За окном скорого «Москва–Владивосток» проплывала, сменяя пейзаж за пейзажем, дорогая сердцу Сибирь. Ярыгин сидел у окна, облокотившись на столик, подперев голову ладонью. В купе мягкого вагона он расположился в гордом одиночестве – без попутчиков – «как барин». В Иркутске дети настояли выкупить купе полностью. Дорога, мол, дальняя, попадёт какой-нибудь алкаш-пустобрёх в соседи – с греха с ним пропадёшь.
Сыновья понимали, что у отца приближался «момент истины»: пришло время подвести итог своей жизни, подвести итог и мобилизовать силы на последнем рубеже. Пройти его без остановок на сомнения, не оглядываясь на пустое: «а может, вернуться и сначала»? Это непросто: в конце и итог…
Мысли текли сами собой: забегали вперёд, возвращались, кружили на месте, будто мотыльки на свету; рассыпались бисером, исчезали, появлялись вновь… снова забегали вперёд. Свои, знакомые, вперемешку с чужими, неизвестными. И лица тоже: свои, чужие, красивые, страшные сливались в одно лицо. Оно растягивалось, расплывалось, рвалось на бесцветные лоскутки, превращаясь в серые тени.
Ярыгин чувствовал: внутри что-то сдвинулось с места, будто сорвалось с родовых скреп. Это «что-то» накренилось, потеряло устойчивость. «Неужели это «что-то» – тот самый стержень?» Душа, почуяв слабину, заметалась из стороны в сторону, пытаясь найти новую опору – твёрдую, последнюю, не бессмысленную. Миры прижались так тесно, что, порезавшись острыми краями, глубоко заглянули друг в друга. Александр Никитич вдруг увидел себя по обе стороны кривых миров, одновременно. Мысли-птицы сцепились когтистыми лапами и замерли, внимательно вглядываясь в себя. Неожиданно наступило прозрение, но оно было таким мимолётным, что только слегка колыхнуло интуицию, а мысли, опомнившись, оторвались друг от друга и умчались прочь. Знакомые вернулись и потекли мимо, за окном, мутным неспешным потоком, то тут, то там вспыхивая вещими зарницами.
Вот зарница из детства: давнишние мысли Санька-пацана. А вот мысли и голоса родителей. Эти принадлежат Лизоньке… его детской любви. Воскресла из глубины давняя обида за предательство. Увидел себя в оранжевых штанах, на скорую руку скроенных из маминой кофты. Вокруг толпится ребятня: тычут в него пальцами, дразнят; рычат и кусают облезлые собаки. А он, несчастный сирота, сбитый с ног детворой, корчится в канаве. Над ним его Лиза, она тоже смеется. В ушах эхом ехидный голос соседа: «Не повезло тебе, сопляк. Не лез бы Никита из кожи – не валялся б ты в канаве в срамных штанах. Тьфу, смотреть тошно…»
«Когда это было? Сколько лет минуло? Зачем я помню?»
А вот он юноша. И снова мысли: «Почему с ним, а не с кем другим? Почему так, а не иначе? Должен же быть в этом какой-то смысл?»
«А эти мысли наши: мои и Оли. Нас разлучили в самом начале. Кто посмел? Власть? И только потому, что мы беззаветно любили Россию? Разве это честно по отношению к нам? К своему народу? Кто «ты» такой, чтобы ломать судьбы миллионов… в самом начале? Ты не помазанник Божий – нет, – «ты» самозванец!..»
Вспомнил себя командиром пулемётного взвода. Тот роковой день: ранение, гибель товарищей; ощущение себя не «здесь», а вместе с ними по ту сторону… Не было страха, не было удивления. Наоборот, никакого желания расставаться, возвращаться назад. Тогда он точно знал, что умер. Шёл к санбату ослепшим, оглохшим, сам себе незнакомым. А «там» он впервые увидел себя другим: легким, светлым, понятным. Он перестал замечать грохот боя, а гримасы смерти превратились в приветливые улыбки. Он шёл по зелёному лугу, сочная трава ласкала босые ноги, солнце припекало лицо, руки, спину. Стояла светлая тишина. Из розовых кустов доносились трели райских птиц, а с неба лилась волшебная мелодия родного жаворонка. На пригорке родители, а рядом, обнявшись за плечи, в полном составе его пулемётный взвод. Он спешил к ним. Это было так важно: стоять со своим взводом, обнявшись за плечи в одном строю. Ничего дороже тех объятий для него не существовало ни тогда, ни сейчас. Те люди были самыми дорогими в его жизни, дороже их не может быть. А его назад, на исходный рубеж. Одинокого, убитого подо Ржевом, потерявшего себя внутри самого себя.
«Зачем вернули?» Неужели лишь для того, чтобы мучать вопросами, ответы на которые он подглядел «там», за границей миров… Он что-то понял тогда, но не сумел удержать в раненой голове. Ответы нашлись позже, само собой не все. Он продолжал искать и для себя кое-что понял. Осталось последнее: проститься с Олей, проведать полчан и напоследок постоять на Красной площади. Что-то обязательно прояснится… такое, с чем можно будет спокойно пройти остаток пути…
Душа Ярыгина трепетала от предвкушения будущих встреч, жадно втягивая время и пространство, стремясь сжать и побыстрее проскочить «лишний» отрезок пути, до Тамбова. Душа спешила. «Ты ещё со мной, душа моя?» – интересовался Санёк, предчувствуя скорую разлуку.
Вспомнилась Натальина «выходка» трёхлетней давности. Жестокий, ненужный поступок. В 1964 году родилась Машенька. Ярыгин души в ней не чаял. Думал всё: вопрос об их с женой отношениях закрыт окончательно и бесповоротно. Такая радость на сердце! Тогда и решил: никаких претензий к жене. Да чего там: влюбился в свою Наталью, как по молодости. С чистого листа семейную жизнь писать собрался, но не тут-то было…
Наталья Петровна – роковая женщина. Звериной красоты амазонка, вылитая цыганка. Её движения до безумия страстны и сильны. Любое, казалось бы, простое движение она умудрялась зафиксировать на доли секунды так, что воображение успевало насладиться невероятным и возопить от «жажды». Её пластика была верхом женского колдовства. Ярыгин терял голову каждый раз, как только она этого хотела. «Моя жена – ведьма!» – рычал он, почуяв запах её тела поблизости.
…А Наталья Петровна, как выяснилось, тот «фокус» и задумала, чтобы побольней ударить его. Не ударила – наповал сразила! «Чёрт в юбке, а не баба!» Ведь своими глазами видела, что он Машутку из рук не выпускал. Рыбалку забросил, к сундучку от случая к случаю подходить стал. Вся его жизнь вокруг Машеньки закружилась. «А она, ненормальная, что удумала?..»
Вернулся как-то Александр Никитич из командировки, с семинара учительского. Гостинцев полны руки накупил: отрез крепдешина на платье жене; сатина цветного на сарафан; в школу всякой всячины; фруктов припёр аж две сетки. Виноград Наталья шибко любила… и любит…
Дверь в избу распахнул – и обомлел с порога: «хоть шаром покати», пуста хата. Воры! Первое, что пришло на ум. Ни шкафа, ни этажерки, ни кровати, ни стола, ни стула; иконостас и тот спёрли, ироды. Как Наталье сообщить? Не перенесёт такую весть хозяйка. Столько лет добро копила: платочек к платочку, рушник к рушнику подбирала, занавеска к занавеске, чтоб не хуже людей. «Не ровён час, приключится обморок с женой, а хуже того – удар на нервной почве…» – растерялся Ярыгин.
Потом огляделся по сторонам, кое-как успокоился и сам себе думает: «Что-то воры, растудыть твою тудыть, больно аккуратно орудовали. Не спешили, по всему видать, и даже веничком на прощание по крашеным половицам прошлись. Заныло сердечко, почуяв недоброе. А немного погодя Клара явилась, дочка меньшая. Так, мол, и так, папочка, ушла от нас мамочка. Меня с собой звала, но я отказалась. В деревню свою уехала, в Карам. На прощанье так и сказала: «Только там я была счастлива, туда, значит, и надо возвращаться…»
Застонал Ярыгин от удара предательского, от обиды завыл и боли. Снова тьма опустилась на землю: ослепла душа, задрожало сердце… Пулемётный взвод на пригорке померещился. К товарищам, комкая жизнь, рванул напрямки. Да так, что пуговки с рубахи по полу поскакали.
Вышел на крыльцо, опустился на ступеньки и застыл, будто умер. Перед глазами вся жизнь проплыла… и в стенку уперлась.
Сколько так сидел? Очнулся, когда на дворе стемнело. Ту ночь переночевали у Дуняши, у сестрёнки. Племянница, Кларочка, в невесту выросла: красивая, умная и такая же душевная, как в детстве. Обе Клары: дочь и племянница, несмотря на разницу в возрасте, крепко дружили. Кстати, дочку Кларой в честь племянницы и назвали. Характеры у обеих больно схожие, вот на этой почве и сошлись. Не разлей вода подружки.
На завтра Александр Никитич напилил чурок и приспособил их вместо табуреток, соорудил столешницу и тоже на чурку приладил.
Сестра с зятем привезли кровати и постель на первое время, сыновья кое-чем помогли. Потихоньку обустроили жилище и стали жить-поживать на пару с доченькой – директор школы (под шестьдесят) и его тринадцатилетняя дочка. Кларе повезло больше всех потому, что она любила своего папку сильнее всех на свете. Даже хозяйством обзавелись кой-каким: кроликов, кур и гусей растили, для души в основном. Петух, собака, кошка – это члены семьи, они не в счёт.
Через три года, дождавшись, когда Клара поступит в пединститут, и посоветовавшись с сыновьями, Ярыгин продал дом. Поделил деньги между детьми, купил билет до Тамбова и покинул родные края.
– С какой целью?
– Настала пора разобраться во всём и до конца…
– О завтрашнем дне?
– Никаких мыслей о дне грядущем и в помине. На прощание в глаза заглянуть родными глазами. Пусть приговор, пусть суровый, но без этого не пересилить себя, не уговорить: не «рвануть» раньше срока к боевым товарищам. Так что ни о каких планах и в помине. Билет в один конец. Что-то в этом роде.
За окном Сибирь. «Вернусь ли? Не будем загадывать… там видно будет. Эх, жизнь!..»