Глава тридцать четвёртая.
Я вернусь в этот город знакомый до слёз…
Осип Мандельштам
А пока крестоносцы смотрели кино, а замполит бегал по болотам, в придорожной канаве под охраной недреманной стражи мерз связанный по рукам и ногам человек. Вряд ли кто из подданных узнал бы в нём петровского князя Ермолая.
Его верная дружина полегла вся до последнего человека. Ему же смерть дала отсрочку, чтобы принял он смерть свою не в бою, с мечём в руке, а на площади своего города, который теперь и защищать стало некому. Там, на площади совсем недавно он гарцевал на прядающем ушами гнедом коньке и весело орал в толпу народа, что немец не перешагнёт родного предела и «война будет малой кровью и на чужой земле». И вот он, огромный и сильный, был унижен и связан, и лишь в воспалённом мозгу билось страстное желание свободы.
Он глазам своим не поверил, когда на месте, вывороченной на обочину, коряги из ничего возник щупленький старичок в мятой кепке. Не таясь охраны, дед шумно высморкался, а потом порылся за подкладкой телогрейки, вытащил свёрнутую в узелок тряпицу и, тряхнув ею по ветру, рассыпал гость дурманно пахнущих семян. Стражники, выхватив мечи, подступили к нему, но вдруг, не успев ничего понять, упали ниц и мирно уснули, обняв рукояти мечей как любимых жён. Удивление Ермолая стало ещё большим, когда в старичке этом он узнал того самого человека, который в ответ на недавнее князево выступление на городской площади рассмеялся из толпы и выкрикнул что-то обидное. Тогда он, старичок этот, был бы непременно бит патриотически настроенными гражданами, если бы не исчез неведомо куда. Только лужица болотной воды осталась там, где стоял он. «Понял, Ерёма, чего наделал»?- укоризненно приговаривал дед, развязывая на князе путы: «А то, малой кровью да на чужой земле»! Послышались шаги, и старичок исчез, будто и не было его, а Ермолай, не будь дурак, ноги в руки и нырнул в кусты. Он бежал, а за спиной его ревел хор крестоносцев, обученных к удовольствию Арнольда Шуйцевым печально известной песне «Дойчланд зольдатен, дойчланд официрен».
Чёрные ели скрыли князя. Он бежал и бежал, подгоняемый муками совести, миновал излучину Смородины и удивительным образом быстро добежал до окраин районного города Петровска. Видать, простил его водяной и открыл ему все пути.
Он вбежал в родной город со стороны задворков ремзавода. Завод занимал немалую площадь, обжив постройки монастыря семнадцатого века и конюшни купца Мухоморова. Остановившись на горушке, Ермолай окинул завод взором, по достоинству оценив это выстроенное за время его недолгого отсутствия оборонительное сооружение, повернулся к городским посадам и остолбенел. Город был тот и не тот. Крепостные валы высились, как и прежде, только осыпались немного. Ров, хоть и зарос камышами, но полон. Церковь старая, где Ермолая крестили, хоть и побывала клубом, пивной и складом кожсырья, но жива. Собор… Собор то откуда? Его же месяц назад как заложили! Ловко грек строит! Другим на такую стройку год нужен, а то и два, а он за месяц, шельмец, управился! Правда, побелено плохо и крест набок. Ладно с собором, а палат то каменных откуда столько развелось? Как настроить успели?
Хорошо, что князь вбежал в город с этой стороны, где под холмом вилась улочка из пузатых купеческих особняков начала двадцатого века – серые пятиэтажные творения советских архитекторов довели бы его до мгновенного помешательства. Но князю хватило и особняков. Он замер в восхищении. Эти измученные заботами комхоза кирпичные малыши показались ему чудесными замками. «Укрепила град руца Господня»!- прошептал князь и истово перекрестился.
Град был крепок и готов к обороне. Пора было кликать клич и подымать народ. Но народа что-то не было видно. Князь вернулся в свой город рано, только рассвело, и оттого на улицах было пусто, чай не Средние века, у всех рабочий день с девяти начинался, край с восьми. Это Ермолая удивило и напугало. «Куда же люди то все подевались»?- думал он и бежал дальше. Наконец, за поворотом улицы он увидел раннюю очередь за молоком из колхозной бочки. Толпился сонный народ, а старушка в чёрном платочке повествовала товаркам, как «открыла вчера бидончик, а там две радиации плавают». Бабки слушали и ахали, не обращая внимания на князя. Тот покрутился возле очереди, а потом приглядел крылечко повыше, попригоднее для произнесения речи, взбежал на него и воскликнул: «Ратуйте, люди добрые! Враг у стен града! Коня мне и меч отцовский»! Толпа заинтересовалась, но воинский пыл князя не разделила, только уставилась на него оценивающе, что за крикун такой? Ермолай был в простой рубахе, изрядно замаранной за время плена и холщовых штанах, навроде современного солдатского исподнего - богатую сряду отняли немцы. Сапоги князь прихватил у уснувшего стража. В общем, вид князь имел вполне терпимый и по теперешнему времени, так что люди правильно поняли его, а одна женщина интеллигентной наружности, видать учителка, укоризненно сказала ему: «Выпили, гражданин, так и сидели бы дома, а бегать по улицам в белье и всякую ересь орать большого ума не нужно».
Князь плюнул на землю с досады и двинулся по улице дальше искать благосклонных слушателей. Речь, повторённая на проходной нефтебазы, привела к попытке задержания его сторожами, но и князь был не промах. Вахтёр Пузанов, очнувшись часа через полтора, доложил начальнику охраны, что некий гражданин в исподнем долго молол чепуху и лез драться, а потом вдруг заорал «Измена!» и, приложив его, Пузанова Кондрата Степаныча, лбом о воротный столб, убежал в сторону горбольницы.
Поняв всю бесплодность своих попыток поднять народ, Ермолай сказал себе: «Князь я или не князь? Пойду в палаты, соберу малую дружину и на врага! Погибну, так хоть в бою – лучше убиту быть, нежели полошёну»! «А эти»,- сплюнул он: «Посмотрим, как запоют они, когда в их закрома и сундуки немец полезет! Ожирели, обабились от мирной жизни, сволочи»!
Народ на улицах был хоть на вид и русский, но всё какой-то не такой. Одет народ вроде как непутём, и говорит не так, и дома не такие. Но мостовая разбита как прежде, хоть и не деревянная, а из какого-то чёрного камня. « Когда и замостить успели? Во как жизнь за неполный месяц изменилась!
Вот и палаты, дом родной. Народу много»!- мыслил князь: « Ждут, видать, суда моего. Но нет, ребята. Не до суда мне, надо хоть с дороги умыться. А где жена моя? Где сыновья? Где мать-старушка? Нет никого. Хотя в палатах и чисто, мыто, метено, побелено – это хорошо. Но потолки текут, текут потолки то – плохо, и народ чужой лазает - плохо. Сопрут чего, того и гляди, вон морды какие разбойные! И это возле самой моей княжьей опочивальни. Ладно, потом разберёмся, что за народ, посплю хоть полчаса с дороги».
«Постойте, гражданин. Не ваша ведь очередь»,- заступил ему дорогу у дверей опочивальни парнишка крепкой наружности, держащийся за щёку. «Знамо зуб у стража болит»,- улыбнулся ему князь: «Шел бы к бабке – заговорила бы или травки какой целебной дала»,- подумал он, а сам спросил ласково: «Не припоминаю тебя, добрый молодец. Дружинник»? Спросил, сам радуясь, что за орлы у него подобрались в молодшей дружине.
«Да, дружинник»…- ответил тот обескуражено, отыскивая рукой в кармане штанов удостоверение ДНД. А пока он замешкался в поисках его, князь отворил дверь пошире и вошёл в свою спальню…
Дежурный зубной врач Дима Коротков работал в горбольнице недавно, но славен был в народе лёгкой рукой и знанием множества анекдотов, употребляемых им вместо наркоза. За то любили его мужики. Женщины же побаивались его за эту самую нелюбовь к наркозу, да за страшные, огромные будто клешни, волосатые руки. Однако, когда зуб заболит, побежишь к зубному ночь- полночь и врача выбирать не будешь. В это дежурство Дима и чаю попить не поспел, сколько шло народу с острой болью, а оттого был не в настроении и анекдотами не злоупотреблял. Насвистывая про себя Ламбаду, он с, ошарашенно искавшим взором своё ложе, князем в разговор не вступил, а, усадив его в кресло и наскоро осмотрев кривые, сильные, привыкшие к здоровой пище, зубы, одну дырочку всё-таки нашёл и аккуратно начал её лечить. Зажужжала машина. Когда бор прикоснулся к зубу, князь ошалел от боли и рванулся с места. Но не тут, то было. Дима на досуге кидал двухпудовые гири, будто мячики, и оттого легко усадил Ермолая назад в кресло. Князь понял, что попал в засаду, кругом враги, измена и нужно прорываться с боем. Он выхватил из-за голенища прихваченный у караульных немцев кинжал и приставил его к горлу врача, но Дима кинжал отнял, и, залечив зуб, повёл Ермолая по больничному коридору к психиатру с невропатологом разбираться, что за пациент такой нервный попался.
По пути князь орал что-то про измену и немецких шпионов, да так проникновенно, что одна сердобольная старушка шепнула другой: «Это Ваньку Кукушкина повели. Он маленький был в войну, так к ним на крышу парашютист фашистский залетел. Парашютист посидел маленько, да и дальше полетел по своей надобности, а Ванька так испугался, что, знать, и помрёт испуганным». «Да нет»,- отвечала вторая: «Ванька он рыжий и нос у него как у цыгана. Не он это. Должно, другой такой же испуганный».
За поворотом коридора, у стенда «Спид – чума двадцатого века» повстречался им Николай Иванович Просфоров собственной персоной, наскучив обществом покойников, следующий из морга к выходу. Увидав человека, благим матом орущего ругательства на старославянском языке, он сразу понял, в чём дело. А поняв, преградил им путь и вежливо спросил: «Уважаемый товарищ, вы, очевидно, ни кто иной, как Ермолай Волхович, князь Петровский? Верно ведь»? Князь был несказанно рад, что во всём этом бедламе, в который обратился его родной город, нашёлся, наконец, хоть один человек, признавший его, Ермолая. Дима тот и подавно рад был, что избавился от нервного пациента. Тем более, что Николай Иванович убедил его в том, что Ермолай человек неопасный. «Это сосед мой»,- объяснил он врачу: «Он на военной службе душманами контуженный. Орёт, кричит, ножом машет, а сам тихий - мухи не обидит». «Ребята, я разве в претензии»,- рассмеялся Дима: «Одно у вас попрошу – ножичек подарите. Очень он мне понравился. А я вам спирту взамен налью, чистого, медицинского». «Оставь нож себе, убогий, а зелена вина нам подавно не надо»,- презрительно отвечал Ермолай, но Николай Иваныч от чекушки не отказался.
«Скажи мне, кудесник»,- вопрошал Просфорова князь, пока тот на больничном дворе сговаривался с шофёром попутного грузовика: «Мой ли град предо мной»? «Ваш, ваш, любезный»,- отвечал тот, помогая Ермолаю забраться в кузов: «Ваш да не ваш. Только как бы вам сказать. Сейчас мы с вами во многих веках от вашего города, оставшегося в глубокой старине, и одновременно в нём новом. Я смогу вернуть вас домой, но для этого нам нужно сперва вернуться в лес». Пытаясь постичь смысл его слов, Ермолай так задумался, что даже не поспел поразиться рычащему аки лесной зверь, замученному худыми дорогами и вечно косым водилой, Газ-53му, в кузове которого на старых матрацах расположились теперь князь и Просфоров.
Машина давно скрылась за поворотом, а Дима Коротков всё глядел ей вслед, вертя в руках дарёный этими странными людьми антикварный кинжал.
В кузове же разговор мало-помалу пошёл запросто. Спирт развязал языки. Николай Иванович вволю спрашивал, рассчитывая прознать подробности исторических событий из уст одного из главных действующих лиц. Спрашивал складно и вежливо, радуя князя книжной учёностью, и, вскорости, окрестности огласил могучий бас Ермолая: «Не жизнь у меня, кудесник, а драка вечная. Как удел сберечь иногда и сам не знаю. Всякий год, то литва прёт, то татары, то немец, только успевай поворачиваться. А папаша мой, как помирать стал, удел поделил по справедливости. Взял и всё отписал всё братцу моему, мамкиному любимчику. А мне что делать прикажешь? Хоть суму бери, иди, да побирайся. Помер папаша то, а я и шлю братишке письмо. Так, мол, и так, дорогой братец, иду, мол, на Вы! Так-то, брат»…
За разговором время летело быстро. Они сами не заметили, как добрались до поста ГАИ, за которым под нежарким солнцем позднего лета события нашего романа вступали в завершающую фазу.
Дежуривший на посту ГАИ сержант милиции Битюгов выглянул из будки и так и застыл с открытым ртом и бутербродом в руке.
Битюгов мир понимал просто. В раннем детстве бабушка напугала его рассказом о конце света. Мальчик рос и вскоре узнал рецепт, как избежать этого ужаса. Рецепт был прост – нужно слушаться. Слушаться мамку, бабку, начальство, инструкции. Мир не рушился, всё кругом шло хорошо, а на бутерброде были колбаса и масло, пока выполнялись правила и инструкции. Оттого Битюгов и пошёл работать в ГАИ. По инструкциям жил человек, по правилам должен был и помирать.
Сейчас же все правила летели к чёрту. Хладный труп, который ещё до света к нему на пост приволокли на носилках стройбатовцы, вылез из кузова проезжей машины и в кампании гражданина в подштанниках пошёл к закрытому шлагбауму. В раннем детстве бабушка учила будущего сержанта креститься в таких случаях, однако и это не помогло. Упокойник не исчез и не рассыпался, а слова «Отче наш» застряли у Битюгова в горле, когда эта милая парочка сменила курс и вместо шлагбаума направилась к двери его будки. «Чёрт с ней со службой, со шлагбаумом»!- думал Битюгов, припирая дверь сейфом: «Быть бы живу»!
Николай Иванович тронул ручку двери. Дверь не поддалась, и тогда он спросил: «Есть кто живой»? «Нет! Никого нет»! – крикнул в испуге нашествия ходячих покойников Битюгов и ладошкой прикрыл рот. «Нет никого»,- объяснил Просфоров князю. «А кто же отвечал»?- спросил тот. Воображение сержанта лихорадочно заработало в поисках выхода, и, наконец, пересохшие уста его выдавили спасительную фразу из анекдота про завхоза, к которому пришло НКВД: «Говорит Москва! Московское время одиннадцать часов сорок минут»…
Просфоров поднял шлагбаум и пропустил князя. «Ох, и ладная дорога, кудесник»!- восхищался тот: «Но кто и зачем строит её через эти леса»? В ответ Николай Иванович открыл ему государственную тайну, краем уха услышанную им в штабе части: «Хозяева и верно, богатые. Атомное ведомство. Дорога нужна им, чтобы устроить хранилище радиоактивных отходов». «Извини, кудесник, не понял»,- переспросил Ермолай: «Что хранить-то будут – злато или серебро»? «Не то и не другое, а радиоактивные отходы. Ну, как вам объяснить, это такая вредная штука, от которой наступает беда и болезни». «Это верно. Такое нужно в лес прятать»,- согласился с ним князь: «У меня тоже в уделе чума была. Купцы халатники привезли. Так я всех мертвяков, купцов бухарских и слуг их, велел в лес увезти подальше и зарыть. Вот и минула мой град тяжкая чаша сия». «Вы несомненно были правы»,-продолжал Просфоров: «Но в нашей ситуации загвоздка вот в чём. Отходы эти не наши. Их нам со всей Европы повезут»… «Ну, кудесник, это ты врёшь»!- возмутился Ермолай: «Хочешь, чтобы я поверил, что в стране вашей такой дурак правит, что станет чужую заразу к себе тащить. Это, как если бы я, чумных мертвяков не в лес бы отправил, а на своё подворье тащить бы велел. Тут бы моему граду и смерть, а мне князю, вечное проклятье»! «Да вот, тащат. Правда, им за это обещают много заплатить». «Чудны дела твои, Господи»!- возмутился Ермолай: «Выходит, князь вашей земли свой народ за паршивые сребреники продаёт! Недостойный владыка! Тьфу»!- и плюнув в траву Ермолай более расспрашивать не стал.
Битюгов же попил водички из графина, вытер вспотевший лоб платочком и сел к столу. Тут на глаза ему попался газетный клок, где из обрывка статьи он узнал, что в Америке мальчику пришили оторванную голову. Сержант вначале восхитился успехами медицины, а потом устыдился своих страхов. Он вспомнил, что на политзанятиях не раз говорили, что наша медицина на голову выше ихней. Отсюда следовало, что гражданин, из которого ночью торчала финка, разъезжает теперь на попутных машинах только благодаря её, медицины нашей достижениям, а бродящие по лесам покойники не более как плод унаследованной им от бабушки бурной фантазии.
«Стойте»!- завопил он, откинув от двери сейф и выскочив на крыльцо: «Стойте, граждане»! «Что такое»?- обернулся на его крик Просфоров. «Стойте! Не велено никого пускать согласно письменному распоряжению полковника»- заявил Битюгов, вытаскивая из кармана мятую бумажку и силясь прочесть на ней фамилию: «Полковника Сухова»!- наконец разобрал он: «Никого не пускать»! «А почему»?- не понял князь. Сержант окинул их строгим взглядом и сухо спросил: «Ваше какое дело? Сказано, нельзя».
Николай Иванович почуял, какой породы этот человек, и, глядя ему прямо в глаза, твёрдым, не терпящим возражений голосом персонажа фильмов про чекистов поинтересовался: «Товарищ сержант, у вас телефон исправен»? «Исправен»,- опешив от одного тембра голоса, отвечал тот. «Так вот, товарищ сержант, позвоните немедленно на Лубянку и спросите у генерал-полковника Москвина, если вас конечно с ним соединят, кто я такой и что здесь делаю! Быстро! Выполняйте»! «Виноват, обознался»!- вытянулся перед ним в струнку милиционер: «Зачем же сразу так? Неужто мы не понимаем. Вы проходите, проходите, товарищи! Извините, ошибочка вышла»!
«Сержант-то испугался не на шутку. Вот, что значит власть показать человеку всю жизнь строящему на бессмысленном ей подчинении. Надеюсь, вы понимаете, князь»,- произнёс Просфоров, когда шлагбаум и будочка поста ГАИ скрылись за поворотом дороги и остались далеко позади: «Что власть тайная или явная, всё равно, поднимает человека над другими людьми, но жажда её развращает слабые, а нередко и сильные натуры. Власть даёт видимость силы, но губит душу как властителя, так и подвластных ему. Она покрывает дурные дела, даже убийства и предательство. Вокруг властителя вырастает пирамида холуёв и лизоблюдов. Герой же, свергая злого властителя, занимает его место, сам обращаясь в злодея». «Мудры слова твои, кудесник»,- отвечал ему князь Ермолай: «Поверишь тебе, и одна дорога – в монастырь. Лучше дни и ночи молиться или, наоборот, водку беспробудно жрать, чем про это думать. Власть грех, говоришь ты, кудесник, а как же держава, как же край отчий? Не будет князя, не будет власти, кто поведёт полки? Кто мечом поразит супостата, кто щитом заслонит города и веси? Не видал ты, знать, как бежит народ от степняков, как кривые сабли разваливают бегущих людей напополам, как железные рукавицы кнехтов швыряют младенцев в огонь. Увидишь раз и возмечтаешь об одном – чтобы коня верного, да меч острый в руку, да верную дружину за спиной»! «Простите, князь, но вы не поняли меня. Что есть враг, я не хуже вашего знаю. Из детства помню – бежит наша пехота по ржи озимой в руках с винтовочками без патронов, а немец на танках, автоматчики- рукава закатаны, и ложатся наши как снопы в поле. Мы же с мамой моей в овраге прячемся, фашисты по верху топают, только земли комочки сверху сыпятся. Что говорить, как взрослым я стал, повезло мне. Когда вытащили мы по недосмотру карательный отряд из прошлого и с ним в бой вступили в 16м квадрате Кобелевских болот, то, хоть и говорят, что нельзя прошлое трогать, пятерых гадов этими самыми руками в сыру землю уложил за прошлое рассчитался. А власть я не ту ругаю, за которой народ, а ту под которой»!
На этом разговор прервался, потому что увидели они, как под разбитым арбалетным болтом фонарём отец Климентий перевязывал раненого сержанта Мичурина. Прелат обернулся к ним и сказал на неплохом русском: «Юноша вряд ли выживет. Жаль. Вы русские достойные воины». «Кудесник, уж этого немца я убью. Дай кинжал»!- обрадовался князь Ермолай, но Просфоров удержал его: «Оставь его, князь. Он безоружный, он священник и он проявил милосердие к нашему раненому, а кинжал мы пропили, вот четыре причины по которым мы не посягнём на его жизнь». Князь досадливо махнул рукой, а отец Климентий отвечал так: «Благородные слова благородного рыцаря. Как твоё имя, неизвестный»? «Моё имя Николай»,- сказал Просфоров. «Почтенный Николай, скажи мне»,- спрашивал прелат: «Зачем вы сражаетесь с нами? Мы несём вам свет истинной веры, мы несём вам добро». «И ради этого вы убиваете мирных людей и жжёте наши города»?- возразил Просфоров. «Это война»»,- говорил отец Климентий: «А на войне бывает всякое. Но мы, слуги Церкви стремимся смягчить нравы солдат, как наших, так и ваших». «И для этого сжигаете людей на кострах»?- насмешливо отвечал Просфоров: «Странный способ нести людям добро. Хочу расстроить вас, достойный прелат. Пройдёт каких-то триста- четыреста лет и ваши внуки отринут пышность римского обряда, начнётся Реформация , и правнуки ваши наверняка не поверят, что их прадеды умирали в этих лесах за Святой престол. Они отрекутся от вас и ваших дел». К удивлению Просфорова отец Климентий ничуть этим не расстроился. «Еретики были и будут всегда»,- уверенно сказал он: «Но наша семья всегда была и будет верна Святому престолу. Сомневаться в этом просто глупо». Осенённый мгновенной догадкой Николай Иванович задал ещё один вопрос: «А как звучит ваша фамилия, достойный прелат»? «Фамилия моя простая»,- отвечал тот: «Фамилия моя Лютер».
Тут Мичурин застонал, пошевелился и протянул к Просфорову руку, в скрюченных пальцах которой была зажата записка. «Всё кончено»,- прошептал Мичурин. Николай Иванович развернул бумажку и прочитал: «Военному комиссару Петровского района. Веду бой с превосходящими силами противника»,- «десантом» было добавлено, чтобы записку не сочли нелепой шуткой: «В роте осталось треть личного состава. Немедленно бросайте все наличные силы к посту ГАИ 25й километр. Сообщите в округ. Ничему не удивляйтесь. Прощайте, товарищи. Полковник Сухов. 18. 08. 1991 года».
p.s. «Детям и Кате сообщите, что погиб, как должно солдату и коммунисту».
«Что же это, князь»?- побледнев, воскликнул Просфоров. «Не дрейфь, кудесник»!- отвечал ему князь: «Бери кол потяжелее и пошли Родину защищать». «Это лишнее»,- остановил их прелат: «Оба войска полегли полностью.
-