Рот был ярко-красного цвета, мокроватый и широкий, криво перемещавшийся с одной стороны на другую по острому подбородку, но тем временем, существуя как-то отдельно от всего остального лица. Длинный нос, смотрящий тоже куда-то вбок, кисло нависал над алым рвом, напоминая дьявольскую пещеру, из которой постоянным нескончаемым потоком вырывались заунывные речи на темы политики, истории, что неотделима от геополитического положения в мировой системе, неслись мысли, высказанные философами древности, но прочитанные и повторенные им в современности… Снизу подкряхтывал тот острый подбородок, под которым свисала лишняя кожа уже немолодой шеи, при резких поворотах головы, будто у собаки породы «бассет», перекатываясь из стороны в сторону, что всё равно, в целом придавало всему образу сходство с клоуном или больше с Джузеппе, соседом папы Карло, что сваял деревянного человечка. У того, тоже был такой же нос с фиолетовыми прожилками на конце, с почти вывороченными наружу волосатыми ноздрями и крупные черты лица, во всяком случае, таким рисовали его художники на своих иллюстрациях в книжке.
Но первоначальное сходство с Бассет хаундом, который ассоциировался у некоторых с невысоким джентльменом, с большими ушами и меланхоличным взглядом прозрачных глаз, который ведёт и держит себя с огромным достоинством, было ещё в том, что он отлично знал, устоять перед масштабами его харизмы и обаяния, которые он легко несет на своих коротких лапах, удастся не многим. И, как при выборе себе в друзья именно этой породы собаки, становясь хотя бы только его слушателем, надо было понимать, что это подразумевает особый стиль отношений с ним…
Тем временем, образ недоброго соседа отца Карло совпадал с реальностью говорящего Рта, которому всё равно было в какие уши, какого размера и формы вещать свои речи информационного порядка. Рот плевал даже на то, что вот уже по какому кругу проходился он по этим незнакомым ему до селе ушам. Главное, было сказать, совсем не важно, что… Он привык говорить то, что считал в праве его ум, отправляющий мозговой импульс вниз, в недра его души, диктующий свои правила игры, не считаясь с тем, что наносит моральный урон собеседнику, создавая негативный излом на общем фоне чужой уже души, но не своей. И это позволяло Рту, вести себя совершенно беспардонно и бессовестно, не замечая косых взглядов окружающих глаз и лиц, чьё недоумённое выражение не производило должного, ожидаемого впечатления на оратора, вальяжно раскинувшегося по привычке в пластмассовом кресле за столиком очередного кафе, куда он затаскивал свою новую или старую жертву, и где открывал широко и вместе с тем, криво рот и, пытаясь выглядеть интеллигентно, прихлёбывая из чашки обжигающий чёрный кофе, дымок градусов кипения которого витал над его бледным лицом, всё вкладывал в посторонние уши свои речи, считая себя очень умным и непобедимым на ниве политической жизни, в которой он давно был изгоем и парией одновременно, что не мешало ему, как и прежде, ощущать себя великим.
Дураком оратор и впрямь не был, но мозг его на уровне работы нейронов, чьё связующее звено растянулось на миллионное километровое расстояние и что могло объять почти весь земной шар, словно опутав его электрической, а на самом деле, нейронной сеткой, будто состоящей из тонких проводков, был давно и надёжно заспиртован, и как видно, на память для следующих поколений, которое он уже сейчас обучал правилам ведения политической игры, вводя в курс дела, находясь за столиком в кафе и держа в своих огромных трясущихся, разбитых в кровь руках рабочего класса гаснувшую сигарету, с кончика которой свисал вечный табачный серовато-белый тлен и чашку с уже остывающим кофе, пытаясь походить на интеллигента, что не очень-то хорошо и удачно у него выходило, ибо Рот подводил оратора по всем статьям, говоря то, что ему вздумается, вернее то, что посчитает его ум и с отравленным алкогольными испарениями мозг.
В общем, напористый взгляд и такой же ударный акцент на имени собеседника, делал своё дело, никто почти не замечал красных пятен, украшающих его дряблую шею давно не молодого бассета, злого неприятственного прищура маленьких глаз, рыбьей окраски, что смотрели в упор из-под упавших век, настолько очаровывал алый Рот, а покрасневшее ухо, будто с мороза не наводило на мысль, что тот, кто так хотел произвести впечатление, был давно и смертельно пьян.
Попав под гипноз его чарующих речей, в этом искусстве он преуспел и не потерял с годами наработанного мастерства, но уже, не будучи в состоянии что-либо сказать на трезвый, не заспиртованный мозг, не споткнувшись об свои бесконечные мысли, что длинной чередой зависали с прошлых лет на чердаках его угасающей памяти, уши и глаза сидящего напротив просто внимали силе его гипнотического таланта, не разбирая дороги, куда всё пытался вести этот клоун, а вовсе не политик и даже не серый кардинал, коим он себя однажды посчитал и том же статусе так и почитал.
Былая слава его ума смешивала краски воедино, не давая возможности отделить то, что было и то что, стало, а даже не осталось. По-прежнему открыв рты, смотрели в большой красный влажный Рот те, кто всё же хотел услышать что-то новое, а неслось всё заезжено – старое, но не заметное для них, кто помнил его былое, ставшее уже затёрто-эпохальным, и под шумок внимал, по-прежнему уважая мнение того, которого уже нет.
***
Глаза мигали, веки дрябло хлюпали в унисон, Рот продолжал вещать, почти ни о чём, чужие уши ловили каждый звук, настроенные, как радиолокатор для приёма, каждый вздох всё ж, умирающего мозга, что был велик, но когда-то давно на поприще собственных умственных утех, что не желали мириться с потерей, которая вот-вот должна была состояться у всех на глазах, прилюдно, забыв или не зная, что заспиртованная мякоть, состоящая из тех извилин, что способны несколько раз объять поверхность сферы земной коры, пройдя сквозь моря и океаны, задержавшись на материках и континентах, но, не затерявшись в глубинах всеобщего мирового пространства, останется на память тем потомкам, что продолжат путь, но без его сопровождения, безо Рта, что алой краской намалёван на лице, которое давно мертво, а мысль так и осталась животрепещущим приютом, но лишь для самого рисованного Джузеппе, не доброго соседа папы Карло…
Он больше не политик, он больше даже и не человек, он просто мёртв и раньше времени сошёл в небытие, пропив остатки разума и печени, что приказала долго жить, и только красный Рот, всё, как всегда, про день и ночь, и всё так же, не важно, в чьи-то уши или в бездну ушедших дней, что скрашивали одиночество его страданий там, где больше ни один из живших ныне, не услышит бред, сменивший тот поток речей, что рвались из - под его сознания наружу, застряв на веки на чердаках той памяти, что тоже больше нет…
Остался только Рот, что так и жил отдельно от всего его лица и даже криво усмехнуться больше был не в состоянье, чтобы сказать, «вот вам, пардон, и селяви…»