Арестантские вагоны еще катились где-то за тридевять земель, а зона уже знала: по этапу к ним идет политический еврей. Эта новость гуляла по баракам и обсуждалась самым серьезным образом, так как здесь каждая мелочь имела свой потайной, зачастую извращенный, смысл и далеко идущие последствия. Появление в зоне осужденного за «политику» тащило за собой приезды комиссий и ужесточение режима. Поэтому, когда автозак, специальная машина для перевозки осужденных, привезла новеньких, все свободные зэки высыпали на смотрины, надеясь увидеть земляков, а больше поглазеть на жида, взбаламутившего зону. Кем-то пущенный слух рисовал его здоровяком, но на деле «политик» оказался невысоким, худощавым интеллигентом в очках и с тихим голосом. Да к тому же еще с библейскими именем и фамилией – Давид Лазарь. И лагерные болельщики не без злорадства наблюдали за тем, как надзиратели сапогами и дубинками «прописывали» вновь прибывших, особо усердствуя на «политическом».
А то, что ему в зоне жизнь будет не сахар, все поняли на утреннем разводе. Начальник колонии, носивший кличку Бука (русское – нелюдим, а искаженное казахское – бык, что одинаково подходило ему), высмотрев Лазаря в шеренгах осужденных, стал напротив него и начал медленно чеканить:
- Тут некоторые думают, что они очень умные, – Бука, отупевший в этой солончаковой глухомани юга Казахстана, замолчал, подбирая слова и, наконец, закончил, – но они о себе много воображают. Труд сделал из обезьяны человека. А мы из обезьян, пляшущих под империалистическую дудку, будем делать людей.
…Подчиненные подполковника, не ожидавшие от него такой витиеватой фразы, подобострастно заржали. А осужденный Лазарь, воплощая тезис Карла Маркса о значении труда, через час был направлен строить новые корпуса колонии в бригаду землекопов выдалбливать в глинистом грунте котлован для фундамента. И уже к концу дня он получил по зубам, так как, выбрасывая грунт наверх, не удержал отяжелевшую лопату, и высыпал ее содержимое на голову работающего рядом.
Так потянулись дни, в которых его никто не замечал и не домогался, но и не жалел, когда он дул на горящие ладони, обезображенные лопнувшими мозолями. В такой отрешенности от всего и всех, скорее механически, чем осознанно, Лазарь долбил землю, интуитивно чувствуя, что за ним все же наблюдают – и зона, и администрация колонии. Каждой клеткой своего ноющего тела он страшился, что если не выдержит этой непривычной для себя работы, попросит поблажки, то станет одним из тех, кто в зоне ходит на побегушках у сильных. А его тем более растопчут, так как он был чужд этой среде, раздражал многих своей культурностью и тем, что не подлаживался под остальных, живущих зоновскими понятиями. При таком раскладе не исключено, что на этой почве рано или поздно мог назреть конфликт.
Но человек предполагает, а Бог – располагает. Полковник внутренней службы глубоко ошибался, считая, что держит зону в кулаке и мысли каждого зэка читает раньше, чем тот подумает. Давид не только выдержал пресс Буки, но и в какой-то мере стал знаменитым в колонии. И произошло это, в общем-то, случайно.
В один из воскресных дней к нему подошел казах, так же, как и Давид, недавно прибывший в колонию, и попросил помочь грамотно по-русски написать кассационную жалобу в Верховный суд. И хотя этот жанр бывшему институтскому преподавателю филологии знаком не был, он эмоционально, логически выстроив доводы, изложил то, что хотел сказать проситель. На этом и расстались. Другая просьба случилась через пару дней. Пожилой осужденный, носивший кличку Дед, готовился к выходу на волю. И очень хотел помириться с женой, с которой расстался незадолго до того, как оказаться в заключении. И он просил Лазаря, как ученого человека, написать так, чтобы Вера Степановна, жена, значит, поверила и простила. Просьбу Давид исполнил и писал черновик для Деда так, как будто обращался к своей жене. И даже сахар от него не взял, когда тот, растроганный таким посланием, пришел благодарить.
…Верно говорят, что в зоне все обо всех знают. Через три недели Деду пришло толстое письмо, которое он читал, вытирая набегавшие слезы. А потом, обращаясь ко всем, сказал, что жена его простила и очень ждет. А спустя время прибыло решение Верховного суда, который снизил срок наказания подателю жалобы с пяти до трех лет. Естественно, обе эти новости стали известны всему бараку, а потом пошли гулять по зоне. Обрастая легендами об ученом еврее, который пишет кассации так, что прокурорам и судьям крыть нечем.
И потянулись к Лазарю просители, в том числе и те, кто занимался любовной перепиской с женщинами и девушками, присылающими письма в колонию. Чтобы не повторяться в этих посланиях и не забыть то, что знал, Давид стал перемежать тексты отрывками из стихов различных поэтов, что у осужденных, и, по-видимому, у дам, имело успех. Тем более, что заказчики считали, стихи придумал сам Лазарь. И это тоже стало началом перемен в его судьбе.
Как-то вечером новоявленного писаря вызвали на беседу с авторитетом. Его Давид видел лишь издали, когда тот, не спеша, выходил на проверку. А так все дни этот детина в олимпийском костюме накачивал в бараке силу гирями, играл в карты или чифирил с прихлебателями.
Пройдя по проходу в дальний угол барака, где не дуло и не сразу бросалось в глаза надзирателям, Лазарь остановился перед компанией. Авторитет, сидя по-турецки на своей кровати, особливо стоящей в углу вместе с тумбочкой, пил черный как деготь чай. Остальные лениво поддерживали вялотекущий разговор. Не зная, как себя вести, Давид вежливо поздоровался, ожидая, что будет дальше. Его приветствие осталось без ответа. Авторитет, шумно отхлебнув из кружки, разглядывал пришедшего, чуть наклонив голову. Затем как бы ненароком спросил:
- Значит, письма пишешь?
- Пишу, – подтвердил бывший преподаватель. – Если кто попросит.
- Угу! – неопределенно сказал второй хозяин колонии. – Теперь писать будешь тем, кому мы скажем. Для остальных свои борзописцы в зоне есть. И еще. Я не прокурор, но интерес имею: чего вы, евреи, с Брежневым не поделили? По-моему, он сам живет и другим жить дает…. Ну, да ладно – это твои заботы, а нам политика – по боку. Иди, а мы еще посмотрим, что ты за фрукт.
- Серый, тормозни его, – неожиданно обратился к авторитету сидевший справа от него седой осужденный в матросской полосатой майке. – Он, говорят, стихов много наизусть помнит.
… И уже, обращаясь к Лазарю, спросил:
- Ты блатные знаешь? И чтобы с картинками?
…Получив отрицательный ответ, спрашивающий разочарованно махнул рукой.
- А Есенина знаешь? – уже в спину уходящему Давиду задал вопрос другой приближенный авторитета, с картами в руке.
- Какого Есенина, раннего или позднего? – поинтересовался, возвращаясь, филолог.
… Спросивший ошалело выкатил глаза. Он знал, что есть поэт Есенин, а тут ученый очкарик еще какого-то однофамильца называет. И он на всякий случай сказал, что второго.
И Лазарь, не дожидаясь больше вопросов, стал негромко читать «Черного человека». /– Друг мой, друг мой -/Я очень и очень болен./Сам не знаю – откуда взялась эта боль,/ То ли, как ветер свистит над пустым и безлюдным полем,/ То ли, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь.
Филолог сам не заметил, как увлекся. Читая стихи дальше, он забыл, что это не студенческая аудитория и перемежал рифмованные строки прозой – фактами биографии поэта, литературоведческими оценками его творчества. Когда же звуки команды на вечернюю проверку вернули Давида в реальный мир, он поразился тишиной вокруг. Авторитет, не допив чифирь, сидел так же на кровати, о чем-то глубоко задумавшись. Замерло и его окружение. И за спиной филолога стояли в проходе, сидели на ближайших нижних и верхних нарах осужденные, напряженно слушая магию рифмованных слов.
С этого дня в жизни Лазаря внешне ничего не изменилось. Хотя, направляемый Букой на самую грязную и тяжелую работу, Давид с удивлением обнаруживал, что оказывался на тех участках, где дело ему было по силам и не унижало его достоинства. Но зона не будет зоной, если кто-то на кого-то не настучит. О поблажках крамольному интеллигенту донесли Буке. А также о том, что он пишет заключенным кассационные жалобы и чуть ли не регулярно устраивает в бараке вечера поэзии. Эти сообщения хозяин колонии воспринял, как личный вызов этого еврея-умника ему, полковнику МВД. Бука, согласно любимой им присказке: был бы человек, а статья – найдется, сразу хотел упрятать Лазаря в карцер, но передумал. Точнее, шкурой почувствовал, что, может, настанет такое время (политических сажают, а их все больше и больше), когда за этого очкарика придется держать ответ. И в ход был пущен не раз проверенный Букой метод. Тем более, что и кандидат на исполнение обозначился: осужденный Крохалев утром кинулся драться на надзирателя-прапорщика. Тотчас Кроха был доставлен к полковнику. Тот не стал долго разговаривать с психованным заключенным, а выставил ему два варианта: или Кроха провоцирует драку с Лазарем и инцидент с прапорщиком затушевывается, или он пойдет в карцер и будет там до тех пор, пока не начнет по-волчьи выть. А может и дополнительный срок схлопотать за посягательство на сотрудника лагерной администрации.
Реакция осужденного на эти слова была быстрой и не та, которую ожидал Бука, считая, что загнал заключенного в угол.
- В карцер пойду, гражданин начальник, – Кроха переступил с ноги на ногу. – Это лучше, чем разборка, которую мне зона устроит за этого профессора. Да и стихи он душевные читает…
…Полковник понял, что проиграл. Как ни хотелось ему признавать, но отныне он ничего существенного уже не сможет сделать во вред Лазарю, не рискуя взбудоражить зону и привлечь к себе внимание начальства. И Буке ничего не оставалось сделать, как, перейдя на крик, грубо и грязно выругаться, посылая Кроху в известном направлении.