МС Быстров
ВИ МИЯ, ПАПА
(рассказ 16+)
Ей было три с половиной года, когда папа уехал на заработки, оставив о себе только воспоминания. Из всех воспоминаний ей больше всего запомнилось то, как он ловил её. Она забиралась на стол или на окно и кричала:
- Папа, ви мия, ви!
Папа подходил и, дождавшись когда доча начнёт падать, подхватывал её. Вот эта секунда невесомости – когда всё внутри визжало от страха, но заканчивалось блаженным покоем на крепких руках – и врезалась ей в память.
Её любимыми игрушками были кукла, сшитая папой из её старого платья, и набор из шести цветных карандашей, подаренный папой перед его отъездом. Однажды она попыталась нарисовать папу, но сестра и два брата подняли её на смех. В другой раз она подсмотрела у сестры слово «папа» старательно его перерисовала и целый день носила листочек под платьишком, то и дело проверяя не проскользнул ли он под резиночку и не потерялся ли. А под вечер не утерпела, показала Таньче, доверительно спросила:
- Глянь, я правильно папу нарисовала?
- Тю, дура, - закатилась Таньча в весёлом смехе, замахала рукой брату. – Гриха, глянь чё она говорит. Я, грит, папу нарисовала.
Гриха взглянул на листик, тоже весело заржал, выхватил листочек и побежал показывать старшему брату. Потом до позднего вечера все смеялись этому происшествию. Она тоже неуверенно похихикивала, понимала – чтобы не выглядеть полной дуррой, надо быть как все. А ночью долго плакала, не понимая что она нарисовала не так, и просила у папы прощения за свои хихиканья.
Папа приехал с заработков когда ей шёл пятый год. Она думала что папа первой подхватит именно её, но старшаки опередили и отец, обняв их, лишь мимоходом потрепал её по взлохмаченной головёнке. После она ещё несколько раз пыталась пробиться к его рукам, потом отошла, села в уголок. Хотела порисовать, но карандаш на глаза никак не попадался, и она просто сидела и ждала.
- А что это младшуха-то наша в угол забилась? – спросил отец.
- Да ну её, она же дура, - высказался средненький.
- Ну, разве так можно, - проворчал отец и хотел подойти к ней, но его опять отвлекли.
Посидев ещё немного она вдруг напугалась, что отец так и не подойдёт, и её вдруг озарила счастливая мысль. Она забралась на стол, с него на высокий печной приступок и крикнула:
- Папа, ви мия, ви!
- Чё она говорит? – спросил отец.
- Ловить просит, дура. Слезь с приступка, шею сломать захотела?
А она никак не могла взять в толк, почему отец её не понимает. Зло зжав кулачки она крикнула, уже не столько отцу, сколько старшакам:
- Ви мия, я казала! – закрыла глаза и оттолкнулась.
Отец успел её поймать, испуганно прижал к себе. А она совсем не испугалась. Она же знала, что папа всё равно её поймает. Кругом все кричали и обзывались, а она прижималась к отцу, уцепившись за рубашку, и не было для неё минуты счастливей.
Деньги закончились быстро. А в деревне где их заработаешь? Отец не побыл дома и месяца, и уехал подальше от упрёков и скандалов, и больше не появился.
Писать её никто не учил. Она тайком подглядывала в сестрёнкины тетрадки, стараясь понять, что значат слова «писать и письмо» и как они связаны с папой, и вскоре у неё появилась твёрдая цель – научиться правильно писать и написать письмо папе. По утрам, проснувшись, она долго лежала, мечтая о том, что когда пойдёт в школу, то будет очень стараться и учиться будет обязательно на одни пятёрки, ну может быть немного четвёрок – ведь четвёрки тоже хорошие отметки. Она тщательно подражала Таньче, делавшей домашние задания, особенно когда та уходила в школу. Сев на её маленький стульчик и прислонившись спиной к кровати, она ложила на колени фанерку, на неё лист бумаги, склоняла голову на бок и тщательно вырисовывала буковки огрызком карандаша.
С первой учительницей ей не повезло. Уже на втором или третьем занятии учителка так накричала на девочку, что она описялась. В школу, после этого, не ходила. Пошла только на следующий год, когда была уже другая учительница. У этой характер был лениво-спокойный, по-настоящему деревенский, и девочка понемногу оттаяла, успокоилась, и на самом деле стала получать пятёрки и четвёрки. Бывало зайдёт соседка вечерком, кивнёт на неё, упрямо склонившуюся над тетрадкой:
- Твоя-то отличница, старается. А у моей одна дурость в голове. Пять минут посидеть не может.
- Дак поняла, что жись – не сахар, - отвечала мать. – Ничё, жить захочет – выкрутится.
Первое письмо отцу она написала во втором классе. «Папа я уже больша. Пачиму ты не приижаиш к нам мы тибя сильна любим. Я учусь во втором классе учусь харашо на 4 и 5. мы жывём харашо поздравлям тибя с новым годам жилаим счастя!»
К её удивлению мать не перечила, даже запечатала письмо в конверт, а на отдельном листочке написала адрес, сказав:
- Перерисуй своей рукой.
Потом она писала письма к каждому новому году, а бывало и просто в тяжёлую минуту, но ответа на них так и не получила.
В пятом классе она заболела и больше двадцати дней провалялась в районной больнице. В школе за это время прошли уже несколько тем, и это сразу отразилось на успеваимости. Она скатилась на тройки, потом на двойки, и только по русскому языку и литературе шли неизменные 4-5. Ну ещё по биологии и географии, потому что в этих учебниках написано было понятно, а специальные слова, другим казавшиеся трудными, она легко запоминала.
Теперь она уже не надеялась на письма и с нетерпением ждала, когда получит паспорт, чтобы поехать к отцу. Она уже передумала множество причин, по которым папа не может ответить на письма. Однажды даже огнём полыхнула мысль, что папа умер, но мать успокоила:
- Если бы умер, то алименты от него не приходили бы.
Отец жил в другой области, в большом городе, до которого ехать двое суток. Она же ни разу не бывала даже в своём областном центре. Город был для неё тайной за семью печатями. Она пыталась постичь эту тайну, искала встречь со всеми, кто там побывал, но на её вопросы чаще отвечали снисходительно: «Съездишь – узнаешь». Она даже регулярно ходила в сельский Дом Культуры, когда туда приезжали писатели, поэты или танцоры, чтобы «поднять планку деревенской культуры до городского уровня», и долго не могла понять, что означает слово «культура». Сначала смирялась – ладно уж, раз такой дурой уродилась – но однажды учительница объяснила ей, что слово культура происходит от «культ – поклонение», и она поняла что культурные люди те, кто поклоняется городу.
Однажды она засиделась у подружки, и в это время приехал из лесу её старший брат – тракторист. Он вошёл в дом, и ей вдруг показалось что зашёл её отец: так знакомо пахнуло на неё смесью солярки, водки и табачного дыма. Она обрадовано вскочила, протянула к нему руки. Он пьяно- удивлённо взглянул на неё и отвернулся.
Потом она постоянно думала о нём, искала с ним встреч, просила обнять её, прижать – и до головокружения вдыхала родимые запахи, и даже чуть не отдала ему свою невинность, но она не умела быть нежной и ласковой, а он был постоянно пьян и слишком груб, что так не вязалось с образом её отца.
В шестнадцать лет она закончила восемь классов, получила паспорт и, ни секунды не сомневаясь, поехала к отцу. Мать не противилась, собрала в дорогу, наскребла денег на билет, а когда садила в автобус, даже всплакнула.
В «Папин город» она добралась благополучно, но там её ждало разочарование. Адрес оказался не совсем папиным. Это был адрес организации в которой он работал. Работа же у него была сезонная, в город приезжал только зимой, месяца на три- четыре. Да и то не в город. Как ей объяснили, семья у него живёт в селе, недалеко, всего в часе езды.
- А можно мне туда, в тайгу, к отцу, - спросила она. – Как туда добраться?
- А с этим вопросом вот к нему, показала кадровичка на ещё молодого мужчину интеллигентного вида.
- Куда, куда? В тайгу? – мужчина весело ухмыльнулся, спрсил кадровичку, - Как, говоришь фамилия? На каком участке?
Получив ответ, опять ухмыльнулся, оценивающе оглядел её, сказал:
- Там у нас мужская работа. Для тебя, увы, ничего не найдётся, - и вышел из кабинета.
Она вылетела следом за ним в коридор, на улицу. Она никак не могла позволить порваться этой единственной ниточке ведущей к отцу. Разве могут пропасть даром столько лет ожидания.
- Дяденька, - умоляла она, - ну может быть здесь есть какая работа? Возьмите меня уборщицей!
- Куда ж я возьму. Вас вон сколько много, а работы мало, - но кивнул, - садись в машину.
Выруливая со стоянки спросил:
- Что делать-то умеешь?
- Варить умею, стирать, за скотиной ходить...
- Куда ходить?
- Ну, в смысле за животиной ухаживать. Я же в деревне выросла.
- А-а, - мужчина весело рассмеялся.- Паспорт есть?
- Да, конечно.
Она торопливо достала паспорт, подала. Он раскрыл одной рукой, мельком глянул, положил в карман. Она ликовала. Раз положил в карман, значит уж точно найдёт работу. Пусть попробует не найти.
Но всё оказалось гораздо сложнее. Мужчина конечно был вежливым и обходительным, и даже позволил пока пожить в квартире его друга, уехавшего в отпуск. Они долго перебирали варианты её трудоустройства, от дворника до стриптизёрши. Он попросил её раздеться, и она разделась спокойно, как перед врачём. Он засмеялся, сказал что это не сексуально и показал, как это делать. Потом предложил ей стать девочкой по вызовам, и ужаснулся, узнав что она ещё девственница. По всему выходило, что ей надо ещё многому научиться, и она с трудом уговорила его стать учителем – ведь она не умела даже целоваться. В конце-концов она сжилась с мыслью, что лучше всего стать именно девочкой по вызовам, потому-что «в городе надо как можно быстрее начать зарабатывать деньги и промедления он не простит». За месяц мужчина показал ей всё что знал и что умел, а потом ещё привёл свою подружку, и обучали её вдвоём. Наиболее трудно ей далось умение красиво материться. Оказалось, что некоторым клиентам это нравится. При взрослом человеке материться ей пришлось впервые, она краснела, заикалась, но старательно произносила слова и выражения.
А потом настало время работы, и она не раз с благодарностью вспоминала своего учителя, научившего её стоически переносить как физические, так и психологические тяготы. Подружка учителя стала её подружкой, и когда выпадало свободное время, они отводили душу в прстой бабьей болтовне. И здесь жизнь загадала ей ещё одну загадку. Она-то, сетуя на свою несчастливую судьбу, считала виной всему многодетную семью, в которой выросла. Она полагала, что если бы мать уделяла ей больше ласки и внимания, то и жизнь повернулась бы иначе – и с большим удивлением услышала от подруги:
- Завидую тебе, сестра есть и братья. А у меня никого, одни взрослые, - и закончила строкой, услышанной от знакомого поэта. – «И любили меня, и холили, и в своей свободе неволили».
Отцу она оставила на работе письмо, и теперь терпеливо ждала его приезда. Она мечтала о том, что они будут жить вместе, и она найдёт себе хорошего парня, и родит одного… нет, двух ребёночков, и отец будет играть с внуками, как когда-то играл с ней.
Однажды ночь была особенно трудной. Два удовлетворённых самца спали на кровати. Из открытого балкона случайный ветерок нанёс до боли знакомые запахи увядающего леса.. Ей очень захотелось домой. Она налила водки, выпила, закурила сигарету. Запахи водки и сигаретного дыма всегда успокаивали её. В такие моменты ей казалось, что отец уже здесь, и готов подхватить её на руки в любую минуту. Она вынула из сумки фотографию отца, взглянула в его глаза и зарыдала, уронив голову на руки. И вдруг совершенно отчётливо услышала: «Не плачь, доченька». Вскочила, испуганно и радостно озираясь, никого не увидела, выбежала на балкон. В неровных отблесках предутреннего города увидела совсем близко лицо отца и протянутые к ней руки. Она поняла, счастливо улыбнулась, перелезла через ограждение, закрыла глаза, громко крикнула:
- Папа, папа, ви мия, ви! – и раскинув руки полетела в его объятия.
По предутреннему городу тяжёлой походкой шёл обросший мужик непонятного возраста. Автобусы ещё не ходили и идти ему было далековато. Всё лето он работал в тайге, и нынешний сезон оказался каким-то неудачным. Перестал спать, навалились хвори, одна за другой. Он и уехал не дождавшись окончания сезона. Ему, вдруг, до боли в сердце, захотелось на родину, в родную деревню. Он подумал что там-то уж точно все его хвори сняло бы как рукой, и словно воочию увидел младшую дочурку с протянутыми к нему руками.
За очередным поворотом заметил «скорую» и «милицию», подошёл. На асфальте, застряв ногами в железном ограждении, лежала девушка. Вокруг её головы расплылось тёмное пятно. Сидевший на корточках врач поднялся, сказал милиционеру:
- Увы, эта уже ваша.
В руке девушка что-то сжимала. «Кажется фотография, - подумал прохожий. – Какая жалость. Совсем ещё девочка. Жить бы ещё да жить». И тяжело шагая пошёл дальше. Ноги его всё больше наливались свинцом, и он уже еле волочил их, и вдруг, схватившись за сердце, медленно осел на асфальт.
Та же «скорая» подъехала к нему, врач подошёл, пощупал пульс, приподнял веко, устало сказал:
- Опят, наверное, солнечные бури.