Назавтра, как следует выспавшись, Вилли и Нилли снарядили пуму и бурундука за вичестами. Вилли рассчитал все правильно. Преданность пумы и бурундука, после того, как их избавили от пиратов-тапиров, не знала пределов. Вилли без труда внушил бурундуку, что нужно залезть на верхушку самого высокого в лесу вичеста и нарвать плодов. Пума, наученная Вилли, следила, чтобы он их не ел. Ну может съел немножко, пока пума притворялась, что смотрит в другую сторону.
Внезапно один вичест, до которого уже почти дотянулся бурундук, оторвался от ветки и начал падать вниз. Вилли проследил за ним взглядом и увидел, что, достигнув земли, блестящий коричневый орех пару раз подпрыгнул, прокатился сантиметров десять-пятнадцать и, в конце концов, исчез в какой-то темной норе.
- Плохо дело, - заметил Вилли. – Если мы оставим его там, получится, что не только у нас есть вичесты самого лучшего качества. Они могут и белый сварить вперед нас. Надо ликвидировать конкурентов. По-моему, это нора анаконды.
- Вдвоем пойдем, или возьмем пуму и этого, как его? – спросил Нилли.
- Давай возьмем для храбрости, - решил Вилли. – Бурундук пригодиться может. Он маленький, всюду пролезть может.
Нилли свистнул особенным свистом с присвистом, и пума и бурундук быстро спустились вниз.
- Стройся, выступаем в вооруженный поход, - скомандовал Вилли. – Направление – нора анаконды. Цель – отнять вичесты.
- Ты же говорил, там только один?
- Точно не знаю. Может, и больше.
- А что наше главное оружие? – полюбопытствовал Нилли. – Для военного похода?
В этот момент из норы анаконды высунулась остренькая морда и с любопытством вперилась в Вилли глазами.
- Шиншилла! – закричал Нилли.
- Тише, тише. Наше оружие – это единство, - ответил Вилли. Ну и пумины клыки.
- А бурундук что будет делать? – спросил Нилли.- Разве он умеет драться?
- Посмотрим, как он покажет себя, - уклончиво ответил Вилли.
Построившись свиньей, четверо друзей – ни дать, ни взять три мушкетера – выступили в направлении норы анаконды.
- Кто полезет первым? – спросил Вилли.
- Может, спустить бурундука на пумином хвосте? – предложил Нилли. – Он самый маленький. На разведку.
Так и сделали. К кончику пуминого хвоста бурундука прикрутили травой и лианами, и осторожно начали спускать вниз.
- Кричи о том, что видишь, - напоследок напутствовал его Вилли. – Громче кричи.
Но как ни напрягал бурундук свой голос, расслышать его писка друзья не смогли. Пришлось сделать из растущего неподалеку бамбука нечто вроде подзорной трубы. Засунуть ее в нору анаконды было нелегко, форма стебля и траектория, по которой приходилось спускаться в нору, совсем не совпадали, но, в конце концов, это им удалось. Правда, для этого понадобилось, чтобы пума сдвинула свой хвост, на котором висел бурундук, к другому краю норы, но стебель был таким пластичным, что этого оказалось достаточно. Теперь они видели все, что происходит в норе. Даже голос бурундука казался яснее. Анаконда широко раскрывала пасть и надвигалась на него. Похоже, она собиралась удушить, а потом съесть его. Размеры их были, разумеется, несоизмеримы. Бурундук казался испуганным и попискивал.
Тем временем шиншилла нашла где-то маленькие веревочки – а может, сделала их из травы? – и прицепила к ним, подвесив каждый на большой петле, вичесты. У нее их было, по меньшей мере, два – по одному на каждое ухо.А может, в норе оставались еще вичесты – сказать это наверняка было трудно, потому что, как выяснилось, один ее угол был недостижим для наблюдения через бамбуковую трубу.
- По преданью, однажды шиншилла Себе юбку широкую сшила, - произнес Нилли задумчиво.
- Где ты видишь юбку? – возразил Вилли. – Это у нее такие сережки. Только дырок в ушах не хватает. Смотри, а дальше: и пошла танцевать, глаз нельзя оторвать, Красоту не упрячешь, как шило.
- Чтобы спасти бурундука, надо огреть эту змеюгу твоей палкой хорошенько – сказал Вилли. Иначе бурундуку несдобровать.
Вилли постарался сделать, как сказал Нилли: то и дело задевая пумин хвост, застучал палкой в норе. Несколько раз он наступил на самый его кончик. Эффект оказался неожиданным. Анаконда надулась, зашипела и вдруг принялась скидывать старую кожу. Шиншилла тоже зашипела и впилась зубами в загривок бурундуку. Силы у них были приблизительно равные, но, все же, шиншилла была быстрее и двигалась красивее.
- Еще через полминуты она его прикончит, - прошелестел Вилли. – Надо что-то делать.
- Послушайте, можно выманить их оттуда, - неожиданно предложила пума. – Давайте сделаем вид, что мы – это они.
- Как это, - не понял Нилли.
- Будем шипеть, как змея, она заинтересуется и выползет, - объяснила пума. А тут, на поверхности земли, мы на них нападем и прогоним. А потом проникнем в нору и добудем вичесты.
Все удалось. Все шло по плану, предложенному пумой. Правда, бурундук долго не хотел подниматься со старой кожи анаконды – он сделал себе из нее что-то вроде гнезда. Со стороны это выглядело довольно уютно, хотя и странно – окружив себя лохмотьями, зверек зализывал царапины, которые оставили зубы шиншиллы. Объяснить ему, что шипение Вилли и Нилли - просто несложный трюк, придуманный пумой, чтобы выманить на поверхность анаконду и шиншиллу, казалось невозможно. Бурундук все принимал за чистую монету.
- Как-то это нечестно получается, - сказал Нилли. – Если он и вылезет, то только потому, что думает... Кстати, что он должен думать? Я забыл.
- Анаконда будет думать, что мы – другая анаконда, - объяснил Вилли. – А бурундук полезет за ней.
- Зачем? – не понял Нилли. – Ведь он ее боится.
- Ну и что. Зато смотри, как ему уютно в ее коже. Гнездо свил. Ему хорошо оттого, что она меняет кожу. Адаптация, или как там это называется.
- Причем тут адаптация? – пробурчал Нилли.- Это у анаконды адаптация, если она тут вообще есть. Адаптация, то есть, не анаконда. Послушай: в чем разница судьбы и биографии? Она во времени и географии событий. Сам сочинил. Тебе нравится?
- Ну давай ему намекнем как-нибудь, что происходит, - предложил Вилли. – Соображай, как намекать будем?
- И чтобы эти две, анаконда и шиншилла, не поняли, - добавил Нилли.
- Хорошо было бы, если бы мы умели говорить по-бурундучьи. Сказали бы ему, все, что нужно, а эти две – ни черта не поняли бы.
- По бурундучьи трещат сучья, - заметил Вилли. – Ничего не поделаешь, я не умею. Надо как-нибудь в обход, эзоповым языком. Говорят, это даже хорошо для тебя.
- Что ж тут может быть хорошего?
- Ну не знаю, если ты делаешь усилия, чтобы обойти какой-нибудь запрет, или табу, то, наверное, оттачиваешь и совершенствуешь свою способность выражать мысль.
- Чушь, - заметил Нилли. – И особенно чушь, если то, что было можно и нормально вчера, сегодня почему-то нельзя. Почему, не понимаю, я должен эзопийский какой-то использовать подход, чтобы справиться с этой идиотской давежкой. С каким-то идиотским, сиюминутным запретом. Он вчера есть, сегодня нет, потом опять есть. Как те, кто его в действие вводит. А я – оттачивай, а потом в другую сторону оттачивай?
- Что оттачивай?
- Способность к самовыражению. И так по кругу, по кругу. Вперед-вперед-вперед. Назад-назад-назад. Рондо и есть, самое дурацкое. Чуть что, я от невинной фронды опять переходить к рондо должен? И плясать под вашу дудку? Для невинности и эзопизма? Получается дикость какая-то.
- Все зависит от обстоятельств.
- Каких обстоятельств?
- Всяких. Внешних и внутренних.
- Внутренних, это когда у тебя бурундук во вражеской норе засел? И я должен теперь Эзопом стать? Если это для того, чтобы обходить всякие табу и запреты, так ведь их со временем меньше и меньше становится.
- Где становится меньше?
- Везде. В природе. Это закон природы.
- В природе нет табу, - заметил Вилли. – И к тому же, разная природа бывает. Как ты думаешь, что бурундук там делает?
- Не знаю, - пожал плечами Нилли.
-Знаешь, какое самое главное преимущество эзоповского способа изъясняться? – спросил Нилли неожиданно.
- Ну? – ответил Вилли.
- В силу неполной эксплицитности он бесконечно открыт самым разным интерпретациям.
- Эксплицитность это что? – спросил Вилли.
- Когда все понятно и разложено по полочкам. Как в статье какой-нибудь ученой или инструкции по использованию, скажем, кофемолки. Раз, два, три. Если что-то неясно, это, очевидно, изъян, недостаток.
- А разве бывает иначе?
- Еще бы, - Нилли авторитетно напыжился. – Если это не инструкция по эксплуатации, конечно, бывает. Стихи, скажем, или другое какое эзоповское сочинение. Сделать его как можно лучше не значит сделать как можно ясней и понятней. Хотя где-то, мне кажется, есть предел.
- Что за предел?
- Предел допустимой темноты.
- Подумаешь, открыл Америку, - скептически заметил Вилли. По его виду трудно было понять, что он думает. – Я, может, и раньше это знал. Да и неправда все это.
- А кстати, ты замечал, - неожиданно заявил Нилли, - что если человек тебя не хуже, то он никогда не пытается тебя оболгать и унизить? Действительно не хуже, а не в какой-то дурацкой официальной табели о рангах. А если правда лучше, то и вообще благородные очень люди встречаются.
- Причем здесь намеки?
- Не знаю, мне кажется, эти две вещи связаны, - ответил Нилли. Открыто облить грязью не так-то просто, это даже опасно, могут привлечь и заставить отвечать за свои слова. А намек недоказуем. По крайней мере, на сегодняшний день так считается. Большинству любителей намеков нечего сказать, что ли, - продолжал Нилли. Вот они и намекают. И даже не нечего, а нельзя. По-моему, дело тут в том, что если они начнут говорить о том, что их интересует, о деньгах, скажем, или продвижении по службе, то получится просто неприлично. Об этом нельзя. Так что этот вариант исключен, как и, видимо, еще несколько всем интересных вариантов, по тем же причинам. Неприлично.
.- У тебя все такие неискренние, - заметил Вилли.
- Почему неискренние, - возразил Нилли. - А вообще приличия – жуткая сила. Помнишь, когда-то считалось, что если женщина в платочке – так это баба, а в щляпке – дама. И никому не нужно объяснять, где можно в шляпке, где в платочке, и что при этом говорить нужно. Вроде как не поедешь ты к нотариусу в плавках. Не закон такой, а просто неприлично, ясно, что нельзя.
- И что же?
- А то, что то, что мы говорим, особенно публично, тоже подчиняется таким вот неписанным правилам. В платочке – баба, в шляпке – дама, а в купальнике – только на пляж. Конвенции. Устойчивые представления о том, что можно и нужно. А хочешь, назови их табу. Но я против.
- Как против?
- А так. Во первых, времена нынче другие: всякий, кто хочет, может шляпку нацепить, или галстук, или дорогущий костюм. Хотя в плавках к юристу все равно, конечно, нельзя. А во-вторых, смысл говорения – обмен информацией. И мнениями, конечно, тоже. А если произносить только то, что ожидается, сильно дальше здравствуйте-до свиданья- пожалуйста-спасибо не уедешь. Фатическая коммуникация называется. Специальное название есть. Но, по-моему, главный кошмар – это, может, даже не рондо. Знаешь, что самое худшее?
- Что? – спросил Вилли.
- То, что в отличие, скажем, от того, где в чем ходить можно, в какой одежде, обсуждать шляпки-платочки и приличия в вопросе выражения мнений неприлично. Не полагается. Это только потому может быть, что считается, что должно быть иначе, чем есть на самом деле.
- А, - сказал Вилли. – Понятно, но не убедительно. Не преувеличивай, дружище. То, о чем ты говоришь, на казенном языке называется социальные, расовые и гендерные барьеры в том-то и сем-то. Об этом кто только не кричит..
- Есть приличные способы кричать и неприличные, - заупрямился Нилли.- Неприличные самые содержательные, естественно. А приличные постепенно ритуализуются и выхолащиваются. Покрываются академическим или другим каким-то лаком. Теряют реальное содержание. Я не спорю, есть разговоры о речевом этикете, и даже книги. Но почему-то выбор тематики там не рассматривается, особенно, ограничения на выбор тем в зависимости от социального положения, происхождения и пола. Потому что неприлично, не должно быть зависимости.
И потом, что происходило раньше, если вдруг закручивали гайки?
- Что?
- Люди писали в стол. А теперь каждый, кому не лень, твои файлы читает, да еще и осуждает тебя за несдержанность, сука.
- Это просто новые моральные нормы, - заметил Вилли.
- Может, и нормы, - согласился Нилли. – Только скажи мне, почему о них говорить неприлично?
- В одном я с тобой согласен, - подумав, сказал Вилли..
- В чем это?
- Если все, что сказано – только загадка, иносказание, метафора – как хочешь назови – так ведь скучно, в конце концов, становится.
- Я ничего такого не говорил. Хотя... Отчасти, мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду. Без обнаженки чужие фотографии смотреть неинтересно...так я это называю.
- Ну да, что-то в этом роде. Понимаешь, в наше время кто только не пишет. Но представления о том, сколько своего кровного, своей собственной, непридуманной души и боли можно и нужно вложить в рассказ, изменились. Это Эзоп. Никто не хочет раздеваться, все говорят иносказаниями. Не потому даже, что нельзя, а так... зачем? Ведь чужие люди читать будут.
- Ну уж никто, - усомнился Нилли. – Ну может, и никто. Но я не согласен.
- Опять?
- Ну да. Скучно получается. От метафоры не заплачешь.Если, ну примера ради, автор пишет, на самом деле, о каком-то неприятном ему человеке, и помещает его, опять-таки, примера ради, в свою же собственную high school, при том, что, на самом деле, человек этот в школе учился где-нибудь и вовсе в другой стране, и в этом, среди прочего, источник конфликта... скучно получается. Безжизненно как-то. Для всякой натяжки есть предел.
- Почему безжизненно? – Просто пишет человек о том, что знает. И потом, любую историю можно рассказать десять раз. Как это было бы сейчас и здесь, и двести лет назад, там где-то, в Африке, и как будет через пятьсот. Помнишь женщину французского лейтенанта?
- Кино смотрел, - промычал Нилли. – Смутно помню. По-моему, это чушь, все-таки. Для всякой натяжки есть предел. Что ‘это’ рассказать? Ты что, всерьез полагаешь, что здесь и сейчас мы живем те же сказки, что тысячу лет назад, где-нибудь, ну не знаю где... Чушь. Интересную историю нельзя перекрутить десять раз и передернуть во времени и месте. Она случается там, где случается.
- Это смотря, что тебе важно.
- Мне важно, чтобы в рассказе было что-то...ну ... важное для меня. Правда жизни.
- Ты зациклился, - заметил Вилли. – Но в одном я согласен с тобой. Если контекст – реальные обстоятельства, то есть, в которых это было или могло бы быть, так сильно изменили в художественных ли, иносказательных целях, что уж ничего и узнать нельзя... Тогда я не знаю...искуственно как-то получается. Но Эзоп, брат, такое дело... Опять же, есть ведь художественный эксперимент.
- Какой-какой...
- Художественный. Заместо грубого реализма и раздевания автора перед читателем, попробуй... представить себе, на самом деле, что было бы с одним и тем же человеком, или конфликтом, скажем, в разных обстоятельствах. Перенеси их мысленно и посмотри.
- Не понимаю, почему не написать, для начала, все как есть, - сказал Нилли. - Ведь
есть такие вещи, о которых почему-то никогда не говорят по-человечески. Ну где ты видел, например, чтобы, скажем о том, как средне-интеллигентный человек переезжает откуда-нибудь из России куда-нибудь на Запад говорили по-человечески? Кино сняли, например. Нигде. Обязательно из замордованного восточно-европейского интеллигента средних лет сделают черного подростка или мексиканца. О них прилично, почему-то, говорить и снимать, в определенных, видимо, пределах, которые мне все равно не очень ясны, потому что я о них мало что знаю. Может, потому, что необразованные люди – более безопасная тема. У них проблемы могут быть человеческие, и никого этого не оскорбляет. Это не то, что о разных других людях. писать, с высшим образованием особенно, и белой расы. Это ни-ни. Как будто их и вовсе нет. Они только upper middle class бывают, а проблемы у них сводятся к выбору правильного брачного партнера. Удивительно, до чего невозможно, чтобы у них какие-нибудь еще проблемы были. Ну хоть какие. Например, ну что у них может быть? Выбор удачной частной школы для своего чада, скажем. И неудачный. Это ни-ни. Отношения с начальством, тоже ни-ни. Но любовные проблемы – сколько угодно. Можно. Может, потому они такие нудные?
- При чем тут образование? – возразил Вилли. – Просто это никому не интересно. Да и вообще это неправда, мне кажется.
Или те же инвалиды, - продолжал Нилли. – Что-нибудь сладкое, - хотя кто сказал, что это не может быть правдой? - ты еще можешь о них увидеть или прочитать. О дружбе и любви, преимущественно, через всякие, культурные и имущественные границы. Но где ты видел, чтобы кто-нибудь писал или снимал кино, скажем, о том, чему и как их учат? Я лично – почти никогда, если это вообще бывает.
Кто его знает, - продолжал Нилли, - но мне кажется необыкновенно подозрительным тот факт, что никто, абсолютно никто никогда не напишет и даже не упомянет тот факт, что человеку, который не с внутренними даже какими-то трудностями, а, ну скажем, на костылях – такому человеку не очень ясно, куда деться, Не похоже, чтобы он мог в университете, скажем, учиться, если умный. Может, они же и затыкают глотку всем, кому этот факт интересен?
А ты предлагаешь... Давай посмотрим, что ты предлагаешь. Скажем, на самом деле речь идет о... ну женщине, или мужчине...которую, или которого... на работе подвергают, ну не знаю...bullying’у ...или лучше harassment’у? Пожалуй, последнее лучше. И он скажем, думает: пойти заявить, уступить домогательствам, или быстро и энергично искать другое место. Но чтобы лучше получилось, может, все-таки, уступить? Кстати, почему про это в книжках почти не пишут? Я не встречал почти что никогда. И вот, чтоб не писать, о чем неприлично, может сделать ее дамой при дворе Людовика Четырнадцатого? А конфликт оставить тот же. Люди не бывают отдельно от обстоятельств, - энергично заключил Нилли. – Конфликты тем более.
- Это ты не бываешь, а я, может, бываю, - .возразил Вилли и добавил: – Ну давай, намекни бурундуку как-нибудь, что мы ждем. – Ему казалось, что теперь Нилли высказался до конца. – Пусть наружу лезет.
- Может, нам сочинить и спеть какую-нибудь намекательную песню? – предложил Вилли.
- Давай, - согласился Нилли. – Только без слова вичест, а то вдруг нас шиншилла и анаконда услышат.
- Один бурундук охранял свою честь – начал Вилли.
- На свете бесчестных зверей ведь не счесть, - подхватил Нилли.- А закончить можно так: а был он воришка, с его бы сберкнижки, Его бы доходы у вас бы вы-чЕсть. В последнем слове ударение на второй слог, - закончил Нилли.
- Последние три строчки какие-то бессмысленные, не находишь? – спросил Вилли. У кого у вас? И если с его сберкнижки, то почему вычЕсть у вас? Чушь. Концы с концами не сходятся.
- Наверное, это мое подсознание, - ответил Нилли. – Но для нас неважно, чтобы концы с концами сходились, consistency и все такое. Нужно только, чтобы понятно было, что мы имеем в виду.
- Ты думаешь, понятно?
- Ну хорошо, давай так, - сказал Нилли, немного подумав. – Слушай: как-то съел бурундук чесТнока. В голове помутилось слегка. Все двоится, как будто от водки, даже с фронта короткие сводки В ухо эхом стучат: ха-ха-ха.
- С фронта это от нас? – спросил Вилли. – От норы анаконды?
- Что-то на меня нашло лирическое настроение – признался Нилли. – Говорят, настоящие поэты пишут о войне. Это им близко.
.
В конце концов, бурундук вылез. Намеки помогли, или сам захотел, трудно было сказать. Вид у него был сильно потрепанный. Вичесты, сколько бы их ни осталось в норе, он с собой не взял. Он огляделся и заметил неподалеку анаконду и шиншиллу, которые наблюдали, в свою очередь, за бурундуком из кустов. Бурундук посопел и полез обратно в нору.
- Я же говорю, он привык, - прокомментировал Нилли. – Адаптация сложная штука, между прочим. А здорово они его поцарапали, правда?
- Нам туда же, - сказал Вилли. – За вичестами, вперед!
Когда Вилли и Нилли спустились в нору, бурундук лежал, свернувшись калачиком, там, где еще недавно, видимо, разводили костер. На костровище чернели угли, и целая горка вичестов лежала неподалеку. Хвост бурундука их практически касался. Подойдя поближе, Вилли заметил, что они изменили цвет: из коричневых стали янтарно-желтыми, а то место, где у обычного вичеста бывает сердцевина, слегка заметная, выпуклая под коричневой кожурой, у этих плодов было изумрудно-зеленым.
- Ну и ну! – выдохнул Нилли. – Смотри, что он с ними сделал. Что теперь делать будем?
- А мы все равно попробуем из них белый сварить, - подумав, ответил Вилли. – Разводи огонь.
Когда язычок пламени начал лизать бока котелка, который друзья нашли неподалеку и наполнили водой из протекавшего по дну норы ручья, а вода закипела, Вилли бросил в воду янтарные плоды. Под пушистым хвостом бурундука их оказалось шесть. Еще горка лежала в сторонке, но лучше было сперва испытать технологию на небольшом числе.
Бурундук казался усталым. Он дремал, лишь слегка приоткрыв левый глаз – и трудно было сказать, видел ли он что-нибудь через эту крохотную щелочку.
Когда вода стала цвета некрепкого бульона, Вилли решил, что процесс близок к завершению. Воду они с Нилли слили, а плоды нужно было, решил Вилли, истолочь в кашицу и потом опять смешать с небольшим количеством воды, на сей раз холодной.
Вместо ступки пришлось использовать углубление в одном из камней, в качестве пестика – тупой конец бамбуковой подзорной трубы. Скоро стало понятно, что, увы, ничего не получится: плоды оставались, какими были в начале: желтовато-зелеными, слегка прозрачными на свету. Они напоминали драгоценные или полудрагоценные камни, но, сколько ни дубасил их Вилли бамбуковой палкой, были совсем не белые.
- Плохо дело, похоже, он их как-то испортил, - вынес, наконец, вердикт Вилли. – Что делать будем?
И в этот момент сверху, в проеме норы, показалась голова анаконды.
- Бежим! – слабо вскрикнул Вилли. – Удушит.
- А бурундука куда? – Нилли всегда был честным.
- Я его не возьму, - объявил Вилли. – Он вичесты портит, сам видишь.
- Как ты тут убежишь? – поинтересовался Нилли. – Они заблокировали выход.
- Надо рыть подземный ход, - решил Вилли. – Но действовать надо быстро.
Действуя бамбуковой палкой как лопатой и помогая себе хоботами и ногами, Вилли и Нилли принялись рыть. Кое-где там, где они прошли, почва осыпалась и забивала проход практически наглухо. А кое-где, наоборот, едва тронутая палкой порода обваливалась небольшой лавинкой прямо к их ногам, и на ее месте образовывалась пещерка. С потолка свисали сталактиты. Вилли и Нилли натыкались на них, когда ощупывали путь хоботами.
- Хорошо бы огня, - сказал Вилли, - чтобы все получше разглядеть и сориентироваться. – Но огня не было. Костровище осталось в норе, и чем бы анаконда и шиншилла ни разжигали огонь – неужели спичками?