Баба Вера

О таких женщинах могу лишь говорить,
Земля без вас давно бы опустела,
Вас надо не любить – боготворить,
Таким бабулям до всего есть дело.
Нет, она не Божий одуванчик. У таких бабусек седой, пушистый венчик волос, мягкая, летящая походка, тонкие ручки и ножки и еще много чего. Баба Вера – не из таких. Она, конечно, «коня на скаку» не остановит, но в «горящую избу» по молодости войти вполне могла. Сейчас Егоровне под девяносто. Ушла сила из ног. Передвигается с помощью бадиков. Странное слово бадик. На самом деле – это простые костыльки. У нее их два. Егоровна их вечно теряет. Откуда знаю? Дак часто бываю в гостях в ее доме. И очень люблю разговоры с ней разговаривать. Поговорить – ее хлебом не корми. А как же. Дочка ее вечно дома не бывает, вся в работах, да заботах. Вот старушка наскучается, а тут вот он и я. Слушать, задавать вопросы, кивать во время головой – это я умею – стопудово. А уж она рассказывать – прямо сказка, готова хоть сутки напролет. Ага. И в это же время чаи гонять. Заваривает сама и в «свой» чайник – разные травы, магазинным доверяет не очень.
А какие у нее изящные руки. Пальцы длинные, как у музыканта. Этак кистями крутнет, ну чисто дворянка. Волосы длинные, густые. Каждое утро любовно их расчесывает гребнем и собирает не в узел, а делает «конский хвост», как семнадцатилетние.
– Вот ты думаешь, что я всегда была такая согнутая и ноги как у кавалериста? Да как же. Все было при месте. Парни в свое время табунком ходили.
– А как вы под Барнаулом очутились, насколько я знаю, родина-то Быстрый Исток?
 – Ошибаешься, Анатолий. Вовсе не Быстрый  Исток, а Ново-Покровка. И глаза ее при этом засветятся такой нежностью и станут какими-то по детски влажными.
 – А ты бывал в тех местах? Ах, сильно хорошо там. Ягод, ну прямо прорва. Особенно облепихи. Ох, и киселек из ей до чего ж вкусный. Озер опять же много.  Рыбы хоть голыми руками лови. Озер мало, дак мужики на Обь за рыбкой.
– А ветра как, тоже донимали? – спрашиваю по вполне понятой причине, тоже ведь степняк, правда из Кулундинской зоны.
 – Ну а куда ж они делись? – усмехается Егоровна, - без ветров в степи даже и скучно.
И притворно сердится: - Ты меня своими ветрами с мысли не сбивай, если хочешь, чтобы я порассказывала  о своей жизни. – А сама хитренько улыбается, знает, что я слушатель что надо. И вдруг неожиданно спрашивает: - А мать твоя кем работала?  - Ну и поворот какой-то неожиданный у бабуськи. – Лаборанткой на маслосырзаводе, - не понимая к чему она клонит, отвечаю я.
– А вот я чуть медиком не стала, - весело говорит Егоровна. – Но не сподобилось. Училась в Бийске в медучилище. Повели в больницу. В операционной мужика как располосовали при нас, со мною плохо. – Она артистично крутнула своими длинными пальцами.
  – Не получилось из меня медика.
– Поди жалко? – сочувствую я.
– А то как же. Может и ноги щас бы не болели.  Городская-то жизнь манула. Вот и поехала с подружками в Барнаул.
– Так причем здесь ноги, Егоровна? – спрашиваю я.
– Да подожди ты, не торопись. Обскажу, раз начала. Устроились на меланжевый комбинат, ну где ткани делают.  Летом жара, духота несусветная. Пыль, грязь. Разуемся с девчонками и по цементному полу босиком нажвариваем. До сих пор не пойму, почему женщины, которые в годах, ниче не говорили нам. Этот цемент потом ноги у нас и поскрючил.
– И долго вы на меланжевом?
 – А почитай девять годков.
 – И что? Работа до пота и никаких прегрешений? – смеюсь я.
 –Да ты че, Анатолий. Я там и замуж вышла. И ты не поверишь, за быстроистокского.
 – Серьезно, что ли? И как же это приключилось?
 – А вот так и  приключилось. Ехали мы в Барнаул устраиваться вместе с одним парнем из нашего району. И вот он привел в общагу своего дружка из Быстрого-Истока. Так и с Колей познакомились. Оказался тоже Покровский, но, представь, я его не знала.
 – И что,  закипели страсти-мордасти, - смеюсь и боязливо смотрю на нее, вдруг обидится. Не тут-то было. она тоже смеется: - закипели, да еще как, до свадьбы довели. Ох и настырный был.  Да и чего греха таить, веселый был, такой голову быстро закружит. Так бы может в Барнауле и остались, но свекровка вынь да положь: езжайте и езжайте в Быстрый Исток. К этому времени и Наташа родилась. И Коля каждый день – поехали да поехали. Ну че, поехали. Дай-ка, чайку хлебну, да расскажу про возвращение. Целое кино можно снимать про эту нашу поездку. Ну прям горе и умора. – пьем чай, а ей не терпится продолжить. Но и мне тоже интересно. Что же, любитель старины прелестной, слушай, да запоминай. А баба Вера… вдруг запела:
Эх, калина, ты калина,
В речке тихая вода,
Ты скажи, скажи, калина,
Как попала ты сюда.
Как-то раннею весною
Парень бравый прискакал,
Долго мною любовался,
А потом с собой забрал…
Я слушал бесхитростные слова песни, незаметно смотрел на ее торжественно-печальное лицо и думал: Да, такую надо было забирать, чистая колдунья.
Егоровна так же как внезапно начала, так и внезапно закончила песню: «Фу ты, чего это разошлась старая перечница. Ладно, слушай дальше. От Бийска до райцентра, наверное, километров сто. Поехали. Все вещи: одежда, постель, посуда – все на кузове. Зима, мороз. Наташа завернута в разные одеяла. И тут надо же мне было вспомнить как у одной знакомой ребятенка вот также везли, да шибко укутали, а он и задохся. Говорю: «Коля, давай Наташу посмотрим». Развернули, и показалось же, что она не дышит. Чуть с ума не сошли. Муж дочку в охапку, благо  в какую-то деревню въехали. Стучим в первую избу, забегаем. Развернули девчонку – дышит. А у нас зубы от страха и испуга ходуном ходят. Так до утра на печи у сердобольных хозяев и просидели. Так послушай че дальше-то было. Ишо перед печкой-то Коля на улку пошел глянуть на вещи в кузове машины, а их там нету. Видать дорогой все растерялись. Вот тебе и новоселье, сплошная комедия с трагедией. Поахали, поохали. Дак главное Наташа жива, красавица наша, а остальное наживное».
 – Вера Егоровна, а было такое, чтобы вы жалели о том, что вернулись на родину?
 – Да что ты такое горишь? Как можно жалеть? Ведь это родина! Ты вот нет-нет, да Баево свое вспоминаешь, а сколь годов как уехал. То-то. Потихоньку обустроились. Руки-то на что? у мужа вообще-то золотые руки. Он и койку смастерил, и стол, шкафчики разные.
И снова моя собеседница переходит совсем на другое, хотя уже убедился, что память у нее преотличная, дай Бог каждому в 90-то лет. Ага.
 – Ты вот спрашивал как-то про войну, как тогда жили. А вот не хочу я об ей говорить. И так тяжестей было много, а тут еще она, проклятущая. Ни еды, ни обувки с одежкой – все ведь на фронт отдавали. Но хорошо помню – не хныкали. И ведь представь – часто с песней жили. Она помогала. И за власть держались, хоть помаленьку и поматеривали. Даже старались не вспоминать, как отца раскулачивали. Нашли богача!  - Горестно покачав головой, продолжает: - в один день двенадцать мужиков увезли нквдешники, и с концом.
 – А жизнь наша, Анатолий, никогда легкой и не была. Чтобы жить не хуже других держали двух коров, овец, свиней, конечно, да мелкоту разную. Дак зато кладовка всегда полная, и угостить было чем.
 – Трудно, спрашиваешь?  А как же. Но не гундели, как нонешние. Помогало, что озеро было рядом – гуси, утки, водопой, рыбешка опять же. Свекла вот только досаждала, сахарная, конечно.
 – Это как же?
 – Да как. У вас в Баевском районе ее родимую сеяли?
– Нет.
– Вот и благодать. А у нас сплошь и рядом. Не даром сахарный завод рядышком. Ты представляешь на каждый двор 5 гектаров. С ума сойти. И это же надо такую прорву прополоть. А как осень перебирать, чистить, когда ее повезут на завод. Сколько слез и матерков было. Как крепостные ишачили и взрослые, и ребятишки. Спроси хоть у Саши с Наташей. Хлебнули в свое время.
– Ой Егоровна и не говорите. В студентах пришлось тоже с ней познакомиться. И всегда одно и тоже. Сентябрь – дожди, снег и гурты свеклы на полях. Сколько ее в зиму уходило.
 – Правда твоя. Сегодня все машинами делается. Так это же хорошо.
 – Давай-ка, гостюшка, помянем свеклу чайком с сахаром. Чево на свеклу обижаться, без сахару человек тоже не может жить. А потом ты по нашему бору погуляй, а я чуток прилягу. Старость не младость, смущенно улыбается она.
…Прелесть, а не бор. Сосны, как говорят, такие огроменные, что когда взглядом достанешь вершину, кажется, голова упадет на землю. И завораживающая тишина. Ты как будто в сказочном царстве и с замиранием сердца ждешь появления лесной красавицы с белокурыми пушистыми волосами и ласковыми карими глазами. Размечтался. Иди, старушка, наверное, заждалась. Ау, бабушка! Иду! Интересно, если проснулась, чем занимается неугомонная Егоровна. Ни разу не видел, чтобы она ничего не делала. И точно. Занимается уборкой на кухне.
Н – Ну что вы, Егоровна, в самом деле! Наташа скоро с работы, да и я не без рук.
 – Ой, чего ты говоришь. Я совсем, что ли инвалидка? Шевелиться надо, да и не люблю сиднем сидеть. Ты как-то спрашивал, что для меня главное в жизни. А вот не поверишь – чистота. Нисколь не вру. Хоть в избе, хоть во дворе, в огороде – везде должон быть порядок, иначе люди будут чисто свиньи. Ты то сам как думаешь?
 – Как? А у меня мама по таким же правилам жила. И песни петь тоже любила.
 – Знаешь, сынок, давно заметила, те кто любят песни петь – завсегда хорошие люди. Твоя мамка какие больше любила?
И я, конечно, не удержался:
– Дивлюсь я на небо,
Тай думку гадаю,
Чому я не сокил,
Чому не летаю…
Или такую, Егоровна:
Вьется наче змейка
Неспокойна ричка,
Тулытся близенько
У пидныжья гир,
А на тому боци
Там живее Маричка…
 – Ух ты, - восклицает старушка, - какие красивые. Слова интересные.
 – А мы все в сторону Кулунды из хохлов, обрусевших украинцев. У меня мать  девичестве Вороненко.
 – А я думаю, откуда ты так хорошо шпаришь по украински, - смеется Егоровна. – Как-нибудь спою тебе про машиниста, мы частенько ее пели. Меня часто спрашивают, чего ты больше всего в жизни запомнила? Как чего? Да перво-наперво какая дружная была у нас семья, как мы с мужем души не чаяли в своих детях, все делали, чтобы их вырастить, выучить. Как всю жизнь работала честно и добросовестно. Вот посмотри.
С волнением вижу это по лицу и рукам, достает медаль «За многолетний добросовестный труд». Держится с достоинством, но глаза все равно выдают – завлажнели.
 – А самое главное, чтобы твой напарник по жизни был хороший человек. Мой Коля был таким. И веселый, и работящий, да и любил, не изменял. Руки опять же не распускал. Грешок, как и за многими, водился, не буду скрывать. Когда стал работать газовщиком, ну газ по домам развозить, этот грешок и стал проявляться. Ты вот насчет водочки как? – спрашивает вроде бы мимоходом, а глазки так и пробуравливали. Ух, и Штирлиц в юбке!
 – По мне,  не видно что ли? – не очень приветливо отвечаю, не глядя на нее.
 – Да ты не сердись, я же хочу как лучше. Это же какое горе, когда мужик в семье пьет. Муж от этой злодейки с наклейкой и пострадал. Ладно не будем об этом. Чего уж тут старое ворошить. Хороший он, Коля, был человек. И меня, и детей очень крепко любил, «спортсмен» наш ненаглядный. Почему спортсмен? Чуть «примет» и давай физзарядкой в ограде заниматься. Прям умора.
И отвернувшись долго смотрит в окно. Я тоже молчу.
Чувствую, пауза затягивается. Становится как- то неловко: в гостях, а заставил бабу Веру запечалиться. Громко кричу, со слухом у Егоровны не очень: «Егоровна! А давайте я свеженьких щучек поджарю. Пальчики оближете, обещаю.
Егоровна оживляется. Жареную рыбу, скорее не жареную, а тушеную, просто обожает. Мне нравится, как она с удовольствием ест то, что я приготовлю из еды на день.
 – Ить вроде бы никаких шибко приправ нет, чисто по-мужицки варганишь, а вкусно, - хвалит она, - где так намастырился?
 – Как где? В студентах больше восьми лет, женился поздно, да и во вдовцах уже три с лишним года. Знаете,- перевожу разговор на другое, давно хотел поговорить с вами о Валерии Золотухине. Давайте завтра с утречка. Что скажете?
 – Завтра, так завтра, - соглашается она, – ночью все равно не сплю, повспоминаю.
Да, знаменитостей на Алтае – не мерено.  С Валентиной Терешковой – первой женщиной космонавткой , Михаилом Евдокимовым посчастливилось встретиться. С Терешковой после приземления из космоса в Баевском районе, с Евдокимовым во время его губернаторства в Алтайском районе, даже пообщались. Интересно, мое представление о Золотухине совпадет с тем, что расскажет памятливая бабуся. Утро покажет.
Часов в 10 утра Егоровна на своем «рабочем» месте на кухне возле стола у окна. Лицо торжественное, просветленное. И снова поражает меня:
 – А сам-то как к Валерию Сергеевичу относишься?
 – Ну и вопросы у вас, прям ни встать ни сесть. Да я его всю жизнь люблю и почитаю. А как же. Даже всегда старался походить на него. С детства самодеятельность люблю, в театре играл. А без песен и дня прожить не могу.
 – А в Быстром Истоке от Сергеича все  были без ума. Как же, свой, к тому же «народный». Летом частенько из Москвы приезжал, в клубе народу не протолкнуться. В дома запросто заходил. Вот как с тобой встречались. Я и в доме, где он жил, часто бывала. Простой, смешливый, не чинился. Как приедет, по деревне сразу слух – Бумбараш приехал! Народ шибко его признавал. Очень всем понравилось, когда он решил церковь на родине построить. Многие помогали безо всякой корысти. Жалко, что рано ушел, мог бы годков десяток  и пожить, - делает вывод хозяйка, не забыв перекреститься. – Память о себе хорошую оставил. Всем бы так надо.
 – А вы знаете, что друзья, жена приезжают в Быстрый Исток, чтобы помянуть Золотухина.
 – А чего же не знаю, знаю. Газеты видишь же читаю, телевизор смотрю.
Правду говорит, неугомонная хозяюшка. Читает, да еще как и зачастую без очков.
 – Знаешь, че я заметила, - проникновенно говорит она, - Сергеич души не чаял в младшеньком своем – Ванюшке.
 – Как будто вы своих не любите, - не удержался я.
 – Ты что это такое говоришь? – сердито говорит она. – Как же их не любить и детей, и внуков. Это же мои кровиночки. И сын Саша, и дочка Наташа, уже тоже в возрасте, а до сих пор переживаю об них, охота, чтобы все у них хорошо было. Не всегда оно получается. Молюсь каждый день за них. – Горестно вздыхает. А внуков еще жальче. – Лицо ее проясняется, становится ласковым, ласковым. – Как меня увидют, так и ластятся, так и ластятся. Вот прошу Сашу, чтобы свозил до Бийска, да до Быстрого Истока. Так охота всех повидать, спасу нет. Обижаться грех, все относятся хорошо: и дети, и внуки. Вот ты говорил про богатство в жизни. Дети и внуки и есть главное богатство. А у меня внуков трое, правнуков четверо. Не зря жизнь прожила, да и еще поживу. Интересно, как оно дальше повернется?
 – Что повернется? – делая вид, что не понимаю о чем она говорит, спрашиваю я.
 – Ты не хитри, не хитри, Анатолий, все ты понимаешь. Хочу дождаться, как у Наташи сложится, не век же ей оставаться одной. Как Саня построится. Да ну тебя, все-то ему доложи. Давай-ка почаюем. А женские богатства показывать не буду, полный шифоньер забит. А толку-то. Сколько уж годов ничего не одевала. Куда? А женихи никто не ходят. Недавно по телефону один все навязывался. А когда я его пригласила на девяностолетие, пожелал долгих лет жизни и отшился. Больше не звонил, - весело смеется моя собеседница.
Понятно, почему у нее сыночек с дочкой один веселее другого, - невольно думаю я. – закваска-то маманькина с папанькиной.
  – Ты чего так подозрительно смотришь? – говорит баба Вера. – Чего время зря терять, чую о чем-то еще хочешь спросить. А, хотел узнать жалею старую жизнь свою? Скажу откровенно, нет. Помню один год 40 кг зерна на тысячу трудодней дали. Обидно? До слез. Но ведь не одной мне. Зато жили дружнее, открытее с надеждой. Ниче не скажу, пенсия не плохая, что обижаться. В магазинах все есть. Но страх. Не знаешь, что завтра будет. И людей как подменили. Какие-то черствые, тайные, не хорошо это. Толи дело было, когда я на пенсию пошла.
Лицо Егоровны зарумянилось, стало каким-то добрым-добрым, даже мечтательным.
 – Знаешь, Анатолий, частенько устраивали мы посиделки. Обязательно за столом. Зимой в избах, летом на улице. По очереди. Если у нас, то на столе арбузы всякие – соленые, свежие,  тыква. Собираемся у Братищевых – на столе соленья, сладости. Любили бывать и у Чапловых, у тех обязательно мед. Чаи гоняли, про жизнь разговаривали. А уж песни – обязательно. Помнишь, про одну песню поминала, которую часто пели на этих посиделках. Щас напою, сколько вспомню.
На кухне тихо, тепло, сумерки поглядывают в окно. И тихим голосом поет баба Вера о трагической судьбе молодого машиниста.
Мчится поезд по уклону
Вечерней, дальней стороной,
А машинисту  молодому
Кричит кондуктор тормозной.
-Ой тише, тише, мой товарищ,
Свалиться можно под откос,
Здесь Забайкальская дорога,
Своих костей не соберешь.
Чувствую, что куда-то падаю. Но падение легкое, приятное. И голос бабы Веры: «Упела голубка. Ты уж, дочка, уведи его на кровать. Тоже видать умаялся от моих рассказов.
А в моей полусонной голове мелькали обрывистые мысли: как хорошо здесь. Какая классная бабуся… Будто моя мама…

А. Бородин     (Усть-Кокса – Барнаул – Новые Зори)
Январь,1916 год.