Я стою перед домом твоим, у стального забора,
Затаилось дыханье и сердце замедлило бег,
Закатились мне капли дождя за приподнятый ворот,
Прошуршала листва, а за нею истаял и снег.
Я стою, и, встречая рассветы, прощая закаты,
Не могу о тебе не грустить, - перестать вспоминать
О тебе, - той, что была со мною когда-то
О тебе, - перед домом которой я буду стоять.
Зигфрид Лёвин «За край пергамента, за Круг Земной"
Шёл дождь. Мокрые листья шумели над его головой. Порывистый ветер гулял в потяжелевших ветвях. Под седлом мерно шёл рыцарский конь. Казалось, что старое сердце жеребца застучало быстрее, а тяжёлое дыхание стало бодрей. Менестрель улыбнулся:
«Скоро приедем. И животина чувствует это…»
Седельные сумки поскрипывали, балансируя на ремешках подпруги. Тёмно-синяя попона коня перестала хлопать в такт ветру, став мокрой и неподъёмной. Пропитавшийся водой плащ также тяготил менесреля. Он выпрямился. Широкий ремень через плечо давил ему спину. За правым плечом его оттягивала лютня.
Рыцарь ослабил поясной ремень. Меч сильно перетягивал его влево. Долгие годы войн и походов выработали в нём привычку к этому, однако усталость, годы, а может и то и другое, делали своё дело. Конь перешёл через старый каменный мост над разбухшей от дождя рекой и остановился возле знакомых ворот. Запах прелой листвы и промокшего леса сменился уютным ароматом угля из печи. Рыцарь поднял взгляд и откинул капюшон. На лицо его сразу упали холодные капли, но он всё равно улыбнулся. В воротах иных замков ему на голову лилось раскалённое масло, кипяток или помои. В этих воротах он был готов принять всё что угодно, и не подумав одеть шлем и забрало. Только в этих воротах.
Менестрель снял лютню с плеча и настроился на тональность будущей песни. Он отбросил с плеч плащ, не боясь испортить дождём дорогой инструмент. Взял нужный аккорд. Наигрывая вступление, он выдержал паузу и неожиданно начал:
Тебя я вижу всякий раз
Когда в душе покой,
И знаю, что придет мой час
И ты придешь за мной
Сухой, хриплый голос вспугнул тех, ворон, что ещё не слетели с ветвей под напором безумия музыки. Менестрель мечтал, что его песнь разорвёт это утро. Что стекло тёмных окон содрогнётся, и зазвенят петли засовов. Что его песне будут вторить псы в кардигардии, а его струнам, ползущая по ложу тетива арбалета.
В роскошном бархате из слез
И серебре печали
В венце из мертвых, алых роз,
Что шелк волос сковали…
Но стены и башня стали иными. Повсюду были флажки. Пёстрые шёлковые лоскутки. Яркие плакаты на серых каменных блоках. Даже стёкла его возлюбленных окон приобрели ромбовидные узоры, на манер грима мимов и арлекинов. Это была уже не твердыня, не форт. А нечто вроде усадьбы, а то и гостиницы.
В глазах твоих искрится лед-
Блеск Северных Сияний,
И шаг твой - шаг на эшафот,
И вдох-симфония страданий…
Створка окна на самом верху отворилась. Лютня замолкла, уступив звукам тягучего фона. В окне показалась его дама. Годы изменили её, но не сказать, чтобы сделали хуже. Тонкая как бандитский стилет в юности – теперь она напоминала ему спелый плод фруктового дерева. Богиню кисти первобытного мастера. Великую Мать, намалёванную на стене пещеры золой от костра, кровью и семенем. Он попытался сдержать себя и продолжил:
К твоим губам хочу прильнуть-
Одно лишь это мило,
Тебя в объятиях сомкнуть
На дне сырой могилы…
- Кто это, Жанна?! – женщина в окне обернулась и примирительно подняла руку. Тот, кто находился внутри в ответ заворчал.
Менестрель больше не мог смотреть на свою музу. Пусть лучше бы она обветшала вслед за своей башней, но только бы не превращалась из тёмной твердыни в яркий, безвольный бордель. В её глазах был уже не тёмный огонь, а только лишь жадный блеск. Глаза волка, потрошащего свою добычу и жалеющего лишь о том, что его голод имеет пределы. Менестрель закрыл глаза. Капюшон вновь прикрывал его лик. От дождя и порочного взгляда.
Горит свеча, в бокалах яд,
И тень твоя за мною,
За окнами кружится листопад,
Весь мир распят под Черною Луною…
-Эта песня не обо мне, - она по пояс высунулась в оконце, - ты ошибся замком. Ошибся окном. Ты слишком долго шёл и, наверное, сбился с пути, - он видел, как выпирали из декольте её крупные груди. Как она смущённо краснела, явно наслаждаясь происходящей нелепицей. Он представлял, как кто-то ласкает её созревшее тело, наслаждаясь её округлыми формами и пухлыми губками. Менестрель пытался отринуть эти ужасные мысли. Впрочем, тут и не стало нашего менестреля.
-Да, эта песня не о тебе, тварь, - унизанные перстнями чуткие пальцы сменились перчатками из грубой кожи. Лютня сменилась на меч, - эта песня о той, что провожала меня из этого замка. О той, что подолгу смотрела мне вслед с этой башни. Песня о невесте из крепкой твердыни. А не о шлюхе из разбитого борделя.
- Что?! Раббан, проучи этого бродягу! – хозяйка исчезла в полумраке комнаты, а из окна высунулся полуголый громила и замер на месте. «Бродяги» нигде не было. Он словно исчез.
-«Моя стража поймает скотину» - успокоил себя Раббан. Но снизу послышалась песнь:
Мой враг не уйдёт
Бьет сердце как молот
Ворота скрипнули и Раббан кинулся к окну, ведущему во двор. Раздались шаги – стражник бежал навстречу незваному гостю. Сталь встретилась со сталью, однако кинжал из руки вдруг оказался в глазнице его врага.
Его не спасёт
Этот проклятый город!
Один из воинов взводил арбалет, второй бросился на неприятеля с копьём наперевес. Выпад, ложный выпад - мимо! И древко копья уже крепко сжато под мышкой у рыцаря, а несчастный копейщик валяется на земле, зажимая кровь, сочащуюся из культи. Раздался ещё один крик.
Не зря я давал
Семь клятв пенным кличем
-«Их было четыре!»- в дверь постучали условным количеством раз. В одном брэ и с мечом наизготовку, Раббан отворил дверь. Четвёртый стражник упал к его ногам с арбалетным болтом между лопаток. Дико взревев, и размахивая клинком вслепую, Раббан оказался на улице.
Его голова
Моей станет добычей!
Сверху раздался женский крик. Раббан обернулся на звук и поймал грудью копьё.
Дождь перестал. Привычный лесной запах прелых листьев и промокших деревьев сменился запахом гари и крови. Каркали вороны. Стучали копыта удаляющегося рыцарского жеребца. Всадник обернулся и посмотрел на стену и башню как мастер на проделанную работу. Из самого верхнего окна свисало тело его бывшей музы. Смрад горящих во дворе тел растворялся в запахе дешёвых духов балагана, бывшего когда-то твердыней. Всадник обернулся вперёд, на большак. Поясной ремень тяготил его длинным мечом, а плечи кособочились под ремнём старой лютни. Лютни, на которой не доставало одной струны.