Чуда не будет.
Выла, выла за окном метель и кидалась комьями снега в окно. Она сидела, сжимая в руках осколки, и царапала ими нежные ладони... Она знала: чуда не будет. В соседних домах весело смеялись и дарили друг другу подарки на Рождество, а она все перебирала, перебирала стекло. Чуда не будет...
Это было за сутки до праздника. Она напекла пирогов и пряников, хотя думала, что в этом году к ней никто не придет, заварила себе кружку чая и сидела у окна в предвкушении: завтра было Рождество. Там, за окном, выла и бесновалась метель, а в доме уютно трещал камин, пахло выпечкой и хвоей от гирлянд. Она улыбалась сама себе, глядя то в ночную мглу, то в огонь.
В дверь постучали, и он вошел. Он принес с собой жутковатый холод метели и что-то еще, неясное и таинственное. На черном плаще лежали комья снега, а голос был низкий и чуть хрипловатый.
— Хозяюшка, приюти на ночь.
Он снял капюшон, и волосы у него оказались черные с проседью на висках. Под рукавицами были большие мозолистые ладони. Он шагнул в свет камина. Она увидела молодое еще лицо с несколькими морщинами, избороздившими лоб, и двумя шрамами, пересекшими щеку.
— Садитесь, садитесь за стол.
Она накормила его пирогами и пряниками, заварила чая и поначалу болтала, болтала без умолку, что живет она одна и бедно, так что "не обессудьте, чем богата"; и Рождество справлять будет тоже одна, и "хорошо бы вы остались, кто ж в праздник путешествует". И почему-то хотелось ей, чтобы всегда было так: чтобы всегда сидели друг напротив друга и пили чай с пирогами, и она говорила, не умолкая, а он чуть-чуть улыбался. Взгляд у него был какой-то нездешний, словно он сквозь стену смотрел, а глаза были блеклые, голубые...
Потом она замолкла, и заговорил он. Хриплый голос его рождал перед дней одну за другой прекрасные, далекие картины, и чем дольше он говорил, тем больше сам казался далеким-далеким. Ведь страны, о каких он рассказывал, были много чудеснее их засыпанной снегом деревушки; люди, каких он видывал, были интереснее доброй хлопотливой "хозяюшки"; приключения, какие с ним случались, были увлекательнее и опаснее похода зимой за дровами. А он все говорил, а она все слушала, затаив дыхание, и любовалась блеклыми голубыми глазами, и морщинами на лбу, и шрамами на щеке, и черными с проседью волосами, и сильнее, сильнее ей хотелось, чтобы всегда он так сидел и говорил.
Ночь длилась и длилась его рассказами. Затухал прогоревший камин. Он поднялся и вышел в метель за дровами, а когда вернулся и с плеч его осыпался снег, ей захотелось, чтобы это было не в первый, а в десятитысячный раз, чтобы жили они вместе и он приносил дрова зимней ночью, когда прогорал камин.
Время шло к рассвету. Он попросился спать. Она постелила ему самую мягкую перину и просила разбудить, когда он соберется в путь, обещала дать с собой еды вдосталь и фляги и водой и вином. Он благодарил, и слабо улыбался, и смотрел сквозь нее отрешенным взглядом блеклых голубых глаз. Он лег спать, она ушла к себе и легла тоже.
А на утро было Рождество, и не было ни его, ни черного плаща, сушившегося у камина. Не пропало ни еды, ни воды, ни вина, лишь лежала записка. Она смотрела на прямой, чуть угловатый почерк и представляла перо в его больших мозолистых руках. «Спасибо, хозяюшка, мне больше ничего не нужно. Счастливого Рождества». Она уронила бутыль с вином, что хотела налить ему в дорогу, и стекло разлетелось, раня ее руки.
Она просидела весь день, перебирая осколки, и уснула в рождественскую ночь, не вытирая с глаз слез. В соседних домах жгли свечи и дарили подарки, а за окном все выла и выла метель... но чуда не будет, это она знала.
А на утро проснулась, и было ей так тепло... Открыла глаза и посмотрела в его — блеклые, голубые. Он прижимал ее к себе большими мозолистыми руками и слабо улыбался. Она улыбнулась ему в ответ, прижалась крепче и заснула снова.
В то же утро стучались, чтоб поздравить с Рождеством, и открыли дверь, и нашли ее тело в луже алого, как кровь, вина, с руками, крепко сжимавшими осколки.
Не было чуда.