Глава 1.
В начале мая, спустя два месяца после инфаркта, Фёдор выписался из больницы. Сдав санитарке казённое белье и халат, он с удовольствием переоделся в своё и тепло попрощался с врачами, обещая в ближайшие двадцать лет в руки им не попадаться.
Заведующий отделением, полный рыхлый мужчина, с удивительно не соответствующей облику фамилией Худых, рассказал ему о дальнейшем режиме, строго-настрого запретив употребление табака и алкоголя.
Фёдор огорчился, крепко выразился в душе по этому поводу, но спасительным советам доктора внял, заверив его в полном понимании железного гамлетовского вопроса: “Быть или не быть?” Память о пережитой боли ещё остро жила в нём, и первые дни после выписки он постоянно прислушивался к себе, ища в груди и за грудиной тайные её отголоски.
Жил он на окраине города с сестрой Любой и старухой матерью, занимая половину добротного каменного особняка, построенного отцом. Вторую половину занимал зять Володя, женатый на старшей сестре Фёдора черноглазой красавице Нине. За короткое время огнедышащая эта пара сотворила кучу детей, и теперь их двор напоминал детский сад, полный смеха и радости, слёз и печали.
Время от времени Володя, работавший возчиком в городском быткомбинате , приводил домой свою гнедую пару, и тогда восторгу ребятишек не было конца.
В такие минуты Фёдор тоже приходил на половину сестры и, припадая лицом к расчёсанным конским гривам, с жадностью вдыхал незабываемые запахи детства. Вспоминались ему старая кибитка и негромкие песни цыган, ночные костры в бессарабских степях, где изредка останавливался табор, стрекотанье цикад, крики бессонных птиц, затаённые вздохи матери над колыбелью сестрёнки.
А потом отец ушёл в город и продал вороных какому-то колхозу. На вырученные деньги построил он дом, хорошо и красиво мечтал о будущем, но на новоселье после первой же рюмки вдруг напрягся, захрипел и упал бездыханный на руки жены.
Похоронили его на верхнем кладбище с помощью соседей. Из цыган на похороны старика никто не пришёл, так как были они обижены за то, что променял он вольную и беспечную жизнь на городское оседлое существование.
После смерти мужа, вожаки уговаривали старуху вернуться в табор, но она наотрез отказалась, сдавая желающим пустующую половину дома, растя детей и ухаживая за родимой могилой.
Из того времени Фёдору запомнились долгие томительные вечера. Пустые комнаты - только в "зале", над круглым столом, горела под стеклянным матовым абажуром неяркая лампа. И печальная, навечно застрявшая в памяти песня, которую почти без слов бесконечно тянула мать.
- Ай- на- ны- наны- наны... Ай-наны-наны-наны...
За окном, прикрытым ставнями, беспокойно шумел город, а тут во всех углах таилась тоска, и тяжёлые тени метались по голым густо беленым стенам.
По прошествии времени Фёдор поступил в техникум и, окончив его, уехал в Караганду на шахты, где влюбился в смазливую столовскую раздатчицу и неожиданно женился на ней, совершенно неудачно для себя.
От той поры не осталось у него ни писем, ни фотографий, только подлые, царапающие душу Зинкины глаза нет- нет да и возникали в памяти. Он до боли сжимал зубы и крутил головой, пытаясь избавиться от наваждения. Но былое вновь и вновь возвращалось к нему, и опять мысленно заставал он в своей постели незнакомого парня, сладко спящего на бесстыдно распахнутой Зинкиной груди.
Ошалело схватив топор, Фёдор бросился к ним и уже замахнулся, да вдруг увидел побелевшие тающие очи супруги, её безмолвно раскрытый, судорожно дергающийся рот и остановился, опомнился. Они, эти двое, лежали, окостенев от ужаса, даже не пытаясь прикрыться, а он, не обращая на них внимания, молча, складывал в чемоданчик нехитрые свои тряпьишки .
На следующий день он сел в поезд и всю ночь провёл у открытого окна в тамбуре, изводя папиросу за папиросой, захлёбываясь безудержной тоской и обидой. Много лет пролетело с тех пор, а всё живет в нём это воспоминание и каждый раз кровоточит в душе, будто старая разрубцевавшаяся язва.
Через полгода, работая уже дома, в радиомастерских, получил он извещение о том, что стал отцом, и вместе с ним исполнительный лист. То, что младенец от него, он был уверен и поэтому деньги переводил регулярно, вызывая этим частые нарекания матери, не верящей, что в далеком шахтёрском краю воспитывается его ребенок. Но годов через десять, когда он уже и армию отслужил и институт окончил, Зинка неожиданно прислала покаянное письмо. И выпала тогда из конверта фотокарточка глазастой девчонки, до того похожей на Фёдора, что мать только головой покачала и тихонько всплакнула.
С того дня вся жизнь Фёдора преисполнилась радостным смыслом. Цыганские карты неизменно предсказывали ему казённый дом, какую-то дорогу и приятные хлопоты с родным и близким человеком.
И вот, наконец, уже после выписки его из больницы, пришло письмо, написанное незнакомым старательным почерком, но с адресом и фамилией известными. Дочь писала, что закончила ПТУ, хочет выйти замуж, но приданого у нее нет, и не сможет ли родной отец помочь ей в этом обязательном деле.
Фёдора покоробило то, что кроме просьбы о помощи в письме ничего не было. Словно бы и не отцу оно писано, а так - чужому доброму дяде. Однако он ответил, что помочь готов и хочет, чтобы дочь хоть на недельку приехала в гости, познакомилась и с ним, и с тётками, и с престарелой своей бабушкой. Понимая её сиротское положение, он вместе с письмом послал и денежный перевод на проезд от Караганды до Белокрыльска.
А через несколько дней запыхавшаяся почтальонша принесла цветную глянцевую телеграмму:
"ВСТРЕЧАЙТЕ ВАГОН ДЕВЯТЫЙ ПОЕЗД НОМЕР ТРИСТА СОРОК ПЯТЬ ТАНЯ"
В доме началась суматоха. Володя, как истый цыган, предложил привезти племянницу на конях, но Фёдор наотрез отказался и вызвал по такому случаю такси.
- Не хватало, чтобы мы в наш век современную девушку через город на бричке везли!
- Традиция! - возразил Володя, обиженно разглаживая свои пышные гусарские усы. - Как-никак, цыганская девка!
- Ну и что? - отмахнулся Фёдор, насуплено стоя перед зеркалом, отражающем его, такого испуганного, неловкого, в туго повязанном галстуке и наползающей на уши серой велюровой шляпе.
На вокзале, в ожидании скорого , он до боли в глазах вглядывался в сторону, откуда должен был появиться поезд.
Наконец состав прибыл. Пассажиры посыпались из вагонов, и Фёдор растерянно заметался по перрону, пытаясь во всех встречных девицах и дамочках угадать свою Таню. Неожиданно он увидел её.
Высокая стройная девушка со знакомыми чертами лица недоуменно оглядывалась по сторонам, держа в руке дорожную сумку с нарисованными на ней рожами каких-то ярких заграничных стиляг.
У Фёдора перехватило дыхание. Он захлебнулся воздухом, всхлипнул и стал продираться сквозь толпу.
- Таня! Та-а-аня! Вот он я! Вот! Твой папа! - закричал он, не замечая удивлённо глядевших на него людей, чувствуя, как сумасшедше стучит возбуждённое сердце. Мимолетно он вспомнил о недавнем инфаркте, схватился за грудь, но боли не было, и тогда он еще отчаяннее замахал руками, не переставая кричать: - Папа! Папа! Вот он я! Вот!
- Здрасьте! - сказала девушка, с таким же видом, как и посторонние, разглядывая его красное, залитое слезами лицо, его трясущиеся губы и протянутые к ней руки. Уклонившись от объятий, она протянула ему сложенную лодочкой узкую холодную ладонь и огорчённо представилась:- Таня.
Фёдор опешил от такого приветствия. Его доселе неведомое отцовское чувство рвалось наружу, ему хотелось схватить дочь в объятия, поднять, закружить, но, взглянув в её отчужденные медлительные глаза, он осёкся, проглотил застрявшую в горле слюну, и, коснувшись окаменевшей своей рукой её руки, произнёс:
-Фёдор Павлович... Родитель ваш... Здравствуйте!
Он понимал, что слова эти прозвучали нелепо и дико. Его скованность нарастала и, не умея перебороть её, он так же нелепо улыбнулся, чувствуя, как гримаса улыбки коверкает и уродует его лицо.
- Такси подано, - заученно, как швейцар, деревянным голосом сказал он. - Пойдёмте.
Она посмотрела на него не то с сожалением, не то с упреком, и он вдруг ясно почувствовал, что она разочарована и жалеет о том, что приехала сюда. На секунду и он пожалел о её приезде, но тут же устыдился дурацкой глупости.
“Что это я? - виновато подумал он. - Девчонка впервые отца увидела, не знает, как вести себя, как разговаривать. Чужие ведь мы с ней, совершенно чужие... незнакомые…”
Эта мысль поразила его. Он даже приостановился. Но Таня, будто чувствуя его смятение, с трудом, превозмогая себя, взяла его под руку.
- Не волнуйтесь... папа. Всё будет хорошо.
Он благодарно прижал её руку к себе, ощущая легкий трепет и тепло её тела, и как-то по-собачьи принюхался к запаху её духов и волос, заставляя себя привыкнуть к ним и пытаясь запомнить...
Дома их встречали музыкой и песней. Старая мать Фёдора, сподобившаяся увидеть внучку, не утирала слёз, да и у Любы с Ниной глаза были подозрительно влажны, и они то и дело отворачивались, чтобы промокнуть их концами передников. Один Володя был весел и шал, терзал гитару и косил по сторонам раскосыми иссиня-чёрными глазами, подбивая пуститься в пляс и гостей, набившихся во двор, и смущённую столь пышным приемом племянницу.
Таня оглядывалась по сторонам, отвечая на приветствия и поздравления, запоминая, кто есть кто. Бабушку и тёток она уже признала, а остальных пока различала с трудом. Никогда еще не окружало её столько нарядных цыган. Всё это было волнующе и странно, однако кровь её не откликалась на зов и волнение их крови, хотя она старательно пыталась веселиться, делая вид, что от всего в восторге.
Фёдор обострившимся чутьем уловил этот наигрыш и принуждённую фальшь дочери, но не осудил её. Он знал, что Зинка всю жизнь вытравляла из девчонки то цыганское, что передалось ей от него по наследству. И Таня, не то чтобы забыла отцовское, а его по сути дела у неё и не было. У Фёдора защемило сердце от такого открытия, но потом он подумал, что так оно, может, и лучше.
Не надо приезжей девчонке ни зова крови, ни шелеста степных ветров, ни даже простого родства со своими соплеменниками. И хотя все они давно уже жили оседло, работали, учились, служили в армии, тем не менее, некоторые, в основном бабы и девки, промышляли возле базаров и магазинов и ухитрялись жить припеваючи, не заботясь ни о своей репутации, ни о завтрашнем дне, ни о трудной судьбе плохо ухоженных разболтанных ребятишек.
Фёдора всё это возмущало, и он часто ругался с ними, призывая одуматься и посмотреть на него. Они смотрели, слушали, соглашались и продолжали жить так, как жили их отцы и матери. Фёдора они уважали, понимая его прошлое и стараясь понять настоящее. Он был первый из них, кто окончил институт и поднялся так высоко. Это льстило им, оставляя в душе каждого надежду на лучшее будущее.
Были уже среди молодых профессиональные певцы и танцоры. Далила Крикунова выступала с успехом на лучших эстрадах страны, и это давало местной общине повод высоко думать о себе, хотя никакой её заслуги в том, что цыганские дети выходили в большие люди и в большой свет, конечно, не было.
Бабы и девки спекулировали бижутерией, импортными полиэтиленовыми пакетами и цветными платками, добываемыми неизвестно где, некоторые даже приторговывали наркотой, получаемой неизвестно откуда, а пройдошливые парни вожделенно стремились к выгодным должностям базарных мясников и становились ими всеми правдами и неправдами. После трудового дня, пропахшие мясом и кровью, приходили они в рестораны, где без счёта швыряли дармовые рубли, горделиво выставляя напоказ отягчённые золотом зубы. Однако интеллект у большинства из них был низок, да и темперамент в основном наигран, и в этом без труда разбирались даже легкомысленные раскрашенные блондинки, высоко котирующиеся в их кругу.
Фёдор, видя этих форсистых забубенных парней, выходил из себя.
- Совсем мир перевернулся! Ну, конокрадами цыгане были, для гусаров играли... Пушкину и Толстому пели, а чтобы мясниками - никогда! Мясник - цыган... это ж хуже гицеля, как я понимаю.
- Да причём здесь гицель? - обижались парни. - Мы ж работаем, трудовые книжки имеем, премии... А говядина и свининка сейчас в цене!
- Вот, вот, - накалялся Фёдор. - Оттого у вас и глаза кровью налиты. Попадётся под горячую руку человек, рубанёте не задумываясь...
Парни бычились, сопели, недовольно покряхтывали, но перечить не думали. Худо, бедно, а блюли традиции, и даже самые отчаянные, наплевав порой на всё и на всех, родовые законы старшинства не преступали.
Никола-Борода, самовластный вожак сообщества, вместе с Володей работающий в быткомбинате, Фёдора поддерживал. Молодых же сородичей, среди которых были его сыновья, зятья и внуки, держал в руках крепко и за провинности сёк порой заповедным ременным кнутом.
Вот и сегодня Никола гулял у Фёдора. Гулял широко, красиво, зная себе цену и заставляя других постоянно помнить о ней. Широкоплечий, надменный, с седой кудрявящейся бородищей, он сидел по правую руку от хозяина, неторопливо потягивая густое и тяжёлое, похожее на бычью кровь, пуркарское вино. Что-то общее было у него в облике с Володей. Только держался он солиднее и время от времени бросал негромкие, обычные слова, самолюбиво веря, что все к ним прислушаются и запомнят.
- Ай, ромалэ, давно не было у цыган такого праздника. Давно так душевно не сидели цыгане. А что, ласточка-касаточка, нравится тебе у нас? - неожиданно обратился он к гостье.
Таня увидела его прищуренные гипнотические глаза, смутилась и, не найдя нужных слов, торопливо кивнула головой.
Трое сыновей Бороды - Пётр, Штефан и Георгий - вели себя при отце смирно, пили и говорили мало, терпеливо зажав между колен старые, но ещё голосистые и нежные таборные гитары. И когда, наконец, пришел черёд песне, они без всяких просьб, подхватили свои семиструнные и вожделенно, медленно повели пальцами по серебряным басам и дискантам.
Гитары зарокотали, застонали, страстно вздыхая, вызывая в душе одновременно и необъёмную щемящую тоску и молодую безмерную удаль.
- Ой, рома, не могу! - замотал растрёпанной головой Никола.
- А-а-а-й , чавалэ! - бесшабашно сверкнул голубоватыми белками глаз Володя и как-то по-особому, словно кастаньетами, сухо и быстро защёлкал крепкими смуглыми пальцами.
- А ну давай, братки , наяривай так, чтобы грудь разорвалась!
И тотчас сидящие за столами молодки и девки в ярких павлиньих шалях так-то страстно заиграли плечами, что у остальных дух перехватило, и спеклись, зашлись, похолодели в исступлённом волнении запалённые мужские сердца.
- Ай, сырмак кыр наны... Ай, сырмак кыр наны, - тонко-тонко, ещё только примеряясь к песне, завел Георгий.
- Ай, сырмак кыр наны, - густо поддержал его волевой баритон Штефана. - А ну давай "Зелёную кибитку"!
Гитары звенькнули, вскинулись, словно живые, и полилась, потекла всё быстрее отчаянная кочевая мелодия, заводя и завораживая разгорячённые вином и обществом цыганские души.
Нэ тумро зеленэ урдо, нурдо,
Е прологештэ тэ-э-эридо.
Ай, тумри тэрни, тэрни чаю ри,
Аджака чивга грэпки джаури...
Вслушиваясь в непонятные тоскующие, летучие слова, Таня цепенела от нахлынувшей сладкой муки и чувствовала, что сейчас произойдёт нечто необыкновенное, неслыханное и невиданное ею до сих пор.
Пели уже все. Пели, как когда-то у костров и кибиток пели в своё время их деды и прадеды. И это незабытое, родное, было, может, самым дорогим и необходимым в этот момент. Даже у молодых мясников, расположившихся в дальнем конца стола, слетело с лиц обычное полупрезрительное выражение и неподдельные восторг, и гордость засветились в их бесовских очах.
Слов уже никто не разбирал. Да и невозможно было поспеть за ними в этом бешеном темпе. Только нехитрый речитатив припева, приглушённый, притушенный, повторялся бесконечно, без устали, сливаясь в один счастливый общий вздох.
Ла-ра-ла, дана, дана, дана, да-а-а,
Нэ-ла-ра, лада, дари, дари, да-а,
Ай, рома, лада, дана, дана, до-о,
Нэ тумро зеленэ урдо нурдо...
"Ах, как это здорово! - прижав ладони к щекам, думала Таня. - Какие они хорошие и славные! А как поют! Это же с ума сойти... Раз услышишь, и погиб навеки..."
Музыканты уже не властны были над своими пальцами. Несколько цыганок, не утерпев, выскочили из-за стола и, тряся плечами, старательно и гибко заламывая руки, побежали по двору.
Таня попробовала повторить их движения, но это получилось у неё неловко, и она, перехватив смеющийся взгляд Бороды, снова застеснялась и опустила глаза. Что-то древнее, непонятное, тайное, наконец, поднялось со дна её души, и в ветровом напеве гитар почудилось ей скрипенье колес, храп коней и морозное звяканье наборных уздечек.
Ай, нуну-нуну, нуну-нуну, ну,
Ай, нуну-нуну, нуну-нуну, ну...
Песня оборвалась внезапно, на полувздохе. В наступившей тишине ещё некоторое время стонала болящая струна, и дрожащий звук её затихал в глубине гудящего гитарного корпуса.
А затем поднялся и вышел из-за стола Никола. Засучив рукава малиновой косоворотки, он развёл руки в стороны, резко и требовательно ударил в ладоши, да так топнул лоснящимся узким сапогом, что пыль легким облачком взметнулась из-под ноги.
Володя, уронив вилку, которой всё это время дирижировал, восторженно подтолкнул шурина.
- А ей-ей, Фёдор, небывалое дело! Сколько лет не плясал Борода, а теперь, видать, вожжа под хвост попала!
Никола сверкнул на него дразнящим шаманистым глазом и загадочно усмехнулся.
- Дурак же ты, брат! Не для себя стараюсь, - для неё, - повернулся он к Тане, продолжая медленно разворачиваться на носках. - Хочу, чтобы она себя своей в семье почувствовала. Чтобы поняла, какие бывают цыгане... Э-эх! - тыльной стороной ладони он тронул бороду и вдруг потянул руки к гостье, выманивая её из-за стола. - А давай со мной, дочка! Покажем этим морам, как должна плясать цыганская девка!
Вероятно, подобное приглашение считалось здесь большой честью, потому что молодые и старые цыганки взволнованно зашушукались и, нетерпеливо вскакивая со своих мест, с нескрываемой завистью и интересом загляделись на Таню. Но она отчаянно замотала головой, отказываясь, призывая на помощь отца.
- Папа, скажите им! Я же не умею!
- Не умеет она, - смущённо вступился Фёдор. - Извините, гости дорогие. Но мы её научим. Вот Люба научит, - просительно взглянул он на сестру и та, оказавшись в центре внимания, загорелась, обрадовалась и раскланялась, прижимая руки к груди.
- Конечно, конечно... В следующий приезд на пару спляшем. Ведь так, Танюша?
- Да, да, - чуть слышно пообещала Таня.
- А ну вас! - огорчённо махнул рукой Борода. - Такую пляску испортили... Давай тогда хоть ты, Володя... не подведи компанию. Играй, Штефан!
Штефан взял аккорд, другой, но накал и острота момента уже прошли, что-то у него не заладилось с "Цыганочкой" , и он отложил гитару в сторону.
Только через час, когда звезды расцветили шатровое небо и в неоновом свете фонарей закружились ночные бабочки, затаённые общие грусть и мечты снова выплеснулись наружу, и опять поплыла над притихшей улицей негромкая рыдающая песня.
Ай, да не бу-у-уди-и-ите,
меня, молод-у-у-у-ю
Ой, да пока солнышко, ромалэ,
Не взо-о-ойдет…
Жители соседних домов и просто прохожие застывали в молчании у невысокой ограды, глядя на живописную группу людей, чьи печаль и томление передавались слушателям. И сердца тяжелели от нахлынувшей доброты. И хотелось любить всё и всех. И мир казался прекрасным и вечным, как эта земля и эти звёзды, отрешённо горящие в тёмном замкнутом небе.