В четыре пятнадцать в интернате закончились занятия, и все потихоньку стали собираться в двести двадцать шестом кабинете. Номер кабинета был выбран случайно — с тем же успехом сгодился бы и любой другой.
Миногин принципиально проигнорировал указание устроить сбор. Провёл занятия, не спеша оделся, долго примерял перед зеркалом шапку, как бы призывая своим примером всех поступить так же, и ушёл. Уходя, сказал:
- Ну что, слушайте внимательно, что скажет наша няша.
Но он оказался в меньшинстве. Остальные предпочли сходить и послушать, что же она хочет умного сказать.
- Нужно же оценить масштаб бедствия, - сказал Семёнов.
Неожиданно пришла в почти полном составе кафедра физики, даже те, у кого сегодняшний день не был рабочим. Пришли экспериментальщики Котельников и Котенко, пришёл Горыныч со словами: «Что-то зачастил я здесь», пришёл Фоминский. Не хватало только Азарова и Польского. Физики оккупировали заднюю часть ряда у окна и сели. В этот момент они больше всего напоминали стаю волков.
Семёновы оказались на том же ряду за третьей партой. Они сидели смирно, переглядываясь друг с другом, как много лет назад, когда сами были школьниками. Разница была в том, что в школьном возрасте они неизменно держались за руки, а сейчас их разделяли тридцать сантиметров. И ещё отличались их взгляды — если раньше они смотрели друг на друга как классическая влюблённая парочка, то теперь сразу можно было бы сказать, что взгляды померкли и потухли, и только понаблюдав некоторое время, можно было бы заметить, что в их переглядываниях есть ещё что-то, кроме жалких остатков былой влюблённости.
Пришли супруги Рыжковы — тонкая и стройная Ольга Николаевна и широкий, с седеющей растущей отдельными волосками бородкой Александр Васильевич, и сели справа, тоже за задние парты, где уже расположились рядком Петровна, Владиславна, Ивановна и Оля из бухгалтерии. Они то и дело переговаривались о чём-то и тихонько хихикали.
Пришли воспитатели, дежурившие сегодня — Светочка и Олег, отчества которого никто не знал, потому что он представлялся исключительно по имени. Пришло ещё несколько учителей, сели на свободные места. Надюша сидела где-то сзади, пытаясь слиться с партой и быть незаметной, как мышка.
Бабель не опаздывала — она задерживалась. И это было понятно и очевидно всем: она могла бы появиться и раньше, но не верила в то, что остальные соберутся вовремя. И не без оснований.
Она появилась внезапно, просто взяла и возникла в классе, вооружённая улыбкой, несколько уменьшённой по сравнению с обычным видом. Элегантно-деловая, в идеально сидевшем на нём костюме, с подкрашенными глазами и губами, но неярко, чтобы не выделялись.
- Здравствуйте, - начала она, обведя взглядом класс, будто опытный учитель, собирающийся провести урок юным шалопаям. - Как вы знаете, сегодня в нашем интернате произошли некоторые изменения...
С задних рядов зашумели. Ивановна что-то шепнула Рыжковой, и та тихо, но звонко засмеялась, на неё зашикали. Несколько фраз волной прошли в среде физиков.
- Я прошу тишины, - громко сказала Бабель. - Завтра у нас состоится педсовет, но я решила вас собрать ещё и сегодня, чтобы сказать вам некоторые вещи. Как вы знаете, вчера была проверка интерната, вызвавшая несколько замечаний и нареканий. Как вы знаете, с сегодняшнего дня я исполняю обязанности директора СУНЦ вместо Сергея Юрьевича, которого, к сожалению, сейчас нет с нами — надеюсь, что временно.
Среди физиков поднимался шум — пока тихий, но он уже был предвестником бури. Бабель продолжала.
- Нам очень много предстоит сделать, чтобы возродить интернат в его былом величии. Вы все знаете, что сейчас СУНЦ переживает не самые лучшие времена. И я очень надеюсь на вашу поддержку, потому что нам предстоит работать вместе, рука об руку.
Бабель сделала паузу, которая выглядела бы выразительно, если бы не шум с левого ряда.
- Я ещё раз прошу тишины.
Шум уменьшился.
- Все мы должны ответственно подходить к нашей работе. К сожалению, в наших рядах есть те, кто относится к своим обязанностям спустя рукава. Например, некоторые без уважительной причины пропускают занятия. Как вы понимаете, я не могу мириться с таким положением. Занятия должны проходить по расписанию. И мне пришлось сегодня уволить одного из сотрудников, который неоднократно нарушал трудовую дисциплину.
Снова поднялся шум, содержащий радостные нотки. Все понимали, куда ведёт Бабель. Этого Незлобина давно пора было уволить, но чрезмерно мягкий Польский не делал этого и всегда пытался замять дело или подыскать замену, если тот запил. Но Бабель более жёсткая, и уж такого она, конечно, не потерпит.
- Мне очень жаль, что приходится начинать свою работу с грустных вещей, и что первым же приказом приходится увольнять сотрудников. Но иного выхода у меня нет. И сегодняшним приказом увольняется Михаил Анатольевич Азаров.
Если бы в коридоре рванула граната, это едва ли произвело бы больший фурор, чем последняя фраза Бабель. Поднялся такой шум, что дальнейшая речь стала временно бессмысленной — всё равно никто бы не слушал.
- Как-как?
- Я точно не ослышался?
- Кого она назвала?
- А-за-ро-ва.
- Это как же?
- Тихо, господа! - Бабель попыталась перекричать остальных, но безуспешно. Галдёж стоял страшный. Хихиканье Ивановны потонуло в шуме, когда говорит буквально каждый, а не слушает никто. Бабель понимала, что её слова должны вызвать бурную и неадекватную реакцию, но никак не предполагала, что не сможет с лёгкостью справиться с этой реакцией.
Ситуацию спас Горыныч. Он набрал в лёгкие воздух и зычно, словно паровозный свисток, прогудел:
- Да тише вы! Может, она нам ещё что-нибудь интересное скажет!
Эта фраза сделала то, чего не смогла добиться Бабель: шум прекратился, уступив место тишине. Атмосфера была как после разрядки молнии, и никто бы не удивился, если бы в помещении запахло озоном. Бабель зло посмотрела на Горыныча, но в её глазах явно читалась растерянность. Хотелось, очень хотелось обидеться на Горыныча, но надо было, наоборот, поблагодарить его за восстановление тишины. Несколько секунд Бабель боролась с собой, но потом пошла на компромисс — сделала вид, будто ничего не случилось.
- Это первое. Второе... Пьянство я считаю совершенно недопустимой вещью и буду с ним бороться нещадно. К сожалению, у нас сейчас есть ученики, отчисленные за распитие спиртных напитков. Как это произошло? Кто в этом виноват? Я ещё подумаю, что делать с той историей, но желаю, чтобы больше такого в СУНЦ не повторялось.
- Все желают...
- Я про всё это ещё раз скажу завтра на педсовете. Но я понимаю, что в нынешних бедах виноваты не только дети, но и воспитатели. Дети, как известно, берут пример с нас. Поэтому мы должны быть им примером. Далее... ну, это я скажу завтра... А, вот. К сожалению, вчерашняя проверка оставила ещё одно замечание: уволить преподавателей Университета и нанять школьных учителей. И на устранение недостатков нам дано две недели. Я ещё подумаю, что с этим можно сделать, но одно точно скажу: лучшие наши кадры, конечно, должны остаться работать. За это можете даже не беспокоиться. А как лучше всего устранить эти недостатки, я подумаю. Возможно, вам нужно будет пройти переподготовку, посетить педагогические курсы. А может быть, эти курсы можно будет устроить прямо здесь, благо в наших рядах есть заслуженный учитель. Пока не знаю, но надеюсь, завтра я с этим вопросом определюсь. А сейчас — спасибо за внимание. И очень надеюсь, что мы с вами создадим здоровую рабочую атмосферу в интернате.
Вопросы, судя по тону лектора, не предполагались. Их и не возникло. Бабель постояла ещё несколько секунд, как бы выжидая этих вопросов, потом одарила улыбкой всех присутствующих и исчезла. Остальные начали потихоньку расходиться.
Рыжкова что-то рассказывала Ивановне. Они уходили вместе, оживлённо беседуя.
- И представляешь, тогда мой Тоха сказал Гоше, с таким возмущением, ну, ты помнишь, как он всегда возмущается...
Из коридора донёсся смех Ивановны, уже ничем не сдерживаемый.
Надюша, Аня Шлимович и Сушков испарлись как можно быстрее и незаметнее. Они бы предпочли вовсе не присутствовать на этом собрании.
- Я что-то не понял, что она сказала, - говорил Олег Светочке. - Она хочет записать воспитателей в соучастники?
- Сан Саныч точно соучастник, это давно известно. Я думаю, она Сан Саныча имела в виду. Наверное, она имела в виду, что за детьми нужно лучше следить, только и всего. И это правильно. Если за ними не следить, то девочки начнут спать вповалку с мальчиками.
- Хорошо хоть не мальчики с мальчиками.
- А у Сан Саныча и мальчики с мальчиками начнут...
Ушёл Рыжков — чинно, парадно, точно из гостей вышел.
Осталась в кабинете только кафедра физики и Семёнова — как бесплатное приложение к Алексею.
Компания физиков напоминала растревоженный пчелиный улей — примерно такой же шум, в котором говорящих значительно больше, чем слушающих, и такая же нервозная обстановка. Все делились друг с другом впечатлениями от объявления Бабель. Это продолжалось минут пять, после чего Горыныч решил сыграть роль вожака и громко спросил:
- Ну, господа, и что мы теперь будем делать?
- Надо потребовать отставки Бабель и возвращения Серёжи!
- Надо, только у кого? Во-первых, Серёжа быстро, наверное, вернуться не сможет, если вообще сможет. Кстати, знает ли кто-нибудь, что с ним?
Молчание. Это та ситуация, когда все отводят друг от друга взоры. Никто не знает, в каком состоянии Польский, где он и что с ним, и всем от этого стыдно.
- Ну хорошо, я думаю, завтра утром мы все об этом узнаем. Но ситуация весьма плоха. Мы сейчас потеряли двух бойцов.
- Двух лучших бойцов!
- Да. Возвращаемся к вопросу: у кого мы должны требовать отставки Бабель?
- У Университета!
- Это замечательно, но, боюсь, не очень реально. Все мы знаем, кто такая Бабель и какими ресурсами она обладает. Я думаю, один доступ к телу будет весить больше, чем все наши требования.
- Надо написать в Ассоциацию, - сказал Семёнов. - Пусть Ассоциация напишет письмо протеста...
- Которое и будет проигнорировано. Это для нас Ассоциация значит очень много, а для Ягунова она наверняка как дырка от бублика.
- Кстати, а кто-нибудь уже написал в Ассоциацию?
- Я позвонил Либенталю. Но, конечно, только насчёт Сергея Юрьевича, а про Мишу мы узнали только что.
- Ну, если Либенталь знает, то он расскажет ещё нескольким людям. Он-то молчать не будет. Надо только ещё раз позвонить ему и сказать про Мишу.
- И кто будет звонить? Я ему рассказал про то, что случилось утром, а он так ядовито: «Ну что, просрали интернат?» Звонить и сообщать про увольнение Миши как-то не хочется.
- Но ведь он прав — интернат мы действительно это, хм...
- Тем не менее пусть Ассоциация выразит ноту протеста. Там ведь очень видные люди есть.
- Это, конечно, пусть. Но рассчитывать на то, что Бабель вдруг возьмут и уберут...
- Вот что, - сказал Горыныч. - У меня есть другой вариант действий. Она что сказала? - надо уволить всех нас и нанять школьных учителей? Так вот давайте мы все отсюда поувольняемся к чёртовой матери. Если интернат останется совсем без учителей физики, то это будет серьёзным ударом по репутации Бабель, и главное — ей же надо будет как-то разруливать эту проблему. Я предлагаю завтра всем нам написать заявления об увольнении из солидарности к Мише.
- Я сейчас не смогу уволиться, - внезапно сказал Семёнов.
- Это почему?
- Потому что здесь большая часть моей коллекции диверсиколофлор.
- А унести её к себе за каникулы ты не сможешь?
- У меня она просто не поместится. Кроме того... - Семёнов медлил, прикидывая, рассказать ли коллегам про свою беду или нет. - Кроме того, она по бумагам числится собственностью интерната.
- У, сука... - присвистнул Горыныч. - Простите за мой французский.
Все они понимали, сколько труда вложил Семёнов в зимний сад.
- Так она тебя этим шантажировать может. Ей-то что, она может впустить кого-нибудь в твой кабинет проводить уроки, а он возьмёт и устроит проветривание.
Семёнов вспомнил сегодняшний разговор с Бабель, и лицо у него позеленело. Надя пристально взглянула на него, оценивая, упадёт он сейчас в обморок или же всё обойдётся. Её рука потянулась к нему, но так и осталась висеть в воздухе. Семёнов глубоко вздохнул, нездоровый цвет медленно сходил с его лица.
- Я думаю, свою коллекцию действительно придётся куда-нибудь переносить. Она в растениях не разбирается, поэтому диверсиколофлоры на горке можно будет заменить какими-нибудь другими ароидными, способными расти на скалах — анубиасами, например. Но это процесс небыстрый, и, главное, нужно найти место, куда эту коллекцию перенести.
- Ну хорошо, - сказал Горыныч. - Этот аргумент я понял. А что думают остальные?
- Я вот чего не понимаю, - подала голос Ровина. Было видно, что ей очень нелегко даются эти слова, но высказать их она считала своим долгом. - Вы предлагаете всем нам уволиться. А куда мы пойдём? Вот у вас, Борис Аронович, есть и другое место работы, так что вы при этом почти не пострадаете. А остальные? Где мы будем устраиваться на работу в середине учебного года?
Остальные промолчали, но подумали самые разные вещи.
«Да вас-то никто отсюда не выгонит, вы же у нас заслуженный учитель,» - подумал Горыныч.
«Видимо, это только её и коснётся, - думал Семёнов. - Я-то выживу — придётся, конечно, чуть-чуть распродать деток диверсиколофлор, благо на них пока очередь. А у остальных это не единственное место работы, насколько знаю.»
«А я бы её и сам уволил, - думал Котенко. - Дети после неё способны мыслить только стандартами.»
- Ясно, - сказал Горыныч. И обратился к Фоминскому: - Саша, а ты что думаешь?
- Я пока не знаю, что думать. Вообще-то я только ассистирую на уроках Михаила Анатольевича. А теперь...
- А теперь вас бросят на самый сильный класс одного, закрывать грудью амбразуру.
- Да, - ответил Саша. - И я с такой задачей не справлюсь.
- Ну, это ты скромничаешь. Ты-то справишься!
- Но согласитесь, что мои уроки будут выглядеть после Михаила Анатольевича, ммм... бледновато.
- Я более того скажу — наверное, после Азарова вообще никто не возьмёт его класс. Это же никто не понимает, чему Азаров их научил!
- Да, только для Бабель это не аргумент. Сошлётся на трудовой кодекс и всучит кому-нибудь этот класс. Вот вы, Валентина Ивановна, что вы будете делать, если десятый «а» очень настойчиво будут предлагать вам?
- Не знаю, - ответила Ровина, слегка прикрывая рот, и по этому непроизвольному жесту все поняли: если её заставят взять этот класс, то она возьмёт его.
- Ладно, господа, - подытожил Горыныч. - Вы как хотите, а я считаю, что моя дальнейшая работа в этих стенах не имеет ни малейшего смысла. Поэтому завтра же я напишу заявление об увольнении по собственному. Чего и вам советую.
- Заметно, что ты не выпускник интерната, - ответил Семёнов.
- Я бы сделал это, если бы был и выпускником. Для меня нет понятия alma mater, есть понятия «хорошая работа» и «плохая работа». Если я не могу качественно выполнять свои обязанности, то такая работа является плохой.
- А кто тебе мешает выполнять её качественно?
- Тебе мало того, что произошло сегодня?
- О детях никто из нас не подумал, - подала голос Семёнова. - Вот вы спорите — увольняться, оставаться... А дети, которых вы учите, ни в чём ведь не виноваты. И неужели вы к ним не привязались нисколько? Вот так просто сможете уйти от них?
- Да, - сказал Котенко. - Если бы не такие дети, я бы давно уволился.
- О детях мы, как всегда, забыли.
- Нет, - возразил Горыныч. Он находился на взводе, фразы говорил на два тона выше, чем обычно, и размашисто жестикулировал. - Нет, о детях мы все помним. Но тут, к сожалению, ситуация куда более серьёзная. Сейчас нам объявили войну, вы это понимаете? Это война, самая настоящая, и тут не до сантиментов. Сейчас счёт два-ноль — заметьте, не в нашу пользу.
- Дети-то всё равно ни в чём не виноваты.
- Да, не виноваты. Но на войне разве не страдают мирные жители? И разве кто-нибудь смотрит на потери гражданского населения, если нужно уничтожить стратегически важный объект противника?
- Только мы такими действиями ничего не уничтожим.
- И потом, про привязанности, - продолжал Горыныч, уже никого не слушая. - Война есть война, это штука противная и обоюдомерзкая. Если ваших близких при боевых действиях захватили в заложники — попрощайтесь мысленно с вашими близкими. Вы их всё равно не спасёте. А если будете постоянно про них думать, то и свою задачу выполнить не сможете.
«Были бы у тебя свои дети — ни за что не говорил бы так,» - подумала Надя, но вслух, конечно, эту мысль не озвучила.
- А по-моему, нужно поступать так, как велит совесть.
- Вот я и поступаю, как велит совесть. Совесть мне велит разделить компанию Польского и Азарова. А вы как хотите.
- А правильно ли я понимаю, что учить детей ты при этом больше не будешь?
- Пока не знаю. В городе есть ещё несколько неплохих физматов. Тридцать вторая школа, например. Если меня куда-нибудь позовут, я буду думать. Я не привык искать работу, до сих пор работа сама находила меня. Думаю, что если я вдруг перейду в тридцать вторую, то её результаты быстро сравняются, а затем и перегонят результаты СУНЦ. Можно, кстати, и детей подбить перейти туда, если уж заговорили о детях.
- Ага, особенно иногородних, - заметил Семёнов.
- С иногородними проблема, - согласился Горыныч. - Но ведь сейчас треть, а то и половина учеников — городские.
- Не перейдёт эта половина.
- Почему же? Если вдруг окажется, что мы все — в том числе и математики, и программисты — работаем в одном и том же месте, то можно будет и часть детей за собой перетащить. Дети и сами разбегутся кто куда, если всех нас тут не будет.
- Вообще мысль перейти всем в какое-нибудь другое место заманчивая, - сказал Котельников. - Только делать это надо в мае, а никак не в октябре. Я бы, пожалуй, рассмотрел эту возможность. Заодно станет лучше понятно, где пределы административной дурости Бабель.
- А разве сейчас непонятно? Нет никаких пределов, есть лишь беспредел!
- Я бы тоже перешёл в какое-нибудь другое место позже, - сказал Семёнов. - Когда решу проблемы с растениями.
Видно было, что эта мысль понравилась многим. Несколько взглядов легло на Ровину.
- Детей вам не жаль, - тихо повторила она слова Семёновой. Но в выражении, с которым она сказала эту фразу, легко можно было прочесть другую, невысказываемую: «Всё равно вы меня с собой не позовёте». Те, кто на неё смотрел, смутились и отвели взоры, потому что это была правда.
«Тем более интернату конец, - подумал Горыныч. - Если останутся только такие, как она... И ведь она, наверное, будет на хорошем счету у Бабель.» А вслух сказал:
- Выходит, я остаюсь в меньшинстве. Хорошо. Но своего мнения не меняю. Думайте, господа.
- Ты тоже подумай. И детей не сбрасывай со счетов. Они всё-таки живые, и они ни в чём не виноваты.
Тема исчерпала себя. Все начали расходиться — медленно, как сонные мухи. Было уже поздно, и было темно, и снаружи было видно, что свет во всём учебном корпусе был выключен, а в жилых, напротив, жизнь била ключом. Так было всегда по вечерам, но в этот вечер горело ещё одно окно. Прямоугольник света был единственным во всём корпусе. Он сразу привлёк внимание.
- Что там за свет? - спросил Семёнов. - Может, не выключил кто?
- Может, там вахтёр сейчас сидит?
- Нет, мы же проходили, он на месте.
- Точно...
Пять серых теней остановились перед интернатом. На фоне снега, мягко ложащегося на мёрзлую землю, они казались серебристыми.
- Кажется, я знаю, что это за кабинет. Это же...
И все сразу поняли — коллективная мысль посетила одновременно пятеро голов. Да, освещённый прямоугольник был кабинетом Натальи Никаноровны Бабель, исполняющей обязанности директора.
- Что-то она засиделась тут.
- Говорят, она часто по ночам работает.
- Это точно. Все мы знаем, как она это место получила.
- По ночам у неё лучше получается работать, чем днём. Только мне кажется, что свет при этом не нужен. Или я ошибаюсь? Может, она предпочитает при свете?
- Получила и не покидает, даже ночью.
- Воистину, страшнее дурака только дурак с инициативой.
- Не понимаю. Я-то думал, что её пристроили на непыльное место, на котором ничего не надо делать. Зачем ей становиться директором?
- Так мы все считали, что от неё вреда особого не будет. Вон и Серёжа думал так же. А получилось...
- Карьеру делает баба...
- Да разве же здесь карьеру сделаешь? Карьеру надо в другом месте делать. В ректорат, например, пролезть, там знаете какие зарплаты у этих бездельников?
- Зарплатой она и тут себя не обидит...
А в кабинете, не ведая, что обсуждают за её спиной, Наталья Никаноровна Бабель работала в поте лица и не покладая рук. Изменений предстояло сделать великое множество, а времени до конца четверти оставалось два дня, а до педсовета — менее суток. Наталья Никаноровна Бабель понимала, что эту ночь она проведёт без сна, но она выполняла очень важную работу, и ощущение особенной важности дела придавало ей сил.