В назначенное время они встретились около сельмага. Руслан уже всё купил и молодые люди отправились к Алевтине Григорьевне. Старушка приняла их приветливо. Увидев выложенные на стол гостинцы, она согрела чай, и пригласила их к столу. Слово за слово, и Тоня задала старушке интересующий её вопрос:
– Алевтина Григорьевна, расскажите, пожалуйста, о своей жизни.
– Да что про неё россказывать-то? Жила, как все. Замуж вышла, деток рожала, в войну горе мыкала.
– Вот и расскажите о своей женской доле.
– Зачем это вам? Разве кому-то интересна бабья доля?
– Ещё как интересна! Расскажите, пожалуйста. Про любовь свою поведайте. Ведь любили?
– Любила, Тонюшка. Ох, как любила!
По щекам старухи скатились крупные слезинки. Тоня подскочила к ней, обняла.
– Не плачьте, прошу вас!
Алевтина Григорьевна скупо улыбнулась:
– Ох-хти-хтиночки-хти-хти, – произнесла она. – Жизнь прожить не полюшка перейти. Коли есть времячко, росскажу, слушайте. Есть мне, что россказать. Сидят у меня вот тут, – старушка ударила себя кулачком в грудь, – обида и боль. Сидят и грызут мою душу. Хочу прогонить них, да не выходить. А росскажу, дак бываё и полегчаё на душе хошь малёхонько.
Алевтина
– Аленька, солнышко, – шептал ей Василий у калитки Алькиного дома и всё пытался поцеловать её.
– Вася, Вася, – отстранялась та. – Не надо, увидят.
– Аленька, завтра бабку Василису отправлю сватать тебя. Пойдёшь ли замуж за меня?
– Да ну тебя, Вася. Свататься – это пережитки прошлого. При Со-ветской власти люди сами женятся.
– А я отправлю, и сам с ней приду. Пойдёшь ли за меня?
– Пойду, Вася. Конечно, пойду.
Свадьбу назначили на Покров.
В день свадьбы с утра порошили первые снежинки и нетканым узором ложились на мёрзлую землю. Покров. Не зря про него в народе говорят: «Покров, покрой землю снежком, а красну девку женишком». И солнышко молодых порадовало: выглянуло стыдливо из-за облака, словно красная девка из-под облачка фаты.
Два дня гремела свадьба на всю округу. Стыдливо целовались мо-лодые под громкие крики: «Горько!» подвыпивших гостей. Весело наяривал на гармошке первый парень на деревне гармонист Витька Озеров. Ходили ходуном половицы и пляски и топота каблуков, летели к потолку озорные частушки.
– Аленька, солнышко, – шептал счастливый Василий, – радость ты моя.
Алька стеснительно улыбалась.
Начали жить молодые с родителями Василия. А потом лет через пять отстроили свой дом в три комнаты, с кухней и большой русской печью. А как же без печи-то? Вон уж три сыночка народились. Где им отогреться, как не на русской печке. А печка и наварит, и натушит, и напечёт. А Василий всё не меняется. Кажется, что он свою жену с каждым годом любит всё сильнее.
– Аленька, солнышко, – жарко шепчет он ей в постели. – Дочку бы нам с тобой родить надо.
– Надо бы, Вася. Да только ты мастер одних парней делать.
– Аленька, говорят, если на постель платок положить, и потом на платке…
– Васька, бессовестный, чего ещё не удумаешь.
– Да я ещё когда-то давно, слыхал это от бабки. Неси платок, Аленька.
И ведь получилась у них дочка. Назвали девочку Алёнка.
– Алёнушка наша, – любовалась дочерью Алевтина.
– Солнышко наше, – радовался счастливый отец.
– Миша, Гриша, Стёпа, смотрите: вот какая сестричка у вас есть. Вы уж не обижайте её, когда подрастёт, – выговаривала сыновьям мать.
– Фу, девчонка! – фыркали они и отходили от зыбки.
А тут, как гром среди ясного неба: война!
Тот летний июньский день ни чем не отличался от остальных – также светило солнце, люди были на работе. Глянула Алевтина в окно и увидела, что к ней идут заплаканные женщины, ёкнуло сердце, она отчётливо поняла, что случилось, что-то страшное.
Не передать словами, что испытала молодая женщина, собирая нехитрые пожитки мужу в котомку и провожая его на войну. Забрали её Василия в первые дни мобилизации. Осталась Алевтина одна с четырьмя детьми на руках.
Трудные военные годы. Тянули на деревне жёнки лямку непосильного труда. Тянули молчаливо, надрывно, полуголодные. Последний кусочек – детям. Бились, пластались на работе, а ночами выли в подушку, глуша рыдания, чтобы дети не услышали.
Алевтина возила и сено с луга, и воду скотине, и навоз с ферм, пахала на лошади, сажала картошку, жито сеяла, оставляя маленькую дочку на старшего сына.
– Мишенька, ты уж большой парничок. Оставляю тебя за хозяина, Гришенька, ты помощником у него, а уж ты, Стёпушка, слушайся старших братьев, водитесь с Алёнушкой. Заюшко или лисичка гостинчика вам пошлёт.
Брала Алевтина с собой на день кусок житного хлеба напополам с мякиной, сушёными головками клевера, и, не съев третьей части от него, привозила детям обратно. Придя домой, она доставала этот кусок, и делила «заюшкин» гостинчик им на четверых. Как-то раз Стёпа сказал матери, получая в очередной раз такой гостинчик:
– Мама, а у заюшки тоже худо с хлебушком? Он посылает нам та-кой же, какой ты печёшь. Скажи нему, пускай заюшко настоящего хлебца пошлёт.
– Нету, Стёпушка, у заюшки настоящего хлебушка. У него тоже война всю муку забрала. Солдат надо, на ней проклятущей, чем-то кормить. После войны он будет присылать вам всякие вкусные гостин-чики. А пока хоть эти есть.
Алевтина ушла к русской печи, чтобы достать похлёбку, и накор-мить горячим ужином детей. Мишка в это время сердито ткнул Стёпку в бок:
– Ты чего к мамке пристаёшь? Не видишь что ли – это она нам свой хлеб приносит, а сама, небось голодная целый день работает. Давай складём кусочки на стол, пусть и она с хлебом поесть.
А Алёнка, услышав это, торопливо засунула свой кусочек в рот.
Мать, увидев три кусочки на столе, всё поняла. Скрывая слёзы от детей, она сказала:
– Спасибо, ребятушки. Я ведь немного на работе поела. Давайте я у вас по кусочку отщипну, а вы уж съешьте своё, не обижайте меня. Садитесь за стол, похлебаем горяченького.
Четыре пары голодных глаз смотрели, как Алевтина отщипывает по крошечному кусочку.
– Вот теперь это вам. Алёнушка, поди сюда. У тебя не осталось кусочка. Давай я с тобой поделюсь.
– Мама, она свой весь съела! – загорячился Мишка.
– Не горячись, Мишенька. Она маленькая совсем. Завтра предсе-датель жита посулил на трудодни. А картовина у нас худо-бедно есть. Только, я смотрю, вы за день-то всю картошку и съели. Завтра наварю ещё. Помаленьку потяну, глядишь, и обманем зиму. Коровушка скоро отелится, с молочком-то полегче жить будет.
Василий хоть не часто, но писал письма жене и детям. Обещал, что когда вернётся, заживут по-прежнему. «А теперь, Аленька, солнышко, ты уж потерпи дорогая. Главное детей сбереги».
Плакала по ночам Алевтина в подушку, глуша рыдания. А утром, с четырёх часов, как заводная: обрядиться дома, накормить стельную корову, вытопить печки. Разбудить Мишу и Гришей в школу. Пока они учатся, со Стёпкой и Алёнкой приходит поводиться престарелая свек-ровь, которая тоже едва бродит. Алевтина звала родителей мужа пере-браться к ней жить, но те не захотели оставить дом.
– Скоро лето, Алюшка, а на другу зиму, коль доживём, видко будё. У тебя больно беспокойно, как-никак четверо робёнков. Я то бы и ничего, да дедко всё прихварываё, нему покой надо.
В сорок четвёртом году не обошла беда стороной Алевтину. При-несли ей на Василия похоронку. Упала жёнка, как подкошенная. Привели её бабы в чувство, а она молчит, хоть бы слезинку уронила.
– Поплачь, пореви, Алюшка, легче станет, – уговаривает соседка, Вера Петровна. – выплесни горюшко наружу.
Молчит Алевтина. Ребятишки подбежали, жмутся к мамке, а та им только и сказала:
– Нету, робятушки, нашего папки больше. Сыночки, да кто вас жизни научит? Алёнушка, кто тебя так приголубит? Как мы жить-то без него будем?
Заревели ребятишки в голос, осознавая всю тяжесть происшедшего, а может и не осознавая, но слова матери о том, что папки больше нет, привели их в отчаяние.
Грызла ночами подушку Алефтина, хотелось выть, кричать во весь голос, да боялась детей разбудить. Когда становилось совсем невмоготу, уходила она в баню, и там, катаясь на полу, давала волюшку слезам, причитала, выла во весь голос. После напившись воды из котла и умывшись, шла к себе в холодную постель и забывалась тяжёлым сном.
Ох, и нелёгкая доля быть вдовой! А тут снова беда. Не перенесла известия о гибели сына свекровь, за неделю сгорела. Только похоронила её Алевтина, свёкор свалился – отказали у бедного ноги. Пошевелиться в кровати не может. Разрывается жёнка. Собралась его к себе забрать, а у него и речь пропала. Успел только прошептать:
– Не трогай меня. Тут помру.
Свезла и его на погост. Долюшка ты доля, тяжкая бабья доля, но нет хуже вдовьей доли. Приходится одной воспитывать и поднимать на ноги детей, работать до последних сил, чтобы никто не посмел упрек-нуть в нерадивости, чтобы дети были накормлены и одеты. А оставшись наедине со своими мыслями, рвёт сердце жёнка, зная, что твой муж, защита и опора никогда не вернётся домой.
Пришла долгожданная победа. Уложила Алевтина свои поседевшие косы корзинкой, как любил Василий, и вышла с детьми на праздник. Радость победы она на всех одна: хоть погиб кто-то в семье, хоть домой вернулся.
И опять работа бабам. Страну надо поднимать.
Выросли сыновья у Алевтины. Закончили в Молотовске школу ФЗО, да там и остались работать.
Алёнка, её любимица школу в этом году заканчивает, на одни пя-тёрки учится. Десять лет прошло, как война закончилась.
– Алёнушка, может хоть ты, дома останешься?
– Нет, мама. Я не хочу всю жизнь в навозе копаться. В город поеду. Братья уехали и я тоже. Поступлю учиться. Хочу научиться одежду красивую шить.
– И то верно, Алёнушка. У портнихи всегда приработок есть. Го-лодной она не останется.
– Мама, я в ателье хочу работать.
Уехала Алёнка. Письма матери писала почти в каждый день. Скучала очень. И Алевтина тосковала по своей любимице.
После учёбы, Алёнку направили работать портнихой в театр. И вскоре она вышла замуж за начинающего артиста Ивана Вешнякова. Тот подавал большие надежды, был очень талантлив, его заметил один московский режиссёр и пригласил в Москву.
Письма Алевтине от дочери стали приходить всё реже и реже и вскоре совсем прекратились. Стала она получать только поздравитель-ные открытки к советским праздникам и ко дню своего рождения. В открытках сообщалось, что у них всё хорошо, чего и ей желают.
Складывала Алевтина открытки в отдельную коробочку, утирала слёзы и думала: «А что же дитём Алёнка не обзаведётся? У сыновей вон уже не по одному ребёнку родилось, а она десять лет замужем и без дитя. Бесплодная что ли? Или у мужика не получается?»
Сыновья каждое лето мать навещали. Помогали по очереди. Один приедет гряды вскопать, да картошку посадить, другой сенокос выста-вить. Держала Алевтина трёх козочек. Третий приедет помочь картошку выкопать, на огороде прибрать перед зимой. Да не просто приезжают, а всей семьёй. А тут, как уехала Алёнка в Москву, так дома и не бывала.
Алевтина продолжала работать дояркой. Давно хотела уйти с ра-боты – пенсия, пусть небольшая, заработана, да как без дела-то дома сидеть. Опять же копейка лишней не бывает. Алёнке на день рождения всегда выкроит сотню-другую. В шестьдесят первом году деньги сменили, и Алевтина до сих пор путается, да и все люди на деревне, приговаривают, получив зарплату или что-то купив: «На стары-то деньги, вот столько будет…»
Говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Сломала Алевтина руку. На ровном месте можно сказать упала, и сломала запястье. Наложили ей гипс. Узнав об этом, сыновья приехали к ней, и запретили матери после бюллетеня выходить на работу.
– Рассчитывайся, мама. Мы решили, что будем тебе ежемесячно высылать по пятнадцать рублей, – сказал старший Михаил. Григорий и Степан поддержали брата.
Алевтина согласно кивала головой.
Стали приглашать сыновья мать в гости по очереди. И всегда для этого находилась веская причина: то с внуком понянчиться, потому что до садика полтора месяца ждать, то надо к праздничному столу её знаменитые шаньги, то ещё что-нибудь. Поедет Алевтина, и месяц прогостит у одного. Не успеет домой вернуться, уже и другой пригла-шает, а там и третий зовёт.
Только от Алёнки ни слуху, ни духу. Одни открытки.
И решила Алевтина, раз Алёнка в гости не едет, то она её навестит сама. «Ехать не так уж и далеко, – успокаивала она себя. Доберусь до Архангельска, а там кто-нибудь из ребят на поезд посадит. Стёпа с Гришей уж лет пять, как в Архангельске живут».
Решено. Посадил её Григорий на поезд и – поезжай мать. Телеграмму дочери Алевтина не подала, и теперь, уже едя в поезде, сокрушалась, а правильно ли сделала? Понравится ли Алёнке такой подарок: мать из деревни прикатила.
Тук-тук колёса… Тук-тук мысли у Алевтины в голове:
– Аленька, солнышко, спасибо тебе за доченьку, – шепчет счаст-ливый Василий, глядя на разметавшуюся во сне Алёнку.
– А может это платку спасибо, – спросила, улыбаясь, Алевтина.
– Тебе, тебе! Вырастет наша красавица – от женихов отбоя не будет. Опять же нам помощница под старость.
– О чём ты, Вася? Какая от девки помощь? Девка – отрезанный ломоть. Выйдет замуж, и поминай, как звали. Много ли я родителям своим помогаю?
– Дак они у тебя ещё сами ого-го! В могуте!
– И Слава Богу, что в могуте.
Тук-тук колёса… Тук-тук мысли…
– Аленька, доченька, посиди со мной рядышком, – просила уми-рающая мать Алевтину. – Помру я скоро.
– Да ты что, мама? Не говори так! Вылечим тебя!
– Нет, деточка, чую: конец приходит. Батько похитрее меня ока-зался, вперёд убрался на Шуляиху. Лежит теперь под берёзой и в ус не дует. Два года отдыхает от забот земных. Пора мне к нему.
Алевтина заплакала, прижавшись к матери.
– Не реви, деушка. Когда ты на Василия похоронку получила, мне в тот же день принесли похоронку на Виктора.
– Мамочка! Ты и словечушком не обмолвилась. Как ты это пере-жила в одиночку?
– Да как, Алюшка, обмолвицце, когды у тебя такоё горё. Да ишо Васины старики один за одним умерли, и всё на тебя бедную. Не в одиночку я горевала, с батьком твоим. Он после этой похоронки вско-ростях и слёг, но с полгода всё же проскрипел. Я думала: он окрияё, ан нет, не поднялся боле. Да и что говорить, война, откудова ему силы-то брать?
– Господи! Да как всё это ты пережила, мама? Да почему почтальонка мне не сказала про твою похоронку?
– Не пережила, Алюшка. И почтальонке я велела держать язык на привязи. Перед иконой слово с неё взяла. Чтобы кому-нибудь не просказалась. А теперь я свалилась вот. К ним родимым пойду.
Через неделю мать тихо угасла. Она просто не проснулась однажды утром. В дом родителей пустила пожить Алевтина эвакуированных. И приглянулась одна девчонка из них Григорию. Парню четырнадцатый годок и девчушке примерно столько же. И дружили они до самого окончания войны. А когда эвакуированные уехали, Гриша долго ходил, как в воду опущенный, пока не получил письмо от своей Галинки. Хорошая жёночка из Галинки получилась. Как не приедет Алевтина в гости к ним, она всё: мама да мама с ней.
Тук-тук колёса… Тук-тук мысли…
– Миша, ты куда это навострился?
– На войну, мама. За батю мстить.
– Господи, сыночек! Много ли годочков-то тебе? Не возьмут на войну, – пыталась добром отговорить сына мать.
– А я буду сыном полка. Туда возьмут.
Схватила Алевтина сына в охапку:
– Не пущу-у-у!
– А я всё равно уйду!
И ведь ушёл. Да недалеко. Сняли его с парохода, в детдом хотели отправить, да тот признался, что сбежал от матери.
Рано утром постучался милиционер в окошко. Алевтина выглянула, и босая выскочила на крылечко:
– Мишенька!
– Ваш?
– Мой!
– Почему плохо за ребёнком смотрите, мамаша? – строго спросил милиционер.
– Простите, товарищ милиционер, я хорошо буду смотреть. От-дайте парня.
– Да забирайте. А то мы в детский дом хотели его сдать.
– Миша, Мишенька, как ты мог? – выговаривала Алевтина сыну.
– Мама, прости, я больше не буду.
– Вон Стёпка тоже котомку стал для фронта собирать. Вчерась уг-лядела: сухарь из-за стола тайком вынес, в шалгач в бане спрятал.
– Стёпка, ты что? – возмутился Мишка, меня не взяли, а тебе только десять годов всего.
Стёпка, сердито сопя, смотрел исподлобья на брата.
Тук-тук колёса… Тук-тук мысли…
Алёнка! Выросла на удивленье всей деревне. Росточком в мать, глаза отцовы, что василёчки в поле. А певунья!
А вот поди ж ты, платья хочет шить научиться. И всё-то у неё по-лучается. Но в доме Алевтина любимой доченьке ничего не разрешала делать. Вода, дрова – ребят полон дом. Стирка – Алёнушке руки надо беречь, она такая мастерица: крючком салфеточки вывязывает, пробует что-то шить на старенькой швейной машинке. А мать-то на что? Не остарела поди ещё.
– Граждане пассажиры, поезд приближается к станции Москва. Выходящие, приготовьте ваши билеты!
Вышла на перрон Алевтина Григорьевна и не знает, в какую сто-рону поддаться. Дует холодный ветер. Сыплется мелкий снег. Ей уже давно за шестьдесят, а нигде кроме Архангельска и Северодвинска не бывала. А тут, батюшки-светы, Москва! Растерялась, стоит, озирается. Ага! Вон милиционер. Подошла к нему:
– Товарищ милиционер, здравствуй, мил-человек.
– Здравствуй, бабушка.
– Подскажи, как мне попасть по этому адресу?
Алевтина Григорьевна порылась в сумке и достала открытку от дочери с обратным адресом. Подала её милиционеру.
– Бабушка, вон видишь: машины стоят, с шашечками на боку, а возле них мужчины. Это таксисты. Покажи кому-нибудь из них адрес, и они вмиг тебя доставят по назначению. Женщина так и сделала.
А вот и дом. Алевтина Григорьевна поднялась на крыльцо. Из дверей вышел мужчина, и она у него спросила, где находится двадцать пятая квартира. Получив ответ, она вошла в подъезд и стала потихоньку подниматься по лестнице, разглядывая на каждой лестничной клетке номера квартир. Оказавшись около двадцать пятой квартиры, она в нерешительности остановилась. Наконец нажала на звонок. Двери открыл высокий, полноватый, лысеющий мужчина.
«Похоже, это и есть Алёнкин артист», – подумала Алевтина Гри-горьевна.
– Бабушка, вы к кому.
– Да я дочку навестить.
– Какую ещё дочку, – удивился тот.
Из комнаты вышла нарядная Алёнка.
– Ваня, это мама моя приехала. Мама, ты почему телеграмму не подала? Мы бы встретили. Проходи, раздевайся, мама.
Алевтина Григорьевна сняла с головы клетчатый платок, который она носила, завязав концы назад поверх плюшевой жакетки. Алёна помогла матери снять старенькую, но вполне ещё добротную по её меркам, жакетку, слегка попахивающую нафталином.
– Проходи на кухню, мама. Я тебя сейчас чаем напою.
– А ты, куда такая нарядная?
– В театр мы с Ваней идём. Возможно, что задержимся.
Вскипел чайник.
– Пей чай, мама. Мы пошли. Может, придём поздно, ты нас не дожидайся, ложись спать на диван в гостиной. Я тебе там всё положила: бельё, одеяло, подушку.
Алевтина Григорьевна достала из сумки шаньги, которые очень любила дома Алёнка. Выбрала тарелку покрасивее на её взгляд, и аккуратно разложила шанежки толокном кверху. Она выпила чашку чаю, и, почувствовав усталость, решила отдохнуть.
Алевтина Григорьевна не стала налаживать постель, а просто при-валилась в одежде на диван подремать. И не заметила, как заснула. Она не слышала, как пришли Алёна с мужем, но проснулась оттого, как зять что-то сердито выговаривал дочери:
– И надолго эта бабка к нам заявилась?
– Ваня, говори потише. Это всё же моя мать. Я не спрашивала на-долго ли.
– Ты зачем сюда её одежду вонючую повесила? Да ещё рядом с моим пальто! Провоняю весь нафталином.
– Давай, Ваня, я твоё пальто в шифоньер повешу.
– Ишь, явилась на дармовые харчи! Больно её тут и ждали. Ты куда её спать отправила?
– В гостиную на диван.
– Вот-вот, в гостиную. А я, может, хотел бы сейчас там полежать, отдохнуть, телевизор посмотреть. Детей нет, так теперь с бабкой нян-чись.
– Детей ты сам, Ваня, не захотел.
– Не захотел. И сейчас не хочу. Успеются ещё дети.
– Да когда успеются? Мне уж за тридцать перевалило.
– Я сказал: успеются! А бабке своей завтра на раскладушке на кухне постели, да спроси, когда она обратно собирается. Пускай у сыновей своих гостит.
– Хорошо, Ваня. Я всё завтра спрошу. Пошли спать.
Когда всё стихло, Алевтина Григорьевна растерянно села на диване. Вот и погостила у дочки. Она тихонько встала, обула свои старенькие валенки, натянула жакетку и повязала платок. Подхватив опустевшую сумку, стараясь не шуметь, женщина открыла двери и выйдя, тщательно их закрыла. Убедившись, что замок защёлкнулся, Алевтина Григорьевна стала медленно спускаться по ступенькам вниз, к выходу…
прод. сл.