Жизнь катится под горку. Да нет, почти прикатилась, движется по ровному полю, замирая с каждым днем. Вот-вот, и остановится. И всё чаще приходят неожиданные воспоминания, незначительные, неважные, но ведь запомнились, значит, для чего-то нужны!
Интересны они кому-то? Нет, конечно. Но ведь по большому счету, кроме самих себя, мы и не нужны никому. Каждый живет своим миром, своей семьей, маленькими победами и проблемами и уходит мгновенно забытый даже соседом. Но был же он, был! Что-то должно остаться! Может, в чужих мимолетных снах?
Кстати, о снах. Долгое время снилась река, серая, молчащая, неподвижная. Я переплывал её то на лодке, то на пароме и не мог переплыть и просыпался с горечью несовершённого.
«Не пойдет дело, и удача убежит от меня. А может, сон – предвосхищение ухода? Словно душа во сне, как по карте, проходит непройденный, но неизбежный путь», - так я думал тогда. Сейчас не думаю, потому что наяву стою на том берегу.
--------------------------------------
Утрами запотевали окна, картошка сияла в холодной росе, и синева была тяжело-синяя, осенняя. Заканчивался август. Наступало время утиной охоты, уборки картошки и «мелочи» (моркови, свеклы, лука). Но созревал за лето и я. Ощущение внутренней силы, переходящей в телесную тяжесть, отдохнувшей души и свободного от суеты сердца помнится и сегодня, хотя давно напоминаю пустой пыльный мешок. А тогда казалось: не идешь – паришь, могуче и упруго, как этот вольный коршун.
-----------------------------------------
Переулок был вечной ямой, сколько бы ни сыпали песка, шлака, щебенки. Весной напоминал лесное озеро, он и по форме был, как оно, продолговатое и небольшое.
За ночь «озеро» покрывалось льдом, и дно имело льдистое. Однажды старичок на велосипеде по незнанию «прижался» к забору – у забора была особенная «глыбь» - завалился на бок и ушел с головой. Как же он, бедняга, материл лужу, власть, нас, хохотавших до слез мальчишек!
Почему этот мат, хохот, гортанный крик розовых на апрельском солнце чаек вспомнились сейчас, когда за окном городской квартиры молчит январское снежное небо?
Сколько прошло лет? Более сорока. Нет давно старика, исчезли, спившись, многие из тех хохочущих друзей детства, да и саму лужу засыпал какой-то коммерсант, построивший рядом с переулком большой супермаркет.
---------------------------------
В щели старого забора лезли ветки малины, смородины, ранеток. Казалось, сад смотрит зелеными глазами на улицу, хочет побродить по поселку, убежать в лес.
А в сад сквозь те же щели смотрели наши жадные до плодов глаза. Иногда, подзадорив друг друга и набравшись мужества, мы молниеносно перемахивали через забор, жадно хватали черную гроздь смородины, выдергивали тугобокую репу или толстооранжевую морковь, похожую на плененного солдатика, и при малейшем шуме в ограде с замирающей дрожью в сердце слепо неслись прочь.
Также потом замирало сердце в лунную апрельскую ночь рядом с девчонкой, по-деревенски широкой в кости, пахнущей парным молоком и только что испеченным хлебом.
Забыто, к кому лазили, забыто, как выглядела девчонка, забыты многие друзья детства и себя того, из детства и юности, я тоже забыл, но замирание сердца помнится. Оно вспомнилось и сегодня, когда накапывала в кружку корвалол моя старуха.
-------------------------------
Вот в этом доме жил я – маленький мальчик, которого нет и никогда не будет.
Мама настряпала целую гору пухлых оладьев с хрустящими отросточками, которые так вкусно хрумкать! Я захотел мёда. Папа открыл подполье, чтобы слазить за ним, но на минуту отвлёкся. А я, забывшись, шагнул и столбиком, удачно попав в пролёт лестницы, нырнул в пахнущую мышами темноту.
- Убился! Убился! – кричал отец, боясь заглянуть в глубокое подполье.
- Не-ет! Я живой!
Меня извлекли. Но в подполье, так как отец, был человеком горячим, полетел бидон с мёдом.
Я до сих пор помню золотистую комету, благоухающую солнцем, цветами и пчёлами, на белой стенке подполья. Она так пахла и сияла, что из подполья надолго сбежали мыши!
Этот высокий леспромхозовский дом, сегодня почерневший от старости, был четвертушкой: в нём жили четыре семьи. В одной ограде с нами тётя Пана, державшая куриц, в другой – друг Костя.
Однажды мы стащили с ним кладку ослепительно белых ещё тёплых яиц и начали пулять в забор. Яйца глухо взрывались, оставляя на досках жёлтые следы разрывов. Нас разоблачили и выпороли.
С тётей Паной у меня связано самое жуткое воспоминание. Родители, тогда совсем молодые, ушли в кино, попросив соседку приглядеть за мной.
Я впервые остался один. Включил везде свет, задёрнул все шторы и, испуганно прислушиваясь к каждому шороху, начал ждать. То, что время, когда ждёшь, останавливается, я не знал.
Замерла, словно попав в густой кисель, стрелка часов. Навалилась на окна, грозясь выдавить их, тяжёлая темнота.
Чтобы стать незаметнее, я спрятался в уголок, за своей кроваткой.
Вдруг в стекло кто-то застучал. Я невесомо подошёл, отдёрнул штору, и ужас сковал льдом моё детское сердечко – к стеклу прилипло круглое, как луна, но сморщенное с вытаращенными глазами лицо, одно лицо. Оно, словно лист, вынырнуло из темноты и поскрипывало.
Уже где-то в груди зарождался, чтобы прорваться сквозь пересохшее горло режущий визг, как я узнал тётю Пану.
- Ну, что? Сидишь? Ну, сиди, сиди!
Горячая волна окатила моё тельце, я всхлипнул и в знак согласия задёргал головой.
-----------------------
Лужа у бабушкиного дома была большая. Она даже заливала палисадник. Поэтому дед Тимофей насыпал вдоль палисадника земляной вал, утрамбовывая его длинной чуркой и сапогами.
Маленькая лиственница - бабушка звала её елинкой - сразу успокаивалась и нежно сияла светло-зелеными иголками. Иголки были мягкие, на них налипала синеватая паутина.
После дождя лужа дышала морской свежестью, слепила песочком берегов, похожих на маленькие пляжи. Хотелось лечь в лужу и плыть, плыть…
Но, несмотря на свою огромность, лужа была недостаточно глубока для плавания. Поэтому мы лишь бродили в ней босиком или бегали, поднимая фонтаны брызг.
Когда налетал ветер, поднимались волны. Мы вырезали из толстых морщинистых кусков коры кораблики, сооружали мачту, прикрепляли руль - гладко выстроганную щепку, тетрадный лист служил парусом.
Как стремительно подгоняемая ветром уходила в морской простор наша флотилия! Кораблики то взлетали на гребень волн, то рушились в бездну. Впереди их ждали географические открытия: остров в конце лужи, зеленая полоса гигантских водорослей (луже не удалось затопить пырей и лебеду у забора), золотые отмели.
Но не все доходили до цели. Одни переворачивались, попав в шторм, другие попадали под обстрел береговых батарей вражеских государств (камень, пущенный из рогатки, разносил коринки на кусочки). Но один - два корабля достигали цели. Их капитаны становились победители.
Сегодня, всматриваясь в детство, я понимаю: те победы ничем не отличались от взрослых, а по ликующему биению сердца, по крикам радости даже и превосходили!
------------------------------------
Детство вспоминается так зримо, что становится больно, больно оттого, что его больше не будет. Никогда!
Вспоминаешь и словно присутствуешь на собственных похоронах. Но так оно и есть. Того меня давно нет. Есть память, мозаичная, эпизодическая, рванная.
Зеленая ботва, высоченная, густая, хоть ныряй! И ныряю.
Горечь земли, горечь сока сломанной ботвы. Задаст бабушка! Малиновая куколка, продолговатая, твердая. Чья?
А у серого забора жгучая крапива, иван-чай, пырей и дырявые от ржавчины баночки мелкого частика. Мальчуган приподнимает баночку. Под ней дождевой червяк. Жирный…жиряк! Другой, поменьше, сам залез в банку.
«На рыбалку! Серегу позвать…Вечером клев о-го-го!» - вихрем несутся мысли, но шустрые ноги их обгоняют.
- Ты куда на ночь глядя? Какая рыбалка!
- Я скоро! – машет, убегая, бабушке мальчуган.
----------------------------------------
Бабушкин тополь, высоченный, раскинувший во все стороны лиственные руки, полон неугомонными воробьями.
Глаза мальчугана впиваются в ветки, ища за серебристой от ветра листвой удачную рогатку, небольшую, правильной формы.
А-а…нашел!
Срезанная ветка, очищенная от коры, бела, как снег, и пахнет по-весеннему сыро и едко.
Рогатка сделана. Три-четыре дробинки – заряд. И, со свистом прошивая листву, летит дробь. Сколько воробьев было сбито!
Серенькое тельце, ещё теплое, с дырочками на тонкой под перьями коже. Окровавленный клюв, захлебываясь в пенящейся крови, судорожно ловит воздух. Черные бусинки глаз затягивает смертная пленка.
Но даже воробьиной смертью полнилась жизнь мальчугана! Всё ново, свежо, пахуче. Всё доводит до дрожи.
Кот с урчанием пожирает воробья. Не спеша. Куда торопиться? И, о чем-то задумавшись, смотрит на кота мальчуган.
---------------------------------------
Верблюжьим одеялом стелется по земле пламя. Красные, словно огненные, ноги мальчугана невольно отпрыгивают. Жжет! А грудь в пупырышках. Вода холодная, да и ветер.
Ноги, грудь, руки, губы живут у мальчугана отдельно, сами по себе. Хотя со стороны он одно угловатое и дрожащее после купания тело.
Вот ещё не высохшая рука тянет к посиневшим губам только что вынутую из пачки папироску, похожую на белый гвоздик. Затем рука заталкивает в костер веточку – глаза слезятся от дыма – ждет. Вспыхнула. Рука выдергивает веточку, машет ею, тушит пламя. Вот уже папироска прижалась к тлеющему концу, и жадно всасывает дымок рот.
А на реке победно гудит катер, со звоном лопается у берега волна. Пахнет соляркой, нагретой землей, сыростью мокрой коры, влажно-солнечной головой друга, который прыгает на одной ноге, вытряхивая из уха воду.
За рекой желтая полоска песчаного берега, болото, зеленое широкое, упирающееся вдали в сиреневое крыло леса.
Крачка мелко задрожала крыльями, замерла и стремительно вонзилась в реку. Взлетела. В клюве живой монеткой сверкнула рыбешка.
Потрескивает костер. Верблюжьим одеялом стелется по земле пламя. Золотыми слитками сияют тела ребят. И лето только началось. Всё, всё еще впереди!
------------------------------------
Жизнь прошумела, разметав нас, как клочья дыма. Но ведь были же мы, были вот здесь, на этой реке! Наши загорелые, как золотые слитки, тела вспыхивали на солнце и летели с пирса в высокую от прошедшего катера волну. Речная вода, теплая, чуть желтоватая, пахнущая соляркой и гниющей от сплавлявшегося леса корой, была необходима, как воздух. Наши детские сердца были частичкой реки, синевы, желтых песков, частичкой синей громады Святого Носа, невесомо дыбившегося в июльском мареве.
То чувство радости от слияния с миром и сегодня поддерживает и спасает меня в самые черные и холодные ночи. Жизнь! Как ты сладка и печальна! Ты уже прошумела и исчезаешь в зовущей меня синей бездне.