МОНОЛОГ ИЛИ ДИАЛОГ? МОСКОВСКИЕ ГОСТИ
Оговорюсь сразу — выска¬жу свою точку зрения, не пы¬таясь выступать от лица широ¬ких масс. Для меня эта встре¬ча много значит, а если кто-то думает иначе, пусть скажет сам. Удивительная встреча с литераторами из Москвы, вер¬ней, из Литературного институ¬та имени Горького, сбылась только со второй попытки. В первый-то раз, благодаря ста¬раниям А. С. Соловьевой, на¬род собрался, а во второй — уже нет. Жаль, что гости опо¬здали тогда, но ведь не нароч¬но, города не знали...
Группу литераторов из шес¬ти человек представил нам их руководитель Алексей Кубрик.
И все же лучшим образом представляли они себя сами. И то, что они успели нам про¬читать из своих произведений. Это ведь то, чем живут, что любят...
Разговор начал Григорий Марговский — поэт, шутник, острослов: «Любая работа дей¬ствует на человека, и где бы я ни работал, это переливалось в стихи таким образом. Таская по цирковой арене клетки с белыми голубями, я начал пи¬сать белые стихи, парные риф¬мы — от пары крыльев. Укла¬дывая шпалы, можно научить¬ся хорошо укладывать строчки, а работая на подшипниковом заводе, я, вероятно, стал бы кольцевать свои стихи...» Родной город Минск он обозвал Нимфском, утверждая, что там живут нимфы, а в осталь¬ном там всего по одному — одна филармония, один цирк, один умный человек, который ныне в отъезде, но скоро дол¬жен вернуться...
«Й понял я, чтэ осушу до дна
Лишь только слова
истое значение,
И в пригоршнях поэзия одна
Мне горечь принесет
и наслажденье».
Чувствуете подход? На под¬ступах дразнилки, а по сути, все просто и даже возвышен¬но.
Ганна Палагута, напротив, ничего не стала говорить «во¬круг», а сразу прочитала сти¬хи драматические, сильные и горьковатые, и это очень вяза¬лось со всем ее загадочным «смурным» обликом:
«Бумажный зверь,
тебя я не кормлю
Не потому, что отличаюсь
жмотством,
А потому, что я тебя
люблю
И даже уступаю
превосходство.
Ты должен сам точить
свои клыки,
Когтить добычу,
падая на холку.
Я не могу на поводок
строки
Сажать тебя, как
шавку-малохолку.
Беги же от меня
ко всем чертям!
Передо мною не вертись
на брюхе.
Пройдись своею лапой
по костям
За мною увязавшейся
старухи!»
Юность, красота — и столь¬ко мыслей о смерти, и это тоже не случайно, эта нота есть и в голосе поколения... И у молодой Цветаевой. На во¬прос о том, грех ли толковать стихи, она ответила— нет. Но как? Можно ли объяснить не-объяснимое? И появилось ощу¬щение поэзии не как баловст¬ва, а как грозной органической стихии.
Драгоценная эта мысль яв¬ственно возникла также в вы¬ступлении Дмитрия Ханина, вежливого хрупкого человека в очках.
...«Верую», — оказал я тихо.
Но никто меня не услышал —
Хорошо, когда слово первое
Говорится как можно тише.
А потом мелодичные звуки
Побежали, струясь и сливаясь,
И я слушал стихи жуткие,
И они мне жутко нравились.
И мне нравилось то
состояние,
Когда я просто молчал
И ощущал расстояние
До начала начал».
Неожиданно прозвучал его рассказ «Сколько сейчас вре¬мени?», спустивший нас с не¬бес на землю... Так дано было новое направление всей беседе.
На жизни замешаны стран¬ные пьесы Нины Садур, о ко¬торой много и интересно рас¬сказывала будущий драматург Мария Васильева, темноволо¬сая девушка в «чеховском» ду¬хе. Н. Садур — новое имя в нашей драматургии, ее ставят в театре недавно, но был даже фестиваль ее пьес в Новогиреевке, означающий известность и признание. Ее «Чудная баба» - это столкновение двух жен¬щин и двух миров, двух психологий. Одна — горожанка, со стройуправления, оказавша¬яся в поле на сельхозработах, другая — неведомая бродячая сумасшедшая. Но такой силы убеждения, как у сумасшед¬шей, горожанка то ли не вы¬несла, то ли восприняла как свое и после возвращения по¬пала к сумасшедшим сама... Интереснейшая точка зрения положена в статье Маши о по¬становке Некрошюсом «Дяди Вани», но, наверное, самое важное, что прозвучало в ее выступлении, — это « монолог девочки, которую унизили», оказавшийся отрывком из пье¬сы Маши Васильевой «Первое апреля». Пьеса, как сказала автор, посвящена тем моло¬дым, которые — никто, бом¬жи. Они много кричат о не¬понимании, а сами еще ничего для понимания не сделали, но ведь люди, живые души, по- своему мучаются и ищут смысл своей дурацкой жизни.
Полгода проживший в Аме¬рике Александр Закуренко ска¬зал о смысле жизни так: «Все¬гда знал, что буду писателем, а вот теперь стал сомневать¬ся. Писать становится все тру¬днее, потому что вовсе не из¬вестно, что нас ожидает, выживем ли мы как страна, как нация...»
(Как ни просила я расска¬зать про, Бродского, Закурен¬ко почему-то говорить об этом не стал, не хотелось ему тре¬тий раз за день. Но поскольку он рассказал мне про это до встречи, я позволю себе кос¬нуться темы. Никого уже не удивляет слабый интерес литературе, ведь даже в Аме¬рике на выступление лауреата Нобелевской уремии Иосифа Бродского в великолепный зал собирается человек 200 — 300. На двух таких выступлениях побывал Александр Закуренко. Бродский читает стихи с листа на русском, поочередно с пе¬реводчиком, читающим англий¬ские тексты. Читает удивитель¬но, это завораживает, поэтому когда он заканчивает и говорит «всё!», публика лродолжает сидеть в оцепенении. Курит великий поэт непрерывно, да¬же во время выступления. Он очень постарел за последнее время, перенес четыре опера¬ции на сердце, нет сомненья, что с таким здоровьем у нас ему бы не выжить... Лицом стал тоньше и строже, а одет уж очень молодежно — не¬брежно. На отдалённом рассто¬янии потрясает, а вблизи, в толпе незаметен...) Анекдот За¬куренко про Американский сервис: «Приехал я к другу в Филадельфию. У него как раз сломалась машина. Он звонит в ремонтную фирму и просит помочь. Там записали данные машины, потом спрашивают — подшипники для вашего авто¬мобиля какого цвета? Друг воспринял как шутку и бросил трубку. Потом посоветовался со знакомыми, и те успокоили, подсказали, что для твоей, мол, нужны зеленые подшип¬ники. И снова звонок в фир¬му ремонта, и цвет записан у подшипника, и снова вопрос— а какие на нем зубчики?..»
Стихи Александра Закурен¬ко многослойны, в них просве¬чивают и Тютчев, и Бродский, в них сладость бытия перепле-тается с болью потерь, в них много красот, и это тяжеловес¬но и увлекательно.
«Тютчев» (отрывок):
Блаженным городом прогулки
слегка сутулого подростка,
шаги которого то гулки
по мостовым, то мягче воска,
а то рассыпчатей картошки
по серым клавишам брусчатки,
трель, распадающейся брошки
под звук глотаемой
тройчатки
напоминают нам о том,
что приметы осени известны:
обилие любовной почты,
у Вечного огня невесты.
Из сборника «Счеты с детством»:
Ах, душа моя стоярмовая,
Голубиная кровь на току,
Пью тебя в предчувствии
нового,
Хлеб ломаю на полном скаку.
А следы-то — видица
нездешняя.
А из ребер — подобно огню
Ветка яблони или черешни
Кажет сладкую язву свою
Опрости меня и вместо
выбора
Переполни воздушной игрой,
Верой в облако, полное рыбой,
Вдоль которой поет и прыгает
Голоногий первенец твой.
Стихотворный язык Алексея Кубрика совсем иной, он более аскетичный, нервный, в нем нет органной певучести, но есть особая человеческая обна¬женность:
На расстоянии бессонных
глаз —
неровен звук или неровен
час —
произойдет смещенье
площадей без соглядатаев, без улиц,
без людей...
И станут пухом бредить
тополя,
и поведет тебя твоя земля туда,
где только воля и покой
снимают комнату в квартире городской.
Или же:
Чем позже родина,
тем чувства тяжелей,
над пустотой заточенные
спины,
а там, где голова,
лишь бред камней,
посеянные с гордостью
руины.
Чем позже родина,
тем тяжелей земля.
Лететь по нарисованному
своду
и, каждым взмахом
целый мир деля,
так и не встретить
зримого восхода.
Чем позже родина,
тем невозможней тлен.
Ребенком к матери
садился на колени,
а со своих теперь не можешь
встать колен.
Чем позже родина,
тем радостней сомненье.
— Пишу трудно и каждую осень остаюсь в меньшинстве... — сказал Кубрик, — был ла¬борантом при невыясненных обстоятельствах и читал в ин¬ституте курс «Поэзия русского зарубежья» — это о первой волне эмиграции, об уехавших в 19-20 годах. В следующем году — о второй волне...
Оказывается, был некогда це¬лый мир — Георгий Адамо¬вич и его «Парижская нота» (несуществующее течение?), другой кружок был из окружавших Ходасевича. Большинство эмигрантов равнялось на Бодлера и Рембо и мыло посуду по 8 часов в день. Не будучи миллионерами, бились с нуждой, как умели, собирались вместе и читали, читали… Для особо интересующихся Алексей Кубрик будет вскоре выступать с программой по зарубежью в III программе Всесоюзного радио, рубрика «Вечерний курьер», в 23 часа.
В ходе выступления почти всем были заданы вопросы. Среди них — что удалось увидеть в Вологде, что понрави лось. Ответ был такой: «Побывало трое из нас в Кириллове, трое в Ферапонтове (Кубрик добавил, что ему захотелось все бросить, остаться в Ферапонтове на несколько дней и дописать задуманный стих...), осмотрели в Вологде всё церкви, открыли, что
существует церковь, не нанесенная на карту, — за церковью Варлама Хутынского. Впечат¬ления удивительные, познако-мились со звонарями... Клюк¬венная настойка в Доме актера тоже. А Закуренко на воп¬рос о диссертации ответил: что тема об акмеистах и русской революции была за¬крыта, а пишет он книгу «Оп¬равдание творчества». Вот та¬кой был символический конец этой встречи Г.Щекина