Октябрьский рассвет запаздывал, словно рейсовый самолёт, который не может вылететь вовремя, потому что у него случилась задержка на предыдущем рейсе. Город пробуждался и начинал шуметь, делая последние приготовления перед новым днём, не дожидаясь, пока светило соизволит выглянуть из-за горизонта, всё равно скрытого в облаках. Туда и сюда по магистралям сновали деловитые автомобили, в общем потоке мчались лёгкие маршрутки, которые спешили перевезти пассажиров и оттого нарушали все мыслимые правила, серьёзные автобусы степенно плыли по течению, останавливаясь через каждый квартал. По некоторым улицам шли трамваи, стреноженные проводами и рельсами, будто некогда буйные жеребцы, уже смирившиеся со своей судьбой. Город просыпался, город дышал, город суетился так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что этот гигантский организм жив.
Но есть в городе места, свободные от бессмысленной суеты. Трамвайные рельсы сворачивают за два квартала от этих мест, не проходят через них и оживлённые улицы. Такое место напоминает заповедный уголок, в котором хочется уединиться и там спокойно подумать о чем-нибудь таком, о чём невозможно думать в сутолоке города. Город выбивает спокойные мысли из своих жителей, суета является платой за право жить среди множества себе подобных.
Одно из таких мест напоминает лесопарк. Липовая аллея стоит на страже, скрывая от посторонних глаз сердцевину квартала. Там, за этой аллеей, проложена асфальтированная тропинка, которой редко пользуются, а за ней стоит решетчатый забор, некогда выкрашенный зелёной краской. Краска теперь выцвела и облезла, и забор имеет защитный грязно-коричневый цвет, полностью маскирующий его за липами.
Когда-то это место было окружено пустырями и редкими пятиэтажными строениями, так что липы, тополя и тёмные ели были доминантами рельефа, но теперь, как грибы, на каждом клочке пустой земли выросли высотные дома. Кажется, что они нависают над этим кварталом и грозятся его поглотить, но квартал пока стойко держит оборону и не даёт себя в обиду. Если перемахнуть через забор — а сделать это несложно, просто мало кому приходит в голову — то первые же деревья закроют от взгляда город, впитают бензиновую гарь, которой напитан городской воздух, и покажется, будто ты стоишь в девственном лесу, хотя на самом деле этот клочок леса не превышает пятидесяти метров в ширину.
Но посмотрим, можно ли сюда проникнуть, не перелезая через забор. Если пойти по тропинке направо, то забор нырнёт вглубь на десять метров и превратится в крохотное здание, больше напоминающее будку, защищённое несколькими хаотично растущими тополями и потому почти невидимое с перекрёстка. В этой будке находится пропускной пункт, но никакого вахтёра там нет, будка имеет чисто декоративный характер. Мимо этой будки, через постоянно открытые ворота в заборе, можно проехать вглубь этого квартала. Дорога, правда, становится неасфальтированной и очень узкой. Но проехать по этой дороге можно, а пройти — тем более.
Мы ошиблись — этот тихий и уединённый квартал занят вовсе не лесом. Лесная полоса имеет не более пятидесяти метров в ширину и является всего лишь ширмой, скрывающей то, что внутри. А внутри мы видим площадку, уже асфальтированную, и за этой площадкой как бы вырастает трёхэтажное здание из белого кирпича, гармонично сливающееся с окружающей средой. Обычно перед любыми зданиями выстраивается длинный ряд машин, словно охраняющих здание от чьего-то посягательства, но перед этим домом никаких автомобилей нет, будто сама мысль о том, что на это здание кто-то может посягнуть, является кощунственной. Разве что грузовик привезёт продукты в столовую — другие машины обычно отсутствуют. Поэтому и грунтовая дорога, ведущая сюда, не разъезжена и не превратилась в грязную жижу.
Перед зданием на асфальте выведена краской крупная надпись, регулярно обновляемая. Прочитать её можно со стороны здания, а гости, пришедшие со стороны города, её увидят перевёрнутой. «Интернату viva!» - вот что написано на асфальте. И эмблема в виде октаэдра с пустыми гранями, состоящего только из рёбер, и эти рёбра оплетают, зацепляясь друг за друга, три ленты. Ненаблюдательному человеку они покажутся просто лентами, наблюдательный же заметит, что каждая из них является лентой Мёбиуса, а сплетаются они по-хитрому — ни одну из них нельзя отделить от других, не разрезая их, зато достаточно разрезать любую из этих трёх ленточек, и остальные две также распадутся. Стандартная картинка, иллюстрирующая неполноценность коэффициентов зацепления, в руках умелого художника превратилась в своеобразный символ единства.
Отсюда, с площадки перед зданием, не виден город и не слышны его диссонансы — ни низкочастотные секунды шороха шин об асфальт и стука трамвайных колёс о рельсы, ни натянутые септимы рёва моторов, ни визгливые тритоны говорящей рекламы, которые так и хочется разрешить в кварты мало-мальски полезной информации, а ещё лучше — выключить вовсе. Лесополоса поглощает все звуки. Лишь изредка взвизгнет сирена «скорой», незаглушаемая и слышная отовсюду. До этого года были видны лишь могучие полувековые деревья, но теперь справа над деревьями начал возвышаться скелет, какими обычно окружают ремонтируемые здания. В этом квартале три года назад началось строительство храма («строим всем миром»), и теперь этот храм перерос деревья. Ожидается, что в следующем году у храма поставят и позолотят купол, который засияет над кварталом подобно маленькому солнцу, а потом под этот купол повесят колокола, которые будут оглашать окрестности своим мелодичным звоном.
Здание, перед которым мы находимся, разделено на несколько отсеков. Самый левый и самый правый отсеки, симметрично расположенные по бокам здания — это общежития. Средний отсек — учебные аудитории, физические и химические лаборатории. Спортивный зал вынесен в отдельный отсек, актовый зал и столовая как-то вписались в центральную часть здания.
Если войти в это здание, можно увидеть просторный холл. Правую треть этого холла занимает зимний сад неземной красоты. Словно в этой части холла когда-то было движение литосферных плит, запустившее процесс горообразования — вместо ровного пола в зимнем саду дыбятся неприступные скалы, и все уступы скал заняли растения, образуя сплошной ковёр. Растения селятся также и на стенах, и даже с потолка свисают какие-то диковинные листья. Всё это освещено фантастическим светом, непонятно откуда берущимся, а все листья переливаются многочисленными бриллиантами, будто бы на них осела утренняя роса. При ближайшем рассмотрении оказывается, что листья действительно покрыты капельками воды, а подождав немного, становится понятно, откуда эта вода берётся — растения автоматически опрыскиваются каждые пятнадцать минут.
Ближе к центру холла высится длинный стенд, на котором размещены разнообразные кубки, грамоты и награды. Там же — деревянная доска, на которой трафаретным шрифтом написаны многочисленные фамилии — победители всесоюзных и международных олимпиад, если верить заголовкам. Но почему-то всё заканчивается 1995-м годом. Может быть, никаких достижений после этого не было? А может, они перестали помещаться на этот стенд, и все более поздние достижения вывешены где-то в другом месте? Или ныне они и вовсе не вывешиваются?
Ещё левее — проход к лестнице, ведущей на второй и третий этажи. Именно туда направляются почти все, кто приходит в это здание. Над этим проходом весит цитата, вполне способная быть девизом: «Математику только затем учить надо, что она ум в порядок приводит». И ниже подпись: М.В. Ломоносов. Возле этого прохода — будочка вахтёра, настоящая, а не декоративная. Перед будочкой — затрёпанный журнал с заложенной в него ручкой. Обитатели этого здания, выходя, обязаны отметиться в журнале и написать, куда они уходят и когда вернутся. Но делается это далеко не всегда, а многие из записей иначе как шутку и рассматривать невозможно. Например, в графе «ФИО» стоит запись «Раскольников» (без инициалов), а в графе «куда» — «к старухе». На самом деле среди обитателей здания действительно есть человек по фамилии Раскольников, у которого в городе живёт бабушка.
С восьми утра здание оживает. Ровно в восемь в двух жилых корпусах раздаётся голос воспитателей: «Подъём!» Громкость зависит от силы голоса и манеры будить обитателей. Один из них, Олег Павлович Арисов, по прозвищу «Арес» (или «Орес» - неизвестно, ибо прозвища никогда не пишут), набирает в лёгкие воздух и орёт слово «подъём» с ужасающей силой, способной свалить слона. Такой силе голоса, но отнюдь не музыкальности, позавидовал бы любой оперный певец. Он ещё берёт огромнейшую связку ключей от всех комнат и начинает ими трясти, стучась во все двери. Грохот стоит такой, от которого, наверное, проснётся даже мёртвый — но в морг Ареса ни разу не отправляли проводить подъём, так что достоверно это неизвестно. Зато обитатели здания уже давно привыкли к тому, что по понедельникам, четвергам и иногда субботам подъём проходит именно так, и потому не обращают на этот грохот никакого внимания, а лишь лениво открывают глаза, позёвывают и решают, стоит ли им идти на завтрак, который будет в половину девятого, или же лучше перевернуться на другой бок и посмотреть ещё два-три сладких утренних сна. В другом жилом корпусе подъём более мягкий, и проводит его молодая воспитательница Светлана Александровна, которую все зовут за глаза не иначе как Светочкой. Она просто заглядывает во все комнаты и громко спрашивает: «Девочки, вы встали?» В этом отсеке есть и несколько мужских комнат — туда Светочка не заглядывает, а лишь громко стучит в дверь, пока из комнаты не раздастся голос, обозначающий, что обитатели встали. Вообще-то этот отсек планировался как корпус девочек, но девочек в этом здании мало, а мальчиков, наоборот, много — все не вмещаются в противоположный отсек. Поэтому в этом корпусе есть несколько мальчишеских комнат.
Те обитатели, которые решили, что подъём имеет к ним какое-то отношение, выползают из комнат и начинают умываться. К умывальникам выстраивается очередь, и если бы вставших было побольше, то очередь оказалась весьма внушительной. Но вставших мало, к тому же среди них есть неисправимые жаворонки, желающие умыться до подъёма, поэтому очередь очень быстро рассасывается. Некоторые экстремалы по утрам принимают душ, но таких совсем единицы, потому что с утра невозможно определить, какая вода горячая, а какая холодная. Можно открыть любой кран, и из душа потечёт ледяная вода. Если с краном угадать — а кран с горячей водой никак не выделен цветом — то через пять-десять минут вода начнёт потихоньку подогреваться, а минут через пятнадцать ей уже вполне можно будет мыться. Неудивительно, что желающих принять утренний душ находится немного.
В половину девятого проснувшиеся собираются в столовую на завтрак. На завтрак — какой-нибудь бутерброд с сыром, пряник, чай или какао консистенции разведённого мыла, подёрнутое плёночкой пенки, и каша, прозванная невесомкой за то, что она не вываливается, если тарелку перевернуть. Этот удивительный опыт проводят все кому не лень, но он быстро наскучивает. Говорят, что каша сохраняет форму, даже если тарелку уронить на пол и разбить, но людей, лично видевших такой эксперимент, весьма немного. Иногда бывает и другой тип каши, названной гелиевой за её сверхтекучесть. И ту и другую кашу почти никто не ест, и она в избытке остаётся после завтрака.
На обед накрывают специальные дежурные, и каждый класс зовут в столовую только после того как всё накрыли. На завтрак же накрывают те, кто первым пришёл. Это негласный закон интерната. Соответственно, пришедшим достаются все порции класса. Выносить из столовой ничего нельзя, но это правило не всегда выполняется. Выносить кашу никому и в голову не придёт, бутерброды выносят, но хлеб быстро черствеет, а масло обветривается и желтеет. Наибольшую ценность имеют пряники — с ними можно вечером выпить чай у себя в комнате. Но пряников не так много. Если в классе двадцать пять человек, и каждому полагается пряник, а на завтрак приходят шестеро — нехитрый подсчёт приводит к тому, что каждый получает примерно по четыре пряника. Два-три пряника он съест с чаем, и уносить становится практически нечего. С одним пряником чая не выпьешь, тем более что чай обычно пьётся в компании.
Интернат продолжает оживать. В девять начинаются уроки, и те учителя, у которых по расписанию есть первый урок, потихоньку приходят. Вот приходит чета Семёновых, идут практически нога в ногу. У дверей Семёнов пропускает жену, а затем они идут вместе в учительскую. Вот подъехал к кварталу, но оставил машину за воротами, Горыныч. В последнее время многие преподаватели обзавелись своими машинами, но все они оставляют своих железных коней за воротами — такова негласная традиция. Точно так же поступает и Пётр Петрович Сушков, учитель истории.
Завтрак заканчивается, Ольга Петровна, повар интерната, орёт всем, чтобы убирали тарелки с кашей. Но тарелки никто не хочет убирать, потому что кашу почти никто не ел. Два человека берут в руки по тарелке и несут их к столу грязной посуды, а остальные просто уходят. Гора тарелок с нетронутой кашей остаётся дежурным.
Ещё одна порция обитателей встаёт к первому уроку, предпочитая завтраку лишние полчаса сна. Они умываются, некоторые из них решают сходить в душ, надеясь, что кто-нибудь до них уже пропустил порцию холодной воды, и теперь вода восстановила нормальную температуру. Затем расходятся по классам, потом раздаётся школьный звонок — девять утра. Некоторые со всех ног направляются к кабинету, другие не спеша дочищают зубы, переодеваются и тогда уже идут на занятие, а третьи продолжают спать. Посещаемость очень зависит от урока: у Горыныча, например, класс в почти полном составе, потому что не прийти к нему чревато неусвоением темы с долгоиграющими последствиями, а у Сушкова в классе всего двое, потому что история не является профилирующим предметом, и если стоит выбор, что прогулять — физику или историю, то ответ однозначен. Обязанность воспитателей — обеспечить явку учеников на уроки. Арес заглядывает в кабинет к Сушкову, видит двоих присутствующих, вскрикивает своим удивительным рёвом: «Кааак! А где остальные?», вооружается обратно связкой ключей и идёт будить остальных. Но остальные прекрасно знают, как будут развиваться события дальше, потому что не первый понедельник здесь живут. Ещё два-три человека решают, что лучше поздно, чем никогда, и не спеша отправляются на историю, а остальные закрывают комнату на ключ, оставляют ключ в дверях, чтобы дверь невозможно было открыть снаружи, кладут голову под подушку, чтобы страшный грохот от связки ключей меньше раздражал и не мешал спать, и ни о чём не беспокоятся. Снова серия страшных ударов в двери, уже не во все, а только в те, за которыми живут прогульщики (кстати, ещё один метод — перейти спать в соседнюю комнату, куда стучать не будут), снова крик: «Кто ещё не на занятиях?» - но уже не такой оглушительный, как утром, потому что Аресу однажды сказали, что эти крики очень мешают проводить уроки в центральном корпусе.
Так началась в интернате новая рабочая неделя, последняя неделя перед осенними каникулами.
За воротами интерната скапливаются машины, припаркованные на соседних улицах, так что конспирация интерната полностью сохраняется. Вот стоит «Фордик» Горыныча, вот неподалёку «Девятка» Сушкова, которая постоянно ломается, из-за чего Сушков регулярно опаздывает. Чуть позже к ним присоединяется «Королла» Польского. Директор тоже предпочитает последние сто метров пройти пешком.
Но один автомобиль, блестящая чёрная «Мазда 6», всё-таки въезжает на заповедную территорию. Но ненадолго — просто останавливается у входа, из автомобиля выходит женщина, после чего авто бесследно растворяется в городских потоках. Женщина уверенным шагом идёт в интернат. По лицу невозможно определить, сколько ей лет — может быть, тридцать, а может, и сорок, но навряд ли больше. Неярко накрашенные губы, аккуратно подведённые глаза, светлые крашеные волосы уложены в короткое каре. На шее — серебряная цепочка с небольшой жемчужиной. На губах — улыбка. С первого взгляда эта улыбка может вызвать доверие, со второго и после — никогда. Это дежурная улыбка, заменяющая маску. Под такой улыбкой не видно остального лица.
Женщина проходит мимо вахты, не поздоровавшись и не кивнув вахтёру, потому что сама по себе улыбка может служить приветствием. Твёрдым шагом направляется на второй этаж, в один из торцевых кабинетов в закутке для администрации, достаёт из пальто ключи и открывает ими кабинет, на котором красуется блестящая металлическая табличка с выгравированными на ней серебряными буквами:
НАТАЛЬЯ НИКАНОРОВНА БАБЕЛЬ
Заместитель директора
по общим вопросам
Наталья Никаноровна появилась в интернате два года назад, появилась совершенно неожиданно, как чужеродный элемент. Просто Университет предложил СУНЦу новую ставку заместителя директора, но с условием, что эту ставку займёт фиксированный человек. Точнее, не предложил даже, а ввёл эту ставку — Польского никто не спрашивал, руководство Университета просто поставило его перед фактом. Так и появилась в СУНЦе Наталья Никаноровна. Тут же нашла себе кабинет (оказалось, что угловой кабинет в административном закутке пустовал) и поселилась в нём. На кабинете вскоре появилась табличка, в самом кабинете — какие-то шкафы, красивый письменный стол и прочая мебель. Всё это минуя бюджет интерната.
Все понимали и молчали. По слухам Бабель является любовницей первого проректора Университета, поэтому никого и не удивило, что специально под неё была выделена ставка в интернате, да ещё такая странная (по словам Польского, лишние заместители ему не требовались), не удивило, что появилась какая-то мебель. Кабинета было не жалко, он всё равно пустовал.
В первый месяц Бабель пыталась контактировать с учителями. Проводила какое-то время в преподавательской, с кем-то пробовала общаться, всё больше с учителями английского и географии — словом, все восприняли, что она хочет влиться в коллектив. Как-то раз похвасталась своей родословной, заявив, что является внучкой великого писателя Исаака Бабеля. Но это она сказала зря. Будь разговор в компании математиков или физиков, эти слова, может быть, и сошли бы ей с рук, но находилась она среди учителей литературы. На что моментально взяла слово Александра Фёдоровна Толстая, сама являющаяся каким-то дальним потомком графов Толстых, выросшая в среде писателей и знающая биографии русских и советских писателей как свои пять пальцев. Лекторским тоном, не допускающим никаких возражений, она объявила, что Исаак Эммануилович Бабель родился в 1894 году и был расстрелян в январе 1940-го, что у него была жена Евгения Борисовна Гронфайн и ещё две гражданские жены, что у него было трое детей — Эммануил, 1926-го года рождения, Наталья, 1929-го и Лидия, 1937-го года рождения, так вот не потрудится ли она, Наталья Никаноровна, уточнить, чьей именно дочерью из трёх предложенных вариантов она является? Наталья Никаноровна уточнить не потрудилась, а вместо этого сразу перевела разговор на другую тему. А в начале следующего месяца выяснилось, что всем учителям литературы была срезана ежемесячная надбавка. Осторожные расспросы показали, что другим учителям надбавка всё-таки была выдана, а причины отсутствия надбавки остались тайной за семью печатями. Почему-то никто не захотел выяснять эти причины, тем более что в следующий месяц эти надбавки были восстановлены.
С тех пор Бабель поселилась в своём кабинете и с учителями практически не разговаривала; учителя тоже предпочитали с ней не связываться — как бы не вышло чего. Не то чтобы она была бесполезной персоной в интернате. Она ведала какими-то документами, в которые обычные учителя не влезали и вообще предпочли бы не знать о существовании этих документов. Некоторые вопросы на административном уровне она решала легко и непринуждённо, «за доступ к телу», как выражались за глаза, имея в виду её связь с проректором. Например, когда Университет получил крупный грант, интернату тоже досталось пять миллионов — моментально, как по взмаху волшебной палочки. До прихода Натальи Никаноровны до интерната обычно не доходило ни крохи от университетской трапезы. Сотрудники интерната радовались — наконец-то от этой Бабель какая-то польза, и польза весьма немалая. Но радоваться было преждевременно, потому что эти деньги выписали только на бумаге. На эти миллионы школе предложили приобрести нанолабораторию, почему-то состоящую из фрезерного станка и электронного микроскопа. Никакие аргументы, что интернату не нужен ни фрезерный станок, ни электронный микроскоп, не подействовали. Пришлось принимать бесполезный дар, занимающий место, и думать, как его использовать. Пока что станок и микроскоп пылятся без дела, но не исключено, что учителя экспериментальной физики придумают им какое-нибудь применение.
Ещё Бабель очень любит порядок и очень не любит, когда этот порядок нарушают. В какой-то момент Азаров в очередной раз не вернул на вахту ключи от кабинета, и на следующее утро в кабинет полчаса не могли попасть, пока завхоз Рыжков не нашёл запасной ключ. Потом, когда Азаров появился в следующий раз, Наталья Никаноровна пошла в учительскую и при всех наорала на Азарова — что он такое себе позволяет, и что он совершенно не знает, как принято вести себя в школе, и вообще учитель из него совершенно никакой, и чтобы он немедленно исправился и следил за имуществом, если вообще хочет здесь работать. Выговорившись, Бабель ушла к себе. Азаров пожал плечами и сказал: «Ой, а чего это она?», как будто бы это не на него только что наорали. Остальные учителя после этой истории люто возненавидели Бабель, хотя недолюбливали и раньше — слишком уж явным вышло противопоставление Бабель и Азарова. Её фамилия, сказанная с соответствующим выражением и ударением на согласную «б» - «Ббабель», оказалась лучше любого прозвища и стала почти что нарицательным словом. Кто-то напомнил известный анекдот о том, как Будённого спросили, нравится ли ему Бабель. На что тот, покрутив свой ус, ответил: «Смотря какая бабель».
Если Азаров в известном смысле был символом интерната, то «смотря какая бабель» оказалась в том же смысле его антисимволом.