В заводском профкоме сложилась негласная традиция. Чуть ли не ритуал. Быстро отобедав, председатель и бухгалтер погружались в дрему, делая вид, что напряженно работают за плотно закрытыми дверями. Так, в полусне, расслабившись в креслах, но готовые в любой момент встрепенуться и сделать озабоченные лица, они находились до окончания обеда. После чего, повинуясь внутренними биологическим часам, начинали перебирать бумаги на столе, дожидаясь окончания работы. Вообще-то их сон мог продолжаться и дольше. Новая дирекция завода пластмасс разгрузила профком: сама начала решать те вопросы, которые прежде входили в его компетенцию. Вдобавок со сменой собственника предприятия в прошлое ушли выделение квартир, мест в детские сады и льготных путевок в санаторий. Поэтому рабочие стали стороной обходить кабинеты профкома. Тем более, что хозяева завода лишили его не только значимости, но и голоса. Так что профсоюзный вожак Шепилов мог бы спокойно вздремнуть еще с часок. Но он отчего-то, чего сам потом не мог объяснить, встрепенулся и повернул регулятор громкости приемника.
Первые звуки, полившиеся из динамика, тут же навеяли Шепилову далекое детство и тепло рук рано умершей матери. Воскресили ее голоса, выводивший на гуляньях слова из старой казачьей песни: «Милка, че, милка, че - осерчала ты по че? Али люди че сказали, аль сама решила че?». И хотя сейчас пела иная женщина, председатель профкома так ясно представил себя маленького, рядом с мамой, будто это было вчера, а не пятьдесят лет назад. И тут же, как память о ней, преждевременно умершей, как клятва сыновней верности, Шепилов решил включить эту песню в концертную программу, которую самодеятельность завода готовила к пятилетию прихода компании на предприятие.
...Те первые дни председатель профкома помнит так крепко, что даже начинает болеть голова. Как-то в одночасье, словно испуганные птицы, замолкли все заводские весельчаки. Да и остальные работники стали походить на черепах, втянувших головы в панцири, из-под которых выглядывали лишь настороженные глаза, с опаской смотрящие на то, как пришедший капитализм перекраивает завод и его людей на свой лад, без сожаления отсекая все, что не вписывалось в стратегию новых хозяев. В ту пору Шепилов и был приглашен к генеральному директору.
Тот назначил ему встречу на 11 утра, но принял лишь в 12 часов дня. Позже председатель профкома узнает, что в кабинете шефа смонтирован экран и тот наблюдает за всеми, кто находится в приемной. И даже делает первоначальные выводы о посетителе. Этого профсоюзный вожак не знал и настроился на обстоятельную беседу, предполагая, что генеральный директор начнет его расспрашивать о коллективе и его традициях, о передовиках производства и профсоюзной работе. Но разговор получился иной. Предложив Шепилову присесть, руководитель предприятия с властным лицом и колючим взглядом стал внимательно и как-то даже оценивающе его рассматривать. А потом, без предисловий, сказал:
- Учитывая ваш немолодой возраст, я бы вас мог уже уволить. Перед фирмой стоят большие задачи и нам нужны люди с рыночным мышлением. В том числе и в профкоме. А вы, я наслышан, либерал, нянчитесь с каждым нарушителем дисциплины на заводе и воспитываете их. Мне этого не надо. За воротами завода стоят сотни желающих устроиться к нам на работу. Ценя ваши прежние заслуги, я вам советую - идите и подумайте. Второй подобной беседы не будет. Надеюсь, вы меня поняли?
...Все это время, пока говорил генеральный директор, Шепилова бросало то в жар, то в холод. И внутри что-то сжималось, от чего становилось тоскливо и как-то безысходно. Поэтому председатель профкома не помнит, ответил ли он шефу: «Понял», или вышел, ошалело тычась в дверные косяки.
Но с этого момента Шепилов «сломался», как уяснили те, кто проработал с ним на заводе ни один год. Даже Ерофеевича, ветерана из ветеранов и своего соседа по дому, с которым который уже год ходит болеть на футбол, не стал защищать. Учуяли в понедельник охранники на проходной, что от старика вроде попахивает перегаром, и написали на него докладную. Объяснения Ерофеевича о том, что у него родился внук, по поводу чего в воскресенье дома он и выпил маленько, никто слушать не стал. Не помет и Шепилов. Как ветеран не умолял его о милосердии, он наотрез отказался идти к генеральному директору.
Эти воспоминания испортили настроение Шепилову, но не сбили его намерений включить казачью песню в репертуар. И он даже знал, кому в заводской самодеятельности поручить ее исполнить.
А юбилей тем временем приближался. Готовились грамоты и дорогие подарки передовикам завода, рассылались приглашения гостям. Заканчивали репетицию и заводские артисты, готовясь к окончательному просмотру репертуара. Он состоялся в актовом зале завода, и на него неожиданно пришел генеральный директор, который, смущая выступающих на сцене, молча просидел до конца концерта. Затем, поблагодарив всех его участников, попросил Шепилова пройти с ним в кабинет.
Присев на краешек кресла, председатель профкома застыл, ожидая указаний.
- В общем, так, - директор побарабанил по столу пальцами. - Концерн неплохой. Подготовьте к поощрению список его участников. Но из репертуара выбросите эту глупую песню... Как ее там? Милка че, да милка че... Где вы ее раскопали?
- Она народная, - робко вставил Шепилов, чувствуя, как неизвестно откуда нахлынула обида и за песню, и за маму.
- Глупости все это, - генеральный директор властно рубанул рукой. - Пест убрать! Вы свободны.
...Торжественный вечер удался на славу. Было много поздравлений награждений. И концерт шел под искренние аплодисменты, так как на сцене выступали свои, заводские работники. Шепилов, которому тоже вручили грамоту с имени администрации, сидел в первом ряду, неподалеку от директора и напряженно смотрел на сцену, словно ожидая появления чего-то такого, что только известно ему одному. И это что-то вышло на сцену в облике слесаря Ивкина в красной рубахе и с лихо заломленной фуражкой, и крановщицы Янкиной в ярком платье. Звонко, на два голоса, как когда-то певали отец и мать Шепилова, они начали выводи слова казачьей песни.
Чувствуя на себе чей-то взгляд и догадываясь, кому он может принадлежать, председатель профкома повернул голову вбок. Лицо генерального директора покрылось пятнами, а взгляд сощуренных глаз, смотрящих в упор на Шепилова резал как бритва. Презирая самого себя, профсоюзный лидер вновь почувствовал, как сердце тоскливо скатывается вниз, как по спине струится липкий пот, а ноги становятся словно чужими. И уже куда-то, сожалея о сделанном, начала улетучиваться былая отвага. Та, которой председатель профкома все это время распалял себя. Олицетворяя ее с отпором генеральному директору за посягательство на память о его, шепиловской, матери и за свою холопскую покорность. И был момент, когда Шепилов уже готов был опустить глаза, забиться под кресло и превратиться в пыль, чтобы не думать о последствиях своего поступка. Но тут водопадом грянули аплодисменты. И председатель профкома, трамбуя в себе страх, скрестился с директором взглядами. Так он мог теперь смотреть долго. Песня детства прозвучала.