Рождество мы поехали встречать к бабушке. Ночной дорогой меж сказочно обсыпанных снежной бахромой елей пробирались в захолустную Купавну, не менее сказочно, как оказалось, утыканную грибами-минимаркетами «Дикси» и «Магнит».
«Вы к кому?!» ; закуковала, высунувшись из окна чужая бабушка. Не боясь простудиться, она, кажется, дежурит у окна круглые сутки и знает кто когда входит и выходит. «Вам в восемнадцатую звонить» ; услужливо подсказывает и скрывается за окном в узорчатой льдинке.
«Да магазинов много стало, не знаешь куда идти», ; то ли жалуется, то ли похваляется наша тётушка. Мы с сёстрами садимся за стол; одно за одним появляются на нём блюда с закусками, всё по-простому: колбаса, сыр, помидоры; курица, правда, по особому рецепту ; с мёдом и уксусом. Бабушка больше не встает, ей – восемьдесят девять. Она лежит на кухне рядом со столом. И совсем не ест. Иногда разве что выпивает, как ребёнок, из бутылочки с соской холодного кофе.
Увидев нас, радуется и плачет по-детски. Щебечет что-то раненой птицей. Мы по очереди наклоняемся для помазания. Бабушка чмокает в щёку добрым беззубым ртом, все на перебой галдят что-то, бабушка машет в ответ высохшей рукой: не слышит. Ей нужно кричать в самое ухо. Мы садимся за стол и начинаем есть ; под разговоры делимся прожитым. Бабушка беспрестанно что-то шепчет-рассказывает, иногда тихонько посмеиваясь. Я едва слышу её в гуле голосов; по вырвавшимся из шума фразам вспоминаю уже не раз слышанные истории о нелёгкой трудовой жизни. Иногда смешные и поучительные.
Сёстры входят в кухню и выходят, что-то обсуждают, рассказывают друг другу о вещах и приобретениях, кажется собираются смотреть поздравление президента. Мне интереснее, что скажет мне бабушка. Может, я больше её не увижу, а ведь вместе с ней умрёт что-то безнадёжно утраченное ; то, что ещё через неё связывает меня с предками и их добрыми традициями, а не с идиотским ящиком для поздравлений и новогодней клоунады.
Снова из комнаты возвращаются сёстры с тёткой, они ходили примерять что-то, обсуждали женские дела. Теперь мы все вместе будем пить чай и есть сладости. Бабушка ; наш праздничный пирог. Пока мы едим, наполняясь энергией, бабушку она покидает, с каждой минутой приближая её к концу. «Скоро девяносто, ещё год, бабуль, продержаться надо», ; говорит ей сестра.
Да, что бы ни случилось, нам не понять этой боли утраты, мы тривиальны и поверхностны. Бабушка ; наш жертвенный ягнёнок, закутанный в разноцветные покрывала. Нам, как волхвам, следовало бы припасть пред ней, одарить слезами; жизнь и смерть ; два конца одного пути, бабушка ; наш жертвенный агнец, и должно было бы нам безмолвно причаститься её судьбе, а мы только хрустим пирогами перед ней, не могущей больше вкушать плоды дел своих. Мы простые, не мудрые люди, далёкие от глубинной надличностной жизни; мы жалеем, пытаемся сострадать, но ничего не понимаем, машем рукой на лепет детей и умирающих. Для нас они всего лишь не разумные, а ведь они ближе всего стоят к истине ; на самом краю.
Вот она, наша рождественская жертва, наш Иисус Христос, наша евхаристия. Праматерь наша на смертном одре, и её рыхлое тело скоро снова распадётся на песок и глину, из которых Господь слепил некогда человека. И ничего не останется от неё с нами, кроме надмогильного холмика и воспоминаний, а мы, может, совсем рассеемся, ещё более оглупеем и застынем стеклянноглазыми чучелами возле рогатых ящиков с бесконечными новогодними поздравлениями, за которыми скрываются очередные подорожания, ограничения и ускорения, чтобы мы не успевали замечать, как далеко мы скатываемся под развеселые бесовские пляски и постновогоднее затяжное похмелье. Так очень ли важно, что там скажет президент?
Я остаюсь сидеть с бабушкой. «Никого нет?» ; беспомощно озирается она в глухоте, только из дальней комнаты слегка доносится тренькающий телевизор. Убедившись, что мы одни, бабушка рассказывает мне, как она упала, пытаясь на костылях перебраться на кухню. Говорит, видела демонов, они на неё напали; и до сих пор видит их иногда.
«Ничего не понимаю, ; говорит, ; всю жизнь в труде, с самого детства… никогда и представить себе такого не могла… и в мыслях не было ничего плохого ни про кого… и не думала, что так будет… и молюсь всегда… а сейчас вот демоны появляться стали… ничего больше не понимаю, ничего… за всех молюсь Царю Небесному и Отче наш постоянно… как же болит всё, ты не представляешь… я тебе передать не могу...»
Нас прерывают сёстры, мы снова наливаем чай, допиваем и доедаем. Бабушка тихо бормочет, как старый патефон давно заезженные пластинки: «В колхозе не состояли, единоличниками были... Родилась шесть килограмм... Соседи кричали, в колхоз её пахать... Теперь былой силы нет... В Москве до пенсии на заводе «Акрихин» работала... Сколько людей погибло, опасное производство… Теперь иностранец какой-то заправляет... Любовью-то сыт не будешь...»
«Видишь, какие-люди-то были? На людей похожи…» ; показывает мне фотоснимок с митинга в мае 45-го из дарственной книги к юбилею завода. Вижу. По лицам действительно видно, что теперь людей меньше.
«Если б люди, как сейчас были, войну бы не выиграли, – вторит бабушка моим мыслям. Но, кажется, мы и так её не выиграли. Фармацевтическим заводом нынче заведует подданный Голландии. Голландия во Вторую мировую выполняла роль подстилки. Так кто выиграл, бабушка? Выигрывает тот, кто подстилается?
Всё съедено, все разговоры переговорены ; время прощаться. По очереди подносим к изрезанному морщинами бабушкиному лицу свои свежие, как розы, лица; она чмокает в щёку, обещает за нас Богу молится. Оставляем её под неутешное бормотанье; обнимаемся, прощаясь, с тётушкой. Идём к машине, безвьюжно тихо падает снег крупными хлопьями. В тусклом фонарном свете, выгнувшись дугой посреди дороги безвинно мычит длиннорылый здешний дурачок. «Не обращайте внимания», ; кричит из окна чужая бабушка, ; он глухонемой и пьяный!» А дурачок всё машет нам, грозит кулаком, будто отпугивает незримых демонов.