По освещённой яркими фонарями улице, не замечая ни луж, ни грязи под ногами, возвращался домой Михаил Анатольевич Азаров, привычно неся тяжеленный портфель, раздувшийся от содержимого, точно глубоководная рыба-мешкоглот после сытной трапезы. Над фонарями простирались серые силуэты величавых деревьев, а над ними было серое и очень низкое небо, полностью экранировавшее звёзды. Где-то пелена облаков становилась полупрозрачной, и сквозь них тускло просвечивало лунное расплывчатое пятно — словно небо было нарисовано акварельной краской, и жёлтая краска луны расплылась, смешавшись с тёмно-серой краской неба.
Азаров думал о том, что ему послезавтра снова нужно ехать на конференцию. Отпускали его легко, но ездить приходилось часто, и каждый раз сообщать о своём отъезде было неловко. Вот и сейчас он договорился только с Сашей Фоминским, что тот его заменит, проведёт переписывание контрольной работы, выставит четвертные оценки. А вот Польскому как-то не представился случай сообщить об отъезде. А сообщить надо — директор об этом должен знать. И эта мысль его немного мучила.
Азаров вошёл во двор. Жил он в двухкомнатной квартире со своей пожилой матерью, которая всегда встречала его на пороге. Входя в подъезд, он уже знал, что мама его ждёт. Она не могла не ждать его.
- Что-то ты долго сегодня.
Мария Викторовна всегда говорит эту фразу, если сын возвращается из гостей.
- И опять у тебя вся штанина в грязи, и обувь грязная. Опять, наверное, по самым лужам шёл? Говоришь ему, говоришь: смотри под ноги — а он такой рассеянный... Опять стирать придётся... Проходи, я тебя уже заждалась. Мясо погреть?
- Мама, я же из гостей, - ответил Азаров.
- Значит, не будешь? Эх, а я тебя жду, жду... А где ты был?
Этот вопрос она уже задавала перед выходом Азарова.
- Мама, так я же тебе говорил — день рождения интерната отмечали. И у Сергея Юрьевича день рождения. Праздник.
Мария Викторовна покачала головой. В лицо сыну она не разу не посмотрела — для этого пришлось бы задирать голову. Смотрела она всегда прямо, и потому её взгляд всегда находился на уровне груди сына.
- Интернат... Ну когда ты наконец уволишься из этого интерната? Тебе надо наукой заниматься, надо на себя работать, а не растрачивать своё время на детей.
Раньше она мечтала его женить, пыталась познакомить с разными девушками — в основном племянницами соседок по лестничной клетке. Но почему-то из этого ничего не выходило. Не интересовался Миша девушками, не находил с ними общего языка. Да и девушки, видя, что он не от мира сего, не желали продолжать с ним шапочное знакомство. Правда, это почему-то относилось только к тем девушкам, которые выбирала его мама — ученицы и студентки его обожали и готовы были виснуть на нём буквально гроздьями. Но и с ними дальше специальных проблем теории поля отношения не заходили.
Когда Мише исполнилось тридцать, Мария Викторовна смирилась с тем, что Мишу женить, видимо, не удастся. И теперь у неё новый конёк — нужно, чтобы Миша занимался наукой Она наконец-то поняла, что её Миша является учёным с мировым именем, перестала знакомить его с девушками, перестала даже пилить его за то, что бросил занятия скрипкой. Она очень хотела, чтобы его гений был признан. А для этого нужно получить Нобелевскую премию, другого признания гениальности она не знала. Поэтому она так негативно относилась ко всему, что эту премию получить мешает. Всё время ей казалось, что как только Миша перестанет работать в интернате — на следующий же год он сделает открытие, которое принесёт ему заветную премию.
- А ты растрачиваешь себя на детей, - продолжала она. - Это, конечно, дело благородное, но ведь тебе нужно заниматься не этим. Ну что тебе дадут эти дети? Они вырастут и забудут тебя.
- Мама, но ты не понимаешь...
Опять избитая фраза. Азаров уже который год не может объяснить маме одну простую вещь: эти дети являются для него источником вдохновения. Размышляя над темой урока, над тем, как ещё можно осмыслить давно известную всем истину, с какой ещё стороны её осветить, какие новые задачи подобрать, он открывает для себя много нового. А сама наука часто заключается в том, чтобы на известные вещи посмотреть с какой-то новой стороны. Разве состоялся бы Эйнштейн, если бы не взглянул по-новому на прописные истины, известные каждому школьнику?
Легче объяснить основы квантовой механики одиннадцатиклассникам (Азаров пробовал, получалось неплохо), чем такие элементарные вещи маме. При разговоре с мамой почему-то не находится нужных слов.
- Чего я не понимаю? Всё понимаю. Я понимаю, тебе нравится с ними работать. Но ведь не всё же нужно делать, что нравится?
Азаров предпочёл не заметить этой реплики и прошёл в свою комнату, убранную заботливой рукой. Все его вещи, выстиранные и отутюженные, ровными стопками лежали на полках в шкафу. При попытке взять что-нибудь с полки почему-то рушилась вся стопка, но Азарова это не беспокоило. Иногда он не мог найти нужную вещь — например, потому что все зимние вещи оказывались где-то в глубине шкафа, а на поверхности оказывались футболки, шорты, безрукавки. В этом случае приходилось надевать то, что залегало в шкафу неглубоко. Азарова и это не сильно волновало бы, но мама начинала вечером выговаривать ему, что он опять оделся не по погоде. Также периодически в шкафу обнаруживались вещи, о существовании которых он даже не подозревал. Такие вещи он непременно игнорировал, но иногда они почему-то заполняли всё пространство шкафа, и ему приходилось приложить изрядные усилия, чтобы откопать что-нибудь знакомое.
Та же история происходила с книжками. Мама всегда убирала книжки и расставляла их на полках по росту. Таким образом с книгами по теории поля соседствовали старые кулинарные рецепты, с англо-русским словарём - «Физика для любознательных». Азаров никогда не помнил, какого формата та или иная книга, и найти нужную стало для него головоломной задачей. Как-то раз он переставил книги по собственному разумению — на одной полке научные журналы, на другой — популярная физика, на третьей — художественная литература, а остальное, что не очень нужно, пускай лежит как попало. Но это «как попало» оказалось неровным и привлекло внимание мамы. На следующий день книги стояли в идеальном порядке, корешок к корешку, тщательно отсортированные, но найти среди них нужную было снова невозможно. После этого Азаров не пытался наводить в книгах порядок.
То же происходило и с черновиками, если он оставлял их в комнате. Эти бумаги он потом находил в виде аккуратной стопочки, но определить изначальный порядок не представлялось возможным. Как-то раз он вовсе не обнаружил черновиков.
- А они были такие грязные, я их выбросила, - ответила мама.
С тех пор у Азарова выработалась привычка — все черновики немедленно складывать в портфель. Туда же убрались и книги, которые были нужны ему часто. Портфель сразу стал весить столько, будто в него положили упаковку кирпичей, достаточную, чтобы возвести небольшую стену. И, конечно, сразу привлёк внимание мамы.
- Давай я разберу твоё хранилище, - предложила она.
- Не надо, - неожиданно твёрдо ответил Азаров.
После этого Мария Викторовна ни разу не упоминала о своём желании разобрать портфель. Но и Миша всегда его носил с собой — от греха подальше.
Азаров сел на диван и задумался. Надо бы позвонить Польскому и предупредить его об отъезде. Но ведь не сейчас же звонить. Да и глупо будет: только что были в гостях, сидели рядом, и он ничего не сказал, а тут — звонить... Наверное, завтра они встретятся в интернате, тогда обязательно надо сообщить. А если не встретятся? Если у Польского какие-то другие дела будут, например, в институте?
- Я тебе чай приготовила, - позвала из-за порога Мария Викторовна. Она могла хозяйничать в комнате сколько угодно, но только в отсутствии сына. При нём она никогда не переступала порога его комнаты.
- Иду! - ответил ей Азаров, вставая с дивана и соображая на ходу, хочет ли он сейчас кружку горячего чая.
Тёмными дворами, освещаемыми только светом из окон близлежащих домов да ещё фарами иногда проезжающих автомобилей, пробиралась к дому чета Семёновых. Слева от них в неровную шеренгу выстроились автомобили разных размеров и форм, оставляя узкую полоску асфальта, по которой с трудом могла проехать ещё одна машина. Справа был дом, но свет от первого этажа наполовину загораживала полоса облетевших кустов. В воздухе повисла мелкая частая морось, при каждом вдохе забиваясь в лёгкие.
Они шли, не держась за руки и даже не касаясь друг друга. В гостях они не отходили друг от друга дальше чем на метр, и это замечали все. Но никто не задумывался, что они также и не подходили друг к другу ближе чем на тридцать сантиметров. Тридцать сантиметров — личное пространство, зона комфорта. В гостях такая дистанция незаметна, более того — меньшая дистанция начинает выглядеть неприлично. Но эта же дистанция держалась и наедине. Между супругами уже давно не было никакой близости.
Они практически не разговаривали. Долгие годы совместной жизни исчерпали темы для разговоров. Говорить уже было не о чем. Согласование бытовых действий — приготовить еду, помыть посуду, покормить попугаев — диалога не требовало. Супруги прожили вместе столько, что понимали намерения друг друга без слов, с одного взгляда.
Страсть Алексея к ботанике, о которой знал весь интернат, делала его чудаком и одновременно яркой личностью. Растения были его коньком. Его кабинет превратился в настоящую оранжерею. В других кабинетах на стенах висят портреты великих учёных, а у Алексея — кашпо с цветами. И даже освещение в его кабинете необычное — стандартные школьные лампы он заменил на фитолампы, дающие особенный спектр, наиболее благоприятный для растений. Вошедшему в его кабинет поначалу становится непривычно от этих ламп, половина из которых розовые, а остальные фиолетовые. Но глаза быстро привыкают к этому необычному спектру.
Одного кабинета ему мало — в его ведении находится зимний сад на первом этаже, за которым он заботливо ухаживает.
А дома одну из комнат он вообще превратил во влажные джунгли — поклеил водоотталкивающие обои, обил их древесной корой, покрытой защитным от плесени слоем, поставил несколько прожекторов, освещающих это великолепие, и систему автоматического опрыскивания, чтобы листья не пересыхали. В результате в этой комнате держалась постоянная влажность, близкая к ста процентам; жить в таких условиях, конечно, невозможно, но зато можно содержать большую коллекцию растений. Надя тоже приложила руку к этой комнате, купив и выпустив нескольких попугайчиков и уговорив мужа сделать дуплянки. Попугаи начали бесконтрольно размножаться, и теперь их количества доподлинно не знает ни Лёша, ни Надя. Они постоянно предлагают знакомым взять парочку попугаев.
В последние годы Алексей увлёкся диверсиколофлорами, которыми он настолько прожужжал уши коллегам, что многие даже научились без запинки выговаривать это непроизносимое название. Чтобы опылить их и получить семена, он собирает пыльцу и держит её в холодильнике, пока не созреет женская часть цветка. Что он хранит в холодильнике дома — это его личное дело, а вот в интернате, куда он перенёс большую часть своей коллекции, холодильники в каждом кабинете не стоят. А точнее, они есть в столовой, куда его с пыльцой, разумеется, не пускают, и в кабинете директора. Теперь директорский холодильник оказался забит скляночками с пыльцой и подписью — название сорта и дата сбора.
В некотором смысле диверсиколофлоры являются его дополнительным заработком. Разросшиеся кусты он разделяет и продаёт — или, что чаще, обменивается ими с другими коллекционерами. Дохода эта деятельность ему почти не приносит, но позволяет окупать затраты на электричество, а главное — на приобретение новых сортов диверсиколофлор.
Алёша мог часами рассказывать про свои диверсиколофлоры, и рассказывал, если его никто не обрывал. Но рассказывал другим людям, не Наде. Обычно Надя была рядом с мужем и краем уха слушала его рассказ. А потому она была в курсе всех новинок содержания диверсиколофлор — у какого сорта какие цветы появляются, какие нужны условия, чтобы растение зацвело, являются ли многочисленные сорта природными гибридами, или же каждый из них представляет собой чистый вид... Алёше и в голову не приходило повести такой же рассказ для жены.
Тем не менее они неизменно были вместе. То ли оттого что их считали неразлучными и воспринимали как единое целое, то ли в силу многолетней привычки, но ни один из них даже в мыслях не допускал, чтобы пойти куда-то без своей половины. Связь между ними была прочнее железа, но радости она не приносила.
Алексей молча отпер дверь, пропустил вперёд жену и вслед прошёл сам. Привычный жест, выполненный на автомате. Если Надя случайно замешкается в дверях, они обязательно столкнутся. Если это будет достаточно неожиданно, ему придётся выставить вперёд руки и, следовательно, обнять жену. Но Надя не замешкалась, а привычно проскользнула и начала разуваться. И Алексей знал, что Надя не замешкается.
Они вошли в дом. Здесь не действовали условности расстояния, и супруги могли находиться далеко друг от друга — хоть в разных комнатах. Не действовали они, разумеется, и на работе.
Из дальней комнаты раздавался обычный гам — это пара попугаев не поделила насест. Алексей первым делом пошёл в эту комнату — надо проверить, всё ли в порядке. Температура и влажность должны поддерживаться на постоянном уровне. Если в комнате будет слишком сухо, нежные листики начнут вянуть.
В интернате с этим один раз были проблемы. Зимой, два года назад, кто-то оставил открытым окно в его кабинете, и его сад помёрз и сбросил часть листвы. Растения выжили, но следующие несколько месяцев выглядели голыми — как будто из солидарности с нашими берёзами. После этого Алексей добился, чтобы ключей от его кабинета никому не давали.
Основное освещение, работавшее по таймеру, уже было выключено, но всегда можно было включить дежурные светодиоды. Алексей посмотрел на показания приборов. Вроде бы всё в порядке. Надо осмотреть растения. Это может отнять несколько часов, всегда найдётся что-то интересное. Вот «Мини Ниддл», которую он выменял у немецкого коллекционера, пустила новый росток. Это хорошо: во-первых, это значит, что куст точно прижился, а во-вторых, через несколько месяцев этот росток превратится в маленькое самостоятельное растение, которое можно будет отделить от маточного куста и пустить на обмен. А у другого куста новый лист лезет...
Алексей прошёл к грядке с сеянцами. Грядка представляла собой ящик с землёй, закрытый сверху металлической решёткой, чтобы попугаи не вздумали полакомиться ценными семенами. Это была его гордость — его первые семена от диверсиколофлор. Но получить семена мало, нужно из них вырастить новые кустики. Вдруг семена окажутся стерильными? Или технология выращивания неправильная? Всё-таки в мире практически никто не выращивал диверсиколофлоры из семян.
Семена находились в том же состоянии, что и вчера. Корешок уже проклёвывался, а вот зелёная стрелочка выходить из семечка не хотела. Как же медленно они прорастают... Может быть, условия не те? Может, влажность нужно, наоборот, понизить?
Ещё несколько минут заняла уборка помёта попугаев. Большая часть комнаты представляла собой нечто среднее между грядкой и садом, там помёт не просто не мешал, а, наоборот, служил естественным удобрением. Что он очень быстро и правильно перерабатывался, доказывало хотя бы то, что в комнате не было никакого неприятного запаха. Но с проходов помёт следовало, конечно, убирать.
Алексей вышел из комнаты джунглей. Надя суетилась в комнате сына, обычно пустующей. Андрюша сейчас живёт в интернате и приезжает сюда только по выходным, но сейчас он, конечно, уже уехал.
Алексей с порога заглянул в комнату. Письменный стол, выключенный компьютер с покрытым тонким слоем пыли монитором, над столом помещается кровать, к которой ведёт деревянная лестница. Надя как раз перестилает эту кровать. На книжной полке зияют пустоты — эти книжки, конечно же, уже поселились в интернате. Туда же отправились шахматы, которые раньше лежали на краю стола... Комната пустовала.
Алексей вздохнул. Дома жить Андрюша не хочет, переселился в общежитие. По-видимому, так будет и дальше. Через два года он поступит в университет. Если ему дадут общежитие, то он совсем съедет отсюда. Исчезнет компьютер, из книжек останутся только детские и совсем ненужные, практически ничего не сохранится из личных вещей, и комната станет совсем мёртвой и заброшенной. Должно быть, о том же думает и Надя — застилает кровать, а сама хмурится, и глаза у неё рассредоточенные и грустные.
Алексей вышел из опустевшей комнаты. Несколько мгновений он размышлял, чем заняться дальше, но взглянув на часы, он решил, что лучше всего лечь спать. Завтра ему к первому уроку, а прошлой ночью выспаться не удалось. Сперва они долго и поздно ужинали с приехавшим сыном, время от времени обмениваясь малозначимыми фразами. Потом он потратил много времени на переписку с коллекционером из Испании. Английский у этого испанца оказался такой же жуткий, как и у Алексея, поэтому каждую фразу приходилось переспрашивать — правильно ли договорились стороны об условиях обмена.
Алексей умылся и пошёл в спальню. Кровать, некогда бывшая единым целым, теперь незримо делилась на две половинки. Разные подушки, разные одеяла. На тумбочках по обе стороны от кровати находились разные типы вещей. Справа, на Надиной стороне — разные скляночки: средство по уходу за контактными линзами, косметический крем и ещё несколько, назначения которых Алексей не представлял. За этими скляночками как бы скрывалась, но оставалась на поверхности тумбочки полупустая упаковка прокладок. На стороне Алексея — будильник, которым уже давно не пользовались, зарядка для мобильника и несколько гвоздей, лежащих тут с незапамятных времён.
Погружаясь в сон, Алексей слышал, как вошла в комнату жена, как возилась с одеждой, надевая ночную рубашку, как раскрыла свою половину кровати — быстрыми движениями, но в то же время осторожно, чтобы не вторгаться на половину мужа, как она пожелала ему спокойной ночи. Это были единственные слова, сказанные после прихода из гостей.
Пронизывающая морось разгулялась в настоящий дождь, который рябил в многочисленных мелких лужах, разбивая отражения фонарей. Каждое углубление в асфальте немедленно становилось очередным резервуаром для воды. Из-за темноты и пляшущих на поверхности зайчиков непонятной была глубина каждой лужи – то ли несколько миллиметров, то ли там открытый канализационный люк.
Валентина Ивановна Ровина сошла с асфальтированного тротуара и углубилась во дворы, где уже не было никакого асфальта и никаких фонарей, а была лишь грязь, тщательно замешанная, словно тесто умелым поваром, колёсами грузовых автомобилей, следы которых виднелись повсюду. По этой грязи приходилось ступать особенно осторожно, ибо она коварно сочетала в себе противоположные качества — липкость и скользкость. Многочисленные колеи, выкопанные колёсами грузовиков, заполненные дождевой водой, были похожи на диковинные ирригационные каналы в миниатюре, возведённые какой-то древней и великой цивилизацией.
Ровина затравленно шла вперёд. Она всегда боялась идти эти последние метры до подъезда. Хотелось пройти их побыстрее, но ускоряться на скользком грунте, пропитанном влагой, небезопасно. Тревожность складывалась из двух факторов: страха перед опасностью, которая может подстерегать в этих тёмных кварталах, и общего дискомфорта от хождения по слякоти. В воздухе присутствовали затхлые запахи, хотя и значительно прибитые дождём. От трансформаторной будки пахло разлитым пивом и мочой, рядом стояла помойка, распространяя вокруг гнилостные ароматы. Под ногами Ровиной обречённо хрустнул кем-то выкинутый шприц.
Валентина Ивановна приложила магнитный ключ и вошла в подъезд. В подъезде тоже стоял противный запах, и из-за непроветриваемости он был даже сильнее, чем на улице, но он был в чём-то роднее и уже так не раздражал Ровину. Минуя лифт, она прошла на лестницу, поднялась на семь ступенек, отделяющих уровень улицы от уровня первого этажа, и открыла дверь.
Теперь-то она дома и в безопасности, вот только привыкнуть к этому дому никак не может. Раньше у неё была трёхкомнатная квартира в Отрадном, но её пришлось продать, когда заболела мама. Часть денег ушла на лечение, а на остальные здесь удалось купить только эту крошечную однушку. В ней никак не желали помещаться вещи из прежней квартиры. Ровина их пыталась переставлять и так, и этак, но результат был одинаковый и закономерный, как в басне про квартет – никакого даже подобия уюта здесь не было. Может быть, стоило бы собраться с духом и повыбрасывать половину вещей, уже давно ненужных, но все эти вещи были мамины, и выбросить их у Ровиной не поднималась рука. Дюжина стульев, старых и уже совсем хлипких, хорошо смотрелась в прежней большой квартире, но здесь эти стулья являлись изощрённой насмешкой судьбы. Они громоздились один на другом, потому что это был единственный способ уместить их в маленькой комнатке, и в результате оказывались бесполезными все – верхние находились где-то высоко под потолком, а нижние несли всю эту конструкцию, и в результате сесть в комнате становилось просто не на что. Но мама, будь она жива, их бы ни за что не выкинула.
Ни мужа, ни детей у Ровиной никогда не было. Один раз её позвали замуж, но она отказалась и с тех пор ни разу не жалела о принятом решении, потому что бывший ухажёр вскоре начал пить по-чёрному и очень быстро пропил всё, что у него было. Что стало с ним потом, Валентина Ивановна уже не знала, да и не интересовалась его судьбой.
Прошлого у Валентины Ивановны тоже не было. Вполне можно было бы продать эту квартиру и купить жильё в Отрадном, конечно, не такую роскошную квартиру, как раньше, но хотя бы двухкомнатную. Можно было бы устроиться опять в отраднинскую школу, где ей будут рады, потому что она там была самым лучшим учителем, заслуженным учителем. Всё это можно было реализовать, но Ровина никогда об этом не думала. Это всё в прошлом, куда нет возврата. Если бы мама была жива... но мамы больше нет. Есть лишь эта квартира, напоминающая обломки предыдущей жизни, и работа, где она должна бороться за выживание.
И животные — собака Неля и две кошки, Лиза и Марфа. Все эти животные взяты из приюта, взяты полуживыми, взяты, потому что было их очень жалко, и ещё потому что Ровина знала — никто другой таких животных брать не станет, это был их единственный шанс на спасение.
Нелю принесли в приют с перебитым позвоночником. Она перебегала дорогу перед машинами. И перебежала бы, если бы сидевший за рулём «Копейки» паренёк, из тех, которые любят ощущать хруст ломающихся костей под колёсами, не сделал резкое и ничем не обоснованное перестроение. Он догнал собаку уже почти у самого тротуара, а потом дал по газам и исчез.
В приюте её даже и принимать не стали — сразу было видно, что собака не жилец, она корчилась в судорогах и тихонько поскуливала, глядя на людей печальными обезумевшими глазами. Но в этот момент в приют и зашла Валентина Ивановна. Она еженедельно навещала приют и оставляла там как дань несколько пачек корма для кошек. Собака умоляюще взглянула на Ровину, и это моментально решило дело.
- Издохнет, - сказал ей работник приюта, здоровенный парень с короткими пальцами, привыкшими осматривать животных и уворачиваться от их укусов. - Шансов никаких.
Ровина взяла собаку и две недели почти не отходила от неё. Сама наложила шины на сломанную лапу, кормила её из пипетки, каждые два дня вызывала ветеринара, чтобы тот поставил ей капельницу. За эти две недели она потратила столько, сколько обычно зарабатывает за полтора месяца. От постоянного недосыпа у неё образовались огромные мешки под глазами. Но собаку она буквально вытащила с того света. Через две недели собака уже перестала постоянно скулить от непрерывной боли и начала самостоятельно принимать пищу. Только хвостом в знак благодарности она вилять не могла, потому что ей парализовало всю заднюю половину тела.
Тогда Ровина смастерила ей инвалидную коляску, и Неля стала учиться ходить, перебирая только передними лапами. Задние лапы остались без управления и безжизненно висели в воздухе, а по бокам туловища теперь располагались колёса.
Обе кошки тоже были взяты больными и искалеченными — у Лизы был только один глаз, а Марфу, по-видимому, отравили крысиным ядом, потому что ещё долго после приюта организм у неё не хотел принимать никакой пищи, отдавая всё обратно, да и теперь с питанием Марфы были проблемы — как только она съедала чуть больше, чем нужно для поддержания жизни, она начинала громко-громко мяукать от боли. Ровина старалась кормить её поменьше, но глуповатая Лиза всегда упускала свой кусок, в который моментально вгрызалась голодная Марфа. А через пятнадцать минут, съев больше, чем мог переварить её организм, Марфа начинала кататься по полу с оглушительным мявом.
Валентина Ивановна вошла в квартиру и, не раздеваясь, позвала Нелю гулять. Неля выкатилась ей навстречу, быстро перебирая передними лапами. В глазах у неё отражалось виляние хвоста, но сам хвост был парализован и неподвижен, точно кусок проволоки, обтянутый шкурой.
Ровина разулась на минуту, чтобы пройти к холодильнику и взять оттуда путассу. Сама она рыбу не ела, путассу предназначалась для кошек — своих двух и ещё уличных, которых она подкармливала. Рыбы осталось мало, пожалуй, завтра надо зайти в магазин и купить ещё. Ровина взяла три рыбины, завернула в пакет и пошла к выходу.
Пока Ровина возилась с дверью, Неля выскочила в коридор и остановилась перед ступеньками — эта преграда для неё была непреодолимой. Ровина подошла и перенесла её через семь ступенек, отделяющих первый этаж от уровня улицы. Сейчас она мысленно прокладывала маршрут прогулки с Нелей. Клочок травы, не тронутый автомобилями, был за домом. Ровина всегда водила Нелю именно туда, но сейчас путь к нему преграждала грязь. Октябрь — плохое время для прогулок с парализованной собакой в инвалидном кресле. Колёса вязнут в грязи, и слабые передние лапы неспособны их протолкать вперёд. Сделать их, что ли, пошире? Надо будет подумать над этой задачей.
В углу здания, в укромном уголке, стояла старая миска для кормления местных кошек. Ровина положила рыбу в эту миску и стала наблюдать, краем глаза поглядывая за Нелей, чтобы та ничего не подбирала с земли. Запах у путассу довольно сильный, и кошки слетелись на рыбу мгновенно. Ровина смотрела, как они делят добычу. Что-то много их стало. Вот этому рыжему надо бы подобрать хозяина. Она уже двум кошкам из этого стада нашла хозяев, но бездомных кошек почему-то меньше не становится. Кажется, даже наоборот — их становится больше. Жалко, очень жалко этих красивых животных, жалко, что они вынуждены влачить своё существование в подвалах, питаясь в основном отбросами с помойки. А когда в доме заводятся крысы, их травят — вот и сейчас она получила от знакомых такую информацию. А кошки, съедая отравленные куски, становятся жертвами. Вот и Марфа так же попалась год назад...
Погуляв Нелю, Ровина протёрла ей передние лапы, а также ободы колёс. Потом переоделась и включила компьютер, стоящий на кухне. Кухня оказалась единственным местом, где можно спокойно находиться, потому что мебель со старой квартиры в ней поместилась. Теперь обеденный стол превратился в рабочее место. Кухонный стол ей всё равно не нужен — гостей у неё не бывает, а для самой себя готовить как-то неохота, нет времени, а главное — незачем. Ей-то уже почти ничего не нужно...
В компьютере было всё по-старому. Петиция против использования меховой одежды. Ровина прошла по ссылке, заполнила данные и подписала петицию, не вчитываясь в содержание. Таких петиций она подписала уже великое множество, и все они были почти одинаковыми. Совершенно безнравственно и жестоко пускать живых существ на убой ради шкуры. К статье прикладывались фотографии животных с грустными мордами, животных в тесных клетках с решётчатым проволочным дном, которое, как утверждалось, режет лапы зверей в кровь, животных с вытекшими глазами, с открытыми кровоточащими ранами, просто трупы животных в клетках, где сидят другие животные; были там и фотографии горы трупов зверей со снятыми шкурами, а повыше — их шкуры развешены сушиться, много-много шкур; и глядя на эти картинки, становилось невообразимо жалко этих несчастных зверей, живущих в жутких тесных клетках, ожидающих мучительной смерти — и всё ровно для того, чтобы кто-то мог позволить себе шубу из натурального меха. Сейчас Ровина пропустила эти фотографии — во-первых, она их уже видела раньше, а во-вторых, в приюте, куда она регулярно наведывается и где оставляет по две пачки сухого корма, она ещё и не такого насмотрелась.
Петиция... предупреждалка о том, чтобы домашние животные не поднимали ничего на улице, потому что травят крыс... информация, что в одном из районов орудует маньяк, стреляющий в собак, когда хозяева выводят их на прогулку... Ох уж эти маньяки, самих бы их перестрелять. Ровина выразительно посмотрела на Нелю, и собака ответила взглядом, в котором читалось полное согласие.
Воскресенье закончилось, закончились выходные, и впереди город ожидала очередная рабочая неделя. Дождливая ночь постепенно принимала город в свои объятия — мало-помалу уменьшалось количество горящих окон. Люди ложились спать — с удовлетворением от проведённых выходных, с надеждой, что следующая неделя принесёт им что-то хорошее, с пустотой от потраченного зря времени, с разочарованием от того, что всё идёт не так, как хотелось бы... Люди ложились спать. Спал Миша Азаров, ошарашенный неожиданным результатом спектральной задачи — об этом результате он надеялся пообщаться с кем-нибудь на конференции. Уснул Алексей Семёнов — с мыслью о том, как же заставить диверсиколофлоры стабильно завязывать семена; в его голове перед сном возникла мысль, что, если не помогает изменение температуры и влажности, стоит попробовать поиграть с переменой давления — чем чёрт не шутит. Спал именинник Польский — с директорским ощущением одной выполненной задачи и ещё сотни невыполненных, которые ещё предстоит сделать. Уснула и Ровина — с тревогой за несправедливо обижаемых братьев наших меньших. Город спал, убаюканный мелким всепроникающим дождём, повисшем в густой и вязкой атмосфере.