Польский так и не смог собраться и привести свои мысли в порядок. Какие-то обрывки, словно козявки, скакали в голове. Из них можно было собрать нечто более цельное, но эта работа была подобна собиранию пазла, то есть требовала времени и спокойствия. Вот последнего как раз и не хватало Польскому.
Старый уже стал, вот и не могу успокоиться, думал он. Что тут сделаешь...
Проснувшись, он выглянул в окно и увидел, что осенняя суета, сопровождаемая моросью, наконец-то закончилась. Земля была тронута сединой, словно старуха, и вместо мороси с небес плавно падали редкие снежинки. Их траектории были особенно чётко видны в лучах фонарей, освещавших тёмный город.
«Вот и учи их ускорению свободного падения, - подумал Польский. - А снежинки падают безо всякого ускорения, да ещё кружатся, как будто не знают, куда направлена сила тяжести.»
На часах было шесть пятнадцать. Польский почувствовал, что больше не заснёт. Умывание прохладной водой несколько освежило его, но голова чувствовала себя так, будто в ней устроили футбольный матч.
«Это оттого, что я вчера не привёл в порядок мысли,» - подумал он.
Польский поставил чайник, взял кружку и положил туда ложку кофе с горкой. Потом подумал и сыпанул ещё одну. Сахара положил только одну ложку, чтобы чувствовалась горечь напитка.
Он теперь думал, что делать со вчерашним визитом инспекторов. Самое логичное решение, которое он принял вчера — перепоручить это дело Бабель, сегодня уже не казалось ему верным. Правильно вчера Горыныч сказал — не надо ей доверять, даже в тех вещах, в которых она знает толк. И ещё одной вещи он не сказал — нельзя снимать с себя ответственность. На то он и директор, чтобы все подобные вещи контролировать. А теперь инициатива оказалась в руках Бабель, а она эту инициативу уже не упустит. Да ещё он вчера перед Ягуновым сплоховал. Надо бы самому разобраться в этих документах.
Только вот в чём разбираться? Инспектора ушли, и интернат ещё легко отделался. Нужно только придумать, что делать с этим дурацким указанием. Можно, конечно, его проигнорировать, но это не лучший вариант — скорее всего, они ещё напомнят о себе. Если этот вопрос всплыл вчера, он может всплыть и впредь. А от разборок с сумасшедшими родителями не застрахован никто. Надо бы написать об этом в Ассоциацию выпускников интерната. Среди них самые разные специалисты есть. Есть и юристы, они наверняка подскажут, как нужно поступать. Удивительно, что мне это не пришло в голову вчера. А ещё лучше — позавчера, тогда бы, возможно, не пришлось перекладывать всё на Бабель. Хотя всё равно пришлось бы, для того она сюда и поставлена...
А всё-таки неважный из тебя директор, сказал он сам себе. Неважный директор, плохой отец, и учёный тоже так себе — астрофизик-теоретик. Ты ведь сам не веришь в существование этих кротовых нор. Конечно, интересно было бы их обнаружить, и если они есть, то наша вселенная в топологическом смысле устроена очень любопытно. Но чудес не бывает, и, скорее всего, наш мир устроен не так красочно, как мог бы быть устроен. Точнее, даже не так: для меня кротовые норы, безусловно, существуют как забавные геометрические объекты, но они не имеют никакого отношения к реальной вселенной. Люди всегда пытаются придумать что-то, что украсило бы наш мир. Кстати, я в институте уже неделю не был, подумал он. Нехорошо, очень нехорошо. Я же ещё диссертацию обещал посмотреть и отзыв на неё написать, и тоже до этого руки не дошли. Время, конечно, ещё есть, и, возможно, на каникулах удастся вздохнуть посвободнее... Ну вот ты и опять думаешь то, во что сам не веришь. Нехорошо так думать, и нехорошо поступать не по совести. Но что делать, если совесть молчит и не даёт никаких подсказок и советов?
Глоток кофе провалился вниз, в желудок, а должен был проникнуть в голову и освежить мысли. Либо кофе попался какой-то неправильный, либо неправильными были мысли.
А ведь верно — мысли-то неправильные. Не надо заниматься самоуничижением, не надо думать про свою никчёмность. Надо просто делать то, что надо делать. Сейчас твоё место — интернат. Ты должен быть там, как капитан на мостике. Сейчас явно не штиль, и, быть может, от твоих решений будет зависеть, выживет судно или же пойдёт ко дну.
Польский оделся и вышел на улицу. Газоны покрывал слой снега толщиной в одну снежинку, отчего они напоминали лист графена. Асфальт тоже был глазирован тоненькой корочкой, будто кто-то позаботился о том, чтобы защитить асфальт от излишнего истирания. Корочка была тоненькая и очень скользкая.
«Хорошо хоть я переобул машину неделю назад, - подумал Польский. - А ведь половина машин ещё на летней резине ездит. Ох, будет сегодня день жестянщика. Наверняка куча уроков пропадёт.»
Польский стал вспоминать, кто из преподавателей приезжает на машине, и кто из них должен быть сегодня. Сменили ли они резину на зимнюю? Даже если да, это их не спасёт от пробок, созданных ДТП. Хоть бы никто из них сегодня не вляпался. А впрочем, у каждого свои мозги должны быть.
Метрах в пятидесяти кто-то пытался выехать с места парковки. Передние колёса вмёрзли в асфальт, и задние отчаянно буксовали по льду, но сцепления не было. Машина взвизгивала и рычала, но сдвинуться с места не могла.
Польский завёл свою «Короллу». Через минуту он решил, что мотор уже немного погрелся, и тронулся с места. Дорога была скользкая, но зимняя резина справлялась хорошо.
«Главное — чтобы в меня никто не въехал, - думал Польский. - Окажешься тут без вины виноватым.»
Машины уже начали выезжать, но до часа пик ещё далеко. Если бы не эти машины, то покрытый ледяной корочкой город напоминал бы гигантскую муху, застывшую в куске янтаря.
По дороге Польский видел две аварии — обе несерьёзные, и их легко было объехать. Редкие троллейбусы бороздили город, словно катера, и от усов каждого рассыпались обильные снопы искр.
Польский оставил машину за воротами и пошёл по дорожке. Многочисленные лужи, оставшиеся от предыдущих дождей, были подёрнуты коростой льда, под которой скрывалась их истинная жидкая сущность. Вскоре перед ним вырос интернат. Польский почувствовал себя каким-то маленьким по сравнению с интернатом. Он отметил, что раньше такого ощущения не возникало. Он прошёл мимо слов «Интернату viva!».
Здание казалось пустым и вымершим. Подъёма ещё не было, и голоса детей не оглашали интернат. Вахтёр, прочно вросший в интерьер будочки, мирно посапывал в уголке. Только из столовой доносились приглушённые звуки — это повара готовили завтрак.
Польскому почему-то стало неловко появляться в интернате в такое мёртвое время. Что он тут забыл, зачем приехал настолько рано, что выгнало его из дома в такой час? Польский прошёл в свой кабинет, гася в себе желание никому не показываться на глаза.
«Теперь и интернат становится каким-то неродным,» - подумал он с тоской.
В кабинете было очень холодно, Польский это почувствовал сразу, как только разделся. Он приложил руку к батарее — она была чуть тёплая. Видно, ещё не начали нормально топить.
«Надо бы сказать Рыжкову, - мелькнуло у него в голове. - Хотя что тут говорить, и так понятно.»
Александр Васильевич Рыжков был завхозом интерната. Его жена преподавала здесь географию и по совместительству была завучем по непрофильным предметам. Ещё она пробивала идею открыть в интернате отделение страноведения, но пока безуспешно — этот гипотетический класс назвали «странноведами» и идею отклонили. Особенно в штыки восприняла эту идею Ассоциация выпускников интерната. И хотя никакого формального статуса Ассоциация не имеет, к её коллективному мнению в интернате очень прислушиваются, потому что в ней состоят лучшие выпускники, среди которых есть не только маститые учёные, но и директора крупных компаний. К тому же Ассоциация нередко даёт финансовую помощь — каждый раз разовую и под какую-нибудь конкретную цель. Например, если требуется послать команду учеников на школьную конференцию. Для этого требуется, чтобы кто-нибудь из Ассоциации сказал, что это дело нужное, что работу школьники проделали достойную и что выставить её на конференцию не стыдно. Польский и Азаров тоже были членами Ассоциации. Наверное, приняли бы туда и Семёновых, но они не просились, а вступить туда им никто не предлагал.
Кажется, в интернате наступил подъём. Громких криков воспитателя не слышно, сегодня дежурит не Арес, зато из жилых корпусов слышна массовая возня — ребята встают, умываются, заправляют кровати... Эта возня несколько успокоила Польского, он наконец почувствовал себя на своём месте.
«А всё-таки нервы у меня сдают, - подумал он. - Возраст, что тут сделаешь...»
Хотя Польский и приехал в интернат ни свет ни заря, но к работе он ещё не приступал. Он подумал, что ему следует такого сделать, что отличается от его стандартных обязанностей. И не придумал. Да, нужно написать в Ассоциацию про неприятный визит прокуратуры, но это не то, что требуется сделать очень срочно. А срочных дел, как оказалось, не было. Надо бы проконтролировать, что именно делает Бабель с документами, но совершенно непонятно, с чего начинать. Кроме того, это невозможно до её прихода.
В итоге Польский решил пролистать диссертацию Гавриша и написать на неё отзыв. Начал с автореферата; насколько ему объяснил научный руководитель, саму диссертацию читать вовсе не стоило.
Актуальность темы и постановка задачи его заинтересовали, хотя, как ему казалось, руководитель поставил слишком общую цель, которую неплохо было конкретизировать. Эта общая цель, разумеется, достигнута не была, численное моделирование не давало ответа в такой общности. А то, что было получено, в основном подтверждало исследования пятнадцатилетней давности; таким образом, с научной новизной были некоторые проблемы.
«Вот так всегда, - подумал Польский. - Задача-то красивая, да вот продвижение по ней не очень.»
Видимо, Гавриш выжал из темы всё, что возможно. Формально есть и новые результаты; хотя они были уже известны Польскому, но он поднапрягся, чтобы вспомнить, где они опубликованы — и не смог. Видимо, они были фольклорным достоянием специалистов.
Саму диссертацию читать и в самом деле не следовало. С отзывом, очевидно, стоило поступить так: взять какой-нибудь стандартный отзыв и изменить фамилии, название тем и т. д. Да, это, наверное, лучшее, что можно сделать. Работа эта противная, и ещё от неё отдавало какой-то профанацией науки. Одни пишут диссертации ни о чём, а другие дают им положительные отзывы. И вот так устроена большая часть диссертаций, и такова большая часть научной работы. Институты требуют от сотрудников статьи, и сотрудники пишут их, а потом сами же редактируют и издают в журналах — получается замкнутый круг, порочный круг. Хорошо ещё, что наша редколлегия не опускается ниже некоторого критического уровня, этот уровень невозможно формализовать, но его тонко чувствуют все, кто в теме. Диссертацию Гавриша надо принять и одобрить, а вот три года назад прислали нам диссертацию какой-то девочки из Рязани, и мы её завернули. Там было полное незнание терминологии, девочка была совершенно не в курсе современной науки — но это не её вина, а её руководителя — и ещё в работе содержались ошибки. Так что не надо думать про низкий уровень, какую-то планку мы всё-таки держим и защищать диссертации по астрологии не дадим.
И потом, разве на Гавриша и ему подобных нам нужно равняться? Даже если три четверти работ ни о чём, остаётся одна четверть хороших, из которых несколько процентов — блестящие работы. Именно на них нам и нужно ориентироваться. В конце концов, можно под тем же углом посмотреть и на человечество — можно увидеть лишь свалки мусора как основной продукт человеческой жизнедеятельности, но мы ведь привыкли мерить человеческую мысль не количеством произведённого мусора.
А вот твоя работа, задал себе вопрос Польский, к какой категории относится? Мусор это или же блестящее достижение? Не знаю. Но одно могу сказать совершенно точно: мне за неё не стыдно. Остальные могут относиться к ней как угодно, и я сам могу верить или нет в существование кротовых нор, но за эту диссертацию мне не стыдно.
Кстати, занятия уже начались. Хорошо бы проверить, все ли преподаватели доехали до интерната. Сейчас должны быть у Незлобина занятия. Наверняка он опять не пришёл, а это уже плохо.
Послать, что ли, кого-нибудь проверить? Нет, решил Польский, нет, мне надо самому сходить и убедиться. Негоже перекладывать это на кого-то.
Незлобина, разумеется, не было, и дети уже разбежались.
Плохо-то как. Увольнять придётся, но кому выдать его классы? И как ставить четвертные, если он не приходит? А ведь у него ещё вторая пара...
Надо попросить Семёнову заменить его — у неё как раз дырка на второй паре. Надо будет подойти к ней на перемене. Сейчас урок, и отвлекать её не стоит.
Польский вернулся в свой кабинет и уже почти приготовился клепать стандартный отзыв, как вдруг в его кабинет почти ворвалась Надюша, работающая секретарём. Лицо у неё было белое, губы поджаты и дрожали.
- Там... письмо пришло, - пролепетала она. Дрожащими руками подала Польскому лист бумаги, сорвалась с места и убежала, ни слова не сказав.
«Что это с ней? - удивился Польский. - Надо бы пойти её успокоить...»
Он глянул в бумагу, которую отдала ему Надюша, и мысль пойти успокоить моментально выветрилась у него из головы, а заодно стал понятен итог вчерашнего общения с Ягуновым.
«Приказ номер такой-то, - прочитал Польский. - Директора специализированного учебно-научного центра Университета Польского Сергея Юрьевича уволить за несоответствие занимаемой должности. Исполняющим обязанности директора специализированного учебно-научного центра Университета назначить Бабель Наталью Никаноровну.»
Гербовая печать, подпись ректора.
Ну вот и всё, подумал Польский. Свисток, смена состава. Как это просто и как это противно.
Поначалу он не почувствовал ничего, кроме какой-то гадливости. За его спиной разворачивалась какая-то подковёрная борьба, и он оказался невольно замешан в ней.
Комбинация, подумал он. Просто и понятно. Самая простая комбинация, чтобы избавиться от неугодного человека. Он уже видел — издалека, естественно — какими комбинациями меняли в Университете неугодных деканов, которые выступали против политики ректора. На декана медицинского факультета просто завели уголовное дело. Говорят, дело дутое и совершенно липовое. Он обвинялся в хищении университетских средств, хотя никто так и не смог внятно сказать, какой именно ущерб он нанёс. Выходило, будто бы он похитил пятьдесят миллионов, но пострадавших не было, как не было и внятного объяснения, что это за пятьдесят миллионов и на какие цели они предназначались.
Декана факультета менеджмента назначили проректором. Он сильно упирался и не хотел такого повышения по службе, но против приказа что-либо сделать трудно. А через полгода в ректорате произошли какие-то перетасовки и эту должность проректора упразднили.
Один преподаватель факультета журналистики публиковал фельетоны, в которых без труда угадывался весь ректорат. Потом у него закончился контракт с Университетом. Новый контракт с ним заключать не стали.
От скольких ещё людей избавились точно так же, по-тихому? Неизвестно. Да и кто скажет, почему не заключили новый контракт — из-за каких-то высказываний, или просто сотрудник плохо работал? Вот Незлобина нужно увольнять — не найдёт ли кто-нибудь в этом политическую подоплёку?
Но ведь он, Польский, никогда не занимался политическими играми. Не высказывал громких возражений, не критиковал позицию ректора. Не то чтобы она ему нравилась или не нравилась. Может быть, зря не критиковал? - мелькнуло у него в голове. И тут же он себе ответил: нет, не зря. Я выполнял свою работу и не лез в то, что мне неинтересно или в чём я не имею достаточной квалификации. Многие обвинили бы меня, что я не исполняю гражданский долг и тем самым способствую укоренению зла, но это не так. Когда какой-то придурок-плоскоземельщик, свихнувшийся на православии, стал громко кричать, что космоса не существует, ибо в Писании явно сказано про твердь небесную, и стал писать на эту тему статьи и книги, претендуя при этом на какую-то научность, мы не молчали, а писали опровержения и просвещающие статьи. Хотя это смешно, конечно — опровергать тех, кто не видит в этом мире ничего, кроме книги двухтысячелетней давности... А может, и не смешно — в последнее время всё больше становится таких, кто больше поверит астрологам, чем астрономам. И совсем не смешно, когда они начинают требовать убрать из школьной программы всё, что им не нравится. И когда вылез этот псевдоучёный Хитрук, представлявшийся академиком многочисленных академий, о которых никто никогда не слышал, со своими идеями излечения от всех болезней при помощи реликтового излучения — мы не молчали. Эта задача была потруднее, чем развеять бредни религиозного фанатика, потому что Хитрук выражался умными словами (мы-то знали, что за ними не стоит никакого содержания) и выбивал на свои исследования огромные гранты. Один грант он успел даже получить, но потом наши объединённые усилия его остановили. Кажется, теперь он предпочитает решать вопрос о своей научной правоте в суде — лучший диагноз и одновременно приговор для учёного. Да, я участвовал в борьбе с мракобесием, и именно в этом заключается мой гражданский долг. Но вот в политические игры, в которых я ничего не понимаю, я не лез.
И тем не менее от меня решили избавиться. Почему, интересно? Кому я перешёл дорогу, или же кому я не угодил?
Неправильная постановка вопроса, сказал он сам себе. Это не меня уволили, я никому там не мешал. Это поставили на моё место нужного им человека. Наталью Никаноровну Бабель.
И вот тут Польскому стало страшно. Картинка проступила яркая и чёткая, словно куски пазла внезапно собрались в нужной комбинации. В ней уже не было места разным неточностям и случайностям — эта комбинация была просчитана с гроссмейстерской точностью.
Очень просто. Любовница первого проректора, как утверждают злые языки. Ей выделяют тёпленькое место, и все думали, что просто выделили специальное место, на котором ничего не надо делать, для женщины, которая ничего не умеет. Постепенно она берёт в свои руки документооборот. Это слабое моё место, а она, напротив, именно в этом и сильна. А потом остаётся просто подсидеть меня. Легко? Легко.
Что же теперь делать? Я собирался написать в Ассоциацию выпускников...
Ассоциация. Интернат. Меня для чего на это место поставили? - для того, чтобы я охранял этот уникальный микромир, сложившийся здесь, от внешнего воздействия. Это был уединённый уголок, затерянный остров в океане, плодородная долина, окружённая непроходимыми горами. Да, у нас дела шли не блестяще, были большие проблемы, есть они и сейчас, и мы их постоянно видим. Но мы их пытаемся решить в меру сил, мы не сидим сложа руки, мы работаем, и моей задачей было сберечь этот заповедник. Не сберёг. Я безмерно виноват перед Ассоциацией, перед учителями, перед учениками. Перед интернатом. Как теперь смотреть в глаза своим коллегам, если директором у них будет Бабель? А ведь они предупреждали меня, вот только вчера Горыныч говорил, чтобы я не доверял этой бабели вести дела интерната...
И даже вчерашний очень непрозрачный намёк Ягунова я не понял с первого раза. Ведь он же ясно мне дал понять, что в моих услугах они больше не нуждаются. Но я даже этого не смог понять. Хотя какой в этом смысл, если решение было принято уже вчера?
И вот этот вчерашний визит сына — тоже урок мне. Чтобы я не забывал, что не весь мир устроен как наш интернат, что существует и другой — злобный, жадный мир, желающий всё прикарманить и всё опошлить. Не желающий знать, как устроена природа и почему. Желающий идти только в Академию управления. Желающий управлять. Интернат — только островок, заповедник в том огромном, невежественном, лживом мире. И этот мир может подобраться к нам сколь угодно близко. Забрать сына. Забрать интернат. Это был мне урок. Не извлёк. Не сберёг...
Польский почувствовал лёгкий укол где-то в глубине груди, затем укол посильнее. Будто какой-то папуас, случайно выйдя в четвёртое измерение, осторожно трогал остриём копья его внутренние органы, не протыкая кожу. Польский прислушался к своему состоянию. Уколы вроде бы прошли.
«Кажется, ничего,» - подумал он.
Хотел вздохнуть с облегчением, но вдоха не получилось. Воздух был какой-то вязкий, как патока, дышать им стало невероятно тяжело. И снова закололо в груди, теперь уже основательно. Невидимый туземец перестал осторожничать и принялся за работу.
«Надо бы дойти до медкабинета,» - мелькнуло у него в голове.
Он почувствовал своё сердце — оно напоминало музыканта, который отстал от оркестра на полтакта и, вместо того чтобы подстроиться, пытался отчаянно догнать, но забывал ноты, которые ему полагалось играть, затем снова вспоминал их и снова начинал играть с удвоенной силой. Как будто сила могла компенсировать задержку во времени.
Аритмия.
Надо бы позвать кого-нибудь на помощь, дело принимало уже очень серьёзный оборот. Польский встал со своего кресла, хватая воздух. Но воздуха почему-то не было, как на Меркурии, или же в нём не было кислорода, как на Венере, или же и воздух был, и кислород содержался в достаточном количестве, но сердцу не хватало мощности, чтобы донести этот кислород до мозга. Мир вокруг потерял свою уютную евклидовость и стал каким-то гиперболическим, и внезапно Польский увидел все свои мысли, свободно висящие в пространстве — все, которые у него были раньше и все, которые ещё будут. Тревога за интернат была наиболее близкой, мысли о судьбе науки и тревога за сына — чуть дальше. Вчерашние мысли были уже подёрнуты лёгким туманом, а более далёкие выступали неясными контурами, очертания которых еле-еле можно было разобрать. Но хотя все эти мысли были видны одновременно, обдумать их не было никакой возможности — в новом мире времени уже не существовало. И была одна доминирующая мысль, которую Польский не сразу заметил, потому что она оказалась в той же точке пространства, что и он. «Кротовая нора. Я попал в кротовую нору. Вот оно — экспериментальное подтверждение теории! Очень надеюсь, что она будет хотя бы проходимой.»
Окружающий мир начал темнеть, висящие мысли - гаснуть, горизонт стал сужаться, словно Вселенная внезапно сжалась до размера планеты Маленького Принца. Польский закашлялся, его тело обмякло и сползло вниз, сперва на кресло, а потом и на пол. Лишь на экране компьютера остались два незакрытых документа — автореферат Гавриша и ненаписанное письмо в Ассоциацию выпускников интерната.
Через несколько минут Надюша, движимая какой-то неведомой интуицией, открыла без стука кабинет Польского и вызвала «Скорую». Польский уже приходил в себя, но не мог произнести ни слова. Только безучастно смотрел остекленевшим взглядом — на Надюшу, на приехавших врачей, на интернат, откуда его бережно вынесли на носилках.
Ядовито-жёлтая карета с красным крестом и с надписью отзеркаленными буквами «реанимация» погрузила безучастное тело бывшего директора и увезла в неизвестном направлении.