В холодный зимний вечер, после тяжёлого рабочего дня, – впрочем, каждый рабочий день оказывался дня него тяжёлым и можно даже сказать несносным, – Тихов шёл вдоль плохо освещённой улочки, упирающейся в книжный магазин. Выработалась у него такая привычка, по пути домой делать небольшой крюк и заходить в “Источник”. Наведывался он туда после трудовых будней, и был этот поход для него единственной в жизни отрадой, только сам себе он в этом не признавался, да и не особо задумывался для чего он туда идёт. Книг-то он почти не покупал, а всё равно тянуло.
На запах папирусный тянуло, потому что книжки пахнули для него древностью, веяло от них каким-то мистицизмом что ли, древним Египтом и знаниями, да такими тяжёлыми что боялся он как бы не придавило, если слишком много книг этих купить. Тем более, что коллеги его и родственники давно не читали ничего, а если и читали, то так, новости там всякие, журнальчики красивые глянцевые, и по большой части потреблялось всё это в электронном виде, то есть для удобства, чтобы не утруждаться тома повсюду носить, а в любом месте, пусть даже самом неприличном, открыть и на экранчик свой уставиться. Смеялись над ним, что он в книжный захаживает, и книги, пусть и немного, но дома держит. Советовали больше не покупать, ведь покои-то у него располагалась в новой высотке, на двадцать четвёртом этаже, с биде, полами с подогревом по всей площади, не говоря уже об окнах на всю стену и “шикарный”, как подчеркнули в ярком объявлении, вид на другие подобные небоскрёбы.
Чего ещё надобно для счастья, удивлялись они, особенно сестра его, разведённая, однако оставшаяся с дочерью и жилплощадью, Тихова Вера, приговаривала, что книгами ты, мол, интерьер постмодернистский испортишь. Была она может быть и права, потому что в дизайн и ремонт столько денег вбухал, что подумать иногда становилось неловко. Особенно если с ценами на книги сравнить. Срам просто, говорил он себе, но дело сделано, кредит ему в банке быстренько оформили, подписал он документы как миленький, тёпленького ещё взяли, потому что с получкой-то у него всё было в порядке. Работал он в приличной конторе, и должность у него солидно звучала “Консультант по связям с правительством”. Пришёлся он ко двору, потому что был человеком незаменимым: важных людей лично знал не только в городском правительстве, но и там, наверху, знакомства водил, и до уровня замминистра мог бумагу ценную продавить.
А всё благодаря папаше своему, генералу в отставке, у которого людишки эти часто на даче время проводили, и знали Илюшу с детства, так и называли его до сих пор, несмотря на возраст и надпись на грозной двери кабинета “Илья Викторович Тихов”. Вот как свезло ему, но счастья в его жизни почему-то не было. Работу свою он не выносил, но был привязан теперь по рукам и ногам кредитами. Да и куда бы он пошёл. Не на улице ведь жить сыну генерала? С личной жизнью тоже не сложилось, первая жена квартиру с дачей генеральской хапнула, теперь женщин он боялся. Подойти конечно не стеснялся, но вот дальше, в ресторан там, или кино, или ещё чего, боялся до дрожи в коленках. Вот он и нашёл себе отраду в этом небольшом книжном магазине под старой, сохранившейся ещё с советских времён вывеской “Источник”. Каждая буква горела своим цветом и получалась весёлая радуга, напоминавшая Тихову былую теплоту домашнего очага, когда вокруг стола собиралась его семья, – родители, бабушка с дедушкой, сестра с бывшим мужем и дочуркой. Родители погибли по дурости отца его, севшего пьяным за руль и на большой скорости врезавшегося в Камаз.
После трагедии старики, родители отца, быстро угасли, в один год, и умерли друг за другом, в сентябре. Другие его бабушка с дедушкой, по материнской линии, погибли в лагерях, он их он только на фотографиях и видел. Родственников у них осталась куча, и называл их Тихов именно так, “кучей”, потому что не любил никого из них, кроме сестры своей родной, которая была хоть и младше, но заменяла часто мать, а то и няню, требуя полного себе подчинения. Заботилась она о нём до исступления, считала долгом своим Илюшу под крылом своим женским держать. Он не возражал, потому что она была единственная кому он доверял. Ей же как воздух был необходим мужчина, которым бы она могла повелевать и в то же время заботиться, а мужа-то давно ищи свищи.
Любила она братца своего до беспамятства, временами казалось ей даже, что начинает в него влюбляться не как в брата своего, а как в мужчину. В такие моменты Вера бросала всё и шла в церковь исповедоваться к отцу Александру, защитнику своему. Молилась она тоже до исступления, как и любила, стояла на коленках часами, просила здоровья и счастья не для себя, а для дочурки своей, Дашеньки, и для брата. Хоть и любила его сестра до беспамятства, былых семейных вечеров уже не вернешь, говорил он себе и смотрел наверх, на горевшую разными огоньками вывеску “Источник”. И правда, небольшой этот магазинчик служил ему источником жизненных сил, потому что после работы сил этих не оставалось и часто ему хотелось просто лечь в сугроб и тихо, спокойно умереть. Удерживали его на этой земле книжный и сестра.
Он не мог помыслить существования без запаха книг, без того чтобы не полистать старые, советские издания Пушкина, Лермонтова, Сервантеса, Майн Рида, или Джека Лондона. Книги эти никто не покупал, и поэтому он всегда подходил к одному и тому же стеллажу, открывал томик, и начинал перелистывать, выжидая пока Наталья Владимировна, единственный работник магазина, не скроется в каморке ставить чай. Тогда он начинал жадно подносить к носу раскрытую книгу, и водить ею осторожно вверх и вниз, вдыхая аромат древнего папируса, Нила, пальм, и фараонов. Строчки он, конечно же, кое-какие читал и даже с удовольствием, но высшим его наслаждением было именно вдыхание в себя “духа времени, знаний и искусства”, как он про себя благоговейно думал. После того, как он перелистывал несколько книг, Наталья Владимировна осторожно, чтобы не спугнуть, выглядывала из своей каморки два на два метра, где помещался столик, два стула, компьютер, и электрический чайник с толстенной накипью, и звала его пить чай.
Она была третьей причиной из-за чего Илья Викторович не ложился в сугроб. А вечера в ту зиму стояли студёные, мороз трескучий до минус тридцати, если бы лёг, то так бы и остался там до утра лежать, пока кто из соседей не пошёл автомобиль прогревать. Наталья Владимировна была вежливой, обходительной, начитанной, невероятной красавицей с длинными волосами цвета спелой пшеницы и всегда она почему-то пахла ландышами. Она словно была не от мира сего, и про себя он отмечал, что она перенеслась сюда вместе с книгами из девятнадцатого, или, по меньшей мере, начала двадцатого века. Илье Викторовичу она безусловно нравилась, но довериться полностью он ей не мог, был не в состоянии занозу из сердца в виде бывшей супруги своей вытянуть. Поэтому чаепитие их совместное заканчивалось сравнительно быстро, успевали только перекинуться парой фраз, а чай остывал, топили в магазинчике слабо, государство давно уже от поддержки книжных отказалось, а денег они сами по себе приносили мало.
Зато дарили людям нечто большее, и, по словам Натальи Владимировны, книги могли пробудить в человеке любовь; растопить, смягчить даже самое холодное и жестокое сердце на свете. Она с гордостью рассказывала, как в дневное время к ней в магазин забегали детишки, рассматривали обложки книг, заглядывали внутрь, и почти сразу убегали, потому что родители не хотели видеть своих детей в книжном. Ведь к книгам надо приучать, а точнее сказать приРучать, и быть ответственным, а планшет всучил и пошёл по своим делам. Времени на книги не хватало, зарабатывали все кругом, а Илья Викторович всё же то одну то другую книгу да купит, и спрячет от Веры в кладовке.
После чаепития Тихов спрашивать любил нет ли в чём недостатка, не жалуется ли на что Наталья Владимировна. Она всегда смеялась после подобных вопросов, глаза зелёные смеялись, и стыдила его. “На что же мне жаловаться, когда я в таком светлом месте целый день нахожусь!” восклицала она, ни разу не обмолвившись ни о долгах за электричество и воду, ни о плачевном положении с продажами книг, ни о том, как арендодатель приходил и требовал оплату за прошедшие три месяца, грозясь “в момент прикрыть лавочку”. Пальцем своим толстым стучал по обложке “Бесов” Достоевского. Не могла она Илье Викторовичу пожаловаться, скромность и честь не позволяла. Надеялась, что сам он догадается, поможет. Но Тихов привык что-то выбивать, просить, делать услуги, и сам по себе превратился в получиновника, у которого надо было просить, и даже если он спрашивал сам, то намекнуть хотя бы, пожаловаться в конце концов, тогда бы он подсуетился, тем более для Наталии Владимировны.
В тот холодный вечер, – а мороз ударил под сорок, – он и хотел объяснится, предложить в конце концов войти с ней в долю, из магазина хоть какой никакой бизнес сделать, он и план уже нарисовал в голове, и готов был на встрече с замминистра в подходящий момент подсунуть на подпись. Огни “Источника” не горели, он их обычно загодя видел. Кроме темноты и едва мерцающего уличного фонаря, он ничего разглядеть не мог. Испугался не на шутку, подбежал к двери, заперто. Внутри темень вместо книг. А на оконце висело объявленьице “Магазин Источник закрывается. Спасибо что были с нами сорок лет.” Тихов так растерялся, что сел в сугроб. Утром нашли его тело, дворник местный отвинчивал буковки “Источника”, чтобы на блошином рынке продать, и приметил кожаный портфель из сугроба выглядывающий. Как потянул за него, а там рука человеческая.