Утро… Я разлепил глаза и понял, что вовсе никуда не хочу выбираться из-под теплого одеяла. Впрочем, я не хотел выбираться из-под него практически каждое утро. Не могу сказать, что я не выспался. Выспался, причем вполне так. Пробуждение было не по будильнику. Но все равно из теплой кровати выбираться не хотелось. Я посмотрел на часы – было без четверти девять. Однако, стоило вставать, чтобы не собираться, когда Яков Захарович уже придет, впопыхах и торопясь. Для меня хуже нет - торопиться поутру. Утро – это время ленивых действий, которые не обременяют никоим образом мозг и требуют наименьшего количества движений.
Надо… Надо вставать! Сам по себе день дурацким не станет. Тут нужно постараться, причем именно мне, если конечно это мой день. Я встал и одевшись спустился вниз, где приготовил себе кофе и сел за стол – глядеть в пустоту, или на снег за окном, или на поверхность стола. Вспомнился Пушкин: «Мать брюхатая сидела, да на снег лишь и глядела…»…вроде правильная цитата всплыла. С другой стороны, таковой она мне и запомнилась, так что передумывать за первой чашкой кофе – это было сверх усилие.
Интересно, как меня примет отец Иоанн? Судя по вчерашнему рассказу за коньяком, аскетом он вовсе не был и взору моему рисовался молодой скучающий священник, которого за какие- то его проступки юности, сослали в эту глушь из города. Наверное, подавал надежды и все такое…как там у них по их иерархии принято, а потом согрешил как-нибудь - и конец карьере. Сослан, и невесть когда еще вернется к шумной жизни города. Если, конечно захочет вернуться. Интересно, а женат ли отец Иоанн? Мое воображение стало рисовать дородную, благообразную попадью с плавными, размеренными движениями, за которой худой, мятущийся отец Иоанн был как у Христа за пазухой. Наверное, в доме у них было чисто и прибрано, и опять же в воображении моем предстал ухоженный деревенский дом, с белыми скатерками и салфетками, сложенными аккуратной стопкой на кровати подушками, каждая последующая из которых, была меньше предыдущей. Прямо как на иллюстрациях к русским народным сказкам.
Я налил себе вторую чашку кофе и ощутил, что жизнь и способность соображать возвращается. В доме было тихо. Вероятно, Юлия еще спала. Не было слышно и Алексиса. Он, наверное, был либо в зимнем саду и еще спал, или уже ковырялся в своем сарайчике с лопатами и удобрениями.
Утро… Сколько таких вот незаполненных ничем, и полных своей пустотой утр я пережил… Пережил, созерцая вялое течение времени за окнами глаз. За нелепой, мышиной возней внутри телефонной сети, за шторками полуопущенных век, перед величественными стенами замка моих грез. Наверное, с тех пор, как стал работать только для себя. Интересно, а вот молящиеся по скитам монахи чувствуют ли то же самое? Или для них нет таких замков? Или для них все просто и ясно, как прочная пятистенка, срубленная из дубовых бревен, как незыблемость их скита в дебрях нетронутых лесов, вокруг которого клубится сонный поток времени, закручивается, водоворотами обтекает углы сруба и растворяется среди нечетко видимых стволов вокруг? Тоже, наверное, не ясно, иначе с чего бы они удалились в скит? Надо спросить сегодня у отца Иоанна.
За окном сперва ощутилась, а затем и послышалась какая то возня, глухой топот на крыльце, и в широко распахнувшемся осеннем дне дверного проема возник веселый и румяный Яков Захарович. Он раскрыл было рот, но затем, как-то испуганно оглядевшись и заметив меня одного, точнее вместе с кофе, перешел на шепот.
- Доброе утро, коллега! Юлия Александровна, я смотрю спит еще? – он принялся пальцами протирать запотевшие очки не снимая их однако.
- Наверное спит, - так же шепотом ответил я, - Доброе утро, Яков Захарович.
- Ну, что ж, значит не засвидетельствуем ей своего почтения перед нашим, так сказать, уходом, - сказал он с сожалением. Я залпом допил кофе и встал.
- Я только оденусь теплее и поедем, - начал подниматься по лестнице я.
- А? Да-да, конечно. А я пока посижу тут на табуреточке, - и Яков Захарович неуклюже присел на низенькую табуретку возле двери.
Я поднялся к себе и начал быстро одевать что то подходящее сезону. Такое резкое вторжение в мое полуобморочное утро было для моего мозга явным стрессом – я брал вещи, тупо глядел на них, затем клал обратно. Наконец, кое-что и кое-как на себя одев я явился пред круглые очки Якова Захаровича.
- Ну вот, я и готов. Идемте?
- Конечно-конечно, - засуетился Яков Захарович и поспешно поднялся с табуретки, при этом правда чуть не опрокинув ее, - Идемте.
Мы вышли сквозь пелену дверной рамы на морозный утренний воздух осени. Запряженная телега стояла за калиткой и Яков Захарович подобрав с земли мерзлое антоновское яблоко, невесть каким чудом пронесшее себя через сентябрь и октябрь, пошел к телеге. Я поплелся следом, завидуя его здоровой энергии. Он скрипнул калиткой и, подойдя к лошади, на открытой красноватой ладони поднес ей яблоко. Лошадь протянула к нему свои бархатные губы, и яблоко с хрустким, как снег звуком принялась пережевывать гостинец. Яков Захарович улыбнулся своей беззащитной улыбкой, поморгал и потрепал лошадь по холке.
-Вот ж ведь люблю ее, - как бы оправдываясь, сказал он, - Вот сволочь скотина эта упрямая, а люблю. Он еще раз нежно провел ей по гриве и взобрался на телегу.
- Ну что ж. Едемте, - обернулся он ко мне.
- Да, разумеется, - и я взобрался на телегу, устланную соломой.
Яков Захарович тронул вожжи и лошадь, молодая еще с виду, с укором на него взглянув, с мрачной решимостью двинулась вперед.
Вскоре поселок оказался от нас в отдалении, колеса мерно скрипели и телегу потряхивало на многочисленных колдобинах вьющейся в полях дороги. За пределами поселка усилился ветер и шелестел нам вслед сухими остовами травы.
- Яков Захарович! А что вы можете сказать про отца Иоанна?
- Ну, а что про него скажешь? – Яков Захарович полуобернулся ко мне и морозный воздух, вместе со словами, закрутился у его лица, - Священник – он и есть священник. Живет с женой, бездетный, службы служит в храме, хозяйство какое никакое у него. Вот и все, что сказать можно. В поселке редко бывает, ездит на мотоцикле с коляской. Чего ж еще сказать?
Телега, скрипя, продвигалась сквозь ясную стылость полей. Откуда то из просторов порой налетал порыв ветра, змеил по промерзшей земле сухим шелестом высохших стеблей. «Будто сухая кожа какой-то рептилии, - подумалось мне, - а ведь, наверное, природа готовится к возрождению еще не умерев до конца. Еще и трава, пусть и сухая, не вся погребена под снегами, а великий змей уже сбрасывает кожу, шелестит ею в полях и, усмехаясь над нашей скорбью умирания, готовится возродиться весной, медленно отходя ко сну». Вообще, пейзаж навевал какие-то светло-грустные, не до конца даже мне самому понятные, мысли. Вот опять ни к селу ни к городу вспомнилась бывшая жена… Скользнула сероватой, белесой, зыбкой фигурой в полях и в одночасье сгинула с очередным порывом ветра. Однако, призрак этот быстро сменился струящейся между заснеженными кочками фигурой Юли, но и он быстро канул куда-то - лошадь громко фыркнула и Юля истаяла в обманчивом сумраке пространства. А дальше в голове воцарилась какая то торжественная, гулкая пустота. Я старался не прервать ее – настолько хорошо и мирно вдруг стало. Куда то делись и Юля, и Яков Захарович, и сам поселок с пабом, вообще все рассеялось и осталась лишь блаженная пустота созерцания. Пустота становилась все насыщеннее и полнее с каждым оборотом колеса и вот уж неявные тихие шепоты предзимнего мира, прежде заглушаемые скрипом телеги, зазвучали все громче и скоро стали единственными звуками. Скоро и сама беззвучная уже телега куда то исчезла и передвижение мое стало медленным парением над сухой полу заснеженной равниной. Посреди шепотов природы меж тем все отчетливее слышался чей то, когда-то слышанный, смех. Он доносился все громче, и вот уж где-то в смутной дали зародилось нечто похожее на небольшой вихрь. Вихрь близился и смех становился все громче. И вот уж метрах в пятидесяти от меня вихрь обрел очертания фигуры, фигуры одетой в легкое, короткое платье с длинными рукавами и черные колготки. Ветер не трогал короткой прически. Фигура парила в воздухе, где-то в метре над землей. Я двигался прямо на нее, на Полину, невесть каким образом возникшую на моем пути. Она тихонько смеялась в пустом и гулком пространстве. Черным, суматошным росчерком по серому небу мелькнула какая-то птица и принялась кружить вокруг Полининой головы, пока не села ей на плечо. Птица сидела без страха, и я вгляделся в нее, стремясь угадать, что же она такое. Размером с ворону, но с черным, как у грача, пером и странной формы головой. С такого расстояния было не рассмотреть, что же это была за голова, но чувствовалось, как из нее глядят за мной два внимательных, холодных и жестоких глаза. Я подлетал все ближе и вот уже явственнее проступали черты и Полины и птицы на ее плече. Я пригляделся еще – голова птицы была человечьей, более того черты лица были очень похожими на Юлины, но вот глаза… Черные, внимательные, впивающиеся в плоть и проникающие под кожу глаза, стремящиеся впиться в самую душу и пожрать ее… Страшные, голодные глаза… Они смотрели в меня все глубже и глубже.
- Со времени Иисуса невиновных нет, - пропел Полинин голос, - Мы все виноваты… Виноваты… ВИНОВАТЫ!!!! - она гулко и страшно захохотала, а птица на ее плече, не отрываясь от меня взглядом, разинула черную провалину беззубого рта и забила крыльями.
Реальность с грохотом качнулась, и я рухнул на жесткую поверхность боком.
- Ах, ты, японский городовой! – издалека ругался голос Якова Захаровича. Я взглянул вновь в поле, но Полина с птицей исчезли и лишь открытое поле было как бы ответом на все вопросы, - это надо ж камень какой прям на колее торчал! А я не заметил, придремал! Во как тряхануло то! – Яков Захарович повернулся ко мне и широко улыбался, - Тернист путь к отцу Иоанну, верно?
- Да уж, пожалуй, - я потирал ушибленный бок и все еще частью себя находился под впечатлением от видения.
- А вы, я вижу, тоже задремали? Вы уж простите, что недоглядел я за дорогой – проснулся то рано, - оправдывался мой бесхитростный спутник, - Ничего, вон еще через два поля переедем, а там уже и храм видно.
***
- А-а-а, Яков Захарович! – отец Иоанн с размаху вогнал колун в большую березовую колоду, - А я вот по хозяйству, как видите. Отслужил поутру и дров вот надо порубить. Какими судьбами в наших краях? Да еще и доктора из города по нашим дорогам до меня дотрясли.
- Да я вот, собственно, отец Иоанн, из-за доктора к вам. Доктор попросил отвезти, - я спрыгнул с телеги и подошел к ним. Отец Иоанн обтер руку о грязные джинсы и подал мне. Мы поздоровались.
- Стало быть, это вы решили до меня добраться трудами Якова Захаровича? – с улыбкой спросил он меня, не отрывая при этом пронзительного и прямого взгляда от моего лица, - Верно, по поводу Полины?
- Да. А как вы догадались?
- Здесь и гадать-то особо не надо. Вы были в пабе с Юлией Александровной. Приехали к ней и у нее на постое. Привез вас ко мне Яков Захарович. Сами вы – врач. Так что, как говорится, по совокупности входящих данных… Кстати, а вы какой доктор?
- Я психиатр. Психотерапевт…
- А…, - отец Иоанн непонятно скривился, - Лечите душу, отрицая наличие души? – он саркастично улыбнулся.
- Ну корень «-психе-» - это точно душа…
- Спасибо. Я учил греческий в семинарии.
- … но название это устаревшее.
- Так чего же, души нет? – отец Иоанн имел замечательную способность не давать в диалоге собеседнику понять, куда он свернет разговор в другой раз.
- Душа – это же собирательное понятие, касающееся эмоциональной, прежде всего, сферы…
- И сколько душ вы вылечили?
- Понимаете, отец Иоанн, - я принялся объяснять азбучные истины, как психиатрии, так и медицины в целом, - психические заболевания, они чаще всего хронические, а хронические заболевания неизлечимы по определению. Мы может только убрать симптомы обострения, но излечить полностью мы не можем. Хотя бы потому, что у той же шизофрении непонятны причины.
- Так вы не верите, что можно вылечить душу? Как же вы делаете в жизни то, во что не верите?
- Ну, отец Иоанн, вера-верой, но существуют экспериментальные данные, есть данные катамнестические, есть в конце концов признание этих исследований мирового сообщества. А душу вашу кто видел-то? Ее существование подтвердить невозможно.
- Вы женаты? – неожиданно спросил отец Иоанн.
- Да… Был женат. Мы развелись. А вы это к чему?
- И жену небось любили?
- Ну поначалу да, но потом, сами понимаете… Пути разошлись, мы охладели друг к другу…
- А, она вас любила?
- Ну, я думаю, что да. А что?
- Вы думаете…, - отец Иоанн задумчиво погладил бородку, - Ну вот оттого и развелись, - неожиданно закончил он.
- Почему от этого? – опешил я.
- Да потому что вы думаете, что любите, но не любите. Оттого и разводитесь. Вы думаете, что лечите, оттого и не вылечили никого. Вы не верите в то что делается с вами, оттого и ищете всю жизнь каких-то странных «смыслов жизни». Иногда даже думаете, что ищете эти смыслы, но по-настоящему не живете.
- Но, отец Иоанн, вы же ничего не знаете ни обо мне, ни о моей супруге, ни о том, что было промеж нас. Как вы можете так огульно и не располагая информацией, судить о том, что произошло между нами.
- А, что такое по-вашему Бог? - отец Иоанн вновь сменил направление нашего спонтанно сложившегося разговора. «А ведь неплохая манера убеждения, - подумалось мне, - разрыв шаблона и введение в конфузионный транс. Наверное помогает ему при общении с паствой».
- Бог, как говорят ваши церковные авторитеты, это любовь, - ответил я, озвучив первое, что пришло в голову.
- Верно. А вы верите в Бога?
- Ну, конечно есть оно… Нечто… То, что мы пока не изучили, но…
- А вы способны изучить Любовь?, - отец Иоанн хитро прищурился.
- Ну, разумеется. Об этом написано множество, наверное, томов даже, а не просто страниц.
- И что? Изучили?
- Думаю, что да. Иначе не было бы такого обширного материала на эту тему.
- Вы анекдоты любите?
- Ну к месту и хорошо рассказанные, отчего же нет?
- Верно, замечали какие анекдоты статистически самые смешные?
- Никогда не задавался таковой целью.
- Самые смешные анекдоты, равно как и самые запоминающиеся – короткие. Чем больше слов положено на описание чего-либо. Как комического, так и трагического, тем меньше остроты комедии, или трагедии, верно? Самые драматические любовные истории, как правило – это короткие истории. Растянутые во времени отношения драму, или, впрочем, и комедию тоже, превращают в рутину. Так же и с любовью – тома исписаны, а толку мало. Да и описания любви, хотя и похожи в общих чертах, но двух одинаковых нет. Тоже и с Богом. Много конфессий, много направлений в одной конфессии, расколы, секты и так далее, но только Бога так никто и не познал толком. А какая была ваша жена? Отчего вы ее любили, как вы думаете?
- Ну… Моя жена… Она была, - я судорожно думал, что бы ответить, - …хороша в постели, - неожиданно для себя выпалил я.
- В постели? Это неплохо. Но хороша она была для вас, правда?
- Ну...да, - я все еще был смущен своей внезапной вспышкой.
- А, еще какова она была?
- Ну… Милая, хорошая хозяйка…
- Я, пожалуй, пойду к лошади, - Яков Захарович, как оказалось, все еще стоял рядом. Красный как рак, он смущенно тер круглые свои очки, - Вы тут поговорите пока, а я коняге своей яблоко еще скормлю, - и он торопливо пошел к телеге.
- Так-так. Милая, хорошая хозяйка… Еще? – отец Иоанн как- будто и не заметил того, что нас прервали.
- Ну еще… Она была просто хорошим человеком.
- Была? Она жива сейчас?
- Да. Насколько я знаю.
- Тогда отчего ж в прошедшем времени? Перестала быть хорошим человеком?
- Не знаю, - честно ответил я. Мы давно не виделись и связь потеряли. Да и ни к чему это - связь поддерживать. Уходя – уходи.
- Не знаете… А вы верите в то, что она осталась хорошим человеком?
- Да не знаю я! – разговор начинал меня раздражать и, верно, отец Иоанн это заметил.
- Ну хорошо. То есть вы любили свою жену за все перечисленные качества?
- Ну не только. Любят ведь не конкретно за что-то, а скорее «потому что».
- Тоже верно. Вот смотрите, вы, выходит, любили не совсем свою жену.
- Это, как это?
- Вы скорее любили свою систему представлений о жене. То, чем вы ее сами же и наделили. И не только вы. Все любят не людей как таковых, а то чем они для нас являются- женами, матерями, любовницами, «жилетками» на поплакаться и так далее. Это примерно, как мы любим когда тепло, но источника тепла разглядеть не можем. А еще хуже, когда мы любим в отношениях себя, или сам процесс отношений, но никак не объект их.
- И к чему вы все это, Отец Иоанн? – я понял, что начинаю запутываться, но то, что он говорит, что-то правильное скорее ощущалось, нежели было доступно пониманию. «А раз я что-то так упорно не понимаю, значит я сопротивляюсь, - подумалось мне, - и для меня же лучше, коли я, несмотря на сопротивление, попробую хоть что-то понять.»
- А это я к тому, что вы любите не конкретного человека, а просто любите. Любовь не имеет объекта. И это чувство внутри вас – и есть Бог. Вы же его частица, если говорить в рамках моей системы знаний. Но поскольку нам, по слепоте нашей и неверию, нужен непременно объект, Бог внутри нас и разливается, на наших ближних. И мы говорим, мол, да, я люблю Васю, Петю, Клаву, Машу… И Васи-Пети меняются, равно как и Клавы-Маши, но любить мы не перестаем. А вот объекты любви меняем. То же кстати и с образами в храмах. Нам нужно верить не в абстрактного Бога, а непременно чтобы был объект. Это с помощью объекта мы молим о помощи того, кто за объектом.
- И к чему вы все это, отец Иоанн?
- Да к тому, - отец Иоанн изобразил нетерпение, - что любить ближнего надо только такого, каковой он есть н самом деле, а не таковым, каковым мы хотели бы его видеть. Вот вы любите ваших больных?
- Думаю, что все, кто выбирает специальность, любят больных…
- Банальности-банальности-банальности! Вы хотите сказать, что знаете ваших больных такими, какие они есть? Принимаете их?
- Ну разумеется принимаем и стремимся нормализовать их состояние…
- Относительно какой нормы?! Вашей? Общества? Относительно нормальных показателей в анализах?! Чьей нормы?
- Ну… Прежде всего относительно улучшения их состояния.
- Вот! А кто вам сказал, более того дал право, это состояние улучшать?
- Ну улучшается ведь качество их жизни. Меньше страдают близкие. В конце концов они остаются в живых.
- Опять же – кто вам дал право решать кому жить, а кому нет и сколько жить? Вы любите свою систему представлений о том, как это «нормально» жить. Как это «жить подольше». Вы спасаете тело и заставляете его годами гнить в пролежнях. Бесспорно, это на радость ближним за ним, которые за ним годами ухаживают. Души то для вас нет. Есть только тело. Вот вы и сочли, что жизнь тела - это самое важное, что может быть в мире.
- Ну знаете, отец Иоанн, это уже какие-то, извините меня, поповские бредни. Что ж, по-вашему к докторам вовсе ходить не надо?!
- А вы возмутились, - улыбнулся отец Иоанн, - это хорошо.
- Чего хорошего то?
- Значит задело, - он вновь улыбнулся, - К докторам надо ходить. Просто стоит сменить приоритеты и разглядеть больного таковым какой он есть.
- Ну вот вы опять! Мы и видим их таковыми, разве нет?
- Скажите, а что вы думаете о Полине? Какая она? - ну вот мы наконец то и подошли к тому, ради чего я приехал. Ведь не ради же отвлеченной философской беседы, где никто никого переубедить не может.
- Полина больна. Скорее всего у нее шизофрения. Я бы говорил об остром психозе, но длительность состояния…
- Я спросил: «Какая она?», а вы описали мне набор признаков, из которых вы заключаете, что она больна.
- Она молодая девушка, которая сидит несколько месяцев на дереве и ни с кем не разговаривает.
- С вами она тоже не говорила?
- Ну… Несколько фраз… Причем явно нездорового человека.
- А вы лазили к ней на дерево?
- Да.
- Сидели на ветке рядом?
- Скорее - напротив.
- Говорили?
- Я пытался говорить. Но она не уверен, что поняла. Да и я не особо понял, о чем она.
- Так чем вы отличаетесь от нее? На дереве сидели, говорили, как будто в пустоту, не особо понимали, что вам говорят. Вы тоже больны?
- Но я то лез к ней. Она была целью.
- А с чего вы взяли, что она залезла и сидит бесцельно?
- Но ведь ненормально же сидеть так несколько месяцев! – вырвалось у меня, и я понял, что вновь оплошал и на этом «ненормально» отец Иоанн меня вновь поймает, - Ну, а какова по-вашему ее цель тогда?
- А, что вы знаете о ее истории?
- То, что она была влюблена в молодого человека, который ее бросил беременной. Она сделала аборт и от совокупного влияния этих двух значимых стрессовых событий сошла с ума и сидит на дереве несколько месяцев.
- А вот если я предложу вам еще одну цель с которой можно так себя повести? - поднял одну бровь отец Иоанн.
- Хм… И какова же может быть цель этого?
- Покаяние и искупление.
- Покаяние в чем, и искупление чего?
- Ну она же убила свое дитя – вот вам и грех.
- Ну, это ваш, сугубо церковный взгляд на вещи. В обществе это давно приемлемая практика.
- Религии гораздо древнее современного общества, и они переживут его, в то время как общественное устройство сменится. Вы вот с одной стороны стремитесь сохранить тела, а с другой стороны вполне ратифицируете этих же тел разрушение. И только потому, что заботитесь о мнимом комфорте других тел, родительских. Мол «неудобно», «рано», «чего люди скажут», «на что жить будут», «чего голытьбу плодить». Ну да ладно – это достаточно избитая тема. А насчет Полининых мотивов подумайте. Со своей точки зрения скажу, - отец Иоанн глядел мне через плечо и будто мимо меня…или сквозь, - что тяжко с собой носить душу убиенного. Тяготит она Полину. Отсюда и покаяние. Вы верно видели как-то мельком будто бы образ ее с птицей на плече?
- Честно говоря, не помню, - я соврал, но соврал лишь оттого, что вдруг мне стало как-то очень холодно и вновь всплыл виденный недавно образ Полины, парящей над снегом в поле. Отец Иоанн пытливо посмотрел на меня и усмехнулся.
- Видели, стало быть. А птица эта с человеческой головой. И голова эта на чью похожа?
- На голову Юлии…Александровны.
- Ну вот и посмотрели на душу убиенного младенца. Голодно ей тут, оттого и сидит она при Полине, пока не отмолит она его и Господь не возьмет его обратно. Для этого и сидит на дереве.
Воцарилась тишина. Отец Иоанн так и смотрел куда то сквозь меня, а я просто не знал, что ответить на столь вычурный бред одинокого священнослужителя в заснеженной российской глуши, у которого от одиночества слегка повредился разум. Низкий, протяжный и вибрирующий звук прозвучал так неожиданно, что я резко обернулся. Яков Захарович стоял возле телеги, смущенно улыбаясь и разведя руки, будто говоря: «Ну, а что я могу поделать». Лошадь чуть подняла хвост и вновь тишину полей нарушил тот же низкий, напоминающий гудение трубы в буддийском монастыре, звук. Он будто явился каким-то сигналом и для меня, и для отца Иоанна. Он выдернул из колоды колун и принялся устанавливать на него березовую чурку, а меня вдруг разобрал смех от мысли о метаморфозах яблок внутри лошади, и я, быстро попрощавшись с отцом Иоанном, зашагал прочь к телеге.