Александр Евгеньевич Руцкий был в ректорате в половину одиннадцатого. Он очень сильно нервничал по поводу несделанных документов, и потому последнюю ночь дурно спал. В середине ночи просыпался и подолгу прокручивал в голове различные сценарии — как эти бумаги оформить, куда его ещё пошлют за печатями да за подписями, сколько это займёт времени. «Что тревожиться? - сказал он сам себе. - Делай то, что от тебя зависит. Делай что должно, и будь как будет.» Но тревога не ушла, а только разрасталась, вытесняя из уставшего организма последний сон. А если они так и не оформят? Что тогда? Новое помещение на триста человек искать уже поздно. И почему он сам взялся за это, почему не перепоручил это кому-нибудь более опытному? «Брось, - подумал он. - Ну кому ты это мог поручить? Разве что Наташе, но ты же сам знаешь, что она бы сделала это ничуть не лучше. Она бы точно так же искала подход к ректорату, да ещё бы наверняка сорвалась и нахамила кому-нибудь, испортив отношения с людьми, с которыми надлежит быть вежливыми. Точно бы сорвалась, она плохо умеет держать себя в руках.» И от этих мыслей появлялась какая-то обречённость — да, бумагами должен заниматься он, и причёсыванием олимпиадных вариантов тоже он, и если вдруг на самой олимпиаде будет какая-нибудь заморочка, она тоже ляжет на его плечи. Ты взялся за это дело, сказал он себе. Вот и делай. Но безотчётная тревога не уходила, и вместо сна Руцкого преследовали холодные видения.
Он понимал, что половина одиннадцатого — слишком раннее время, но ничего поделать с собой не мог. Единственное место, где он мог находиться без ощущения какой-то упущенной возможности — это в коридоре с великолепным евроремонтом.
Приёмная проректора была уже открыта, кто-то из секретарей появился, но Олега ещё не было. Руцкий заглянул внутрь и спросил про документы. «Проректор будет в двенадцать, и тогда он подпишет представление,» - ответили ему. Руцкий вышел в коридор и стал ждать. Ожидание долгое, и это время можно и нужно употребить на что-то полезное, что давно надо было бы сделать. Он вытащил из чемодана ворох студенческих работ, которые надо проверить. Студенты уже две недели ждут результатов, а эти непроверенные работы занимают в чемодане место и немного утяжеляют его. Руцкий открыл одну работу. Там были пределы различных функций, и первый же предел занимал полстраницы вычислений, на которые было тошно смотреть: дробные черты громоздились, будто слоистая горная порода, буквы рябили в глазах, восьмёрка была написана криво и очень напоминала бесконечность, выражения с переменными многократно преобразовывались почём зря, и проверять это было совершенно невозможно. «Не сейчас», - подумал Руцкий и убрал пачку работ обратно. Время ожидания оказалось пустым, его невозможно было использовать с какой-либо пользой.
Минут через пятнадцать появился Олег. Нисколько не удивившись, сказал то же самое — проректор будет в двенадцать, и он сразу же всё подпишет. Руцкому осталось ждать.
Затем он вспомнил, что на олимпиаду надо придумать каких-нибудь задач, а у него в голове только эти глупые мысли по поводу ректората и их дурацких приказов и представлений. Он попробовал обратить эти мысли в конструктивное русло, и вскоре они приняли облик задачи.
Проректор разложил по кругу шесть приказов, занумерованных буквами А, Б, В, Г, Д, Е (именно в таком порядке). Оказалось, что углы АВГ, БВД и АЕД равны. Докажите, что все они тупые.
Руцкий не был изобретателем этого каламбура. Он уже относился к фольклору математических кружков. Началось всё с такой задачи.
На доске нарисован равносторонний пятиугольник, все углы которого меньше 120;. Докажите, что все они тупые.
Затем кому-то пришло в голову добавить ещё одно предложение, и получилось вот что.
Учитель нарисовал на доске равносторонний пятиугольник, все углы которого меньше 120;. Дети не поняли, как такое может быть. Докажите, что все они тупые.
«Нет, не годится как олимпиадная задача, - подумал Руцкий. - Во-первых, она не для тех классов. Во-вторых, слишком стандартное упражнение на вписанные углы. Такое можно ставить в контрольную работу, но никак не в олимпиаду. Задача такая же тупая, как и то, про что она придумывается.»
К сожалению, ничего путного в такой обстановке не придумывалось. Руцкий пожалел, что не взял с собой никакой книжки, но потом подумал, что книжка бы тоже не помогла. В таком состоянии он бы не смог читать что-нибудь новое и содержательное. Разве что перечитывать.
В половину первого проректор появился. К часу его представление было подписано. Руцкий радостно вошёл в приёмную. «Сейчас я зарегистрирую это представление,» - сказал Олег. С регистрацией он возился довольно долго, на совесть: вписывал какие-то номера, отыскивал, в каком месте оно должно быть в электронной базе. Наконец, представление оказалось добавлено в базу. «Желаю удачи,» - сказал Олег на прощание, отдавая Руцкому представление.
Половина второго. Руцкий снова пошёл в ректорский флигель — пошёл с предельной скоростью, но не переходя на бег. От непривычно быстрой ходьбы сразу же стали ныть ноги. «Ничего, всё равно сидеть-ожидать,» - подумал он.
Оказалось, что Колобка на месте не было — он находился на каком-то совещании. Через полчаса он появился, поздоровался с Руцким, взял у него представление. «Хорошо, - сказал он. - Завтра или послезавтра я подготовлю приказ, и тогда всё будет сделано.» Руцкий напомнил, что олимпиада состоится в ближайшее воскресенье, и потому «послезавтра» может оказаться поздновато. «Ну хорошо, - ответил Колобок. - Сейчас я этим заняться не могу, но завтра с утра обязательно сделаю, и тогда отправим приказ Максимовой на подпись.»
Руцкий обречённо вздохнул. Значит, завтра с утра снова нужно быть здесь. Что ж, ни на что другое он и не рассчитывал. Насколько Руцкий понимал ситуацию, Максимова была чрезвычайно стервозная тётка, и её подпись была краеугольным камнем во всей этой эпопее. Недаром этой подписи все так старались избежать.
До начала кружка было ещё два часа. Руцкий почувствовал, что его организм возвращается в привычную реальность, то есть хочет есть и спать. Он вспомнил, что сегодня ночью почти не спал, а утром практически не позавтракал — заглянул в холодильник, с отвращением посмотрел на то, что там лежит — либо еда не для завтрака, либо её нужно готовить, а готовить очень не хотелось. Взял один хлебец и запил его стаканом воды — вот и весь завтрак.
С желанием спать ничего делать не надо. Как только он займётся следующим делом, это желание пройдёт самостоятельно. Только надо будет попытаться всё-таки сегодня лечь пораньше и выкинуть эту ерунду из головы. А вот поесть лучше бы сейчас. К сожалению, все кафе в окрестностях Университета продают редкостную дрянь вместо еды. Здоровой конкуренции нет: всё равно на большом перерыве студенты прибегут и образуют большую очередь. Руцкий подумал, где бы ему пообедать, и вспомнил про университетскую столовую. Во времена его студенчества эта столовая переживала несколько взлётов и падений. В дурные времена есть там было совершенно невозможно — алюминиевые вилки гнулись и ломались о котлеты, а саму посуду приходилось тщательно выбирать, ибо помыта она была прескверно. Потом вдруг происходило что-то невидимое, и столовая начинала вкусно готовить и следить за чистотой приборов. Интересно, какой период она переживает сейчас.
Большой перерыв уже закончился, и народу в столовой было немного. Но вместе с очередями заканчивалась и еда. Руцкий посмотрел в меню и попросил гречу со свининой. Оказалось, что ни гречи, ни свинины нет. Тогда он заказал рис с курицей, но выяснилось, что курицы тоже нет. «А что вообще есть?» - спросил он, покосившись на меню, декоративно стоявшее на раздаче. Ему предложили рыбу и котлеты. Рыбу он не любил, поэтому пришлось выбрать котлеты, а на гарнир — макароны: сочетание риса с котлетами ему очень не нравилось. В итоге он получил типично столовскую порцию — тарелку слипшихся макарон мертвенно-белого цвета, явно сваренных в огромном котле, и сероватую котлету, обильно политую мутной подливой, по которой невозможно догадаться, из чего она могла быть сделана. Руцкий взял тарелку на свой поднос, добавил туда же два компота и хлеб, посмотрел на салаты, расфасованные по пластиковым контейнерам, и решил их не брать. Пока он размышлял, кассирша моментально сосчитала стоимость и назвала цену. Руцкий прикинул в уме — многовато, затем посмотрел в меню стоимость котлеты и решил, что перепроверять не будет. Здесь никто и никогда не проверяет способность кассирши считать в уме. Кассирша выбила чек и тут же сама положила его в коробочку с несколькими сотнями аналогичных чеков — положенные одной рукой, они лежали практически ровной стопочкой. Каждый из них состоял лишь из финальной суммы, а что именно покупалось, в чеке отражено не было.
Руцкий пошёл мимо столиков очень казённого вида, выискивая место почище. Почти на каждом столике были крошки. Пара сонных мух медленно летала по столовой. Крошки их не интересовали.
Руцкий приземлился за одним из столиков, где, как ему показалось, крошек почти не было. Столик немного шатался, но это было не страшно. Он уже приготовился к еде, как вдруг сообразил, что забыл взять вилку. Пришлось возвращаться. О, в столовой появились ножи! И вилки были не алюминиевые, как раньше, а нормальные, блестящие и серебряного цвета. Качество еды, конечно, не поменялось. Макароны оказались совершенно несолёными.
Сколько же лет прошло, с тоской подумал Руцкий. Университет меняется очень слабо, вот только чиновников в нём стало сильно больше, а их уголки — красивые и дорогие. А сами аудитории хранят в себе пыль прошедших десятилетий, да и преподаватели в основном те же, что учили и меня. Да, время неумолимо берёт своё — некоторые умирают, на их место приходят молодые. Или же не приходят. Некоторые кафедры стареют вместе со своими сотрудниками, их разработки тоже дряхлеют, сметённые информационной революцией.
Руцкий вспомнил те времена, когда он ещё учился в Университете, вспомнил Надю, с которой он встречался три года. Некоторые влюблённые ходят на дискотеку, другие на пикники или в путешествия, а они с Надей ходили на спецкурсы, а после этого вместе обсуждали лекции, и им было хорошо. А всё-таки жаль, что они так никуда вместе не съездили. А потом Надя поступила в аспирантуру во Франции, не совсем по специальности, но за границу, с неплохой стипендией и хорошими перспективами, и уехала. А Руцкий остался здесь.
Времени на жизнь не хватает, с тоской думал он. Вот сейчас надо будет идти на кружок, стучать Валере по голове за какую-нибудь очередную выходку, а потом до ночи обсуждать олимпиаду, потому что сама собой она не составится, а завтра опять воевать с этими волшебниками. И так постоянно: закончится эта олимпиада — надо будет хлопотать о награждении и одновременно думать о зимнем лагере, а потом будет ещё что-нибудь. И некогда даже вздохнуть и подумать, не о чём-то конкретном, а просто подумать. Что-то в этой жизни проходит мимо, иногда кажется, что сама жизнь. А ведь Валера, Дима и Игорь — мои выпускники, мои и Наташины, и мы их привлекаем к тому же, то есть заниматься чужими жизнями и не иметь свою собственную. Это ли то, к чему надо стремиться? Нужно ли было сейчас выдавать кружок Игорю, а потом, когда дети из этого кружка вырастут и выпустятся из школы — приглядываться, кому из них можно выдать новый кружок? Не является ли это всё порочным кругом?
Нет, сказал он себе. Если своя жизнь заключается в том, чтобы предаваться пустым воспоминаниям и мыслям о пропущенных возможностях, то лучше и не иметь такой жизни. А у меня есть работа, которую я люблю, и если моя жизнь так тесно связана с этой работой, то это счастье, которое мало кто может себе позволить. Конечно, встречаются и очень неприятные моменты, вроде тех мельниц, с которыми постоянно приходится сражаться, но куда же без этого. Музыкантам приходится играть гаммы и этюды, постоянно оттачивая свою технику — это ведь тоже не самое приятное занятие. Альпинист находится на вершине только миг, подъём и спуск тоже занимают немного времени, а всё остальное — это усиленная подготовка. Учёный, ухватив основную идею, торжествует, но для реализации этой идеи требуется титанический труд, часто неприятный и малопродуктивный. Рутинные и неприятные моменты есть в любой работе, и от них никуда не деться.
Руцкий вспомнил один давнишний разговор с профессором Смирновым, который у них читал методы приближённых вычислений. Как-то его однокурсник Егор Ильин после лекции подошёл к Смирнову и спросил, не кажется ли тому, что его наука в свете развития компьютеров несколько устарела. Вопрос был явно провокационный, но профессор Смирнов блестяще на него ответил, и этот ответ надолго запомнился как Егору, так и всем случайным свидетелям этого разговора, в числе которых был и Руцкий. «Мне не кажется, - отвечал профессор, - я это точно знаю, что моя наука устарела. И я не вижу в этом ничего плохого. В своё время методы, которыми мы занимались, были совершенно необходимы. Когда в Сарове строили атомную бомбу, двух лучших людей с нашей кафедры отрядили туда, и это было самым лучшим свидетельством нашей нужности. Так что мы своё уже сделали. А теперь, конечно, настали другие времена, и я уже стар, чтобы приспосабливаться к современной науке. И я не вижу ничего дурного, если эти методы уйдут вместе со мной, потому что молодёжь этим не занимается. И вы тоже — занимайтесь тем, что современно, и не жалейте, когда ваше дело устареет и будет списано на свалку.»
Вот и я тоже, думал Руцкий, занимаюсь тем же, чем этот профессор Смирнов, который два года назад умер. Занимаюсь тем, что умею делать, а уже время пускай рассудит, правильно это или неправильно, нужно это было или нет. А поэтому хватит раскисать, вставай и иди работать. А сейчас твоя работа заключается в том, чтобы воспитывать уже взрослых людей и обеспечивать нужный процесс.
Ровно в четыре часа, когда должен был начинаться кружок, Валеры Рыжикова не было. Был Руцкий, была Наташа Петрова, и пришли ещё два стажёра-первокурсника, Глеб и Коля, и было человек пятнадцать семиклассников, но руководителя — Валеры — не было. Руцкий глянул на часы, вспомнил свои недавние мысли и, не произнеся ни слова, пошёл проводить кружок, на ходу думая, с чего начинать.
А начинать надо было с разминки. Например, порезать какую-нибудь фигуру на определённые части, или доказать, что это невозможно. Пусть повторят признаки делимости, решил Руцкий. Напишу им из головы какое-нибудь десятизначное число, а они будут говорить, на что оно делится.
Через минуту прибежал Валера. Вероятно, он очень спешил, потому что он был взмыленный, с разлохмаченной шевелюрой. Он очень часто дышал и поначалу не мог сказать ни слова.
- Ты какого снова опоздал? - накинулась на него Наташа.
- Простите, Наталья Валентиновна. Я думал, что успею.
- Где серия?
На каждом занятии кружка детям принято выдавать серию задач — она составляется заранее и имеет цель обучить детей какому-нибудь приёму, или же, наоборот, состоит из разносортных задач, связанных какой-то общей тематикой.
- Есть. - Валера кивнул и достал флешку.
- Ты хочешь сказать, что ты её не распечатал? Ну и где мы сейчас будем её распечатывать?
- Ой. Я об этом не подумал.
- А хоть о чём-нибудь ты подумал? Как хоть файл называется, и какой он папке лежит?
Валера назвал.
- Иди меняй Сашу, он вместо тебя пошёл проводить разминку.
- Ой.
- Не «ой». Всё, пошёл!
Наташа чуть прикрикнула на Валеру, и он исчез. Вскоре появился Руцкий.
- У этого остолопа не распечатана серия.
- Ну давай схожу, попрошу распечатать.
Руцкий ожидал, что всё именно так и будет. Он взял флешку и пошёл в преподавательскую. Распечатать удалось без труда. Хорошо и это, а могла бы флешка не прочитаться или бумага застрять в принтере. Он на ходу бросил взгляд на серию. Просто набор задач. О том, что задачи нужно как-то компановать, Валера, разумеется, не подумал. Надо было вместе с ним посидеть и посоставлять серию, но как это сделаешь, если Валера всегда опаздывает. И по сложности, конечно, загнул, ну да ладно, не исправлять же теперь. В конце концов, каждый человек должен сам набить свои шишки. Только уж очень долго Валера их набивает, наступая на одни и те же грабли многократно. Никаких выводов не делает.
А ведь будь я помоложе, подумал Руцкий, я бы давно уже отстранил Валеру от ведения кружка и взялся бы за кружок сам. С годами становлюсь более терпеливым. Каждому человеку необходимо время, чтобы осознать свои ошибки. Некоторым нужно больше времени, некоторым меньше. Но одно известно точно: абсолютно всем нужно больше времени, чем ты им предоставляешь. Ждёшь от человека, что он не повторит во второй раз свою ошибку, а он её делает раз за разом. И так пока не придёт время, когда он наконец начнёт что-либо понимать. И я тоже много ошибок по молодости совершил, да и сейчас наверняка продолжаю их совершать, только кто же мне про них скажет...
Руцкий раздал распечатки Наташе и стажёрам. С Наташей не страшно, а вот со стажёрами, студентами-первокурсниками, стоило обговорить заранее — что в каждой задаче хотеть от семиклассника, и какие наиболее типичные ошибки будут допускаться. Но времени на это уже нет, да и разговоры эти должен вести Валера. А он и свою функцию не осознал, не говоря уже про функции стажёров.
- Кажется, пора раздавать.
Валера закончил разминку. Теперь требовалось раздать детям серии, которые принёс Руцкий. На минуту дети уткнулись в листочки, читая задачи, но вскоре тишина была нарушена. Кто-то шептался с соседом, кто-то громко щёлкал ручкой. Два человека подняли руки. Глеб и Коля позвали их и отвели в коридор, чтобы там послушать их решения и поставить плюс или минус. Оба ребёнка вернулись с минусами и отправились исправлять ошибки.
- Загробил серию, - произнёс Руцкий, увидев, что Глеб и Коля ставят минусы.
Между тем шёпот в кабинете нарастал.
- Ну что, ответил?
- Нет пока. А ты?
- А я думаю.
- А в третьей задаче медведь с дедом Морозом играет, хи-хи-хи...
Шум потихоньку перерос в гул, который мешает работать. Кто-то вскочил со своего места и пошёл поделиться своими мыслями в противоположный угол, чей-то портфель оказался за две парты от хозяина — стандартная игра «укради чужой портфель». Тогда Руцкий вошёл в кабинет и скомандовал:
- Тихо!
- А они мой портфель утащили...
На несколько секунд в кабинете воцарилась тишина. Портфель моментально вернулся на место. Кто-то захотел ответить задачу. Затем снова по классу пошёл шепоток. На кружке железную дисциплину держать почти невозможно, да это обычно и не требуется. Главное — обеспечить рабочую атмосферу.
В конце занятия — разбор задач, но не сегодняшних (над ними ещё следовало бы подумать, лучше дома), а выданных в прошлый раз. Руцкий видел, что Валера объяснял слишком сложно и заумно, что дети не понимают и теряют интерес. Очень хотелось вмешаться, и будь он помоложе — вмешался бы обязательно, но он хорошо понимал, что сейчас ничего делать не надо. А нужно после занятия подойти к Валере и объяснить его ошибки.
Наконец Валера закончил разбор. Дети с громкими криками радостно разбежались. Руцкий начал расписывать Валере его ошибки. Но Валера не соглашался. «Тут же всё просто, как неразложимый элемент в факториальном кольце,» - ответил он. С ощущением, граничащим с полной безнадёжностью Руцкий всё-таки закончил свои доводы. Он уже понимал, что Валера пропустит их мимо ушей.
- Нам можно идти? - спросил Глеб.
- Нет, мы же должны олимпиаду обсудить.
Руцкий понял, что сейчас ему предстоит ещё один раз объяснять Валере то же самое. Но олимпиада — это уже не то место, где можно позволить Валере набивать свои шишки. Нужно как-то изменить вариант, подготовленный Валерой, на более приемлемый, и при этом не обидеть Валеру.
«Смогу ли я?» - спросил себя Руцкий. И тут же ответил: «Нет. Не смогу. Но должен.»