Здесь время остановилось или оно бесшумно ходит на цыпочках. День не рвётся на куски, просто плавно восходит солнце и также медленно уплывает за гору. В движущемся пространстве смены ночи и дня, ты частица его, в ощутимом осязаемом поле, наконец, целен, в ладу с телом и мыслью и, если бы не синдром хронической усталости, был бы счастлив. Здесь не нужны друзья и знакомые. Они отвлекают от созерцания. Слова обременяют. Мысль синхронна облакам. Может где-то там, в иных мирах, до рождения, так же бесшумно и спокойно я плыла навстречу себе. Тишина звенит в ушах, движения замедляются. Чтобы не нарушать хрупкий покой мироздания, сажусь на веранде, подставляю лицо ветерку, полному запахов, вздохов и всплесков воздушных и земных сводов, подолгу смотрю, как блуждают в горах солнечные тени. Возраст отступает. Его попросту нет. В ландшафте творца ты бессмертен. Почему-то я уверовала, что у нас, в тихой ложбинке между гор, царит рай и никогда ничего не происходит, но, к сожалению, ошибалась.
Мой рассказ о женщине, нашей соседке. Из окна, как на ладони, - её огород, разлогий орех в конце двора, кирпичный игрушечный туалет по тропинке вниз. По ней весело сбегает Василина, двери пенала аккуратно закрываются-открываются, как в вагоне метро. Спешит дочь Марьяна с телефоном возле уха, навозным приземистым жуком ползёт свекровь, прямым гвоздиком, деловито спускается Мигаль, муж Василины. В палисаднике - ухоженные грядки чеснока, лука, клубники и кусты роз. Напротив, через дорогу - общежитие для животных. В хлеву живут корова и телёнок, важно разгуливают по дорожкам диковинные куры с хохолками, собранными в причёску-начёс, дружно хрюкает за железной загородкой парочка свиней.
Мне нравится наблюдать за моей героиней, как она ходит, говорит: сумбурно, сбивчиво, алогично, чаще несёт чушь, в которой открытость, наив, и тут уж для точности (украинизмов никак не избежать) детская пронзительная щирість. Но что-то отвлекает, и я забрасываю работу. Рассказ мой сырой. Героиня выходит не колоритная, немного вычурная, ненастоящая, уложенная в текст, как в асфальт. И ещё не хватает фото. Обязательно нужно сделать несколько, но что-то всегда отвлекает, а пока я просто смотрю на неё и наслаждаюсь.
Мне нравится, как она сидит на садовом, хрупком нашем стульчике: плотно, как осенний правдивый гриб. Мощная нога закинута за ногу, лицо – кровь с молоком, на голове неизменный платочек. Этими ногами до ран, синяков и кровоподтёков она цепляется за почти вертикальную гору, когда во время сенокоса сгребает подсохшую траву. Ступни у неё не женские, большие. Изящная ножка не удержала бы на крутом склоне большое крестьянское, сбитое тело.
Говорит Василина без пауз и остановки. То ли рассказываемое заставляет её нервничать, и она теребит свою ширинку, так называют тут головной платок, то ли в сердце что-то щемит, млеет, давит, душит, не даёт дышать, то ли она вся такая, как ртуть, живая, текучая.
Я люблю Цылю, Василину, навсегда запомнила её детское, как из мультяшек: «Стану під дощик, помиюсь». Нет, не тёплый летний дождь имеет она ввиду, а прозаический домашний душ. Это она, как сорока на хвосте, приносит новость: священник после двенадцати ночи не велит пастве ходить по селу, чтобы не встретиться с «непевним». Непевне – чёрная сила стихий, изнанка будней, вылезшее наружу иррациональное. Человек не в силах ему противостоять.
Знаменитую сельскую зганянку теперь я готовлю по рецепту Василины. Мне нравится, как она по воскресеньям гордо шествует мимо наших окон «до церкви»: большая, нарядная, чуть неуклюжая. Вот они с мужем гонят корову к быку, всегда вместе, красивые, рослые.
Василина у нас частый гость, но только когда газда на заработках. Муж дома – ни ногой. Возможно, визиты её слишком ранние ( бежит до работы, в семь-восемь утра) и несколько навязчивы, разрушают последовательный порядок моего дня. Но вот приехал Мигаль, и она снова исчезает. Издали вижу, как спускается по тропинке в сад, почти бежит, торопится. Чувствую - скучаю, мне её не хватает. Теперь уже я к ним. Василина и Мигаль сидят рядом в газовке, завтракают. Она вилкой поклёвывает из его тарелки и без остановки трещит свою обычную, с темы на тему, чушь. Он улыбается и слушает местную радиостанцию, под названием «Василина». В маленькой кухоньке они едины, плечо в плечо, два воркующих голубка. Идиллия. Пастораль - пастушка и пастух. Понимаю, соседи только нарушат стройность композиции, не мешаю.
Недописанный текст лежит, набухает пустотой, больше я в него не заглядываю. Там живёт другая Василина.
На нашей улочке её не любят. Жоны толкуют разное: и нехарь (не хозяйка) и деньги мужнины, привезённые из Чехии кроны и евро, беспощадно транжирит и с головой у неё не всё в порядке, «приколоченная», что с неё возьмёшь.
Василина встаёт рано, доит корову, готовит дочери и свекрови завтрак. Её окно вспыхивает жёлтым электрическим глазом первым, повисает среди зимнего неба над уклоном двора. Оно оживает высоко, светится длинной, тонкой своей формой. Вечером в нём долго живёт свет. Мы шутим: Василина готовит свою «добрятину», зганянку и рипляный токан.
Соседи её подкалывают, мол, нашла подружку. Василина востра на язык, себя в обиду не даст. Мы обе «с освітой», объясняет моя новая приятельница, значит, само собой понятно - одного поля ягоды.
А ещё она увлечена молодым доктором, с которым вместе работает. Василина, как своё дитя, подкармливает начальника, на виду у всего села носит в больших сумках горячие, с пылу с жару обеды. Это продолжается недолго, кто-то видно постарался поставить в известность семью, но остановиться она не в силах, то конфетой его ублажит, то на работу в выходной прибежит, лишний раз пыль протереть, печку протопить. Мифы на эту тему, расползающиеся по селу метастазами, меня коробят. Цыля больше мамка, чем любовница. Инстинкт накормить, обогреть, пожалеть, вытереть нос и причесать. Они не верят, хитро посмеиваются, развивают тему, высасывают из пальца, хищно толкуют ничего не значащие детали, кусают, грызут, жалят. «Бачила, бачила, казала, казала» - кудахчет, захлёбывается в словесных помоях, как курица, заводит кверху зрачки пустых, заплывших жиром глаз, наблюдательная соседка, коротающая длинный летний день на скамейке. Меня не слушают и не слышат. Не хотят. Вижу в ней себя. Могу рассказать кучу глупостей, для эффекта обставить их придуманными подробностями, довести до гротеска любую чепуху, не понимая, что мой слушатель – потенциальный недоброжелатель, источник кривотолков. Моя мама меня усмиряла. Помню, как укоризненно качала головой, упрекая в легкомыслии: «Сделаешь на копейку, разнесёшь - на рубль. Сама себя ославишь».
Василина приходит к нам вся возбуждённая и сама не своя.
- Семенівна, - сердито спрашивает моя подруга прямо с порога, - це правда, що в городі є такі труси, з діркою посередині? От неожиданности я чуть не роняю тарелку на пол. Ну-ну, подстёгиваю фонтаном бьющие из неё излияния, ободряю. Оказывается, источником и возмутителем спокойствия Василины стала баба Анничка Цылькова, которая хочет добыть из города или из-за границы именно такие трусы, убеждает всех в их реальном существовании и целесообразности приобретения. Откуда, думаю, набожной бабе Аннычке вдруг стал известен ассортимент сексшопа? Действительно, неисповедимы пути господни. Желающему воплотить в жизнь её эротические фантазии, возбуждённая бабулька восьмидесяти лет от роду сулит любые деньги, только их, желающих, пока нет, больше того, народ не верит, ропщет и возмущается старухиным причудам. Аннычка стоит насмерть. Резон до пошлости прост. Трусы диковинной конструкции, убеждает она жон, зимой ей просто необходимы. Не надо долго возиться с юбками и штанами в продуваемом всеми ветрами уличном туалете, а как приспичит, можно присесть и без лишних неудобств, справить нужду.
Василина сердится на бабу Аннычку за глупые выдумки, спорит до хрипоты и ссоры, не хочет оценить смекалку и вникнуть в смысл рацпредложения. На бытовом грунте между ними возникают серьёзные идеологические разногласия. Успокоить Василину и примирить враждующие стороны мы бессильны. А пока моя приятельница кричит, машет руками и демонстрирует исходные позиции, которые занимает баба Аннычка Цылькова в трусах с дыркой посередине, я тихо радуюсь маленьким сельским развлечениям, которые так редко выпадают на мою долю. Мы ещё долго сидим с Василиной на кухне, болтаем, цедим сквозь зубы кофеёк, хотя «болтаем» слишком сильно сказано, потому как предполагает обоюдное общение. В нашей беседе доминирует слово гостьи.
Я знаю о ней всё: учёба в Прибалтике, страстная любовь к моряку. Она сладко говорит о кораблях, дальних плаваниях, фантастически щедрых подарках жениха. Теперь Василина не трещит, слова таят во рту, как шоколад. Она улыбается воспоминаниям и не случившемуся счастью. Мать категорически отказалась принять зятя чужинца. Нужен был понятный, местный из своего села, чтобы зганянку ел, дрова колол, косил. Она долго болеет: что-то с лёгкими, депрессия, месяцы в стационарах, нынешние нелады со свекровью, которая из друга превратилась в лютого врага. Она захлёбывается текстами, говорит жадно, как пьёт родниковую живительную воду и никак не может напиться. Вода струится по подбородку, капли стекают на грудь, но остановиться женщина не в силах. Слова находят и находят и, кажется, неутолимая жажда терзает её. Я пытаюсь вникнуть, установить первопричину неладного. Чехарда слов сыпется градом на мою голову. Слова сплетаются, слипаются, разлетаются как брызги, уводят, прячут смысл. Гордиев узел из слов, вот бы разрубить, освободить, дать возможность жить и дышать, ведь там у неё внутри печёт, жмёт, мучит… Тяжело, лучше не слушать, пропускать, но иногда она выдаёт откровения.
Как-то вечером, перед Рождеством, когда Широкий Луг засыпан снегами и трещат морозы, а звёзды мерцают в зимнем небе на расстоянии вытянутой руки, шла Василина с вечеринки домой. Мигаля ещё в её жизни не было, она любила моряка, а он её. Василина совсем молода, сладкие предчувствия близких перемен переполняют её. Диплом медсестры давно в кармане, братья и сёстры (в семье их одиннадцать) счастливы, родители живы и здоровы. Вечеринка затянулась и уже в первом часу ночи Василина с подругами вышла на главную сельскую улицу. Последние пятьсот-шестьсот метров девушка шла одна, так случилось. Вдруг под самой звориной, где жоны летом полощут бельё, она увидела фигуру. Василина приближалась всё ближе и уже могла рассмотреть молодую незнакомую женщину. Глухая ночь, вокруг ни души, в окнах давно не светится. Даже собаки уснули в будках, не лают. И только эта женщина полощет в зворине большие белые простыни и тут же развешивает их по веткам деревьев стекать. Простыни вздыбливаются на ветру парусами, мгновенно замерзают и затихают. Голова у незнакомки не покрыта. Белокурые пышные волосы струятся по плечам. На ней кожаное светлое пальто, высокие белые сапоги. Поравнявшись, Василина здоровается с женщиной, но та не отвечает, продолжает возиться с бельём. Цыля ускоряет шаг, сердце часто стучит на всю улицу. Она бежит, у калитки оглянулась. Незнакомки уже не видно, высоко над дорогой висят простыни и позванивают на ветру. Больше эту женщину она никогда не встречала.
По коже у меня пробежала дрожь.
- Плащ длинный, белый и вода, - как завороженная тяну я седом за ней фразу.
- Білий-білий, - утвердительно кивает Василина, - і вода в потоку каламутна.
Я вспомнила, как моя бабушка не любила снов, где река и ручейки. Больше всего она боялась мутной воды и белых одежд. – Нехороший сон. К сильной болезни, - констатировала бабушка и сердито замолкала. – К смерти. Платье белое, длинное и подол в воде. Но тут не сон, видение, думаю я, и прошло уже больше двадцати лет… Правда глаукома у Цыли, но это нестрашно. Сделают операцию, и будет всё хорошо, отгоняю тучами набежавшие мысли.
Мигаля вызвали домой перед Пасхой. Василина ходила по селу вся какая-то потерянная, тело её сжалось, сбилось в комок, как мокроё бельё. Куда девалась врождённая грация, красота походки. Она теперь больше молчит, на вопросы отвечает односложно, как будто стесняется. На лице детское выражение обиды. Она панически боится оставаться в доме одна, как преданная собачонка, всюду хвостиком следует за мужем. Она томится, просит отвезти к матери, сестре. От неё отмахиваются: весна, работы невпроворот, какие тут сантименты. Немного надо подождать. Пролетели праздники, потом садили картошку, во вторник собрались на базар за поросятами, в среду – в областной центр, в больницу.
Цыля повесилась в понедельник вечером. Её нашли в полночь, когда появляется и ходит по селу «непевне». Она была крупной женщиной и висела в петле на коленях, словно просила у бога прощения за боль одиночества, которую не могла преодолеть. На лице у повешенной застыло знакомое выражение детской обиды. В церкви по ней не звонили.