Скорпион книга вторая глава 8

ГЛАВА 8

МЕСТЬ ПЛОХОЙ ПОПУТЧИК

В воскресенье второго августа тысяча семьсот восемьдесят восьмого года умер Томас Гейнсборо. Смерть великого живописца не стала неожиданной для общественности: о том, что Гейнсборо неизлечимо болен, знали все, и только Господь мог распорядиться судьбой художника.

Умирая, Гейнсборо очень беспокоился о том, что не смог полностью обеспечить будущее своих дочерей. Жена утешила его, сказав, что уже много лет она припрятывала деньги, которые валялись у него везде, так что любой проходимец, желающий поживиться, мог их присвоить. Это сообщение обрадовало и растрогало Гейнсборо, который со слезами на глазах поблагодарил супругу за столь мудрые действия.

Когда случилось то, чего давно ожидали все близкие и друзья, было вскрыто завещание художника. Написанное за несколько недель до смерти, оно содержало твердые указания по поводу похорон, которым Гейнсборо не желал придавать излишней помпезности. При жизни и после смерти он оставался скромным человеком, завещая похоронить себя на кладбище Кью и поставить на могиле простой камень с именем, без всяких украшений.

Томазо приехал к дому Гейнсборо за два часа до похорон. На улице собралось много народа, но констебль, стоявший у входа по просьбе сэра Джошуа Рейнольдса, не впускал никого из посторонних. Юноша пытался втолковать ему, что является учеником мистера Гейнсборо, но заметный итальянский акцент, выдававший волнение молодого человека, насторожил стража порядка, и он был непреклонен.

Отойдя в сторону, Томазо, как и все присутствующие, стал дожидаться выноса тела. В это время сквозь толпу пробился Томас Лоуренс и, перебросившись с констеблем несколькими словами, прошел в дом. Это обстоятельство смутило и расстроило Томазо.

“Что ж, – подумал он, – если душа Гейнсборо где-то здесь, среди нас, она, несомненно, разберется, кто был другом при жизни и кто остался им после смерти…”

Вскоре из дверей стали выходить люди, которых Томазо видел впервые и не знал их имен. По скорбным лицам выходящих, по их приглушенным фразам, обращенным друг к другу без пафоса и суеты, можно было судить о том, что большинство этих людей были истинными друзьями покойного, и их присутствие рядом с ним вполне оправдано. Среди прочих Томазо узнал только одного – сэра Джошуа Рейнольдса.

Еще через какое-то время несколько человек вынесли гроб с телом Томаса Гейнсборо. Он был установлен на две скамеечки, и все, кто в этот час собрались на улице, имели возможность подойти и попрощаться с великим живописцем.

Гейнсборо лежал, накрытый белым ажурным покрывалом. Его лицо, пожелтевшее от жестокой болезни, хранило отпечаток успокоенности, недоступной живым, и даже едва заметная улыбка будто окаменела на его застывших губах.

Приблизившись к гробу вместе с другими, Томазо мысленно пожелал покойному царствия небесного, пообещав никогда не забывать той дружбы с его отцом, о которой юноша узнал недавно.

Напротив, на поставленных стульях сидели с мокрыми платками в руках дочери художника и его вдова, лицо которой было серым от горя, а глаза – красными и сухими. Все, что она могла, миссис Гейнсборо давно выплакала.

За спинами жены и дочерей стоял Дюпон, племянник художника, много лет помогавший дяде создавать его шедевры, а дальше – знакомые Томазо люди, среди которых находились Лоуренс и Рейнольдс.

У Томазо сложилось впечатление, что ни тот, ни другой не заметили и не узнали его. Томас Лоуренс со скучающим лицом, которому он время от времени возвращал скорбное выражение, сложив руки за спиной и покачиваясь с каблука на носок, разглядывал толпу.

Сэр Джошуа, найдя рукам место впереди себя, тихо переговаривался с кем-то рядом, то и дело печально раскланиваясь издалека с многочисленными знакомыми.

Воспользовавшись тем, что на него действительно никто не обращал внимания, Томазо удалился от гроба и, обойдя толпу присутствующих, приблизился к тому месту, где стоял президент Королевской Академии. Оказавшись рядом, он еще не знал, с чего ему следует начать разговор, хотя имел твердые намерения выразить сэру Джошуа, как коллеге Гейнсборо, искренние соболезнования. Стоя за спиной у президента Академии и собираясь с мыслями, Томазо услышал его слова. Обращаясь к стоявшему рядом с ним красивому мужчине лет пятидесяти, сэр Джошуа вполголоса сказал:

– При нашем последнем свидании у меня создалось такое впечатление, что ему жалко было, расставаясь с жизнью, прежде всего, расстаться со своим искусством, особенно теперь, когда он только начал понимать свои недостатки, которые начал понемногу изживать в последних произведениях.

– Да-да, очень печально, – ответил собеседник сэра Джошуа. – Это большая потеря для всех нас.

– Позволю себе заметить, – вклинился в разговор Томас Лоуренс, – что потеря, о которой вы говорите, мистер Уэст, наконец-то внесет спокойствие и порядок в жизнь Королевской Академии. Не мне вам объяснять, что при всей знАчимости своего таланта, Гейнсборо был довольно скверным человеком и постоянно конфликтовал с Академией. А его многочисленные работы, как правило, шли вразрез с общепринятым направлением.

– Damnant quod non intellegunt,* – сказал вполголоса Томазо, приблизившись на шаг к говорившим.


* Осуждают то, чего не понимают (лат.)


Все трое обернулись к нему.

– А, это вы, синьор Бальони! – сказал сэр Джошуа. – Пришли проститься с вашим кумиром?

Ничего не ответив, Томазо склонил голову.

– Кто это? – спросил мистер Уэст* у Рейнольдса, пытливо изучая фигуру юноши.


* Бенджамин Уэст (1738-1820) – американский живописец, почти всю жизнь проживший в Англии. С 1772 года стал придворным живописцем исторических картин, а с 1792 года и до конца жизни – президентом Королевской Академии.


– Позвольте представить вам нашего друга из Италии, синьора Бальони, – сказал сэр Джошуа. – К сожалению, он несколько опоздал родиться и застал Гейнсборо уже тяжело больным.

– Однако короткого знакомства мне было вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что покойный мистер Гейнсборо являлся лучшим художником этой страны, – сухо ответил Томазо, зная, как должны покоробить Рейнольдса эти слова.

– Сударь, – с некоторой поспешностью обратился к нему мистер Уэст, – не стОит делать столь категоричных заявлений.

– Это мое мнение, сударь, – парировал Томазо, – и я вправе высказывать его тогда, когда захочу.

– Этого права у вас никто не отнимал, – мягко сказал мистер Уэст. – Однако прошу заметить, что вы сказали свою фразу в присутствии сэра Джошуа, который давно и многими считается первым живописцем Англии. И я полагаю, ваши слова могли задеть самолюбие сэра Джошуа, который лишь из уважения к покойному мистеру Гейнсборо не стал отвечать на вашу бестактность.

– Да будет вам известно, – вставил Томас Лоуренс, – что мистер Рейнольдс был другом мистера Гейнсборо, и их соперничество не распространялось за рамки холста.

– А с вами, сударь, я и вовсе не разговариваю, – резко сказал Томазо. – Придержите свое мнение для малосведущих учеников Академии. Истинная дружба проверяется годами, а не желанием сгладить конфликт у постели умирающего.

– Что вы хотите этим сказать? – повысил голос сэр Джошуа.

– Dictum sapienti sat est,* – ответил Томазо.


* Для умного сказано достаточно (лат.)


– Да вы, сударь, выскочка и грубиян! – вспылил Рейнольдс, заметив, что их диалог начал привлекать окружающих. – Я позову констебля.

– Мои пороки куда менее значительны, чем ложь и двуличие, – спокойно ответил Томазо, склоняясь в сторону сэра Джошуа. – Поберегите эмоции, они могут вам понадобиться на кладбище, у могилы друга.

С этими словами Томазо быстро растворился в толпе, которая к тому времени собралась довольно большая, и окружала гроб с телом Гейнсборо сплошной стеной.

– Этот молодой человек весьма смел, – заметил мистер Уэст.

– Его смелость рождена невоспитанностью, – ответил Томас Лоуренс, – и я найду способ обуздать наглеца.

– Оставьте, Лоуренс, – устало сказал сэр Джошуа. – Не забудьте, что вы нужны Академии. Со своим бешеным характером этот итальянец и без вас угодит в какую-нибудь историю.

Между тем был подан катафалк, и гроб с телом Гейнсборо установили на его площадке. Кучер с черными лентами на шляпе тронул своих лошадок, и траурная процессия медленно отправилась на кладбище.

Впереди всех в гордом одиночестве совершал свой последний путь великий живописец Англии.

 ***

Высокий двухэтажный особняк лорда Грея в Лондоне мало, чем отличался от десятков других домов знатных вельмож. Все они строились примерно в одно время, и стиль, господствовавший в архитектуре шестнадцатого-семнадцатого веков, безусловно, наилучшим образом был отражен в подобных постройках. Выполненный в стиле барокко, дом лорда Грея довольно гармонично вписывался в угол квартала, составленный пересечением оживленной Оксфорд-стрит и тихой и зеленой Найтсбридж неподалеку от Гайд-парка.

Особняк этот перешел Джону Грею от отца, умершего, когда его сыну было всего двадцать лет, и с тех пор – уже почти четверть века – ничего внутри дома не менялось. Как, впрочем, и снаружи.

У широкого парадного входа гостей встречали восемь колонн с орнаментированными пилястрами, на которые опирался балкон второго этажа. У стены этот же балкон держали четыре кариатиды со скорбными лицами, изображавшими невероятную тяжесть их труда.

Внутри особняка взору открывался большой парадный зал со сглаженными углами потолка и стен, которые украшала богатая роспись, лепка, позолоченные розетки. Инкрустированный пол представлял собой великолепную мозаику из шести цветов, а многочисленные статуи и зеркала будто приглашали гостя любоваться чудесным интерьером. На стенах размещались огромные гобелены, выполненные на библейские и мифологические мотивы, а изящная мебель на витых тонких ножках дополняла общий колорит этого дома.

В молодости лорд Грей, жизнь которого изобиловала кутежами и любовными приключениями, не особенно заботился об устройстве своего дома. Все, что оставил ему в наследство отец, вполне устраивало молодого человека, тем более что дворецкий с прислугой, которых воспитал старый герцог, прекрасно управлялись по хозяйству, так что новому хозяину не приходилось даже давать распоряжения.

С годами лорд Грей, которому в тягость становилось одиночество, последовал примеру своего приятеля Хорэйса Уолпола и занялся коллекционированием. Однако, не обладая достаточным вкусом и навыком в живописи, он частенько попадал впросак, покупая, например, вместо подлинников умелые подделки Ван Дейка или Ван Балена. С выставок, организованных Королевской Академией, лорд Грей в свое время также приобрел несколько картин, но на этом его увлечение закончилось.

Получив, правда, университетское образование, которое молодой герцог не купил, а действительно выстрадал усердием и прилежанием, он однажды понял, каким профаном по части живописи был когда-то, но все же расставаться с подделками, украшавшими его дом по недоразумению, не торопился. Так и оставались висеть на стенах его особняка подлинники и копии, которые, впрочем, отнюдь не портили интерьер роскошного жилища лорда Грея.

К пятидесяти годам герцог слегка располнел, в походке появилась тяжесть, а в темных волосах, которые с некоторых пор он отрастил довольно длинными, обильно проступила седина. В его глазах, некогда живых и горячих, теперь нельзя было заметить и следов прежней удали, и лишь многолетняя усталость пополам с безысходным одиночеством тускло светились в них.

Однажды он подумал о том, чтобы навсегда покинуть Лондон, вернуться в свой родовой замок в Сандерленде, где жил его младший брат Генри с семьей, и там, в тишине и покое, нянча внучатых племянников, дожить свои дни. Эта мысль преследовала лорда Грея уже несколько лет, но что-то удерживало его на месте, какая-то сила оттягивала на неопределенный срок принятие окончательного решения.

Дописав свой роман-воспоминания, и какое-то время находясь в эйфории от успешного завершения грандиозного замысла, сэр Джон постепенно отошел от занятий литературой и всецело посвятил свой неисчерпаемый досуг живописи. Встречи с Гейнсборо, с которым он сблизился в последние годы, давали милорду не только пищу для размышлений, но и направление, которого следовало придерживаться, чтобы наиболее полно реализовать свои способности.

Он жил теперь, не ведая угрызений совести, и его душевное состояние омрачалось лишь мыслью о том, сколько лет жизни было потрачено впустую. Но не дано пережить дважды отмерянный отрезок времени, не дано исправить ошибки, совершенные раз и навсегда. Оставалось забыть о прошлом и радоваться каждому новому дню, подаренному богом для творчества…

…Когда Томазо приблизился к особняку лорда Грея, начинался теплый и душный августовский вечер. Облака, затянувшие небо, нависли над городом тяжелым свинцовым шатром. Воздух уплотнился, стал кисельно вязким, и запах дождя, опустившийся из потемневших небес, принес с собой ожидание скорой свежести и прохлады.

Отпустив извозчика на пересечении Пикадилли и Парк-Лейн, юноша решил пройтись пешком, чтобы в прогулке усмирить свое бойко говорящее сердце. В его душе накануне столь важного для него визита боролись два чувства: первым была неукротимая жажда мести за отца, вторым – заочная жалость к человеку, с которым так жестоко обошлась судьба. Однако чувство жалости, которое Томазо неожиданно обнаружил в себе, носило несколько брезгливый оттенок, и юноша настраивался на разговор самым решительным образом.

Прогулявшись по Парк-Лейн вдоль кованой ограды Гайд-парка, и подав слепому попрошайке пару монет, Томазо собрался с мыслями и приготовил для лорда Грея ряд вопросов, на которые, как он полагал, невозможно получить двусмысленных ответов.

Помня о предостережении тетушки Терезы и ее супруга, Томазо, тем не менее, не счел необходимым поставить их в известность о своем предстоящем визите, целиком полагаясь на свои собственные силы и эмоции, сполна владевшие его душой. Свернув на Найтсбридж, через четверть часа он уже стоял у дверей особняка лорда Грея.

На его звонок вышел дворецкий. Это был высокий, крепкий мужчина лет пятидесяти пяти с благородным животиком, придававшим его фигуре достаточную долю значительности.

– Что вам угодно? – спросил дворецкий, полупрезрительно оглядывая щуплую фигуру юноши.

– Мне угодно поговорить с вашим хозяином, – пытаясь придать голосу как можно больше независимости, ответил Томазо.

– Милорд не принимает гостей, – приподняв левую бровь и надувая губы, ответил дворецкий.

– Я наслышан об этом, – твердо сказал Томазо. – Однако полагаю, что для встречи со мной ему придется отступить от своего правила.

В словах юноши было столько неприкрытого вызова, что дворецкий, непривыкший к подобному обращению, слегка замешкался с ответом, и в его глазах мелькнуло изумление пополам с нескрываемым любопытством.

– Хорошо, сударь, – сказал он нерешительно. – Как прикажете о вас доложить?

– Скажите милорду, – ответил Томазо с лукавой усмешкой, – что в его настоящее стучится посланец из прошлого.

Дворецкий вскинул брови и уставился на юношу. Было видно, что ему никогда не приходилось сталкиваться с подобными загадками.

– А имя? – спросил он. – Имя вы назовете?

– Имя я назову лорду Грею сам, – решительно сказал Томазо, давая понять, что не намерен больше тратить время на пустые разговоры с дворецким.

– Хорошо, сударь, я все передам милорду. Вам придется подождать здесь.

Он удалился, оставив Томазо у входа.

Подняв глаза к небу, юноша подумал, что не лучшее время выбрал для нанесения визита. Облака над городом, толкаясь боками, сгустились, прижались друг к другу, угрожая пролиться обильным дождем. Вечерело. Смазались контуры домов, по мостовой поползли тени. Но отступать было нельзя. Разве погода могла помешать благородным замыслам?

Не прошло и двух минут, как дверь распахнулась, и дворецкий с озабоченным лицом позвал юношу.

– Входите, сударь, вас примут, – сказал он и добавил вполголоса: – Хочу заметить, что милорд в последние годы стал очень нелюдимым человеком. Это связано с определенным обстоятельством… Может быть, вам не известно…

– Вы имеете в виду его увечье, полученное в Америке?

– Гм, да, – смутился дворецкий знаниям незнакомца. – Постарайтесь не раздражать его…

– Вы так заботливы к своему хозяину… – усмехнулся Томазо. – Наверное, и он относится к вам с повышенным вниманием?

– Долгие годы моей службы сделали нас близкими людьми…

– Не беспокойтесь, – заверил Томазо. – Я и сам надеюсь, что наш разговор не выйдет за рамки корректности. Хотя, в основном, все зависит от самого милорда…

Проведя юношу через огромный зал к мраморной лестнице, ведущей на второй этаж, дворецкий, все время косящийся в сторону Томазо, сказал:

– Милорд примет вас в библиотеке.

– Мне все равно, – бросил юноша. – Лишь бы никто не помешал нашей беседе.

– Об этом не беспокойтесь, – сказал дворецкий. – Наши слуги воспитаны, и без надобности не входят.

Они прошли по широкому коридору второго этажа, устланному бордовой ковровой дорожкой, и остановились у тяжелой лакированной двери с массивной бронзовой ручкой.

– Одну минуту, – сказал дворецкий и вошел в комнату, а через несколько секунд пригласил туда Томазо.

Юноша вошел в просторное помещение, все четыре стены которого были заставлены до потолка стеллажами книг. Между стеллажами висело несколько картин – в основном, пейзажи. У одного из трех окон стоял большой стол из красного дерева, на котором возвышался серебряный письменный прибор. За столом сидел лорд Грей. В его глазах застыло искреннее любопытство.

– Вы свободны, Дэниел, – сказал лорд Грей дворецкому, выдержав некоторую паузу. – Я позову вас, если понадобитесь. И передайте мистеру Генри, чтобы ужин перенесли на полчаса.

– Слушаюсь, милорд, – ответил дворецкий и удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Несколько минут в комнате царило молчание. Лорд Грей внимательно изучал загадочного гостя, а Томазо с не меньшим вниманием разглядывал человека, о котором так много слышал и знал.

Юноша остановился неподалеку от входной двери, и вдруг поймал себя на том, что боится проходить дальше.

Почувствовав, что молчаливым наблюдением несколько смущает гостя, герцог встал, наконец, из-за стола и остановился, опершись об него правой рукой, а левую уперев себе в бок.

– Ну, юноша, – сказал он с принужденной усмешкой, – кто же вы, посланец из прошлого? Вы, кажется, так отрекомендовались?

Не успев ответить, Томазо почувствовал, как его тело охватила мелкая дрожь, и румянец выступил на его загорелых щеках. Ожидая увидеть каверзного вельможу с тупым и наглым выражением на лице, Томазо растерялся. Во всем облике лорда Грея – от позы до выражения глаз – сквозило необъяснимое обаяние, поддавшись которому, нелегко было начинать разговор с приготовленных жестких фраз, рожденных предвзятым отношением. И все же, довольно быстро справившись с собой, Томазо сказал, пытаясь придать голосу значительности и пафоса:

– Я тот, о существовании которого вы не подозревали. Я тот, кто зачат был в любви, а рожден в тайне. Я тот, кто приехал в Англию отыскать истину, и пришел к вам восстановить справедливость. Мое имя Томазо Бальони. И я сын Томаса Баттертона!

Произнося эти слова, Томазо смотрел прямо в глаза лорду Грею, и он заметил, как после названного имени отца дрогнуло лицо милорда, как подернулись тенью его глаза. Томазо представился, мостик для переговоров был переброшен. Но после его слов снова воцарилось молчание, будто каждый из них, стоя на своем берегу, не решался ступить на эту шаткую конструкцию, висящую над бездной.

– Вот оно что, – произнес, наконец, лорд Грей с сумрачной усмешкой. – Ваша мать, стало быть, синьора Фаустина Бальони…

– Именно так, сударь, – сказал Томазо с гордостью.

– Да-да, это просто удивительно, – сказал лорд Грей задумчиво. – Вот как порой поворачивается судьба… Ни одному писателю не выдумать сюжета, превосходящего тот, что подбрасывает сама жизнь.

Томазо смотрел на него с интересом, чувствуя, как ненависть, кипевшая в нем долгое время, внезапно остывает и отодвигается на второй план.

– Присаживайтесь, синьор Бальони, – мягко сказал лорд Грей, указывая на стул, и сам вернулся в свое кресло за столом, – или Томазо… Позвольте мне так вас называть, я ведь намного старше.

– Как вам будет угодно, – ответил юноша, присаживаясь.

Они сидели напротив, по обе стороны стола, и с нескрываемым любопытством смотрели друг на друга. В напряженном молчании прошла минута. Томазо не решался нарушить тишину, будто давая своему противнику собраться с мыслями.

– Итак, – сказал, наконец, лорд Грей, – вы приехали в Англию в поисках истины… Какой истины, Томазо?

– Милорд, – не без внутренней дрожи ответил юноша, – я приехал из Венеции, преследуя единственную цель: восстановить хронологию жизни моего отца, Томаса Баттертона, и отыскать причины, толкнувшие его к самоубийству.

– Это благородная цель, – сказал лорд Грей после паузы. – Теперь я понимаю, за какой справедливостью вы пришли ко мне…

– Увы, милорд, ваша роковая роль в этом деле открылась мне со всей очевидностью после бесед с моей тетушкой Терезой Клайв, а также в разговорах с покойным ныне мистером Томасом Гейнсборо. И я пришел к вам, чтобы выслушать и вашу сторону. Мне нет необходимости скрывать, что я настроен против вас весьма решительно. Полагаю, после того, что я узнал о вас, милорд, едва ли вы сможете предъявить мне доказательства своей невиновности. Вы собирались стреляться с Томасом Баттертоном на дуэли. Значит, совершенно ясно, собирались убить его. Вам помешала это сделать сестра отца Тереза. Мне подробно рассказали об этом эпизоде. Тогда вы, зная о том, что в издательстве готовится к выходу книга баллад отца, шантажировали мистера Ховарда, и он отказался от издания. Его не в чем винить, он был напуган вами. Это был серьезный удар, ибо вы знали, какую большую ставку делал на эту книгу юный поэт. По сути, она открывала ему дорогу в будущее. Но и этого мало. Вы оказали влияние на мецената, сэра Хорэйса Уолпола, к которому мой отец обратился за помощью, и тот, выполняя вашу просьбу, отказал Томасу Баттертону в содействии. Все эти обстоятельства, сложившиеся в короткий срок в одну цепь, и послужили причиной самоубийства моего отца. В силу своей молодости и чересчур впечатлительной натуры, он не выдержал свалившихся на него испытаний. И за всем этим стояла зловещая тень его врага – ваша тень, милорд!..

Лорд Грей выслушал обвинительную речь юноши со вниманием и интересом. Было видно, что воспоминания, связанные с далеким прошлым, не стали для него откровением.

– Томазо, – неожиданно спросил он, – сколько времени ты находишься в Лондоне?

– Чуть больше полутора месяцев, – ответил юноша.

– Да-а, – протянул лорд Грей, – за это время ты провел большую работу. И это делает тебе честь. Ты узнал многое из жизни твоего отца. Однако, придя ко мне, тебе хотелось выслушать и мою версию событий восемнадцатилетней давности, не так ли?

– Да, я уже говорил об этом, – твердо сказал Томазо. – Хотя ваши оправдания едва ли удовлетворят меня…

– Но я и не стану оправдываться, не стану вводить тебя в заблуждение ложными умозаключениями, направленными на то, чтобы уменьшить свою роль в этом деле. Я просто дам тебе кое-что почитать.

С этими словами он открыл ящик своего стола и вынул оттуда огромную пачку исписанных листов бумаги. Выложив этот рукописный фолиант на стол, лорд Грей стал перекладывать в сторону по несколько страниц сразу, будто отыскивая необходимое ему место.

– Это моя рукопись, Томазо, – говорил он, продолжая свои поиски. – Как видишь, ближе к закату жизни я тоже сделался писателем. Здесь – мои воспоминания, начиная с того дня, когда я познакомился с сестрой твоего отца Анной Баттертон.

– С графиней Экстер?

– Нет, – с грустью вздохнул милорд, – тогда еще с Анной Баттертон, неумытой и голодной девчонкой из предместья. Значительно позже она вышла замуж за графа Экстера, когда, благодаря мне, уже стала довольно состоятельной светской дамой. Ты не знал этого?

– Нет, – ответил Томазо, смутившись.

– Ну, вот, и я раскрыл для тебя что-то новое из жизни твоих родственников, – улыбнулся милорд. – Я вытащил Анну из грязи, одел ее, вычистил, обучил манерам, ввел в свет. Знаешь, Томазо, чего мне это стоило! Все общество тогда было настроено против меня. Еще бы, такой кавалер, а спутался с какой-то нищей девкой! Но я все презрел тогда. И знаешь, почему? Потому что любил Анну больше всего на свете. И люблю… до сих пор… Ты удивлен, Томазо?

– Признаться, я ошарашен вашим откровением, милорд, – сказал Томазо. – Но как же тогда…

– Ты имеешь в виду, почему она стала графиней?

Томазо помялся.

– Обо всем написано в этих воспоминаниях, – сказал лорд Грей. – Если хочешь, почитай с самого начала. В двух же словах я скажу тебе, что в какой-то момент я понял, что при всей той легкости и роскоши, которой я окружил ее, Анне на самом деле очень тяжело со мной. Я почувствовал, что она мучается от сознания своей полной зависимости от меня, ведь стоило мне шевельнуть пальцем – и она снова вернулась бы в грязь. И я решил дать ей свободу, избавить от себя. Моя любовь к ней оказалась выше вельможного эгоизма, я превозмог в себе чувства собственника и рабовладельца. И тогда появился граф Экстер, который не дал Анне пропасть. Правда, была еще одна история, когда Анна скрывалась в монастыре, и все считали ее погибшей. Но это случилось уже после смерти твоего отца, и я плохо знаю какие-то подробности. А на дуэли, которой помешала Тереза Баттертон, решающее слово было все же за Анной. Она не знала, что юноша, с которым я собирался стреляться, – ее брат. Об этом в последний момент сказала Тереза. И Анна умоляла меня прекратить дуэль… Вот так.

Милорд посмотрел на юношу и заметил, что тот заворожен откровениями, свалившимися на него. От ненависти и злобы в его душе, казалось, не осталось и следа.

– Не угодно ли поужинать? – спросил милорд, улыбаясь. – Томазо, сделай одолжение, составь компанию старому отшельнику.

– Откровенно говоря, я не рассчитывал на ужин с вами, – ответил юноша, смутившись.

– А я без ужина не отпущу тебя, – сказал лорд Грей. – Посмотри в окно: дождь так и хлещет. В такую погоду хороший ужин и бутылка старого вина как нельзя лучше поднимают настроение. Не так ли? Впрочем, откуда тебе это знать, человеку из теплой, солнечной страны? Ну, так что, Томазо?

– Вы обезоруживаете меня, – ответил юноша, пожимая плечами. – Благодарю за приглашение, милорд.

– И еще, – добавил лорд Грей. – Мое имя Джон Грей, называй меня по имени – я хочу сократить дистанцию между нами, определяемую обращением “милорд”.

– Как скажете, сэр Джон.

Во время ужина, который камердинер подал прямо в библиотеку, лорд Грей расспрашивал Томазо о его впечатлениях об Англии, об увлечениях юноши живописью и музыкой, о семье Терезы Клайв.

– Джонатан Клайв, – сказал милорд, – это один из благороднейших людей, каких мне когда-либо доводилось встречать. Я очень рад, что он является твоим родственником, Томазо.

– Мне рассказывали, что однажды он спас вам жизнь… – осторожно сказал Томазо.

– Да, это так, – с грустью ответил сэр Джон. – И я пытался отблагодарить его за это. Но, увы, твой дядя Джонатан отверг все мои предложения. В этой рукописи, Томазо, ты найдешь описание всех событий, которые бы могли тебя интересовать. И мистер Ховард, о котором ты упоминал, прочитав мои воспоминания, тут же согласился издать этот труд весьма немалым тиражом. И знаешь, Томазо, я отказался. Я вдруг понял однажды, что моя рукопись – это моя жизнь, моя душа. И если я отважусь выставить ее на всеобщее обозрение, то слишком многим в нашем обществе захочется вытереть ноги об автора. Так устроен мир, Томазо, и ничего с этим не поделаешь.

Он замолчал, грустно отвернувшись к окну. Глядя на лицо милорда, на котором не было и тени притворства, Томазо вдруг поймал себя на том, что действительно жалеет врага, что поддался его обаянию и позабыл о цели своего визита. Юноше даже показалось, что он уже где-то встречал это лицо, еще тогда вызвавшее у него симпатию – каким-то случайным взглядом, поворотом головы или улыбкой… Но припомнить, где бы это могло случиться, никак не мог.

– Ваша светлость, – сказал Томазо осторожно, – у меня сложилось впечатление, что я где-то мог видеть вас раньше.

– Не знаю, – ответил сэр Джон, – я ведь нигде не бываю. Вероятно, тебе просто показалось.

– Вы совсем не выходите из дома?

– Практически да, за редким исключением. Вот разве что в последнее время я иногда бывал у Гейнсборо…

– Что? – переспросил Томазо, и тут его осенило. – Я вспомнил! Я видел вас на похоронах три дня назад. И еще раньше, возле дома Гейнсборо, когда пришел к нему впервые. Вы были знакомы?

– Мы дружили последние несколько лет, – ответил лорд Грей. – Увы, против такой болезни люди бессильны. Лучшие доктора, которых я приглашал, говорили мне, что Гейнсборо обречен. Как только мог, в наших беседах я поддерживал в нем силы и желание выздороветь… А теперь, с его уходом…в моей душе образовалась какая-то пустота. Не осталось никого, с кем бы хотелось поделиться душевными переживаниями. Я стал одинок еще больше, чем прежде…

– Сэр Джон, – сказал Томазо после паузы, – я считал вас совершенно другим человеком…

– Я догадываюсь об этом, – грустно улыбнулся лорд Грей, встал и подошел к окну. – Знаешь, ни с чем не сравнить состояние души, когда оказываешься лучше, чем о тебе думают люди…

Между тем, покончив с ужином, милорд вызвал камердинера, и когда мистер Генри, косясь на юношу, собрал посуду на поднос и закрыл за собой дверь, сказал:

– Ну, что ж, продолжим наше заседание? Вот передо мной страницы, которые одержат воспоминания, касающиеся нескольких дней после несостоявшейся дуэли. Если хочешь, почитай прямо здесь. Я подожду…

– Милорд, я полагаю, что будет лучше, если вы сами расскажете о том, что найдете необходимым сообщить мне. Я полностью доверяю вам.

– Благодарю, – с теплотой в голосе ответил лорд Грей. – Итак, начну с того, что после дуэли мной владела крайняя степень раздражения. Не скрою, что Томас Баттертон, оскорбив меня своим нелепым вызовом, был в те дни ненавистен мне. Я ведь не знал тогда, какие высокие чувства родились в его душе по отношению к твоей будущей матери. Тогда он был для меня просто мальчишкой и выскочкой, которого непременно хотелось наказать. Вот почему я нашел способ повлиять на мистера Ховарда, и книга твоего отца не вышла из печати. Этим, собственно говоря, и ограничивалась моя месть. Что мне было делить с Томасом Баттертоном? Фаустину Бальони, которая, прости меня, Томазо, не стала очередным завоеванием ловеласа лорда Грея? ПризнАюсь тебе, что это было лишь минутное увлечение, порыв, который непросто контролировать, но который быстро проходит. Словом, удовлетворившись задержанием книги, я готов был забыть о Томасе Баттертоне. Что же касается сэра Хорэйса Уолпола, то я всего-навсего обмолвился в беседе с ним об этой истории, как о некоем факте, свидетельствующем о нравах современной молодежи. Мы пошутили на этот счет, вот и все. Откуда же мне было знать, что Томас Баттертон обратится за помощью именно к нему? Согласись, Томазо, моей вины в этом нет.

– Выходит, мистер Уолпол по собственной инициативе оттолкнул юного поэта, хотя ранее поддерживал и менее талантливых? – спросил Томазо.

– Выводы делай сам, – ответил милорд. – Я лишь восстанавливаю цепь событий, которые тебя интересуют.

– Что ж, я приму к сведению ваше сообщение, – сказал Томазо задумчиво.

Они помолчали. Лорд Грей, не спеша, складывал свою рукопись.

– Возьмешь? – спросил он. – У меня довольно разборчивый почерк.

– Нет, благодарю вас, – ответил Томазо смущенно. – Это уже лишнее.

– Много страниц в этих воспоминаниях, – продолжил лорд Грей со вздохом, – посвящены моим похождениям в Америке. Кстати говоря, я благодарен тебе, Томазо, за твою выдержку. За весь вечер ты ни разу не остановил свой взгляд на той части моего лица, которая хранит отпечаток тяжелого прошлого. Если бы ты знал, как это увечье угнетает меня! Уже больше десяти лет я живу отшельником – именно из-за этого. Лишь граф Экстер, мой давний приятель, иногда посещал меня в этом добровольном заточении. Да и то его визиты были тягостны, а порой просто невыносимы. Это другая история, Томазо. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю?..

– Да, ваша любовь к графине…

– Увы, это самое светлое, что было в моей прошлой жизни. Теперь я non sum quails eram.* Мне остались лишь воспоминания.


* Не таков, каким был (лат.)



– Сэр Джон, позвольте выразить вам признательность за то, что, нарушив собственный порядок, вы согласились принять меня и к тому же рассказали многое из того, что оставалось для меня тайной.

– Когда ты вернешься домой, в Венецию, ты расскажешь матери о том, каким стал теперь лорд Грей. Едва ли нам удастся увидеться с ней в этой жизни…

– Кто знает, милорд, – ответил Томазо. – Пути господни неисповедимы.

– Что ж, не стану тебя задерживать, Томазо, – сказал лорд Грей. – Скажи только, когда ты намерен уезжать?

– Я пока не решил с отъездом, – замешкавшись с ответом, сказал Томазо. – У меня есть еще несколько дел в Лондоне…

– Надеюсь, ты не забудешь попрощаться со мной, когда твои чемоданы будут собраны, – сказал сэр Джон, собираясь положить руку на плечо юноши. Потом, не решившись, опустил ее.

– Непременно, сэр, – с воодушевлением ответил Томазо.

Он покинул особняк на Найтсбридж со смешанными чувствами. В истории гибели его отца, казалось, было уже все ясно, но какая-то незавершенность будто еще подтачивала душу, не давала вздохнуть с удовлетворением. К тому же лорд Грей предстал для Томазо не всесильным монстром, достойным покарания, а весьма приятным человеком с благородной внешностью и такими же поступками. Было, над чем задуматься, было, на что потратить время…

Дождь кончился. На улице было темно, хотя небо очистилось, и в лужах плескались звезды. Глубоко вдохнув прохладного свежего воздуха, Томазо отправился в гостиницу.

 ***

Харчевня “Белая лошадь” в Хайгете как две капли воды была похожа на десятки подобных заведений, разбросанных в округе Лондона. Та же кухня, из которой тянуло жареным луком и свининой, те же тяжелые дубовые столы с поверхностью, исколотой ножами подгулявших бродяг, те же посетители – местные крестьяне, ремесленники, прочий сброд, среди которого редко можно было встретить интеллигентного человека.

Впрочем, “Белая лошадь” все же отличалась от многих других харчевен тем, что ее хозяйка, миссис Соуверидж, была на редкость сварлива, и едва ли во всей округе отыскалась другая подобная особа. Давно потеряв мужа, старого одноногого моряка, однажды допившегося до чертиков и замерзшего под чьим-то забором, миссис Соуверидж воспитала двоих детей в страхе и покорности. Теперь ее семнадцатилетняя Кэтрин прислуживала посетителям, а двадцатилетний Роберт помогал матери на кухне.

Но если молодой человек, в силу своего покладистого характера, давно привык к резким окрикам и пиратской ругани матери, мало обращая внимания на ее выходки, то бедная девушка сносила тиранию родительницы весьма болезненно. Вращаясь между столов, как волчок, она, казалось, не касается ногами пола, успевая обслужить посетителей, убрать посуду, вытереть столы и вынести помои. И вместе с тем ругань и бесконечные угрозы неизменно доставались ей, будто она ленива и неповоротлива.

Будучи в свои семнадцать лет девушкой крепкой и развитой, Кэтрин, кроме издевательств матери, ежедневно становилась предметом насмешек и подковырок со стороны опьяневших посетителей харчевни, которые без конца щипали ее, с пещерной нежностью поглаживали округлости, а то и подвергали девушку открытым домогательствам.

Тем не менее, выросшая в атмосфере грубости и похоти, Кэтрин сохранила в себе завидное достоинство и кротость, отвечая на пьяные выпады строгими замечаниями, в которых призывала грубиянов к нравственности и порядку.

Такая неприступность девушки, как ни странно, бесила ее мать, которая, казалось, готова была подложить родную дочь под любого, кто отвалит хороший куш. И подобные предложения нередко поступали матери, однако дорогу клиенту неизменно переходил Роберт Соуверидж, очень любивший свою сестру, – и грязные сделки, как правило, расстраивались.

Миссис Соуверидж в такие моменты, лишившись барыша, который сам плыл в руки, вымещала на детях свой неистовый гнев. Но если Роберт сносил оскорбления с отрешенной улыбкой, то юную Кэтрин отношение матери угнетало все больше и больше, и однажды она даже призналась брату, что готова бежать из дома куда угодно, хоть и в монастырь.

Среди завсегдатаев “Белой лошади”, знакомых с положением вещей, давно возникло некоторое состязание, целью которого, естественно, была Кэтрин и ее девственность. Принимались негласные ставки на того или иного соискателя, и грубая, похотливая игра, сама по себе ставшая притчей в окрестностях Хайгета, привлекала в харчевню много посетителей.

…На следующий день после визита к лорду Грею Томазо отправился в Хайгет. В его голове созрел план, осуществление которого юноша не стал откладывать.

День выдался пасмурным, как и предыдущий. Рваные облака, как лоскуты потрепанных бурей парусов, проносились по серому небу. Правда, увлеченные стремительным движением, они не собирались в тучи, как видно, жалея и без того промокшую землю. Было холодно и грустно. Мысли, отягощенные скверной погодой, становились медлительной обузой для думающего человека.

Томазо приехал в Хайгет в сумрачном настроении. Его план встречи с Еленой, как стена осажденной крепости, имел бреши и слабые места, поскольку был построен из чистой фантазии, которая во все века являлась противоположностью точному расчету и редко находила воплощение в реальной жизни. Понимая все несовершенство своей затеи, Томазо решил действовать по обстоятельствам и, переполненный надеждами и сомнениями, со скорбным выражением лица вошел в харчевню “Белая лошадь”.

Было около трех часов пополудни – время, когда обед уже заканчивался, а до ужина оставалось еще много времени. Посетителей в небольшом прокопченном зале было немного. Осмотревшись, Томазо выбрал стол у стены и сел лицом к входной двери.

Несколько завсегдатаев лениво повернули головы в сторону незнакомца и, не найдя в нем ничего привлекательного, снова уткнулись в свои бокалы и тарелки. Это было на руку юноше, поскольку ему отнюдь не хотелось притягивать к себе чье-то внимание.

Из кухни выпорхнула Кэтрин и, грациозно покачивая бедрами, приблизилась к юноше.

– Желаете пообедать, сударь? – спросила она кротким голосом, опуская при этом глаза.

– Спасибо, милая, я не голоден, – улыбнулся Томазо. – Вот разве что пива и соленых сухарей, если таковые имеются.

– Непременно, сударь, сию минуту! – воскликнула Кэтрин, пораженная таким обращением, и упорхнула на кухню с еще большей легкостью, чем раньше.

Через несколько мгновений она уже вернулась, держа на подносе глиняную кружку пенного напитка и тарелку с румяными сухарями. Расставляя заказ перед посетителем, Кэтрин метнула в него молниеносный взгляд и тут же смутилась, поскольку ее глаза встретились с глазами юноши. Он смотрел на девушку с любопытством.

– Как тебя зовут? – спросил Томазо вполголоса.

– Кэтти, сударь, – робко ответила она, не торопясь уходить, и будто ожидая дальнейших расспросов. И она не ошиблась.

– А кто хозяин этой харчевни? – спросил Томазо, жестом обводя почти пустой зал.

– Моя мать, миссис Соуверидж, – охотно ответила девушка. – А мы с братом помогаем ей.

– Вот как! Стало быть, ты знаешь всех, кто бывает здесь время от времени, милая Кэтти?

– Конечно, сударь! Вся округа любит “Белую лошадь”. У нас отличная кухня…

По всему было видно, что девушке нравилось беседовать с незнакомцем. Еще бы, вместо грубого обхождения, к которому она давно привыкла, вежливый тон случайного посетителя располагал девушку к нему. И лишь затаенная тревога, плохо понятная юноше, мелькала в глазах Кэтрин.

– Тогда присядь на минутку рядом, – предложил Томазо. – Я хочу тебя кое о чем спросить.

– Я бы с радостью, сударь! – воскликнула Кэтрин. – Однако, боюсь, это не понравится моей матушке, которая вот-вот позовет меня мыть посуду.

– Она у тебя строгая?

– И не спрашивайте, – вздохнула девушка.

– Не бойся, – заверил Томазо. – Я найду возможность унять гнев твоей матушки, если она станет тебя ругать.

С этими словами он взял руку девушки и слегка потянул ее вниз, усаживая Кэтрин на стул рядом с собой. Слабо сопротивляясь, девушка уступила. Ее щеки покрыл румянец, глаза зацепились за щель в зашарканном полу.

– Простите, сударь, – вдруг сказала она, неожиданно осмелев, – а вы иностранец?

– Да, Кэтти, я итальянец. Тебя это смущает?

Он заметил, как импульс внутренней дрожи пробежал по всему телу девушки.

– Нисколько, сударь, – ответила она, не поднимая глаз.

– Итак, – начал Томазо, отхлебнув пива, – вот мой вопрос, точнее, даже два: знаешь ли ты Оливера Нортона, и часто ли он захаживает в “Белую лошадь”?

– Конечно, знаю, – оживилась Кэтрин. – Это конюх графа Экстера. А графский особняк тут неподалеку.

– Ну?

– А заходит он почти каждый день, ближе к вечеру. Выпивает бокал или два вина, выкуривает трубку и уходит.

– Чудесно! – воскликнул Томазо. – Вчера он был?

– Да, сударь.

– Полагаю, что и сегодня появится?

Кэтрин неопределенно пожала плечами и вдруг вскочила, как ужаленная. Из кухни раздался гневный голос миссис Соуверидж.

– Где эта бездельница, Робби? – вопрошала она. – Где эта маленькая дрянь, сто чертей ей в глотку! Почему не моется посуда?

Зычный голос миссис Соуверидж опередил появление своей хозяйки на несколько мгновений, но сразу осекся в тот момент, когда женщина увидела свою дочь в обществе незнакомого джентльмена. Приблизившись, она сверкнула глазами, взглядом приказывая дочери удалиться. Когда та убежала на кухню, миссис Соуверидж гордо подступила ближе и спросила, меняя тон своего голоса:

– Издалека ли вы, сударь, прибыли в наши края?

– О, весьма издалека, – ответил Томазо, склонив голову и намеренно выпячивая свой слабый итальянский акцент.

– Так вы иностранец?! – воскликнула миссис Соуверидж, и ее глаза хищно заблестели.

– Вы не ошиблись, сударыня. Я прибыл из Италии. Мое имя Томазо Бальони, я путешественник.

– Такой молодой?

– Что проку путешествовать в зрелом возрасте? – сказал Томазо. – Острота впечатлений притупляется подагрой и насморком. И лишь молодость открывает все границы.

– О, да! Вы, безусловно, правы, – согласилась миссис Соуверидж, не без гордости обведя взглядом последних обеденных посетителей, которые с интересом наблюдали за их знакомством.

– Ну, чего уставились?! – вдруг рявкнула она. – Иностранца не видели, олухи?

Трое или четверо мужчин, неодобрительно гудя, встали со своих мест, и вышли из харчевни. Еще двое оставались за столами, но уже не смотрели в сторону хозяйки.

– Сударыня, – сказал Томазо с максимальной любезностью, – я, собственно, в данное время изучаю лондонские окрестности. А в Хайгет меня привело еще и дело. Видите ли, до сих пор я путешествовал в экипаже, а теперь мне хотелось бы купить лошадь для верховой езды. И знакомые в Лондоне посоветовали обратиться за помощью в этом деле к Оливеру Нортону. Говорят, он служит конюхом у какого-то местного владетеля и знает толк в лошадях.

– О, это весьма почтенный господин! – воскликнула миссис Соуверидж. – Я слышала, что граф Экстер очень доволен своим конюхом, хотя тот и стар уже, как мои сковородки. Да, он захаживает сюда каждый вечер. Откровенно говоря, мистер Нортон большой любитель выпить, но если у вас к нему дело, я не думаю, что он откажется вам помочь.

– Я тоже на это надеюсь, – вставил Томазо, имея в виду совсем другое.

– Да, кстати, мистер Бальони, не угодно ли комнату для отдыха? У меня есть чудесная комната для постояльцев. Не сидеть же вам до вечера за столом. Или вы хотите отыскать мистера Нортона немедленно? Тогда я скажу вам, куда идти.

– Я не спешу, – ответил юноша. – А что касается комнаты… это отличная мысль. Пожалуй, я сниму ее у вас на денек-другой.

– Вот и славно! – воскликнула миссис Соуверидж, чуя добычу. – Надеюсь, пять шиллингов за сутки для вас не слишком большая сумма?

– Отнюдь, – ответил Томазо, доставая кошелек. И понимая, что завоевал расположение хозяйки окончательно и бесповоротно, добавил: – Я даже готов заплатить вперед.

– Это очень любезно с вашей стороны! – воскликнула миссис Соуверидж с фальшивой улыбкой, жалея в душе, что не назвала большей цены. – Позвольте, я вас провожу. А вечером, когда появится мистер Нортон, я позову вас.

– Именно об этом мне бы хотелось вас попросить, – сказал Томазо.

По скрипящей лестнице миссис Соуверидж провела юношу на второй этаж довольно крепенького еще здания харчевни, и отперла перед ним тяжелую дверь. В крохотной комнатушке, открывшейся взору юного путешественника, кроме кровати и гардероба ничего не было. Подсвечник с огарком свечи – и тот стоял на подоконнике.

– Зато какой вид из окна! – воскликнула женщина, заметив, как поморщился Томазо. – Прямо на рощу графа Экстера.

Сделав вид, что его вовсе не интересуют такие подробности, Томазо поблагодарил гостеприимную хозяйку за шикарные апартаменты и напомнил, как важно ему не прозевать мистера Нортона. Мягко прикрыв дверь, он приблизился к окну и долго смотрел на кривую дорогу, которая, огибая овраг, уходила в сумрачную даль и там, в полутора милях от харчевни, упиралась в зеленую стену графских лесных угодий.

Его зыбкий план начал осуществляться. Первый шаг был сделан. Осталось как следует подготовиться к дальнейшим усилиям. И устроившись на неожиданно мягкой кровати, Томазо постарался уснуть.

 ***

Утомленный событиями последних дней, Томазо чувствовал себя усталым. К тому же скверная, угрюмая погода, манипулирующая настроениями людей, не вносила оптимизма и ясности в мысли юноши, располагая их к вялому течению по мрачному руслу неопределенности.

Его не смущало отсутствие элементарных удобств в новом жилище, ведь харчевня у дороги являлась самой убогой и отдаленной родственницей шикарной лондонской гостиницы “Роял”, и, покинув роскошный номер, за который, впрочем, он уплатил еще на две недели вперед, Томазо настраивался на самые разнообразные мытарства.

Закрыв глаза, он попытался вспомнить теплые волны венецианской лагуны, голубые и розовые облака над живописным городом его детства, и незаметно для себя заснул крепким и глубоким сном.

Проспал Томазо более четырех часов. За это время в природе произошли чудесные перемены. Небо очистилось, и когда последние клочья облаков медленно перетекли за горизонт, мокрой земле открылся огромный бронзовый шар закатного солнца. Оранжевой кистью он широко мазнул по неподвижным лужам, траве, по дороге с наезженной колеей, по камышовым крышам крестьянских домов. Все вокруг встрепенулось, зашевелилось, воздух наполнили живые звуки, будто невидимый августовский оркестр настраивал инструменты, чтобы грянуть, наконец, волшебную симфонию конца лета.

Отдых пошел юноше на пользу. Проснувшись от стука в дверь, он ощутил себя бодрым и готовым к любым, даже самым невероятным испытаниям. Встряхнув головой, и ладонями смахнув с лица остатки сна, Томазо прислушался.

– Мистер Бальони! – позвал нежный девичий голос. – Мистер Бальони!

– Что случилось, Кэтрин?

– Вы просили сказать, когда придет мистер Нортон.

– Да, я просил.

– Он внизу, – сообщила девушка. – Заказал свое вино и разжигает трубку.

Отперев дверь, Томазо заметил смущение на лице девушки, с которым отчаянно боролись восторженные искры в уголках ее глаз.

– Спасибо, милая! – воскликнул Томазо. – Ты сделала для меня очень много.

– Вы преувеличиваете, сударь. Это ведь такой пустяк.

Нежно пожав ее руку, Томазо еще раз поблагодарил девушку, лицо которой порозовело. Через пару минут он подсел за столик к Оливеру Нортону. Узнав юношу, тот будто и не удивился его появлению.

– А, синьор Бальони, – оживился он, – рад вас видеть.

– Приветствую вас, – ответил юноша. – Не скрою, я также рад видеть вас. И, вероятно, даже более, чем вы меня.

Прищурив единственный глаз, старик мельком взглянул на собеседника. Затем отпил из бокала, затянулся трубкой и, выпустив клуб дыма, склонился к Томазо.

– Вы отчаянный малый, – сказал он вполголоса. – Мне по душе настойчивость и азарт. Позвольте угостить вас джином.

–Благодарю, мистер Нортон, – ответил юноша. – Однако не обижайтесь, но джина я не хочу. Вот от пива не откажусь, и, в свою очередь, хочу угостить вас.

– Что ж, если у вас есть время, почему бы нам не поболтать часок за пивом. Но позвольте все же первым угостить мне, на правах вроде как хозяина. Кэтти, поди сюда!

Лавируя между столиков, за которыми собралось уже довольно много народу, девушка мгновенно приблизилась к собеседникам. Казалось, что она все время следила глазами за Томазо и будто ждала, что ее позовут.

– Вы голодны? – спросил старик и, не дожидаясь ответа юноши, обратился к Кэтрин: – Бокал пива моему другу и что-нибудь мясное нам обоим.

– Сию минуту, – пропела девушка и невесомо заскользила между столов, одарив Томазо лучезарным взглядом своих чистых серых глаз.

– Прелестное дитя, – сказал Оливер Нортон, глядя ей вслед. – Пропадает в этой глуши среди жлобья и пьяниц. Ей бы горничной в приличный дом…

Томазо промолчал, тоже глядя вслед девушке. Вскоре они уже утоляли голод жареной телятиной с картошкой и вели тихую беседу.

– Я догадываюсь, зачем вы искали встречи со мной, – сказал Оливер Нортон.

– Тем лучше, – оживился Томазо. – Тем скорее мы доберемся до сути.

– Э, мой друг, – протянул старый пират, – не все так просто, как может показаться. Скажу вам откровенно, синьор Бальони, ваши шансы в этой игре мизерны и призрачны. Вы, конечно, понимаете, что мне, как конюху, не приходится заходить в покои, тем более, участвовать в каких-то разговорах. Мое дело – конюшня и уход за лошадьми. Но из болтовни горничных на кухне я кое-что узнаЮ время от времени. Скажу вам, не тая: есть некто Томас Лоуренс, чье имя в последнее время у всех на устах. Он талантливый художник, и пишет будто бы большой семейный портрет Экстеров. В связи с этим этот Лоуренс почти каждый день бывает в доме. Принимают его с большим желанием, как лучшего друга семьи. Горничная графини Анны говорила, что госпожа очень благосклонна к молодому человеку, и будто бы мечтает выдать за него замуж леди Елену. Горничная же молодой графини, напротив, утверждала, что леди Елена этого Лоуренса терпеть не может, всячески старается избегать его общества, хотя ей это удается довольно редко. Словом, синьор Бальони, у вас есть соперник, и весьма серьезный.

– Что ж, – вздохнул Томазо, – тем непреклоннее я буду в своих усилиях…

– Ваша решимость достойна высокой оценки, но боюсь, что усилия, затраченные вами, не приведут к желаемому результату. Уж слишком прочно держат леди Елену в повиновении мать и отец. Она не посмеет ослушаться их решения, если таковое будет объявлено.

– Вы считаете, что дело приближается к помолвке? – встрепенулся Томазо, и глаза его потухли.

– Мне трудно судить, мой друг, – вздохнул мистер Нортон, и в его голосе отчетливо прозвучала грусть. – Во всяком случае, до восемнадцатилетия молодой графини ничего не будет. А день рождения у леди Елены, кажется в январе.

– В таком случае, мистер Нортон, – сказал Томазо с тенью озабоченности на лице, – не смогли бы вы оказать нам с леди Еленой еще одну услугу? Передайте ей, что я снял комнату в этой харчевне, и буду ждать здесь столько времени, сколько понадобится леди Елене для того, чтобы найти способ увидеться со мной. А вы будете приходить сюда, и рассказывать обо всех новостях. Мы еще посмотрим, кто кого!..

– Что ж, постараюсь, чтобы ваше проживание в этой конуре не слишком затянулось, – ответил Оливер Нортон.

Между тем неподалеку разыгралась сцена, которая помешала спокойному течению беседы. Какой-то рыжий верзила с белесыми ресницами и длинными густыми бакенбардами до самого кадыка, изрядно загрузив свой желудок джином, ухватил проходившую мимо Кэтрин за талию и с силой усадил к себе на колени. Девушка отчаянно отбивалась, но справиться с грубияном у нее не хватало сил.

– Попалась пташка на вертел! – орал он ей на ухо, облизывая мокрые от вина и слюней губы. – Не жестко ли сидеть, а?

Вокруг гоготала пьяная компания, а верзила, чувствуя себя героем, как перышко, отрывал девушку от себя и снова усаживал на колени, демонстрируя откровенные телодвижения.

– Давай, Джонни, давай! – поддерживали парня окружающие.

– Задери ей юбку! – советовали одни.

– Кэтти, расслабься! – смеялись другие.

Грязная сцена, вызвавшая столь бурный восторг у посетителей харчевни, продолжалась бы еще неизвестно сколько, если бы не вмешался незнакомый юноша, скромно сидевший до этого за столиком с Оливером Нортоном. Вскочив со своего места, он взял в руку большую глиняную кружку для пива и, решительно подойдя вплотную к пьяному грубияну, разбил ее в черепки о его рыжую голову.

В ту же секунду, заваливаясь набок, тот рухнул на пол. Вырвавшись из ослабевших рук насильника, бедная Кэтрин убежала, а в харчевне наступила гробовая тишина. Ошарашенные пьянчуги, не ожидавшие такого поворота, вмиг протрезвели и застыли в своих позах, переводя взгляды с бездыханного тела, распластавшегося на полу, на юношу, глаза которого сверкали отчаянным блеском. Никто не проронил ни слова.

Джонни, из головы которого сочилась кровь, застонал и пошевелился только через несколько минут, и лишь тогда кто-то из его дружков поспешил ему на помощь.

Томазо стоял посреди зала с отломанной глиняной ручкой от кружки. С холодным презрением он смотрел на свою жертву.

– Зачем ты это сделал, парень? – спросил один из мужчин, и в его голосе прозвучала явная угроза.

– Он грубо обошелся с девушкой, а я этого не люблю, – ответил Томазо тихим, спокойным голосом.

Посетители харчевни переглянулись. Что-то было в этом парне такое, что отбивало охоту выяснять с ним отношения.

Рыжего Джонни, который от сотрясения не мог стоять на ногах, выволокли на улицу. Многие, кто был в харчевне, вышли следом и не возвращались. За столиками стало просторнее.

– Будь осторожен, Томазо, – шепнул Оливер Нортон, когда юноша снова сел за стол. – Тебе могут не простить этой выходки. А я уже слишком стар, чтобы вступать в драку…

– Я никого не боюсь, – ответил юноша, и в его голосе не нашлось и доли самоуверенности. – У меня есть нож, и я неплохо им владею.

– Эх, почему ты не родился сорок лет назад! – воскликнул вдруг Оливер Нортон. – Мы бы с тобой немало славных дел провернули, а?

Из кухни сквозь пелену слез на Томазо смотрели переполненные благодарностью огненные глаза Кэтрин.

 ***

Ночь Томазо провел в размышлениях, и отнюдь не вечерний инцидент в харчевне занимал его мысли. Было нечто другое, более высокое и светлое, что не давало уснуть.

В небольшое окошко, растворенное им навстречу августовской синеве, вползал тягучий сырой аромат земли, напоенной недавним дождем. Не зажигая свечи, чтобы не привлекать ночных бабочек и комаров, Томазо полулежал на кровати, вглядываясь в проем окна. Там открывалась бесконечная даль звездного неба. Десятки бледных и ярких светил, образуя известный и веками неизменный порядок, холодно подмигивали юноше, будто заигрывая с ним. Они приглашали коснуться таинства, непостижимого для других и предназначенного только для тех, кому любовь сама является путеводной звездой.

И были в расположении звезд такая гармония и совершенство, таилась в этой геометрии такая притягательная сила, что юноша почти физически ощущал желание взлететь и отправиться в путь – навстречу вечности…

Там, в звездном колодце без дна, живет душа Томаса Баттертона, наблюдая с высоты за потугами своего сына разобраться в прошлом. Там – тайна его любви и его смерти, а на земле – лишь брызги из разбитого кувшина жизни поэта, подаренного ему богом.

Но там, среди звезд, живет не только прошлое, но и будущее, правят недоступные для восприятия законы, по которым сближаются на земле и отдаляются друг от друга судьбы людей. И было бы наивно полагать, что, продвигаясь по жизненному пути, человек сам выбирает себе дорогу. Это лишь сбываются предначертания, записанные в черной тетради неба золотыми чернилами звезд.

…Утром завтрак в комнату Томазо принес Роберт Соуверидж. Потоптавшись у порога, он сказал приглушенным голосом:

– Сударь, не знаю, как отблагодарить вас за вчерашнее. Я очень люблю сестру, а эти негодяи совсем извели ее.

– Пустое, Роберт, – ответил Томазо. – Я намереваюсь пожить у вас еще несколько дней, и думаю, что такое больше не повторится.

– Вы их не знаете! – с тревогой сказал Роберт. – Они способны на что угодно. У этого Джонни много друзей, они не оставят вас в покое, и что-нибудь обязательно подстроят.

– Что ж, я люблю приключения! – с притворной веселостью ответил Томазо.

– Знайте же, сударь, – с жаром воскликнул Роберт, – что в любой момент, как бы вам ни было трудно, вы можете рассчитывать на меня. Я – ваш союзник.

– Благодарю, – ответил Томазо с теплотой в голосе. – Однако надеюсь, что твоя помощь мне не понадобится.

После завтрака Томазо отправился на прогулку по окрестностям Хайгета. Ему невмоготу было сидеть в четырех стенах душной комнатушки и вяло ожидать сообщений от графского конюха. Хотелось простора, хотелось воздуха и ветра, который бы на своем теплом крыле принес мучительно ожидаемое известие.

Но была чудесная тихая погода, ничто не шевелилось вокруг. Умытое дождем солнце выкатилось в небо весело и ярко, быстро подсушивая травы и землю. Где-то высоко над полем заливался жаворонок.

Томазо брел наугад – по тропинке, протоптанной в высокой, сочной траве, распугивая кузнечиков и полевых бабочек. На его лице, одухотворенном светлой мечтой, лежал отпечаток озабоченности и тревоги.

И вдруг, не отойдя от харчевни и полумили, юноша заметил Оливера Нортона. Быстрым шагом, насколько позволяла его хромота, старик приближался к нему.

– Мой друг! – обрадовано воскликнул он. – Как хорошо, что я вас увидел издалека! У меня мало времени, поскольку очень скоро нужно везти графа в Лондон по делам…

– Ну, что там? Как…она?

– Мне удалось найти несколько минут для разговора с ней, – сообщил Оливер Нортон. – Должен вам сказать, что леди Елена пришла в восторг от того, что вы, сударь, находитесь неподалеку. Вы бы видели, как загорелись ее глаза!

– Но как встретиться с ней?!

– Слушайте же, что придумала юная заговорщица. – Старый конюх перевел дыхание и взял юношу за рукав. – Видите ли вы ту рощу в миле отсюда?

– Конечно.

– Это частные владения графа Экстера. Туда в шесть часов пополудни намерена отправиться сегодня молодая графиня для сбора гербария. Я отвезу ее на легкой бричке. Будьте же там, мой друг, раньше нас.

– Вы возвращаете меня к жизни! – воскликнул Томазо.

– Не я, мой друг. Она!

– О, да!

– Итак, до вечера, – сказал старый пират и отправился обратно в имение Экстера.

Душа Томазо пела от счастья и трепетала от нетерпения. Луг, пересеченный бугристой дорогой, овраг, по дну которого, подпрыгивая на валунах, стремительно мчался голубой ручей, грязные постройки окраины Хайгета – казались юноше теперь сказочным пейзажем, на фоне которого вот-вот должно было совершиться таинство, благословленное феей любви. И он шел по этой неровной дороге, покусывая зубами длинную соломинку, и глаза его светились счастьем, как могут светиться глаза только влюбленного человека.

Сознавая, что до вечера еще очень много времени, Томазо долго бродил по полям, не замечая усталости, и лишь когда огненная повозка солнца, преодолев перевал, покатилась к закату, юноша почувствовал зверский голод и подумал о том, что не мешало бы подготовиться к встрече с любимой девушкой.

Около четырех часов пополудни он вернулся в харчевню, которая в это время уже пустовала, умылся колодезной водой и плотно пообедал, весело подмигивая восхищенной Кэтрин. Затем юноша переоделся и в начале шестого отправился на свидание.

Сердце его трепетало – должно быть, не меньше, чем в ту памятную ночь, когда они с леди Еленой прятались в дебрях графского сада. Но если тогда путь Томазо был сумрачен и неясен, то нынче перед ним расстилалась широкая дорога любви, освещенная с двух сторон. Он понимал, что его любовь к девушке была взаимной. Преодолеть эту дорогу, встретиться на середине и продолжить путь вместе – это ли не счастье? Любить и быть любимым – это ли не наивысшая цель человеческой жизни?

Через полчаса легкого шага, миновав зеленый луг с пасущимися коровами, Томазо вошел во владения графа Экстера. Роща, которая из окна его комнаты в харчевне казалась густой, на самом деле оказалась довольно редким леском, в котором невозможно было заблудиться. С одной стороны это позволяло издалека заметить приближающуюся бричку Оливера Нортона, но с другой – невозможно было укрыться от посторонних глаз.

Это обстоятельство смутило юношу. Но не успел он расстроиться, как заметил на дороге предмет своего ожидания. Двухколесная бричка, запряженная веселой гнедой лошадкой, быстро приближалась к роще. Спрятавшись за дубовым стволом, Томазо вглядывался в даль. В коляске за спиной Оливера Нортона сидела леди Елена.

О, как она была прекрасна – девственница с душой авантюристки, молодая графиня, отчаянно летящая навстречу приключениям! Сколько восхитительной грации, кокетства и аристократической воздержанности было в ее облике одновременно!

Углубившись от опушки на полсотни ярдов, бричка остановилась. Кучер помог сойти леди Елене, и та, с заметным усилием сохраняя на лице непринужденное выражение, оглянулась по сторонам. Но как же просияло ее юное лицо, какой волшебный свет излучили ее глаза, когда она заметила невдалеке желанную фигуру ожидавшего ее юноши. Томазо бросился ей навстречу, раскрыв объятия, и она, начисто позабыв о светских приличиях, направилась в эти объятия с горячим сердцем и улыбкой чистоты на губах.

– Боже мой! Как же долго, как нестерпимо долго я ждала тебя! – воскликнула девушка, обхватив его руками за шею и прижимая лицо к груди юноши.

– Елена! Ты – сказка моей жизни, возникшая наяву. O, cara! To dolce mio!*


* Дорогая! Сладкая моя! ( Итал.)


– Любимый, – срывающимся голосом продолжала девушка, – если бы ты знал, как мне тяжело! Я схожу с ума без тебя! Я глупое, ничтожное создание. Я не должна тебе это говорить, но я не могу молчать. Ты переполняешь все мои мысли и действия. Я начинаю день и кончаю его воспоминаниями о тебе. Ты – мой, мой!

– Елена, чудо мое! – воскликнул юноша, смущенный ее бешеным напором. – Ты перевернула всю мою жизнь, ты заставила меня полюбить страну, которую я ненавидел, потому что это – твоя страна, твоя земля. И теперь я прикован к этой стране цепями, крепче которых нет, и ни одна сила не способна их разорвать. Потому что нет силы сильнее любви!

Так стояли они несколько минут – крепко обнявшись, и осыпая друг друга горячим шепотом и поцелуями. Стояли, пока рядом не раздался кашель Оливера Нортона, вернувший влюбленных к реальности. Оба повернули головы в его сторону.

– Сударыня, сударь, – сказал он с извиняющейся улыбкой, – простите мою назойливость, однако мне кажется, вам лучше было бы присесть где-нибудь под деревом. Так ваши фигуры станут менее заметны издалека. Мало ли кто может проехать мимо…

– Вы правы, мистер Нортон, – откликнулся Томазо и добавил, обращаясь к девушке: – Для твоего же блага, Елена…

Оливер Нортон снял покрывало с сидения коляски и расстелил под дубом на влажной траве.

– Сударыня, – сказал он, – я буду неподалеку, и предупрежу вас, если что.

– Хорошо, мой друг, – ответила леди Елена. – Я никогда не забуду вашего участия.

Она снова повернулась к юноше.

– Томазо, – прошептала, зажмурив глаза, – ты здесь, со мной, и это не сон. И ничего больше не нужно. Как хорошо!

Юноша смотрел на нее восторженными глазами, и неуемная сила, поднимаясь из самых глубин, переполняла его тело мучительной болью желания, не находившего удовлетворения в словах. Он притянул девушку к себе, легко качнул ее податливое тело и мягко уложил ее рядом с собой. Опершись локтем правой руки, другой рукой, едва касаясь, он погладил лицо Елены, скользнул по бархатной шее к груди. Затем, накрыв ладонью восхитительный холмик, скрывающийся под зеленым атласом ее платья, нежными горстями стал гладить тугой бугорок.

Она лежала с закрытыми глазами, ресницы ее подрагивали, как степные былинки от легкого ветерка, и улыбка очарования тронула ее сочные розовые губы.

А его рука, ненадолго задержавшись на груди, медленно поползла дальше, повторяя складки платья, сочетаясь легким касанием с токами, блуждавшими по телу девушки. И открывала по пути новые рубежи, новые горизонты наслаждения. И когда она достигла того места, где два упругих холма девичьих бедер сходились, образуя бархатную ложбину, девушка открыла глаза и плавным движением задержала своей ладонью руку юноши.

– Томазо, – прошептала она с дрожью желания в голосе, – Томазо…

В ее глазах не было ни страха, ни упрека. В них появилась едва заметная печаль, обрамленная радужным ореолом любви.

– Прости, – сказал он срывающимся голосом, – но я так хочу тебя…

– Я тоже, – ответила она, и глаза ее увлажнились. – Но не теперь…

Они снова сели и несколько минут сидели молча, не прикасаясь друг к другу. Время и место заставляли молодых людей восставать против собственных желаний. Они не могли отдаться опьяняющим порывам сердца, рассудок возвращал их к реальности. И оба влюбленных понимали эту холодную необходимость. Томазо сорвал травинку и вертел ее пальцами.

– Знаешь, – вдруг сказала леди Елена, – я выкраду у матери рукописи твоего отца. Я хочу, чтобы все было так, как ты задумал.

– То, что я задумал, не должно быть связано с преступлением, – ответил Томазо, поразмыслив. – Не делай этого, Елена. Не подвергай себя неоправданному риску. Твоя мать не простит этого, и тогда вообще все пойдет прахом. Знаешь, есть еще одно дело, которое мне необходимо закончить. И тогда я твердо буду знать, как поступать дальше. Может быть, эти рукописи так и останутся в вашем доме. Повремени с этим, милая. Я так люблю тебя!

– И я тебя!

Сзади послышался треск сухой ветки.

– Что, мистер Нортон? – обернувшись, тревожно спросил Томазо.

– Все хорошо, друзья мои, – ответил старик. – Просто, по моему разумению, время для сбора гербария истекло. Ваша матушка, сударыня, может начать беспокоиться.

– Вы правы, мистер Нортон, – сказала девушка, поднимаясь. – Она вообще не хотела пускать меня одну, без горничной.

– Я тут собрал кое-что для вас, – сообщил старый конюх, излучая теплый свет единственным глазом.

– Боже! – воскликнула девушка. – Вы и Это для меня сделали!

Она приняла из рук Оливера Нортона букет из листьев и трав, нежно пожала твердые, мозолистые руки конюха, оглянулась. Томазо стоял рядом, держа в руках покрывало из коляски. Оливер Нортон взял у него ткань, застелил сидение и взобрался на козлы.

– Елена, – позвал юноша, когда она сделала шаг к бричке.

Девушка оглянулась.

– Я люблю тебя, – сказал он. – Я уже скучаю по тебе. Постарайся завтра снова приехать сюда, или в любое место, которое ты назовешь.

– Послезавтра, – ответила девушка, поразмыслив. – До встречи, любимый.

– До встречи.

Он подсадил леди Елену в коляску. Кучер взмахнул кнутом, и бричка, сделав крутой разворот, направилась к опушке.

Томазо остался стоять, прислонившись к дереву, и ждал, пока зеленое пятнышко атласного платья не сольется с далью. Затем, стряхнув с себя оцепенение, он медленно направился в харчевню. И только теперь, шагая по дороге, юноша почувствовал, как ему плохо. Внизу живота скопился невероятный сгусток напряжения, ноги были ватными и непослушными, голова кружилась. О, какой долгой, мучительной болью  заканчиваются порой любовные свидания!..

 ***

Эмалевое солнце, выплеснув дневной запас света, потускнело, подернулось бронзовой занавеской заката, и неторопливо катилось за горизонт. Тени удлинились, покрывая землю невесомым бархатным налетом, будто тихий августовский вечер опускал свои длинные мохнатые ресницы.

Войдя в харчевню со стороны хозяйственного двора, Томазо, стараясь остаться незамеченным, пробрался по запасной лестнице на второй этаж. Но не успел он отворить дверь своей кельи, как услышал из коридорного полумрака голос.

– Вы больны, сударь? – нежно спросила Кэтрин. – Я принесу ужин в вашу комнату.

– Ты что, караулила меня?

Девушка помялась.

– Да, я голоден, – сказал Томазо, слегка морщась от прилива тягучей боли. – Благодарю тебя, Кэтти.

Он вошел в комнату, разделся, превозмогая болезненные ощущения, и, улегшись в кровать, свернулся калачиком, как замерзшая собака. Вечер густел, вытесняя свет из маленького помещения, скрадывая очертания предметов.

Томазо лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к пульсации своего организма, и даже не пытался зацепиться за какую-нибудь мысль. Целый поток чувств, пережитых им час назад, обрушивался водопадом воспоминаний на его воспаленный мозг.

Вне времени, вне пространства, на случайной постели, устланной предприимчивой судьбой, лежал сейчас влюбленный юноша, невидимый никем и неслышный никому. Лежал один – посреди огромного мира, окружившего его переплетением интриг и любви. Его слух не улавливал грубые голоса подвыпивших завсегдатаев “Белой лошади”, звона посуды из кухни, окриков миссис Соуверидж. Он был настроен только на одну волну – волну тихого шороха крови, скользящей по сосудам.

И когда в дверь еле слышно царапнулась ночь, юноша встрепенулся и прислушался.

– Синьор Бальони, – раздался шепот за дверью. – Синьор Бальони, вы спите?

Пошевелившись, Томазо ощутил свое тело и место, где оно теперь находилось.

– Я не сплю, – негромко ответил он, и дверь, едва скрипнув, приоткрылась наполовину.

В образовавшийся проем, как монета в копилку, просочилась неясная светлая фигура.

– Кэтти?

– Это я.

– Который теперь час?

– Уже за полночь, – тихо ответила девушка, притворяя за собой дверь. – Все давно спят.

– А ты? Что тебе нужно?

Не отвечая, девушка подошла к кровати Томазо и присела на краешек у его ног. Ее лица нельзя было рассмотреть в темноте, но румянец, покрывший горячие щеки девушки, казалось, светился  бледным розовым сиянием.

Несколько минут оба молчали. Может быть, Кэтти ждала вопросов Томазо, а юноша, в свою очередь, полагал, что ночная гостья сама объяснит причину своего визита.

– Я знаю, где вы были сегодня вечером, – вдруг сказала она с нотками ревности в голосе.

– Что? Ты следила за мной?

– Вы…любите молодую графиню?

Темнота помогла Томазо скрыть растерянность на лице.

– Почему это тебя занимает?

– Вовсе нет, синьор Бальони. Это ваше дело, – с притворным равнодушием ответила Кэтти. – Просто я знаю, как вам теперь тяжело…

– Откуда? Что ты можешь об этом знать?

– Знаю… – Девушка вздохнула. – Такое однажды было с моим братом. Я видела…

Воцарилось молчание. Томазо вглядывался в очертания светлой фигуры, сидящей на его постели, и пытался понять ее намерения.

– Моя мать – очень злой человек, – вдруг сказала Кэтти. – Она не любит меня, всячески досаждает и издевается. Пьяные выходки посетителей по отношению ко мне доставляют ей удовольствие. И я знаю, что она бесится от того, что еще никому не удавалось овладеть мной. Всякий раз меня защищает брат Роберт, а теперь вот и вы… Но ведь это не может продолжаться бесконечно, и когда-нибудь случится самое страшное, чего я боюсь в жизни. Кто-нибудь заплатит моей матери и возьмет меня силой…

– Кэтти, милая, не слишком ли ты сгущаешь краски? – воскликнул Томазо, пораженный ее откровенностью.

– Вовсе нет, синьор Бальони, – вздохнула девушка и добавила, помолчав: – Это может случиться в любой день.

– Чего же ты хочешь от меня? – спросил Томазо, и какое-то предчувствие шевельнулось в нем.

– Я хочу помочь вам, а вы поможете мне, – сказала девушка осторожно. – С первой минуты, как я вас увидела, во мне что-то перевернулось. А после вчерашнего случая я поняла, что вы – именно тот мужчина, которому бы я безбоязненно отдала свое целомудрие. Только не считайте меня развратной, сударь. Я пришла к вам потому, что…полюбила вас… Хотите, верьте, а хотите – нет…

Томазо порывисто сел, не опуская ноги на пол, приблизил свое лицо к лицу девушки, отыскал ее руку, пожал дрожащие пальцы. Бурная энергия, бродившая в нем весь вечер и начавшая будто бы затихать, вновь плеснула горячую волну к низу живота, разбросала по всему телу иголочки нетерпеливого ожидания.

– Ты хочешь, чтобы я…

– Да, сударь, – ответила она горячо. – Я готова к этому, и ничего не боюсь: ни гнева матушки, ни боли…

С этими словами она приподнялась, вытаскивая из-под себя и сбрасывая на пол грубую ночную рубашку. Затем прильнула к Томазо мягкой линией горячего тела и, опрокинув юношу на спину, обхватила его руками.

Не в силах устоять перед таким напором, юноша, как утлый челн, потерявший управление, отдался на волю ветру и волнам, позволяя поглотить себя безумным порывам страсти. Он уже не думал ни о чем, его разум был подавлен чувствами, бившими изнутри, как гейзер.

Щипая и поглаживая тела, переплетая руки и ноги, они мучили друг друга несколько минут, пока, наконец, юноша не взобрался на девушку и не вложил свой меч в жарко дышащий горн. Разметав руки и ноги, Кэтти напряглась, принимая в себя инородное тело, посылая себя ему навстречу, нанизывая свое желание на сказочный жезл, который вместе с непривычной болью принес ей неописуемый восторг осуществления мечты.

Она извивалась под ним, как шелковистая гусеница, наколотая на булавку, и вместе с его мускулистым, упругим телом, толкающим раскаленный поршень в глубину женского тела, они были похожи на водоросли, колеблемые невидимым глазу течением.

Так продолжалось несколько минут, пока жизненные соки, данные ему природой, не заполнили без остатка чудесный канал, направляющий их к глубинам наивысшего таинства. И когда эти соки, вобрав в себя всю энергию юного тела, тугими струями брызнули, наконец, наружу, – сладкий стон восторга вырвался из гортани юноши, сливаясь с подобным стоном изможденной, но счастливой женщины.

Обессиленное, покрытое испариной тело упало на другое такое же, прилипая животом к животу, грудью к груди, и уже не стоны, не скрип старой кровати заполняли тишину волшебной ночи, а лишь огненное дыхание двух влажных ртов, сообщавшее звездам об окончании божественной муки.

– Я думала, что умру от боли… – горячо зашептала Кэтти на ухо Томазо. – Но это сладкая боль!..

– О, как тяжело и как легко! – простонал юноша. – Это была кара господня! Но ты вернула меня к жизни!

– Ты представлял, что вместо меня – она? – спросила Кэтти осторожно.

– Не знаю, я ничего не помню, – ответил Томазо нерешительно, и это была правда. Восторг, полученный им впервые в жизни от овладения женщиной, не имел имени: это был божественный подарок, принятый без сомнений и кокетства, это был шаг из юности в другую – полнокровную – жизнь.

Приподнявшись на руках, Томазо спустился с кровати, отыскал в темноте салфетку и другую салфетку принес для Кэтти. Но не успела та воспользоваться ею, как дверь отворилась, и на пороге со свечой в руке возникла демоническая фигура миссис Соуверидж. В темноте за ее спиной маячило искаженное нелепыми тенями и от того зловещее лицо Роберта.

Осветив комнату и убедившись в правильности своих подозрений, миссис Соуверидж злорадно усмехнулась, бесцеремонно вошла, поставила свечу на подоконник и спокойно, не свойственным ей голосом сказала:

– Вы бы оделись, сударь. В комнате прохладно.

Затем, переведя презрительный взгляд на дочь, прикрывшую тело простыней, миссис Соуверидж добавила:

– А ты забирай свои вещи и отправляйся к себе. Нам с синьором Бальони нужно поговорить.

Соскользнув с кровати, Кэтти подобрала с пола сорочку, быстро надела ее и, выходя, лицом к лицу столкнулась со своим братом, который топтался в коридоре и смотрел на нее укоризненно.

– Роберт, милый, – шепнула она ему. – Я сама, я сама хотела… Он не виноват, понимаешь?..

Роберт притянул сестру к себе, поцеловал ее в голову и сказал вполголоса, чтобы слышала только она:

– Я не дам его в обиду, не бойся.

Кэтти благодарно сверкнула глазами и удалилась, а Роберт, войдя в комнату, прикрыл за собой дверь.

Миссис Соуверидж, усевшись на единственный стул, дождалась, пока Томазо оденется, вежливо предложила ему присесть на кровать, еще не остывшую от горячих тел, и сказала тихим и ровным голосом:

– Ну, что, синьор Бальони, какова на вкус моя дочь?

Томазо молчал. В его мозгу лихорадочно суетились мысли, но из их множества никак не удавалось отыскать единственную, необходимую для того, чтобы оправдаться перед грозной матерью. Между тем, не дождавшись ответа, та продолжала.

– Что, не понравилась? Как же так? Я сразу заметила, что она строит вам глазки. Как же – единственный джентльмен в харчевне посреди всякого сброда. Надеюсь, джентльмен понимает, что за удовольствие надо платить?

Услышав эти слова, Томазо вспомнил жалобы Кэтти и понял, что от миссис Соуверидж не отделается даже самым искренним раскаянием. И манеру говорить, и даже голос изменила она ради такого случая. Куда делись ее скандальные выкрики, брань, истерики, слышанные им уже не раз? Напротив, голос ее был вкрадчив и мелодичен, хотя при этом решительно тверд.

– Платить? – переспросил он с притворным удивлением. – Разве вы сами прислали вашу дочь ко мне?

– А кто, по-вашему? – возмутилась миссис Соуверидж. – Не верите, спросите у Роберта.

– Это неправда, – отрезал брат Кэтти. – Матушка, оставьте в покое синьора Бальони.

– Что?! – изумилась женщина. – Что я слышу? И это говоришь мне ты, Роберт? Ты, который всегда оберегал свою сестру от насилия?

Приобретя союзника, Томазо осмелел.

– Миссис Соуверидж, – сказал он, прерывая ее, – я действительно бесконечно виноват перед вами и…Кэтти. Позвольте принести свои извинения за этот поступок, но… Как мне теперь загладить свою вину?

– Загладить вину? – ухмыльнулась миссис Соуверидж. – Ха! Да вы даже не представляете, чтО сделали! С одной стороны вы, несомненно, унизили мою дочь, но с другой…теперь эта дура будет куда сговорчивее…

– Миссис Соуверидж, – возмутился Томазо, – вы страшная женщина! После этих слов вас не будут мучить угрызения совести?

– Что?! – вскипела она. – Бросьте вы свои благородные штучки! Мы простые люди, и наша философия твердо стоит на звонкой монете, а не на салонных манерах. А вам, сударь, в данной ситуации и вовсе не следует совестить меня. Понятно?

– Ну, хорошо, – сказал Томазо, понимая, что столкнулся с непревзойденным цинизмом, и вынужден говорить с жестокой матерью на ее же языке. – Давайте решим это дело по обоюдному согласию.

– Что вы предлагаете? – деловито спросила женщина.

– Я поживу у вас еще несколько дней, а за все это время уплачу вдвое оговоренной цены. И это при условии, что вы впредь никогда не станете издеваться над Кэтти.

– Что? – возмутилась она. – Во-первых, Кэтти – моя дочь, и я отношусь к ней так, как считаю необходимым. Во-вторых, сударь, вы хотите отделаться слишком легко. Ваше предложение не вызывает у меня чувства удовлетворения. А условия в данной ситуации буду ставить я сама. Вы говорили, что собираетесь приобрести лошадь у графа Экстера. Если не хотите, чтобы дурная слава о вас дошла до графа, если вы дорожите своим именем, то условия, которые поставлю я, не покажутся вам обременительными. Двойная плата за проживание – это первое. Пять фунтов за эту ночь – второе. И завтра утром чтобы вас здесь не было – это третье.

Услышав упоминание об Экстере, Томазо почувствовал, что из этого капкана ему не выбраться без потерь. Боже, что стало бы с Еленой, если бы она узнала!.. И он понял, что проиграл. Он понял, что выполнит любые требования этой коварной женщины.

– И тогда все останется между нами? – робко спросил он.

– Я сварлива и груба, это правда, синьор Бальони. Но в болтливости меня еще никто не упрекал, – сказала миссис Соуверидж, торжествуя.

– Хорошо, я согласен, – с трудом выдавил из себя Томазо и почувствовал, какая тяжесть внезапно обрушилась на его сердце.

Рано утром на небольшой площади в Хайгете рядом с церковью Святого Валентина он сел в экипажи с каменным выражением лица отправился в Лондон.

 ***

Мало что изменилось в Строберри-Хилл почти за двадцать лет с того дня, когда юный поэт Томас Баттертон искал здесь покровительства. Разве что гуще стал лес, гроты и беседки заросли непролазной растительностью, да высох ручей, пересекавший лесные угодья веселой, журчащей струной. И конечно, состарился хозяин готического замка, превратившись из вальяжного, высокомерного мецената в сухого, ворчливого старика, сохранившего, правда, присущий ему гонор и живые, подвижные глаза.

Давно достигнув намеченных в жизни целей, сэр Хорэйс Уолпол доживал свой век среди многочисленных мертвых коллекций. По состоянию здоровья он уже редко посещал заседания Палаты лордов и вел замкнутый образ жизни. Единственным из увлечений, которое еще не умерло в нем, была обширнейшая переписка, по художественной ценности являвшая собой непревзойденный образец эпистолярного жанра просвещенной Англии.

По обыкновению, прогуливаясь в окрестностях замка после завтрака, он сочинял письма своим адресатам и записывал их, вернувшись в просторный круглый зал, приспособленный под рабочий кабинет. Память графа Орфорда была по-прежнему остра, ум достаточно ясен, и в болезненном теле сэра Хорэйса за кажущейся немощью таился живейший интерес к жизни, который он поддерживал регулярной перепиской.

Его любимый дворецкий с лицом, напоминавшим египетскую мумию, так же не помолодевший за два десятилетия, был тенью хозяина, следовавшей за ним повсюду, за исключением, пожалуй, уборной. Дворецкому сэр Хорэйс доверял все, выделяя его среди прочих, и не приближая к себе больше никого из многочисленной челяди.

Этот господин с приплюснутой с боков головой и лысиной, переходящей в реденький ежик на затылке, помимо прочих дел, руководил еще и личной охраной графа, составленной из шести дюжих молодцов. У каждого из них были свои обязанности, прописанные четко раз и навсегда. Один из них, например, отвечал за исправность конного хозяйства. Другой следил за приготовлением пищи. Еще двое постоянно сопровождали старика в поездках и оставались за дверью любого помещения, в котором находился граф Орфорд.

Все перечисленные меры предосторожности соблюдались из-за того, что в последние годы у старика развилась легкая форма мании преследования, и он стал бояться, как бы его не настигла исподтишка рука мнимого убийцы. Вот почему каждый новый человек, искавший встречи с графом, подвергался тщательному обыску и расспросам, которыми руководил его дворецкий, мистер Генри Пэн.

Не миновала сия процедура и Томазо.

Он приехал в Строберри-Хилл в полдень четырнадцатого августа, в сумрачный день, не суливший хорошей погоды до самого вечера. В глубине души Томазо сознавал, что последний из намеченных визитов может вовсе и не расставить точки над i в биографических поисках, проводимых им. За два месяца пребывания в Лондоне юноша узнал о своем отце практически все, что может быть нужно сыну, и теперь понимал, что знакомство с графом Орфордом едва ли дополнит знания, которые ему уже удалось приобрести.

К тому же любовь к Елене, переполнявшая Томазо, как талая вода переполняет ручей, эта нелепая история с Кэтти и щекотливая ситуация, в которой он оказался, каким-то образом сдерживали его желание посетить Строберри-Хилл.

И все же он привык во всем идти до конца. Вот почему, отключившись от душевных переживаний, Томазо все же решил познакомиться с сэром Хорэйсом Уолполом, и если не прибавить какие-то детали из биографии отца, то хотя бы высказать злому гению все, что он о нем думает.

О графе Орфорде Томазо знал мало, если не сказать, что не знал ничего вообще. Он понимал, что в угрюмом готическом замке престарелого вельможи едва ли найдет участие подобное тому, каким его встретил лорд Грей. Вот почему, пересекая загустевшую рощу, тревожно молчавшую в этот пасмурный, понурый день, Томазо старался не прислушиваться к биению недобрых предчувствий в своем сердце.

Юношу провели в большую приемную, где в присутствии мистера Пэна один из охранников учинил весьма грубый обыск. Кинжал, с которым не расставался Томазо, был изъят с обещаниями вернуть его по окончании беседы с хозяином.

– Цель вашего визита? – сухо спросил мистер Пэн, когда обыск был закончен, и юноша, не скрывая своего законного недоумения, поправлял одежду.

– Личная беседа, – раздраженно ответил Томазо, не имея намерений распространяться подробнее.

– Конкретнее, сударь, – настаивал мистер Пэн.

– Полагаю, сударь, что есть вещи, о которых отнюдь не обязательно знать дворецкому, – сказал Томазо, с презрением глядя на эту мумию.

– Ошибаетесь, молодой человек, – усмехнулся дворецкий, скривив ниточки губ, и добавил, переменив тон: – Вы можете не удостоиться чести быть принятым, если я сочту недостаточными ваши объяснения. Итак, цель вашего визита?

Не без внутренней дрожи Томазо слушал этого засушенного Цербера, сознавая, что если не добьется аудиенции сейчас, то в следующий раз его и вовсе не пустят на порог мрачного замка.

– Я бы хотел обсудить с его милостью литературные достоинства готических романов, – сказал он, не моргнув глазом. – У нас, в Италии, это новое направление в литературе, и я бы хотел посвятить себя этому поприщу.

– Так бы сразу и сказали, сударь, – смягчился мистер Пэн. – Вы читали “Замок Отранто”?

– Безусловно, сударь, иначе я не пришел бы к сэру Хорэйсу как к выдающемуся писателю современной Англии.

Лесть, адресованная хозяину, приятно оживила его дворецкого, который часть этой лести, должно быть, принимал на свой счет.

– Подождите здесь, сударь, – сказал он. – Я доложу графу о вас.

Вскоре мистер Пэн вернулся и провел юношу по широкой мраморной лестнице, устланной ковром, на каждом повороте которой стояли матово-глянцевые статуи, белыми глазницами холодно следившие за незваным гостем. С трепетом поднимался Томазо по ступеням, озираясь вокруг и представляя, что по этим же ступеням прошел однажды его отец.

Сэр Хорэйс Уолпол принял молодого человека в своем кабинете. Взору Томазо открылся интерьер светлой круглой залы, когда-то поразивший своим убранством другого юношу, посетившего, правда, готический замок с иной целью. Бесспорным украшением просторного кабинета наряду с огромным количеством книг, так сказать, ядром экспозиции, являлся, конечно же, роскошный письменный стол, инкрустированный золотом. На этом столе возвышался великолепный чернильный прибор из слоновой кости, выполненный в виде трехглавого змея.

Сэр Хорэйс Уолпол, состарившийся и заметно похудевший, сидел за этим огромным столом в своем массивном, широком кресле, положив сухие руки на подлокотники. Величие окружавшей и служившей ему мебели не прибавляло, впрочем, значительности тщедушной фигурке этого человека. Лишь глаза, слегка запавшие, но живые и колючие, настораживали любого и заставляли трепетать каждого, кто видел графа впервые.

Томазо вошел в кабинет сэра Хорэйса, имея твердые намерения доказать этому ничтожному человеку его безоговорочную причастность к самоубийству Томаса Баттертона. Но, увидев старика, с которым предстояло вести разговор, стушевался и сник, как провинившийся школьник.

Оставив юношу наедине с патроном, мистер Пэн жестом указал двум охранникам на входную дверь, и те молча заняли свои позиции снаружи по обе ее стороны, готовые в любой момент прийти на помощь мнительному графу.

– Ну, юноша, – скрипнул голосом сэр Хорэйс, буравя Томазо своими острыми глазками и даже не предлагая присесть, – что привело вас ко мне из Италии? Ведь вы итальянец, как мне доложили?

– Да, ваша милость, – ответил Томазо, робея. – Я приехал из Италии. Однако цель моего визита значительно отличается от той, о которой вам доложил дворецкий.

– Что вы имеете в виду? – насторожился граф Орфорд.

– Я имею в виду только то, что вопрос, на который мне бы хотелось получить ответ, корнем уходит в английскую почву. А я – лишь ветка того дерева, которое вам когда-то, вольно или невольно, довелось подрубить…

Сэр Хорэйс сверкнул глазами, чувствуя что-то неладное, и поерзал на кресле.

– Я вас не понимаю, юноша, – сказал он раздраженно.

– Постараюсь объяснить, – продолжал Томазо, постепенно успокаиваясь. Он поймал спутанные мысли, и уже готов был выстроить по порядку все свои обвинения. – Жил когда-то в Лондоне безвестный поэт, талант которого был настолько ярок, настолько самобытен, что вызывал зависть у маститых авторов, вроде вас…

– Что?! – пытался возразить старик, закипая от подобной наглости.

– Но он был беден, – не слушая графа, продолжал Томазо. – Так часто случается: лишь бедность является препятствием на пути к заслуженной славе. Что же было делать молодому человеку в такой ситуации? Конечно, искать покровителя. Столь порочная система существует и по сей день, как это ни печально. Итак, ваша милость, заручившись рекомендательным письмом своего большого друга и очень известного художника, юноша отправляется к меценату, талант и щедрое сердце которого ни на миг не ставит под сомнение. Однако вместо желанной и так необходимой ему поддержки юный поэт наталкивается на грубость и откровенное презрение. Трудно судить, чтО могло послужить причиной столь холодного отношения. Но известно лишь одно: потеряв надежду, талантливый поэт пришел в отчаяние и вскоре свел счеты с жизнью, столь же короткой, сколь и безрадостной. Казалось бы, тут-то и должно наступить полное забвение юного дарования. Однако этого не случилось. Мало того, произведения поэта стали выходить после его смерти большими тиражами, и, в конце концов, он был признан современниками нераскрывшимся вовремя гением своей эпохи. Будто о нем писал в свое время Марциал: “Cineri gloria sera venit”.*


* Слава, приходящая к ставшему прахом – запоздалая слава (лат.)


А что же наш меценат, выставивший вон бедного поэта? Умер от угрызений совести? Ничуть не бывало. Через два года после смерти поэта, когда в свет вышел трехтомник его лучших произведений, наш меценат и покровитель выступил в газете с хвалебной статьей, в которой резко осудил тех, кто вовремя не разглядел в юном поэте истинный талант. Какое двуличие, какой цинизм! Вы не находите, ваша милость? – заключил Томазо, разгорячившись.

В продолжение всей его обвинительной речи сэр Хорэйс Уолпол сидел, вжавшись в огромное кресло и затаив дыхание. Он давно догадался, о ком идет речь, давно почувствовал, что у него возникли неожиданные неприятности. Но граф никак не мог понять, что за обвинителя в лице итальянского мальчишки прислал с того света английский поэт.

Колючие глазки сэра Хорэйса беспокойно бегали, губы сжимались до бескровного цвета. Несколько раз он порывался вызвать охрану и избавить себя от общества этого нахального проходимца, но все же смог пересилить эмоции и заставил себя выслушать обвинение до конца.

Когда Томазо замолчал, и в кабинете повисла гнетущая тишина, граф сделал нетерпеливое движение, будто что-то кололо его снизу, и спросил резким, испуганным голосом:

– Но какое вы имеете отношение к мистеру Баттертону?

Томазо взглянул на него с холодной гордостью и сказал, придав голосу твердость:

– Да будет вам известно, что Томас Баттертон – мой отец!

Услышав ответ юноши, сэр Хорэйс Уолпол пришел в сильное замешательство. Ему, чья мнительность на старости лет стала известна даже за пределами Строберри-Хилл, вдруг показалось, что над его головой сгустились тучи вендетты, и неминуемое возмездие за давний проступок вот-вот покарает его. Старик засуетился, пытаясь все же справиться с волнением, и природная дворянская твердость на короткое время вернулась к нему.

– Что же вам от меня нужно? – спросил он с судорожной улыбкой.

– Мне угодно услышать от вас, признаете ли вы себя виновным в смерти Томаса Баттертона, – холодно ответил Томазо.

– Нет, нет! – визгливо вскрикнул сэр Хорэйс. – Сколько воды утекло с тех пор! Вы не имеете права обвинять меня! Поэт давно умер, зачем ворошить прошлое?

– Multa renascentur, quae jam cecidere*, – ответил Томазо. – Так да или нет?


* Многое может возродиться из того, что умерло (лат.)


– Нет, нет! – отчаянно вскрикнул старик. – Я вас, я вас!..

С этими словами он схватил со стола колокольчик и бешено потряс им в воздухе. В ту же секунду распахнулась дверь, и двое молодцов-охранников возникли на пороге.

– Схватить, схватить этого негодяя! – приказал граф, вскакивая с кресла. – Он хотел убить меня!

– Это неправда! – вскрикнул Томазо. – Но своим поведением вы подвигли меня к такому намерению.

Охранники бросились к юноше, сбили его с ног и, заломив руки за спину, силой удерживали на коленях. Со старческим кряхтением выбравшись из-за стола, сэр Хорэйс хромающей походкой приблизился к Томазо, уже прекратившему сопротивление, и, остановившись перед ним, сказал:

– Ваше место там, где забвение стирает самые радужные мечты. Вы о многом успеете подумать, юноша, прежде чем дух отца придет забрать вас к себе.

– О, клянусь памятью отца, вы дорого заплатите за это! – сказал Томазо, сверкнув глазами.

– В подземелье его! – приказал граф Орфорд, хватаясь рукой за сердце.