Исповедь серийного убийцы

Первый раз я убил не сам. Первый раз я просто наблюдал. Даже не дернулся. Было, конечно, тому оправдание: я был слаб, я всё равно не мог противостоять, я ведь тогда даже не понимал, что свершается убийство... Ну чувствовал, конечно, что-то не то... А потом всё случилось как-то непринуждённо, даже, как мне показалось, с любовью. Два силуэта, два мягких тёплых силуэта, которые (я был уверен!) никак не могли представлять какую-либо угрозу,  всплыли предо мной и через одно короткое дыхание вновь погрузились в темноту - и маленький мальчик, лет трёх-четырёх, сидевший в жёлтеньком деревянном стульчике с прикрученным столиком и калякавший цветными карандашиками каракули на бумажном листочке, вдруг заплакал (или только показалось, что заплакал?) и тут же смолк, замер, застыл. В хаотичном отчаянии рассыпались по полу карандаши, как погибшие воины на поле брани, и порхнул белым крылом над ними, отлетая, словно душа, размалёванный листок. Всё было кончено. Я смотрел на мальчика, а его уже не было.

Жизнь пошла дальше, и я почти позабыл про случившееся. Лишь изредка, в минуты спонтанного одиночества какой-то зябкий холодок тоски по непоправимому пощипывал мою душу, да проносился перед глазами, там за окном, высоко в небе, куда я так любил смотреть в такие мгновения, неприкаянно парящий белый листок. Но тогда ещё одиночество было скоротечным. Впереди было много дел, они были важны и велики, очень много важных и великих дел.

И вот в очередной раз подходя к окну одиночества, я увидел его. Он сидел за столом, перед ним лежали карандаши и бумага, он смотрел куда-то далеко в небо, и губы его шептали что-то... стихи, кажется... И я понял, что он мне мешает. Он и только он мешает моим важным и великим будущим делам. И теперь я сам решил убить. Я взял тонкую длинную спицу, колкую, как испуг, и, бесшумно ступая, подкрался сзади. Я видел, как пульсируют жилы на его шее, как увлеченно скользит рука с карандашом по листку, как мечтательно шепчут губы. Мгновение я размышлял: "Нет, в сердце убить не удастся, лучше в мозг, вернее..." Мне было страшно. Страшно за него. Поэтому я и убил. И жалости не было - наоборот, думалось, что я делаю ему благо. И я сделал.

Прошло почти десять лет, и я снова убил. Теперь уже из-за денег. Я давно за ним следил. За каждым его шагом. Он нуждался, он очень нуждался. Семья, ребёнок... Время было жёсткое. А он, вместо того, чтобы решать проблемы, уходил в парк, садился на скамеечку, и хотя в руках его не было карандашей и бумаги, я видел, я точно видел, как бегают его глаза по ненаписанным строчкам, как поддёргиваются уголки его губ, усмехаясь рождённым на небесах рифмам, и вспыхивают лучистыми искорками его глаза. Но он ничего не понимал! И объяснить ему мог только я. И только убив его. Заострённый краями и тяжелый, словно груз реалий жизни, камень оказался в моей руке. Одного удара было недостаточно - я бил долго, наотмашь, беспощадно. Он упал не сразу. Я бил в его череп сквозь слипшиеся от крови (и слёз?) волосы. Бил и справа - туда, где щебечут эмоции, бил и слева - где гнездится логика. Но кости черепа тверды. И я понял, он ведь ещё по сути ребёнок (хотя на вид ему было лет двадцать пять), он был ребёнком по сути, в душе - и тогда я ударил туда, где срастаются косточки головы, и где, пока ты еще ребёнок, косточек нет вовсе - ударил в "родничок", в самую болевую и мягкую точку. И он упал. И умер.

В следующий раз я убивал из-за славы. Точнее из-за тщеславия и гордыни. Но такого же - несостоявшегося писаку. Он был богат, успешен, царственно королевен. Кажется, ему было лет тридцать пять, хотя выглядел он уже под полтинник. Он даже не вынимал из ящика огромного письменного стола, на котором, словно на аэродроме, приземлялись мечты, он даже не вынимал никогда из этого ящика ни карандаши, ни листки. Но я знал, я то знал, что они у него там! Я отравил его. Это было проще всего. Я знал, что он любил пить. И какие тосты ему нравились. Я взял бутылку, пришёл, налил, сказал речь - и всё! Мне даже не понадобилось прятать труп. Он так и остался сидеть в этом огромном кожаном кресле, и никто, слышите - никто! даже и не заметил, что мечты теперь приземляются перед покойником.

Мне понравилось. Понравилось убивать. Это было легко, пьянило и было совсем не страшно. Страшнее было бы не убивать. Хотя в последний раз, если честно, я просто добил. Он уже лежал на земле, на краю обрыва, уже бился в конвульсиях несвершений, пальцы его судорожно цеплялись за мёрзлые комки земли, тело его скользило всё ближе и ближе к пропасти, а из кармана когда-то модного пальто предательски выглядывали неисписанные листки. Мне надо было лишь подтолкнуть его. Мне даже показалось, что он сам попросил об этом. И я подтолкнул... И он полетел. Вниз. А вверх полетели выпорхнувшие из его кармана белые листки.

Да. Я убивал. Много, многократно, расчётливо. Я даже не могу подсчитать, сколько раз я убивал. Сколько раз я убивал свои надежды, свои желания, свои стремления. Сколько раз я убивал в себе... себя.