Родственные души

Сергей Александрович Горбунов
В купе был полумрак. Уставшее солнце, застыв на миг у горизонта,  словно напоследок  осматривая окрестности, тихо улеглось отдыхать. Но еще  яростным пожаром пылала заря, и поэтому в вагонах  не зажигали верхний свет. Кривошеев, тяжело дыша, вошел в купе и остановился , дожидаясь, когда глаза привыкнут к здешнему свету. Он едва не опоздал  на поезд, толком не попрощался с сыном, снохой и внуками, провожавшими его, и теперь стоял раздосадованный, машинально поздоровавшись с каким-то мужчиной в пижаме, сидящим на нижней полке у окна. Переведя дыхание, Кривошеев наклонился над своей такой же полкой, раскладывая на ней сумки и авоськи, чтобы затем снять пальто.
- Ба-а-а! Какие люди! Сам Алексей Федорович к нам пожаловали! – тирада прервала занятие Кривошеева и он, обернувшись на голос, вызвавший в голове смутные воспоминания, профессионально впился взглядом в говорившего. Это был тоже немолодой, с редким пушком волос на голове поджарый мужчина, с утиным, когда-то перебитым, носом и неуловимым лицом, на котором выделялись лишь настороженные глаза и осклабленный рот с частоколом золотых зубов.
- Вот уж не думал, что когда-нибудь свидимся на просторах матушки-России. Видимо, судьба! - мужчина картинно вздохнул. Было видно, что он ерничает, постукивая, для пущего эффекта, пальцам по крышке столика, демонстрируя золотой массивный перстень с камнем.
- Ветлугин Сергей Борисович, он же Петр Шамин, он же Иннокентий Коровин. Статьи – мошенничество, незаконные махинации с валютой. Свердловск, 1960–1966 годы, – Кривошеев, вспомнив былую работу, отчеканил, будто читал по-писаному.  – Я тебя, «Соловей», сразу и не признал. Вон ты какой  холеный стал.
- Я и есть. Только, гражданин начальник,  вы мне зря один годик добавили. Я уже в 65-м откинулся и уехал в Ялту отдыхать. Да вы не суетитесь, располагайтесь поудобней, я вас отвлекать не буду.
…Сказав это, обладатель нескольких фамилий отвернулся к окну вагона, наблюдая за тем, как все быстрее и быстрее уплывают назад, словно отстав от поезда,  окраинные строения города, в котором в купе подсел Кривошеев. Но, видимо, натура этого человека  не переносила молчания. Дождавшись, когда его попутчик уложил свой багаж и переоделся в трико, клетчатую рубашку и безрукавку, «Соловей», получивший в криминальном мире эту кличку за чрезмерную говорливость, вновь обратился к Кривошееву.
- Стареем, Алексей Федорович. Это ничего, что я к вам так обращаюсь? Если что-то не так, так вы не стесняйтесь – говорите, – едва уловимая улыбка змейкой пробежала по губам  золотозубого. – Вот  уже и сын ваш стал таким же по возрасту, какими были мы  в те годы, когда познакомились друг с другом. Видел в окно, как вы прощались. Коньячку не желаете? Люблю, знаете, им побаловаться для настроения.
…То ли фамильярный тон Ветлугина, то ли досада на то, что волей случая он оказался в купе с тем, с кем не было никакого желания видеться, но Кривошеев резко отказался.
«Соловей» осуждающе покачал головой.
- Обижаете, гражданин начальник. Что было, то уплыло и быльем поросло. А жизнь, как говорил поэт, продолжается. И это не вы, а я от вас должен нос воротить. Не я вас, а вы меня за решеткой стерегли. И хотя по нашим понятиям  не борзели, все равно  были вертухаем, то есть контролером.
- А я, Ветлугин, в друзья не навязываюсь. Таких, как ты, я всю жизнь презирал за то, что вы как клещи присосались к обществу, пили его кровь и гадили. Поэтому я своей службы не стыжусь, и исполнял ее, как того требовал закон. Вот ты ответь мне на такие вопросы: скоро мы с тобой к финишу придем, а что ты, кроме лагерей и пересылок, видел в жизни? И что хорошего ты сделал для людей и страны? Нечем тебе крыть, кроме придуманных баек о красивой жизни, когда ты выходил на волю.
…Глаза золотозубого стали узкими, а нижняя челюсть хищнически подалась вперед.
- Не надо, Алексей Федорович, меня агитировать, а то я кусаться буду. Старый я это слушать. У меня своя философия и своя дорога. Они меня устраивают, и я по нашим лагерным понятиям живу правильно. Сейчас вот из Дома отдыха возвращаюсь. И я, не в обиду вам будет сказано, одет, обут получше, чем вы. И коньячок пью, когда захочу. А вы, судя по тем узелкам, что везете в качестве подарков от сына, живете финансово в напряг. Если не ошибаюсь, и на пенсию ушли в прежнем чине. Да, вот они – гримасы жизни… Урка живет как белый человек, а цепной пес государства, стерегущий преступный мир, ходит в дешевом школьном трико, а дома питается китайской лапшой. Да вы не дергайтесь и не обижайтесь на эти слова, гражданин начальник. Я же не со зла, а правду говорю. По вам вижу, что скребут  кошки у вас на душе: «Соловей» фраером едет в купе, а вам такой шанс государство не дало. Разве не правда?
- Это у меня – правда! – сказал, как отрезал, Кривошеев. – Когда такие, как ты попадают надолго в зону, веришь, на душе даже легко становится от того, что общество от вас отдохнет.
- Ох, и злой вы стали к старости, Алексей Федорович! И давайте не будем касаться моей жизни, а лучше возьмем вашу, героическую. По зоне слух ходил, что вас после армии комсомол по идейным соображениям в нее работать направил. Если это так, то я не могу понять одного. Я знаю, за что я сидел. А вот за что вы, вместе с урками, оттрубили от звонка до звонка 25 лет, убей Бог, не могу осмыслить! И чем вы от нас отличаетесь? Те же решетки и  та же колючая проволока, вонь бараков и уголовные рожи изо дня в день. Одно отличие, что на ночь домой, к семье, уходили. И водку чаще пили, чем мы в зоне. Нет, не равный у вас счет с государством. Кинуло оно вас, как лоха. Вот она – правда. И вы ее знаете, поэтому и злитесь. Так что не спешите, гражданин начальник, меня лозунгами пичкать. Подумайте, а я пока коньяк достану.
…«Соловей» снял с полки импортную объемистую сумку и начал выкладывать из нее припасы. Кривошеев, у которого все клокотало внутри, промолчал, собираясь с ответом. Давая понять, что не намерен ввязываться в спор, – он отвернулся к окну. Но тут в вагоне зажегся свет, и смотреть в сгустившуюся темноту стало бессмысленно. Но и прятать глаза от собеседника было зазорным  для бывшего лагерного контролера. И теперь уже он прервал паузу.
- Обидеть меня хочешь, Ветлугин? Оскорбления всякие говоришь. С собой сравниваешь. А это оттого, что ты свою неполноценность и ущербность среди нормальных людей чувствуешь. А я нет. Возьми хирурга – он всю жизнь делает операции, вырезая опухоли и гнойники, и люди его благодарят. Спасибо говорят и слесарю-сантехнику, который из года в год прочищает системы канализации. Нас, конечно, в газетах люди не чествуют, но понимают, что кто-то должен стеречь воров и убийц. А к тебе у них иное отношение. И ты это знаешь. Поэтому, уверен, что в Доме отдыха ты не сказал, что блатной, а, поди, выдал себя за какого-нибудь бывшего работника культуры.
…Вставные золотые зубы довольно засияли во всю ширину старческого рта.
- Все вы знаете, Алексей Федорович! Признаюсь, был грех. К тому же моя  прошлая специализация  предопределяла лицедейство. Наверное, я был бы  неплохим актером, но судьба сделала зигзаг…
…Собеседник «Соловья» не дал ему разлиться половодьем слов.
- Не надо уходить от ответа, Ветлугин. Да, собственно, тебе и крыть нечем! Так что не обижайся, что я попрекнул тебя твоей никчемной жизнью. И мне сейчас даже жалко тебя стало. И по имени-отчеству (из вежливости) готов тебя величать, но не могу. И хотя, как ты ехидно заметил, мы действительно вместе за колючей проволокой жизнь провели, и вроде как поэтому родственные души, друзьями мы с тобой никогда не будем.  Вот тебе мой сказ!   
…В купе воцарилось молчание, нарушаемое лишь шелестом упаковки еды, выкладываемой попутчиком Кривошеева из баула. Когда на столе воцарилась бутылка коньяка, бывший зэк, словно и не было перепалки, как само собою разумеющееся, дружески обратился к своему бывшему охраннику с просьбой выпить по маленькой и вспомнить прошлое.
…Утром проводник, дежуривший ночью, взахлеб рассказывал своей напарнице:
- Слышишь, Валентина! Те два старика, что вместе в пятом купе ехали (ну, мы еще решили их не стеснять и не подсаживать к ним никого), такие крепкие деды оказались! До глубокой ночи пили и о чем-то говорили. Я ухо к двери приложил, а они про какие-то зоны и зэков спорят. То ли сидели вместе, то ли в органах работали. Думал, утром не поднимутся (тому, что с золотыми зубами, в Мичуринске надо было сходить), я пошел будить. А они уже проснулись и прощаются. Умора смотреть! Тот, что собрался сходить с поезда, оделся, а второй ему заботливо шарф на шее поправляет и пальто на груди запахивает. Дескать, холодно на улице, застудишься. А золотозубый глаза утирает платком и извинительно так просит: «Держись, Алексей Федорович. И прости, если не так что было!» Обхохочешься с этих стариков!
…И проводник, не дожидаясь ответа напарницы, принялся разравнивать на полке матрац, чтобы вздремнуть до следующей станции.