- Вот мы и посмотрели…
Тальк, опылявший перчатки изнутри, съёжился в белесо-розоватые комья: несколько из них осели на овальных ладонях. Лишь это, пожалуй, и раздражало Печёнкина в его работе; от взмокшего талька – с потом ли, с кровью – руки покрывались розовыми, зудящими пятнами…
Следом за перчатками на пол полетел скальпель с алыми, свежими разводами. Он обиженно лязгнул о квадратик старого кафеля, и прожилка-трещинка на миг побагровела.
Возлежавшая на столе голая девушка с пробитой головой была жадно созерцаема пытливыми серыми глазами Печёнкина. Аккуратный разрез чернел чуть ниже правого уха, раскрывая рыхлую телесную мякоть до самой ключицы. По бокам миловидного круглощёкого лица, истерзанного ссадинами, безжизненно валялась пара русых косичек.
Покойница была очень похожа на… «Мою мать. Мою мёртвую мать. Она навсегда осталась хорошенькой».
Косы расплетались тонкими мужскими пальцами, сходство становилось всё очевиднее.
Созерцая это, Печёнкин невольно поймал себя на мысли, что ему, пожалуй, можно больше и не напиваться перед работой. Смысла нет никакого. И тряхнул светлой головой в безукоризненно белой шапочке, словно отгоняя дрёмы. Поёжился, не от страха. На миг Печёнкину показалось, что под кожей его проползли десятки назойливых мошек, и прозектор в третий раз за свою жизнь задумался о феномене смерти.
Он узнал о ней, когда повесилась мать. Он видел её, тихую и безмолвную, влезавшую в петлю в старом сарае. Когда отлетела прочь табуретка, пятилетний Андрюша наблюдал, как забавно дёргает ногами мама.
«Это игра такая. В птичку».
Он улыбнулся и пошёл к бабке, вприпрыжку, по чуть жухлой от жары траве.
- Андрюшк...!
- А?
- Мать чаво делает? – трясёт дряблыми щеками баба Нюра.
- Играет, – Андрей шлепает тонкими губами по ложке с вареньем. – В птичку.
Варенье соскользнуло с ложки на рубашку, и мальчонка испуганно хлопает глазами, прикрывая пятно.
- Играет… В птичку! Опять хернёй страдает. Дитё как свинья ходит, ёб вашу…
В угол резво отскочил ладони серый клубок. Старческая шершавая ладонь нависла над испуганной детской физиономией.
- Я не как свинья! – хнычет Андрюша. – Я как человек!
- Как свинья! – бабка с силой хватает его за тонюсенькое запястье и тащит за
собой. Не успев вынуть ложку из банки, мальчонка опрокидывает её на пол, и по жёлтому паласу разливается смородиновое пятно, усеянное осколками. Андрей верещит, жмурясь от боли: зеленоватые осколки вгрызаются в пятки, но баба Нюра, неумолимо давя жёлтой пятернёй на тощенькую ручонку, елозит внуком по полу, как веником. В голове у Андрея нарастает гул:
- Как свинья! Свинья!.. Свинья!
Потом было омовение, стол с фанерным гробком, бледный труп… Маленькому Андрею особенно запомнилась круглая косточка, выпирающая над материнской стопой цвета мрамора, с чуть потемневшими бирюзовыми прожилками.
Второй раз Андрюша думал о смерти, когда увидел, как его мёртвую, худенькую мать, кое-как вытащив из гроба, сношает сосед. Это было утром – рыхлая баба Нюра укатила в город, втиснувшись в пожелтевший автобус с грязными занавесками, и мальчик остался дома один.
Андрюша глядел заворожённо, не в силах заставить себя уйти. Употевший сосед улыбался нервно, улыбка давалась ему крайне тяжело, и даже жилы на его бледной, чуть сальной от пота шее, вздулись…
Через полтора часа Андрюша беззаботно жевал шоколадную плитку.
Следующим утром хоронили мать. Целуя мёртвый лоб, мальчонка с удивлением отметил про себя: «Какой тёплый…»
Андрюша вырос. У него теперь другая жизнь – жизнь Андрея Ивановича Печёнкина. Вырос, и ушёл «в дохтора».
Патологоанатом Андрей Иванович Печёнкин липкими руками обхватил голову.
Пятна зудят, напоминая Печёнкину о жизни. А он в третий раз задумался о смерти.
И он говорит сам себе:
- Какой тёплый… какой…
Печёнкину кажется, что сознание его стало ужасающе прозрачным, словно бы Андрей Иваныч махом протрезвел и стал другим. Это так испугало его, что Печёнкин поспешил нырнуть обратно, во что бы то ни стало.
Жаром вспыхнули его стальные глаза:
- Какой! Тёплый. Ка-кой…тёплый! – уцепился он за первую же попавшуюся мысль.
Прошёл час. Печёнкин учится успокаивать себя произнесением слов – их муторным «высвобождением», их воспроизведением. Вплоть до утраты ими смысла.
Лучше всего подобное делать с зеркалом. Андрей Иваныч наблюдает, как уголки его тонкого рта двигаются:
- Ка-кой-тёп-лый-лоб! Какойтёплыйлоб. Как ойтёплый лоб…
И вылетают изо рта слова, неведомые звуки неведомой жизни.