксперимент для человека возможен. Даже без особых последствий, ведь если у него высокая температура, которая исключает опасное переохлаждение.
Пока мы ковыляли, треск, злобное шипение и свист горящих веществ усиливался. Когда мы дошли до пылающего яркого пожарища, его огненный свет озарил лицо моего спасителя.
Я узнал его! Полицай! Это был тот же полицай, который недавно разводил больных по баракам. Он благосклонно мне сказал: »Ты одевайся, а я зайду вон в тот барак, а на обратном пути отведу тебя в другой дом!»
С этими словами мой спаситель удалился и я в свете пожарища принялся осматривать окрестности. Весь наш лагерь в Саблино был разбросан на большой территории. Пленные находились в небольших домиках какого-то поселка в тесноте. Так что работы полицаям в ту ночь хватало.
Вблизи шумно горевшего двухэтажного дома лежало бревно. На нем я устроился, чтобы одеться в теплое. Пламя осветило мои конечности. Обнаружена была как бы глубокая царапина на правой ноге. Кровь из нее обильно сочилась, а ступня вся уже была в багровеющей крови.
Армейские кальсоны до колена были испорчены. Правая штанина распорота. Мне пришлось оторвать кусок материи из рваной части и обмотать ею голень и ступню, дабы приостановить течь крови. Перевязка была окончена с большим трудом, но успешно. Вскоре и знакомый полицай вернулся, и мы пошли в обратный путь по той же тропе.
Проходя, я невольно всматривался в темные развалины «больницы». Там, на снегу до злосчастного барака наблюдалась кровь и мои следы, красные на белом.
При подходе к бывшему больничному бараку мы остановились. Нахлынули чувства и страшные мысли. Здесь кто-то лежал в обнимку со смертью. Мы увидели, что вся крыша провалилась в глубину, как могила. И весь ее верх представлял собой хаотическое нагромождение ломаных стропил и кусков кровельного перекрытия. И вот в этом подвале я был прижат, но не придавлен. Ясно, что самому больному вылезти без помощи со стороны не удалось бы.
Время не стерло этих дней испытаний. Память есть память. Она добросовестно освещает прошлое человеку. Хранит как отрадное, так и зловредное былое. До сих пор с великой благодарностью вспоминаю знакомого русского полицая. Человека, который, будучи полицаем, среди жестокости войны подал мне во время руку помощи. Он спас меня и слова его часто возникают в моей голове: »Ну, мужик, ты везучий!»
Пожарище закончилось. Дым ушел в бесконечное ночное небо, как человеческое жертвоприношение. Моя борьба за жизнь продолжалась.
Мой знакомый полицай поселил меня в другом лагерном помещении, где условия были такими же суровыми, как и в Любанском лагере. Глухими зведными ночами мы засыпали на нарах настолько плотно, что если захочешь повернуться, то такое желание неосуществимо.
Беспощадная вошь нас заела. Большинство населяющих барак были больные или удачно перенесшие болезнь. Все мы были доходяги. Через два или три дня температура у меня спала. Во всяком случае, так чувствовал я сам, но организм оставался еще очень слабым.
Больных оставляли в покое. Баланда и кусочек хлеба подавались ежедневно и построениями нас не мучили. Ходить, и значит, тратить много сил, не пришлось. Видимо судьба смилостивилась ко мне. И я отлежался.
Но вот через десять дней по всему лагерю раздалась одна громкая команда: «Построиться!»
Все выползли на воздух. Количество построенных в ряды доходяг меня удивило. Оно, вопреки центральным газетам тех лет, было очень большим. Здесь оказался представлен весь срез общественных слоев воюющего Советского Союза. Разные люди со всех концов страны, разного образования и воспитания, рабочие, крестьяне и младшие офицеры, считавшие эту войну быстрой и победоносной, а теперь раздавленные и опустившиеся, но не предавшие родину.
Обход начальства был краток. Последовало знакомое для пленных слово: «Вег!»
Мне приказано было срочно выйти из народного строя вперед. Со всех сторон подводили таких же, как я. Фашистские автоматчики окружили своими сытыми и благополучными персонами наше убогое собрание.
После этой строевой процедуры всех отобранных невольных путешественников вывели за открытые ворота. Большой колонной невольников повели на железнодорожную станцию. Нас бесцеремонно погрузили в товарные вагоны, как будто скот.
На душе была печаль. Наступил час невольного прощания с Родиной. Нас повезли на запад.
Грохотали день и ночь стальные колеса скрипящих вагонов. Товарный вагон всем известен. Кроме дощатых стен, сплошного пола и вагонной крыши в нем ничего нет. Царит в нем вечная темнота. Свет проникает сюда только через небольшое оконце в углу верхней части длинной стенки. И никаких хитростей. Уборной, конечно, нет. Но в углу пленные сами себе ее нашли. Сквозная щель в нижней угловой части двери на волю. Это и был туалет.
Человеком установлено – такие условия дальней транспортировки крупного скота являются хорошими. Но оказывается, что паровозная транспортировка разных пленных и солдат в таких условиях тоже оценивается врагами такой же отметкой «хорошо».
Фашисты никаким положенным пайком нас доходяг не снабдили. А пробыли мы в пути более двух голодных тревожных суток, прислушиваясь ко всякому звуку снаружи. И весь этот путь сквозь цивилизованные немецкие города и владения, украшенные замками и клумбами мы провели вповалку на истертом полу.
Однажды лязгнули дверные замки, и солнечный свет открыл незнакомую страну перед широко распахнутыми голодными глазами невольников.
И вот я в стране врагов, на Западе. В настоящем фашистском концлагере Бухенвальд. Здесь близ небольшого города Веймара, когда-то жили Гете и Шиллер, музицировал Лист, здесь, в печах крематория за восемь лет сгорело пятьдесят шесть тысяч человек. Я должен был исчезнуть здесь навсегда.
Дым крематория, лай овчарок-людоедов, бесконечные построения и отбор на уничтожение, гибель моих спутников – все было, все пришлось увидеть и пережить.
Начался германский период моего плена. Всех ожидала тщательная, длительная дезинфекция солдатских лохмотьев и всех убогих «вещей» советских пленных. Несколько долгих часов мы сидели голыми в прохладной атмосфере. Во всем чувствовалась немецкая аккуратность и внимание к бытовым мелочам.
Эта часть моей жизни в плену также оказалась жестокой и голодной. Смерть шла рядом, смерть не отступала.
Несколько раз я находился на краю гибели. Нервы мои сдали, я повысил голос и потребовал свою одежду. В ответ на это офицер приказал затравить меня овчаркой. Явился дрессировщик и приказал собаке сожрать меня. Мой взор и взгляд зверя людоеда встретились. Я заговорил с животным и просил его не рвать меня.
Вдруг произошло чудо. Кровожадная зубастая тварь замерла и перестала слушать команды инструктора. Фашист хлестал ее плетью, а она только смотрела мне в глаза и мирно сидела. Она пожалела меня.
Мы сидели и смотрели друг другу в глаза, как будто ничего не существовало вокруг, как будто не стало фашистов, не было войны.
Увидев такое безобразие, офицер прошипел по-немецки приказ расстрелять сумасшедшую собаку, которую заколдовал странный русский. Ее убили и заменили другим людоедом.
Вдруг от меня почему-то отвязались и забыли о моем существовании.
Где-то далеко, очень далеко, шли грибные дожди, зрели вишни, ждали нас любящие родные семьи. Здесь же, в Германии страдали и гибли пленники.
Для нас по-прежнему отсутствовало свободное личное решение при всякой ситуации, иногда грозящей смертью. Что предпринять во имя жизни?
Жестокий век. Человек в плену у врага вечно оказывается равен скоту. Он здесь равен животному, к которому в жизни пленитель и палач применят и кнут, и палку, да еще конечно, в лучшем случае.
Каждый день смерть в серой форме и лаковых сапогах проходила мимо строя голодных доходяг и рука в черной перчатке вершила судьбы пленных.
И снова мне повезло, по сравнению с другими.
Вскоре я был отправлен в покоренную фашистами Норвегию. Приморские земли здесь постоянно заливались морскими приливами и вода откачивалась насосами, движимыми ветряными мельницами. Но море разбивало волнами дамбы и нас, пленных привезли на земляные работы по укреплению Атлантического вала.
Но перелом в войне наступил. Россия побеждала в сражениях. Предстояло непростое возвращение из плена.
Мы любили свою Родину. Мы ждали избавления только из России и не представляли другой, заграничной жизни. И платили за эти простые чувства полную цену. Цену своей жизни.
Мы любили Россию в себе, а Сталин любил себя в России. Мы принимали все как есть, без ропота. Но коммунисты уже никому из нас не верили, боялись людей, увидевших другие страны, где не поклоняются Сталину, этому всесильному красному Императору. Культ его личности требовал постоянных жертвоприношений.
Советская Система, при которой оплатить труд служащего было почти невозможно, а свободным людям платили минимум, весь основной труд возлагала на безвозмездных бесправных рабов. Несправедливо обвиненные обязывались работать за тюремную звериную пищу.
Все это хорошо скрывалось за мощной советской пропагандой. Но наше доброе человеческое стремление вернуться к родным было сильнее холодного разума и эгоизма. Русский человек воспринимает Родину как мать и терпит от нее все. Никогда он не верит в плохое от своих. Всегда стремится вернуться к родному семейному огоньку. И не ожидает расправы и гнета.
Когда немцы были побеждены, и пришли советские войска, нас сначала никто не трогал. Но появились красные агитаторы, они должны были, как потом оказалось, привлечь нас к возвращению в неизвестность. Нас призывали забыть угрозы Сталина, забыть его страшные слова о пленных. Агитаторы кричали, что нас ждут с цветами и гармошками, что мы равноправные граждане, как и все другие. На самом деле бесправнее нас, провинившихся перед советской властью, нельзя было найти. Но после войны всем хотелось счастья, и конечно, мы ждали добрых слов от Родины и огромными стадами в лагерных робах грузились на те же самые поезда, какими прибыли в Германию.
Счастливее нас не было.
Всю дорогу на голых досках, без обеда и ужина, каждый мечтал о встрече с родными, с детьми и женами. Доходяги грезили о своих маленьких домиках среди цветущих яблоневых садов.
Вдруг, на польской земле, сопровождавшие нас «военные» закрыли двери вагонов на замки, объяснив это опасением что кто-то может от радости упасть с поезда. На самом деле они предусматривали, что мы можем заподозрить обман и сбежать в польские леса, а оттуда уйти в американскую зону влияния.
У русской границы наш поезд разогнался и полетел как бешенный на самых дальних от перронов путях. Может быть, на этих перронах стояли наши родные дочки и матери с цветами в руках, махая платками и плача, пытаясь узнать в радостных толпах прибывавших фронтовиков нас, и только нас!
Мы же снова сидели голодные на голых досках и с ужасом понимали, что нас везут в дальние лагеря.
Ступив на русскую землю, мы угодили в другой плен. Плен у коммунистов и секретных сотрудников – сексотов. Плен на Родине.
Об этом будет моя следующая правдивая рукопись. И в завершении несколько слов о моей судьбе.
Встреча с семьей состоялась у меня только через десять лет лагерей. Получилось, что мой плен продолжался не четыре года войны, а все четырнадцать лет моих злоключений.
И даже когда я, наконец, постучался в дверь родного дома, жена встретила меня жестокими словами. Она разрешила мне увидеть детей, и только переночевать на кухне до утра. А потом прямо сказала, что я предал их тем, что был в плену. Теперь все их презирают за мой плен и жить с таким человеком она не хочет. Годы в лагерях убили нашу любовь. Война разлучила нас, разорвала нашу мирную жизнь.
Казалось, война для меня не кончалась, она шла за мной, уродуя мой жизненный путь.
На меня, бездомного, безработного и больного обратила внимание другая, добрая женщина и мы робко пробовали наладить жизнь среди враждебного отношения. Слово «пленный» в моем личном деле в Советском Союзе означало изгнание отовсюду. Никто не хотел покрывать такого «предателя».
Я тридцать лет после войны не мог найти работу. Это также по советским законам означало суровый приговор и влекло осуждение за тунеядство. Пришлось жить вдали от чужих глаз, на садах у моей жены, любящей матери моих детей-дочек.
Здесь, в уединении, я нашел покой. Потихоньку ковыряясь в земле весной, заботливо обирая сорняки летом, поливая нежные ростки водой, я не замечал, как приходило время осени, время торжественного пира на моем столе.
Мой домик, сеновал и сад казались своему хозяину настоящим раем среди охваченной злом земли...
Может быть, это меня и спасло, здоровье мое вернулось, позднее сталинские запреты отменили, я нашел работу, и дожил до девяноста лет. Воспоминания о годах моего плена были записаны в мою толстую тетрадь, которую никто не обещал напечатать. Такое тогда было время.