ГЛАВА 7
СЕРДЦУ НЕ ПРИКАЖЕШЬ
Томазо повезло: дошагав в первом часу ночи до Ломбард-стрит, он остановил случайный экипаж, и вскоре уже был в гостинице.
Портье, разбуженный стуком в дверь, проворчал под нос какое-то ругательство, но все же впустил постояльца. Не обращая внимания на сквернословие, юноша отблагодарил его за прерванный сон.
– Хотите чаю, сударь? – оживился портье, сжимая в руке шиллинг.
– Пожалуй, – ответил Томазо, и только теперь почувствовал, как хочет пить.
В номере, выходившем окном на восточную сторону, было довольно прохладно. В оставленную открытой форточку давно втянулась еще не прогретая настоящим летом сырая лондонская ночь. Однако юноша, которому и без того было душно, попив чаю, вовсе стал изнемогать от жара, бушевавшего в нем.
Распахнув окно, из которого была видна серебряная чешуя спокойной Темзы, он уселся рядом с ним и налег грудью на прохладный подоконник.
Еще и еще раз вспоминал юноша слово в слово тот отрывочный разговор с девушкой, к которой были устремлены теперь все его мечты. И вместе с тем, отчаянной глупостью, граничившей с безумством, представлялась недавняя вылазка в графский сад.
И все же ощущение победы – пусть маленькой, способной рассыпаться в прах, но дающей возможность надеяться, – не покидало его. Конечно, обещание девушки могло оказаться простой уловкой, и глупо с его стороны ждать продолжения. Может быть, теперь ему и вовсе не удастся увидеться с ней. Никогда…
Он гнал от себя эти мысли, и другие – более светлые – теснились в его голове. “O, dies faustus! * – думал он. – Какой же надо было проделать путь, чтобы найти ее! Как хороша, как притягательна Елена! О, она даст мне знать о себе. Непременно даст. Это божественное создание не способно обойтись жестоко с любящим сердцем. Скорее бы утро!”
* О, счастливый день! (лат.)
Так думал счастливый юноша, лежа грудью на прохладном подоконнике и выпростав вперед загорелые руки, пока сознание его не притупилось, и он заснул с блаженной улыбкой на губах. Сырой ночной ветерок шевелил его густые волосы, вплетая их в накрахмаленный ажурный ворот рубашки.
Проснувшись на рассвете в этой неудобной позе, Томазо ощутил тяжесть и ломоту во всем теле. Болела голова, болели затекшие руки. Поднявшись, он тяжело прошелся по комнате, разминая замлевшее тело. Вчерашний вечер и ночное путешествие пешком вспомнились в деталях. Проделав несколько гимнастических упражнений, Томазо почувствовал, как жизнь возвращается в его тело и душу.
Он заказал завтрак, и уже через три четверти часа от его былой усталости не осталось и следа. Юноша снова был бодр, и готов к новым подвигам. Допив остатки вина, он положил перед собой несколько листов бумаги и принялся, наконец, за письмо, которое до сих пор еще не написал матери.
“Дорогая матушка, – начал он. – Вот уже неделю я живу в Англии. Должен сказать, что страна туманов и дождей, о которой ты столько рассказывала, встретила меня чудесной погодой, которая сопровождает мое пребывание в Лондоне на протяжении семи дней.
Я нашел здесь приветливых, обходительных людей, многие из которых еще помнят твои гастроли восемнадцатилетней давности, что меня поразило до глубины души.
Мистер Томас Гейнсборо, с которым я познакомился в первый же день, действительно оказался большим другом моего отца, и рассказал многое из того, чего не знали о жизни поэта ни ты, ни я сам. К великому огорчению, мистер Гейнсборо смертельно болен и, как видно, доживает последние дни. Полагаю, его скорая кончина станет огромной потерей и болью для всей Англии.
С помощью того же мистера Гейнсборо я разыскал книгоиздателя мистера Ховарда, который в свое время выпустил известный тебе трехтомник произведений Томаса Баттертона. С этим уважаемым человеком у меня также состоялась продолжительная беседа, из которой я узнал о родной сестре отца, миссис Терезе, в замужестве Клайв. Навестив ее и произведя своим появлением известное замешательство, я, тем не менее, нашел в доме тетушки самый теплый и радушный прием, на какой можно рассчитывать, как если бы мы были знакомы много лет.
На предложение миссис Терезы и ее супруга мистера Джонатана поселиться в их доме, я ответил вежливым отказом, поскольку они это сделали из чувства гостеприимства, а мне не хотелось стеснять этих чудесных людей своим присутствием. Поэтому живу в гостинице, где ко мне также относятся дружелюбно.
Много времени уделяю поездкам по городу, знакомству с его окрестностями, которые по живописности, конечно, уступают нашей родной Венеции, но здесь также можно отыскать замечательную натуру для пейзажей.
Да. Забыл сказать, что успел познакомиться с президентом Королевской Академии искусств сэром Джошуа Рейнольдсом, который пригласил меня на лекции в Академию.
Как видишь, мама, скучать мне не приходится, и почти каждый день несет новые встречи и знакомства. Вот почему, если я не смогу писать часто, не обижайся на своего любящего сына Томазо, который прощается с наилучшими пожеланиями тебе и нашим друзьям”.
Написав письмо, и, как будто сбросив с души камень, Томазо сложил листок и позвонил в колокольчик. Вскоре в дверь постучал портье, которому юноша поручил купить конверт.
– Конверты есть внизу, у администратора, – сказал портье. – Вы можете заклеить письмо прямо сейчас.
– Непременно, – ответил Томазо. – Я так и сделаю.
День начался спокойно и удачно. Мысли юноши постоянно возвращались к Елене, от которой он ждал весточки. Но ни в этот день, ни в три последующих девушка не давала о себе знать.
Уходя из гостиницы, Томазо предупреждал администратора, что ожидает письма или записки, но каждый раз, когда он возвращался, тот разводил руками и отрицательно качал головой.
Еще в первые дни, узнав от мистера Ховарда, а затем от тетушки Терезы о роли лорда Грея в трагической судьбе отца, Томазо твердо решил нанести визит этому влиятельному вельможе, и при случае дать удовлетворение чувству мести, которое возникло у юноши и не давало покоя ни днем, ни ночью. Он не думал о последствиях, интуиция впервые в жизни подводила его, и горячая голова была засорена идеей вендетты.
Однако с того самого дня, точнее, вечера, когда судьба свела его с леди Еленой, все геройские замыслы Томазо в одночасье рухнули и отодвинулись на второй план. В глубине души он понимал, что по большому счету совершает предательство перед памятью отца, что загоняет в недостижимое будущее главную цель своего приезда.
Но теперь, когда он уже четвертый день маялся в ожидании весточки от леди Елены, Томазо решил вернуться к “делу отца” лишь после того, как окончательно прояснятся его отношения с юной графиней Экстер.
За эти дни он еще раз побывал у тетушки Терезы, а вместе с ней и ее супругом – на могиле Томаса Баттертона. Здесь, на тихом кладбище, стоя у гранитной плиты, Томазо впервые в жизни ощутил всю бренность бытия и беспомощность человека перед своей судьбой, начертанной силой, мало доступной для понимания. Читая даты, высеченные на камне, он вдруг подумал, что вот сейчас, сегодня, сам является ровесником своего отца, который оставил этот пепельно-серый мир, даже не зная о том, что любимая им женщина носит под сердцем его ребенка. О, как жестока, как слепа порой судьба, посылая страдания тем, кто их меньше всего заслуживает!
Здесь же, у могилы, мысленно он дал себе клятву наказать тех, кто подтолкнул отца к роковому поступку. И первым, к кому должна была обратиться месть юноши, был лорд Грей, герцог Сандерлендский.
Но ожидание письма от леди Елены отодвигало исполнение клятвы на неопределенный срок, и Томазо, измученный нестерпимым бездействием, начал нервничать и лихорадочно искать способ самому увидеться с девушкой.
В какой-то момент ему хотелось даже увязаться за Томасом Лоуренсом, который собирался в пятницу снова ехать в Хайгет. Отчаяние давило юношу, и он уже согласен был на все ради того, чтобы в его жизни наступила хоть какая-то определенность.
Мистер Лоуренс, которого Томазо теперь от всей души ненавидел; мистер Лоуренс, которому графиня собиралась отдать свою дочь – он сам слышал ее намеки! – этот Лоуренс снова будет сидеть с леди Еленой за одним столом, говорить ей комплименты, чтобы загладить прошлый конфуз, лезть вон из кожи, завоевывая ее расположение. А он, Томазо Бальони, который готов ради любимой пройти сквозь самые строгие запоры и преграды, он, чье сердце разрывается от неизвестности, – должен безропотно сидеть взаперти в душном гостиничном номере и ждать, ждать, ждать… Сколько ждать? И чего?..
И вот, наконец, на пятый день безумия, когда в голову юноши уже стали заползать самые мрачные мысли, когда ему стало казаться, что леди Елена просто забыла о нем, – в дверь гостиничного номера деликатно постучали.
– Сударь, – сказал портье, распираемый хорошей новостью, – вас хочет видеть один человек.
– Кто? Где он? – встрепенулся Томазо, готовый ко всему.
– Какой-то кучер. Он ждет вас на улице.
Сбежав по лестнице, Томазо выскочил из гостиницы и прямо у входа увидел бричку, запряженную холеной коричневой лошадкой. Возле брички стоял старик с непокрытой головой, который заботливо и деловито подтягивал сбрую. Томазо оглянулся вокруг: у гостиницы больше никого не было.
Заметив юношу, старик выпрямился и повернулся к Томазо, сверкнув единственным глазом.
– Сударь, это вы Томазо Бальони? – спросил он скрипучим голосом.
– Да, я, – ответил Томазо с подозрением. – Это вы меня спрашивали?
– А то кто же! – заявил старик и запустил руку во внутренний карман потертого камзола. – У меня к вам письмо…
– От Елены?! – вырвалось у юноши.
Старик задержал руку в кармане и испытывающе посмотрел на Томазо.
– От моей госпожи, молодой графини Экстер, – сказал он торжественно и вынул, наконец, конверт.
– Давайте же! – воскликнул юноша, выхватывая письмо из рук Оливера Нортона.
Он распечатал конверт и прочитал несколько строчек, написанных ровным девичьим почерком.
“Сударь, – писала леди Елена. – Если ваше желание увидеть меня еще не угасло, если безумство, с которым несколько дней назад вы проникли в наш сад, не покинуло вас, то в субботу в одиннадцать часов вечера я предоставляю вам возможность повторить сей дерзкий поступок, который и во мне разжег желание видеть вас. Полагаю, вы не возомните в моем согласии большего, чем охоту приструнить наглеца за дерзость его устремлений”.
Закончив читать послание, Томазо поднял глаза к небу и мысленно возблагодарил Господа за окончание своих страданий. Оливер Нортон наблюдал за ним. Вспомнив о почтальоне, принесшем ему столь желанную весть, Томазо полез в карман и достал оттуда несколько монет.
– Оставьте, сударь, – обиженно сказал старый кучер.
– Нет, возьмите, мой друг! – настаивал Томазо. – Вы не представляете, чтО значит для меня это письмо!
– Сударь, – сказал Оливер Нортон, которого не проняли возвышенные слова юноши, – мне уже не однажды доводилось выполнять деликатные поручения. И всякий раз мне платили те, кто их отдавал. От вас я не возьму ничего.
– Но почему? Вы принесли мне хорошую весть, и я буду последним скрягой, если не отблагодарю вас.
– Я все знаю, сударь. Но вы приезжий, и деньги вам еще пригодятся.
– Ну, хорошо, сочтемся позже, – сказал сконфуженный юноша. – Скажите только, как…она?
– Что сказать, сударь? У меня, как вы сами видите, всего один глаз. Но леди Елену я знаю еще с пеленок, и, поверьте моему слову, даже одним глазом я вижу, как она неравнодушна к вам…
– Правда? Но вы меня совсем не знали…
– Я слышал это от самой леди Елены. Знаете, юноша, девушки иногда делятся своими сокровенными тайнами не с родителями, а с посторонними людьми. И сегодня я вижу, что ее выбор весьма недурен.
– А Томас Лоуренс? – спросил Томазо, окрыленный словами старого кучера.
– Лоуренс? – переспросил Оливер Нортон. – Как по мне, так он вам не соперник, сударь.
– И Елена его совсем…не любит?
Оливер Нортон задумался, прищурив единственный глаз.
– Как вы заметили, я всего лишь кучер, и мне мало, о чем дано знать и рассуждать, – сказал он медленно. – Но вам я скажу: любовь, сударь, переменчива, как морской ветер. Тут важно, кто первым поставит свой корабль фордевинд.* Поверьте старому пирату: ваш парусник на хорошем ходу.
* Фордевинд – курс судна точно по ветру.
Попрощавшись, Оливер Нортон сел в бричку и уехал. Томазо, как на крыльях, взлетел на третий этаж и, войдя в свой номер, упал на кровать. В его руках было письмо от любимой.
Нет, она не забыла его, как он мог подумать об этом! Он еще и еще раз перечитал послание леди Елены и тут только задал себе вопрос: как же девушка собирается обманывать родителей, и выходить к нему в сад? Что она придумала за эти пять дней?
Однако этот вопрос недолго мучил юношу. Все затмила предстоящая встреча с любимой.
***
На следующий день в гостиницу к Томазо зашел мистер Клайв. Юноша встретил гостя приветливо, всем своим видом показывая, насколько дядя Джонатан ему симпатичен. И действительно, в этом не было наигранности и лицемерия – мистер Клайв на самом деле понравился юноше с первой встречи.
– Я рад, что застал тебя, – сказал дядя Джонатан. – Мы с Терезой хотим пригласить тебя на обед. Должен признаться, что твоя тетушка находится в некотором недоумении, если не сказать, в обиде. Единственный племянник, о существовании которого мы, правда, ничего не знали, находится в Лондоне столь долгое время, а тетушка его почти не видела и так мало общалась с ним. Мне дано поручение без тебя не возвращаться.
– Охотно соглашаюсь с вашим предложением, сударь, тем более что сам собирался зайти к вам, – ответил Томазо, улыбаясь. – Я не допущу, чтобы тетушка сердилась на вас, если вы вернетесь домой без меня.
– Вот и отлично! – сказал мистер Клайв. – Меня ждет экипаж.
…Увидев племянника, Тереза шагнула ему навстречу и обняла, как желанного гостя. Чувствуя, какое расположение питает к нему родная тетушка, Томазо поцеловал ее в обе щеки и попросил прощения за то, что вел себя отнюдь не по-родственному. Все обиды были тут же забыты, и дружная семья расположилась за столом.
– Мы ждем еще сестру Джонатана Эмили с мужем, – сказала миссис Клайв. – Ей очень нравятся поэмы и стихи твоего отца, Томазо. А, узнав о твоем появлении, оба они безумно захотели познакомиться с тобой.
– Что ж, – ответил Томазо, – я готов этим знакомством излечить чье-то безумие.
– Кстати, – добавила миссис Клайв, – муж Эмили, доктор Лоу, был с Джонатаном в Америке. Правда, их дороги там разошлись, и доктор вернулся на родину значительно позднее. Расскажи что-нибудь, Джонатан. Томазо ведь ничего не знает об этом. Расскажи, например, как в нашем доме появилась Мэгги.
– Ты ведь знаешь, что я не люблю рассказывать об Америке, – скривился мистер Клайв. – Это давно забытое прошлое, к которому отнюдь не хочется возвращаться. Но поскольку Томазо ничего не знает… Что ж, постараюсь что-нибудь вспомнить.
И он начал рассказывать племяннику эпизод, связанный с появлением Мэгги.
Юноша слушал с нескрываемым интересом. Ему, выросшему в стране далекой от колониальных притязаний, было чрезвычайно интересно узнать то, о чем раньше он иногда читал в итальянских газетах, – от непосредственного участника событий. Правда, дослушать историю до конца помешали приехавшие доктор Лоу и Эмили. С ними была трехлетняя Памела, забавная и смешная, которая, быстро разобравшись в ситуации, бесцеремонно забралась на колени к Томазо и стала дергать его за волосы.
– Памела – как кошка, никогда не идет на руки к плохим людям, – заметила Эмили с грустной улыбкой.
– Благодарю вас, сударыня, – сказал Томазо. – У вас чудесный ребенок.
Произнося эти слова, Томазо с любовью смотрел на девочку, и от него ускользнуло то, как переглядывались взрослые: девочка, имевшая цветущий вид, на самом деле была больна, и ее припадки случались в самые неожиданные моменты.
– Я тут рассказывал племяннику о наших американских подвигах, – иронично заметил Джонатан, обращаясь к доктору Лоу. – В частности эпизод с разгромом форта Флитстоун.
– И вам интересно? – Доктор повернулся к Томазо.
– Должен признаться, что в Венеции об этом мало, что знают достоверно. Я имею в виду войну в Америке вообще. Вот почему рассказ дяди Джонатана слушаю с большим интересом.
– Так пусть рассказывает дальше, – сказал доктор. – А я, если что-нибудь вспомню, с вашего позволения, добавлю к словам друга. Наши дамы не станут возражать?
– Да я, собственно, почти закончил, – сказал Джонатан. – Не стану же я рассказывать племяннику, как меня потом распекал капитан Грей!..
– Да уж, – усмехнулся доктор Лоу, – лорд Грей был весьма одаренным командиром…
– Вы сказали лорд Грей? – оживился Томазо.
– Да, юноша, именно, – подтвердил доктор. – А что вас так удивляет?
– Это тот самый лорд Грей? – переспросил Томазо, обращаясь уже к Терезе.
– Да, Томазо, – сказала она, уловив перемену в настроении племянника, и укоризненно посмотрела на мужа.
– Как он-то попал в Америку? – удивился юноша. – Кто-нибудь из вас может рассказать об этом?
С большой неохотой Джонатану пришлось изложить для Томазо историю лорда Грея.
– Вот так да! – воскликнул юноша. – Так он еще и государственный преступник!
– За давностью лет, и в связи с ранением лорд Грей был прощен королем, – сказал Джонатан. – Я сам принес ему домой документ о помиловании.
– Вы, дядя?!
– Да, Томазо. Волею случая мне пришлось принять некоторое участие в его судьбе, – сказал Джонатан и замолчал.
– Да будет вам известно, друг мой, – продолжил вместо него доктор Лоу, – что ваш дядя, мужественный лейтенант Клайв, вынес раненого лорда Грея с поля боя, сделав ему первую перевязку.
Томазо был потрясен таким сообщением. Казалось, уважение, которое он до сих пор испытывал к дяде Джонатану, начало стремительно таять в его душе.
– И вы это действительно сделали, дядя? – спросил он, поморщившись.
– Конечно, мой мальчик, – твердо ответил Джонатан Клайв. – Я выполнял свой долг, свой солдатский долг.
– Но вы ведь знали, чтО он сделал в свое время для вашей семьи! Для нашей семьи… Это из-за его интриг погиб мой отец!
Воцарилось тяжелое молчание. Фраза, брошенная Томазо, повисла в воздухе.
– Нельзя воспринимать все так прямолинейно, – сказал, наконец, Джонатан Клайв. – Есть вещи, друг мой, которые выше мести. Это простое человеческое сострадание.
– Не знаю, сударь. Может быть, я слишком молод для понимания этого, – сказал Томазо задумчиво. – Мне нужно еще во многом разобраться.
– Дорогой племянник, – вставила Тереза, которой давно стало понятно направление мыслей Томазо, – прошу тебя об одном: не предпринимай необдуманных шагов, ибо они могут обернуться катастрофой. Уж поверь моему опыту…
– Хорошо, тетушка, – ответил Томазо, понимая, что миссис Клайв читает его мысли. – Я буду ставить вас в известность о своих действиях.
– Мы все надеемся на это, – добавил Джонатан.
Между тем у Томазо на уме было совсем другое.
***
В субботу в одиннадцать часов вечера, проделав уже знакомый путь, влюбленный юноша спрятался под яблоней напротив окна леди Елены.
Полная луна, великолепная в своем сиянии, как ночник, освещала спящую землю. Деревья сада, припорошенные волшебным светом, отбрасывали на дорожки густую, непроницаемую тень.
В огромном доме графа Экстера не светилось ни одно окно. Этот каменный исполин, вмещавший столько комнат и людей, казался мертвым Аргусом,* которого никакая сила не способна вернуть к жизни.
* Аргус – по греческому мифу – тысячеглазое чудовище.
Затаившись, Томазо наблюдал за окном девушки. Оно было раскрыто наполовину, и лишь занавеска, объятая холодным пламенем лунного света, слегка колыхалась в нем. Покорившись своей судьбе, Томазо ждал. Кто знает, что творилось в его душе в эти бесконечно долгие минуты? Кто может достоверно описать словами то нагромождение чувств, которое владело влюбленным юношей? Здесь были трепетное ожидание пополам с тревогой, трогательная нежность к любимой девушке и, вместе с тем, решимость постоять за себя в случае обнаружения его дерзкой вылазки в чужой сад.
Но Елена! Как она осмелилась пойти на этот отчаянный шаг! Поправ предписания светской этики, растоптав приличия, – пригласить на свидание малознакомого юношу, ради которого она готова рискнуть своей незапятнанной репутацией! Какая же сила способна толкнуть девушку на это?
Размышляя так, Томазо не замечал, как текли минута за минутой. И вдруг беспокойство овладело им. А что, если она обманула? Что, если сейчас просто притаилась за серебристой занавеской и, посмеиваясь, наблюдает за ним? Нет, она не могла так поступить, не могла! Он успокаивал себя, и успел придумать уже немало причин тому, почему девушка не дает о себе знать.
И вдруг занавеска шевельнулась, отодвинулась в сторону, и в лунном свете показалось одухотворенное лицо леди Елены Экстер. Высунувшись из окна наполовину, девушка повертела головой, всматриваясь в молчаливые тени сада.
– Сударь, – позвала она вполголоса, – сударь, вы здесь?
Увидев ее в окне, услышав ее взволнованный голос, Томазо вздрогнул и почувствовал, что его сердце, как белка с ветки на ветку, прыгает внутри грудной клетки. И вот оно уже подобралось самому горлу, мешая дышать. Выглянув из-за дерева, юноша сказал:
– Я здесь, моя Лаура! Я жду ваших указаний, сударыня.
– Идите же направо, вглубь сада по этой тропинке, – пролепетала она. – Там вы найдете беседку, в которую я приду через несколько минут…
– О, божественная! – воскликнул юноша. – Сколько мужества в тебе!
И он шагнул на тропу, последнюю в его ночном путешествии к счастью. И он не слышал, как шуршит песок от нажатия его ступней. И он в три десятка шагов преодолел расстояние, отделявшее его от беседки. Здесь, в этом ажурном дворце, увитом виноградной лозой, Томазо обнаружил скамью со спинкой и столик, на котором, благородно поблескивая позолоченными боками, стоял кувшин и два бокала рядом с ним. По запаху в кувшине было вино.
“Вот же волшебница, вот чертовка! – весело подумал Томазо. – Кто сказал, что девушки в шестнадцать лет неопытны и глупы? ”
Ему страшно хотелось пить, но, не решаясь притронуться к приготовленной посуде без хозяйки, Томазо присел на скамью и стал ждать.
Наконец, в тишине уснувшего сада послышался легкий, как порхание, шелест ее шагов, и в тени аллеи мелькнуло алое пятно ее платья. Грациозно скользя, леди Елена вошла в беседку.
– Сударыня, я восхищен вами! – воскликнул Томазо, ловя ее руки. – Как вам удалось осуществить столь рискованное предприятие?
– Я ни за что бы не решилась на это, – с волнением в голосе ответила девушка, – если бы мои родители были теперь дома…
– Так они в отъезде?
– Да. Несколько дней назад отец получил письмо о болезни своего дяди в Шеффилде, и решил его навестить. Тогда же я и придумала свой план. Сегодня утром, когда готовились к отъезду, я притворилась нездоровой, и меня оставили дома…
– О, изобретательная заговорщица! – воскликнул Томазо. – Поистине, вы достойны страниц старых рыцарских романов!
– А вы, сударь! – в свою очередь сказала она. – Разве не вы подтолкнули меня к этому своим ночным вторжением неделю назад?
– Я не мог поступить иначе. С той первой минуты, когда я увидел вас, в моей душе проснулся Везувий!
– Хм! – усмехнулась девушка. – Холодным английским юношам неведомы подобные поступки.
– А вам бы хотелось, чтобы на моем месте был теперь англичанин? – настороженно спросил Томазо. – Томас Лоуренс, например…
– Сударь, – холодно сказала леди Елена, – если вы явились сюда только для того, чтобы дерзить, то я готова немедленно отпустить вас и не заводить наши отношения далеко…
– Простите, сударыня, – испугался Томазо. – Я не предполагал, что могу обидеть вас упоминанием этого имени. Мне казалось, что мистер Лоуренс является достаточно близким человеком для вашей семьи и…для вас…
– Но не настолько близким, чтобы я позволяла себе назначить ему встречу, подобную нашей с вами.
– Следует ли мне понимать ваши слова так, что вы ко мне…неравнодушны? – спросил Томазо с дрожью в голосе.
– Это будет зависеть от того, насколько искренни по отношению ко мне ваши чувства, сударь, – ответила леди Елена. – Надеюсь, вы понимаете, чем я рискую, встретившись с вами. Надеюсь также, что вы, сударь, не позволите себе действий и намерений, способных оттолкнуть от вас мое чувствительное сердце.
– О, нет, сударыня! Мои намерения чисты и благородны, а действия не распространятся дальше того рубежа, который вы сами для них определите.
– Хорошо, мистер Бальони, я верю вам. Присядем.
– Сударыня, – сказал Томазо, слегка скривившись, – прошу вас, не называйте меня больше “мистер Бальони”. К моей фамилии лучше подходит обращение “синьор”, которое для вас непривычно. А посему, я бы счел знаком вашего наивысшего расположения ко мне, если бы вы стали обращаться ко мне просто по имени.
– Да? Что ж, я согласна называть вас по имени, – сказала девушка, чуть помешкав с ответом. – Однако не хотите ли вы и сами называть по имени меня?
– Полагаю, это должно входить в список тех намерений, границу которых вы сами должны обозначить…
– Что ж, – вздохнула она, и в этом вздохе было облегчения больше, чем разочарования, – этикет, которым вы владеете в совершенстве, позволяет мне без ущерба для дальнейших отношений пойти на эту маленькую уступку…
– Елена! – воскликнул юноша, наслаждаясь ее именем. – Вы просто чудо!
– Томазо! – безуспешно сдерживаясь, сказала она. – Вы – светлый луч в моей беспросветной жизни!
– Зачем же так мрачно о жизни? – спросил он. Затем поднял ее руки и поочередно поцеловал своими горячими губами каждый из десяти пальцев, которые заметно дрожали в его ладонях.
– О! – сказала она с придыханием. – Это еще одна уступка…
– Это та жизненная необходимость, без которой свидание двух молодых людей превратилось бы в сухой обмен любезностями.
– Не хотите ли выпить вина? – спросила леди Елена, уводя мысли юноши в сторону. – Надеюсь, оно не вскружит вам голову сверх меры.
– Напротив, бокал вина внесет стройность в мои мысли, ибо голова моя кружится от одного вашего присутствия.
– Так налейте же и мне немного.
Томазо, глаза которого давно привыкли к лунному полумраку графского сада, разлил вино в бокалы.
– Позвольте спросить, – сказал он, зная, что она ожидает этого вопроса, – каким чудесным образом здесь оказался этот божественный напиток?
– Зная, что итальянцы любят вино, – сказала она с лукавством, – я приготовила этот кувшин для вас. Мой друг, Оливер Нортон, принес его сюда по моей просьбе.
– Это тот человек, который доставил вашу записку?
– Да, это он, единственный во всем доме, кто посвящен в мои планы. Пейте же, у вас совсем пересохли губы.
– Вы ощутили это своими пальцами?
– Да…
Томазо отпил из бокала. Пригубила вино и Елена.
– Томазо, – сказала она после паузы, – я хочу, чтобы вы рассказали о себе, об Италии. Это, должно быть, красивая страна?
– О да, Елена. Италия – красивая страна, а Венеция, в которой я родился и жил, – самый сказочный город. Его дворцы, его соборы мосты и каналы являются источником вдохновения для художников, музыкантов и поэтов на протяжении многих веков. Но Лондон – с его угрюмой рекой, с его туманами и громадами серых домов – лучше Венеции в сотню раз. Потому что здесь…ты, Елена…
– Томазо, – прошептала она ломающимся голосом, – я…так ждала тебя…
– Елена! Когда я увидел тебя впервые, я понял, что…я не могу выразить это словами…
– Я тоже…
Его левая рука, как посол сердечного ритма, потянулась к ней, легла на плечи девушке, ощутив при этом пульсирующее жизнью тело, в котором нервного начала было куда меньше, чем ожидания и отдачи.
– Елена, – горячо зашептал он ей на ухо, – я не поэт. Ах, если бы я мог выразить словами те чувства, которые переполняют меня! Впрочем, вот, послушай. Хочу я Донне вознести хвалы: она прекрасней розы и Лилеи, звездой взошла средь предрассветной мглы, сияньем затмевая Эмпиреи. С источником, забившим из скалы, ее сравню, и с морем, что, синея, взмывает белопенные валы, и с золотом, что блещет, не тускнея. Идет – столь сладостна и столь скромна, что всяк при ней забудет о гордыне, и станет в нашу веру обращен. Кого улыбкой одарит сполна, тот счастлив – низких помыслов отныне в своей душе питать не сможет он.
– Как хорошо сказано… – шепнула она.
– Это Гвидо Гвиницелли* помог мне. Но и этого мало…
* Г.Гвиницелли (1230-1276) – поэт из Болоньи, основатель поэзии “нового сладостного стиля”.
– А теперь ты послушай, Томазо. Лишь тебя увижу, – уж я не в силах вымолвить слова. Но немеет тотчас язык, под кожей быстро легкий жар пробегает, смотрят, ничего не видя, глаза, в ушах же – звон непрерывный. ПОтом жарким я обливаюсь, дрожью члены все охвачены, зеленее становлюсь травы, и вот-вот как будто с жизнью прощусь я. А мне помогла Сафо**.
** Сафо (7-6 век до н.э.) – греческая поэтесса, по преданию покончила с собой из-за неразделенной любви.
– Елена, я…люблю тебя!
– Томазо, я… – только и сказала она, положив голову ему на плечо.
Он нежно притянул е ближе к себе, правой рукой осторожно погладил по щеке.
– Елена, милое мое создание, посмотри: луна подглядывает за нами сквозь листву. Бесстыжая сплетница, завтра она всем расскажет, что видела нас.
– Она не расскажет, – прошептала Елена. – Луна – сообщница влюбленных. Это лампада, зажженная для нас Богом.
– Как ты красиво сказала!
– Это снова не мои слова, – ответила девушка. – По счастью, столько волшебных слов было написано до нас. И для нас. Остается запомнить самое близкое, что заворожило однажды, и говорить, говорить… Послушай, что сказал о луне один поэт: “Поэтам ты для вдохновенья дана, жемчужина звездного сада. Мой спутник, мой плен, золотая луна – зажженная богом лампада”.
– Чьи это слова? – спросил Томазо.
– Был такой поэт в Англии, он умер, к несчастью, очень молодым. Его звали Томас Баттертон.
От этих слов юноша вздрогнул, будто его укололи иглой. Жар мгновенно хлынул к его и без того горячему лицу.
– Что с тобой? – встрепенулась Елена.
– Ты сказала Томас Баттертон?
– Да, а что тебя так поразило?
– Я читал трехтомник его произведений, – сказал Томазо, – но этого стихотворения в нем нет. Если оно написано Баттертоном, то откуда это стало известно тебе?
– Вот не думала, что это тебя так сильно взволнует.
– Ты даже не представляешь, до какой степени! – воскликнул юноша.
– Почему? Что в этом такого? – недоумевала девушка.
– Понимаешь, - уклончиво сказал Томазо, – с некоторых пор я увлекся поэзией Томаса Баттертона и его биографией. Поэтому все новое, что я узнаЮ об этом человеке, для меня интересно и желанно.
– Ну, хорошо. Раз так, то я скажу тебе, откуда мне знакомы эти строки. Но прежде хочу попросить тебя, Томазо, держать в секрете все, что я тебе скажу. Дело в том, что это наша семейная тайна…
– Семейная тайна?
– Да, – повторила Елена. – Обещай же.
– Хорошо, обещаю.
– Та вот, слушай. У моей матери хранится полное собрание рукописей Томаса Баттертона, включая все то, что не вошло в известный тебе трехтомник. Кстати, где ты мог его читать?
– В Италии, его привез из Англии один знакомый.
– Так вот, – продолжала девушка, – я эти рукописи читала.
– Рукописи! – воскликнул Томазо. – У твоей матери?
– Да, да, – сказала Елена, отстраняясь. – Почему ты так взволнован?
– Прости, я действительно волнуюсь, – ответил Томазо и нервно пригубил свой бокал. – Продолжай, пожалуйста.
– Так вот, – не без гордости заявила девушка, – да будет тебе известно, что Томас Баттертон – родной брат моей матери, следовательно, мой дядя.
– Что?! – встрепенулся Томазо и вовсе отпрянул от девушки. – Томас Баттертон – твой дядя? Santo Dio!*
* Святый Боже! (итал.)
– Господи, Томазо, ты меня пугаешь! – с дрожью в голосе сказала Елена. – Ну, что такого необычного я сообщила? Что вызвало столь бурную реакцию?
– Я просто не могу поверить своим ушам! – воскликнул Томазо. – Подумать только, Томас Баттертон – твой дядя! Следовательно, твоя мать, графиня Экстер – урожденная Анна Баттертон?
– Ну, да, я уже сказала. Томазо, в чем же все-таки дело?
– О, Господи, этого еще не хватало! – простонал он, поднимаясь со скамьи.
Положив руки на затылок, Томазо поднял голову и долго смотрел на серебряные осколки луны, мелькавшие в темной листве.
– Томазо, – позвала Елена осторожно. – Томазо, может быть, ты объяснишься?
– Охотно, – отозвался юноша. – Но только также с одной просьбой…
– Я готова выполнить все, – решительно ответила девушка.
– Дай мне слово, что ты не расскажешь матери и вообще никому о том, что сейчас узнаешь. Это очень важно, поверь.
– Я даю слово, – настороженно сказала Елена.
– Так знай, – выдержав паузу, сказал Томазо, – что Томас Баттертон – мой отец!..
***
В следующую пятницу, как обычно, Томас Лоуренс обедал в доме графа Экстера. Лелея надежду окончательно завоевать расположение молодой графини, он приехал с намерением уединиться с ней для прогулки в саду и в разговоре дать понять девушке, что его чувства серьезны и благородны.
Страсть, которую он питал к леди Елене, не смотря на ее холодность, с каждой новой встречей разгоралась все больше, и, в конце концов, приобрела очертания всепоглощающей огненной стихии, сжигая изнутри не только сердце молодого человека, но и все его иные устремления.
Он забросил живопись, отменил несколько выгодных заказов, всякий раз что-то невнятно лепеча о своем здоровье. Ни танцевальные вечера, ни попойки с друзьями теперь не занимали его. Ожидание очередной пятницы превратило его жизнь в пульсирующую артерию, когда предвкушение встречи с любимой, накапливаясь всю долгую неделю, выплескивалось, наконец, фонтаном радостных эмоций.
И вот, достигнув пика душевного напряжения, во время обеда Томас Лоуренс почти не притронулся к вину. Он много и нервно шутил, рассказывал забавные истории из жизни художников прошлого, которыми с ним щедро делился сэр Джошуа Рейнольдс, даже поговорил с графом о политике.
Со стороны легко было заметить, как чувства распирают его изнутри, и это было настолько очевидно, что не обратить внимания на юношу, не порадоваться его возвышенному состоянию, не откликнуться на флюиды, идущие от него, могло только каменное сердце.
Однако леди Елена, сохраняя на лице скучное выражение, была с гостем подчеркнуто вежлива и прохладна, и к концу обеда Томас Лоуренс сник и расстроился.
Заметив перемену в настроении кавалера, граф предложил ему прогуляться после обеда. Понимая, что его положению сочувствуют, Томас Лоуренс охотно согласился.
– Сударь, – сказал ему граф, когда они остались одни, – принимая во внимание вашу учтивость, а также безукоризненную репутацию, хочу заметить, что мне, как мужчине, искренне жаль ваших усилий. Но вы также должны понять и учесть, что леди Елена еще слишком молода, а настроение девушек в ее возрасте меняется, как направление ветра. Вот почему я хочу дать вам совет: не отчаивайтесь. Если ваши намерения относительно моей дочери достаточно серьезны и готовы выдержать испытание временем, – наберитесь терпения еще хотя бы на год. Девушка станет старше и оценит по достоинству ваши чувства.
– Благодарю за совет и поддержку, ваша милость, – ответил Томас Лоуренс с кривой улыбкой. – Откровенно говоря, я и не мечтал найти в вас столь тонкого понимания моих личных переживаний. Однако позволю себе заметить, что откровенная холодность леди Елены по отношению ко мне, которая стала проявляться не так давно, по моему мнению, доказывает, что ее сердце занять другим мужчиной…
– Да что вы, сударь! – воскликнул граф. – Вы преувеличиваете. Елена нигде не бывает и ни с кем, кроме вас, не встречается. Кто тут может стать третьим?
– Ваша милость, – настаивал Томас Лоуренс, распаляясь и заводя самого себя, – во мне, может быть, говорит ревность – не самое достойное чувство в отношениях между людьми. Однако к ревности, порой, необходимо прислушаться: иногда она подсказывает верное направление…
Граф посмотрел на него с сочувствием, но промолчал. На какое-то время у него пропало желание отягощать молодого человека своими сентенциями.
Тем временем в гостиной, где остались графиня с дочерью, состоялся следующий разговор.
– Сударыня, – сказала графиня, строго глядя на дочь, – как прикажете понимать ваше поведение? Мне кажется, мистер Лоуренс заслуживает большего внимания, чем то, которое вы ему оказываете. Он обходителен, изыскан, к тому же, как художник, подает весьма большие надежды. Но за весь обед вы даже ни разу не посмотрели в его сторону. Я уже не говорю о том, что вы ни разу не улыбнулись.
– Мама, я не желаю улыбаться по принуждению, – ответила леди Елена, надувшись.
– Что значит “по принуждению”? А разве не ты еще месяц назад бросала на него восторженные взгляды? Разве не ты наигрывала за роялем возвышенные мелодии, когда он сидел рядом и слушал? Думаешь, так легко провести мать?
– Я вовсе не пыталась тебя обмануть, – смущенно ответила девушка. – Да, не скрою, мистер Лоуренс поначалу нравился мне. А теперь – нет…
– Что же произошло в столь короткий срок? – спросила графиня. – Чем вам не угодил мистер Лоуренс?
– Не все ли равно? – ответила девушка, краснея.
– Ну, хорошо, – сказала графиня, многозначительно улыбаясь. – Я, кажется, кое-что придумала…
Она кликнула горничную и приказала позвать графа и мистера Лоуренса из сада. Леди Елена в отчаянии смотрела на мать. Ей казалось, что еще несколько минут, и истинные чувства, жившие в ней все последние дни и тщательно скрываемые от близких, будут теперь разоблачены.
– Реджинальд, – сказала графиня, когда мужчины вошли в гостиную, – не забыл ли ты о том предложении мистеру Лоуренсу, которое высказал месяц назад?
Граф вопросительно посмотрел на супругу, потом на своего недавнего собеседника.
– Я имею в виду семейный портрет, который бы мистер Лоуренс взялся исполнить, – напомнила графиня. – Вот и Елена проявила искреннее желание…
– Ах, да! – воскликнул граф. – Мы как раз об этом с ним говорили.
– Прекрасно! – Графиня торжествовала. – Мистер Лоуренс, назовите день, когда бы вы смогли начать работу.
Томас Лоуренс несколько опешил.
– Ну… – протянул он, с трудом сдерживая в себе ликование, – хоть завтра, ваша милость.
– Отлично! Мы будем ждать вас после одиннадцати, – сказала графиня и выразительно посмотрела на дочь.
Леди Елена опустила глаза и порозовела. Томас Лоуренс воспрянул духом, глаза его загорелись, щеки залил румянец.
В эту минуту вошел камердинер.
– Ваша милость, – обратился он к графу, – там приехал этот итальянец…Бальони. Говорит, что привез какие-то рисунки. Прикажете впустить?
– Но я его не приглашал, – ответил граф недоуменно.
– Он утверждает, что приехал по просьбе леди Елены, – сказал камердинер.
Граф и графиня одновременно посмотрели на дочь, которая поначалу встрепенулась, но потом побледнела и низко опустила голову.
– Это правда? – спросила графиня.
– Да, мама, – еле слышно ответила девушка.
– Что ж, пусть войдет, – сухо сказал граф.
Камердинер ушел. В “Голубой гостиной” воцарилось молчание, в течение которого все четверо с напряженным интересом смотрели на дверь. Но если лицо графа было хмурым, лицо графини выражало явное раздражение, то вся фигура Томаса Лоуренса будто искрилась уязвленным самолюбием, что явно мешало сложившемуся образу добродетельного ухажера.
В отличие от всех, лишь одна леди Елена сохранила на своем прекрасном лице спокойствие. Однако лишь она сама и знала, чего это стоило, ибо в душе ее уже вовсю бушевал ураган.
Вошел Томазо.
– Добрый день, господа, – сказал он с улыбкой на лице. – Надеюсь, мое вторжение не помешало вам вести светскую беседу.
Говоря это, Томазо обвел взглядом всех присутствующих, лишь на мгновение задержавшись на Елене, но этого мгновения вполне хватило Томасу Лоуренсу, сжигаемому ревностью, чтобы укрепиться в своих предположениях. Переглянувшись с графом, он дал ему понять, что его, Лоуренса, слова в саду были не безосновательны. И граф, в голове которого мелькнули смутные подозрения, понял взгляд молодого человека.
– Мистер Бальони, – сухо сказал он, – не будете ли вы столь любезны сообщить нам о цели своего визита?
– Конечно, ваша милость! – воскликнул Томазо. Он догадался, что напряжение, висевшее в воздухе и легко читавшееся на лицах, явно связано с его появлением, и принял на себя роль ничего не подозревающего простака. – Дело в том, что я принес свои рисунки, привезенные из Италии. Здесь виды Венеции и ее окрестностей. Я намеревался показать их мистеру Гейнсборо, но он, к сожалению, болен. Поэтому я избрал вас, как своих первых английских зрителей.
Его слова были просты, незатейливы, и даже подчеркивали степень уважения, которую юный итальянец оказывал семье графа Экстера. Но тот невидимый ореол неприязни, который совершенно неожиданно сложился вокруг его имени в этом доме, не позволял графу принимать молодого человека с открытым сердцем.
– Юноша, – сказал он холодно, – в прошлую нашу встречу вы сумели показать нам достаточное знание этикета, которое позволило судить о ваших достоинствах. По какому же праву теперь вы прибыли в мой дом без приглашения? Не кажется ли вам, что это, по меньшей мере, неприлично, если не сказать – дерзко?
– Прошу прощения, ваша милость, – ответил Томазо, теряясь, – но меня приглашала леди Елена, ваша дочь.
– Это действительно так? – обратился граф к дочери.
– Да, папа, – выдавила из себя девушка.
– Должен вам заметить, мистер Бальони, – сказал граф, – что я не припомню момента из нашей прошлой встречи, когда бы это приглашение прозвучало. Однако, даже если оно мело место, хочу обратить ваше внимание на то, что девушка в шестнадцать лет не обладает достаточными полномочиями для того, чтобы самостоятельно приглашать в мой дом кого попало.
– Но я полагал, – сказал Томазо, которого задели слова графа, – что ваша дочь пользуется в семье правами равными с правами родителей…
– Мы не в Италии, сударь, – парировал граф. – Здесь в уважении находятся иные законы. Леди Елена, которой отлично известно ее положение, не имеет права на приглашение гостей. Если же она по какому-либо недоразумению забыла о своих правах, с ней будет проведена надлежащая беседа. Но это случится лишь после того, как вы покинете мой дом. Я вас больше не задерживаю, сударь. Прощайте.
Не вымолвив ни слова, Томазо сдержанно кивнул графу и графине, бросил последний, отчаянный взгляд на свою возлюбленную и, круто повернувшись, быстро вышел из гостиной. Когда его шаги стихли, граф обратился к дочери:
– Как это понимать, Елена? Не хочешь ли ты сказать, что интересы семьи тебе безразличны?
Девушка, состояние которой без преувеличения можно было назвать предобморочным, хотела что-то ответить, но вместо этого внезапно разрыдалась и, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату.
Сердце Томаса Лоуренса ликовало, в его глазах появился злорадный блеск. С благодарностью он смотрел на графа Экстера.
– Пожалуй, вы были правы, мистер Лоуренс, – сказал граф, сочувственно глядя на молодого человека. – Но не отчаивайтесь, друг мой. Мы разъясним леди Елене, как следует себя держать. Не так ли, Анна?
– Полагаю, мистер Лоуренс еще будет иметь возможность убедиться в нашем расположении к нему, – сказала графиня, до того молча наблюдавшая за всей сценой. – Итак, завтра мы ждем вас…
– В одиннадцать я буду у вас! – воскликнул счастливый воздыхатель и откланялся.
Фортуна – и это было очевидно – повернулась к нему лицом. Теперь надежда, как никогда раньше, окрыляла молодого человека, и Томас Лоуренс покинул дом графа Экстера со счастливой улыбкой на губах.
***
Выйдя на подернутую закатным налетом улицу в сильном волнении, Томазо не стал искать экипаж, и отправился пешком. Несколько миль до города он рассчитывал преодолеть за полтора часа, посвятив это время размышлениям о случившемся. Ему необходимо было одиночество. Униженному в присутствии любимой девушки, Томазо казалось, что теперь весь мир будет тыкать в него пальцем и насмехаться.
К негодованию, связанному с позорным исходом его визита, примешивалось чувство глубочайшей досады из-за того, что его, как мальчишку, отчитали и выставили из дома на глазах у соперника.
“Вот уж теперь он торжествует! – думал Томазо, вспоминая, каким высокомерным взглядом провожал его фамильный портретист Экстеров. – Ну, что ж, каждому свое. Поистине, duobus certantibus tertius gaudet”.*
* Когда двое дерутся, радуется третий (лат.)
Было около шести часов вечера. Солнце, давно перевалившее зенит, устало катилось к горизонту, то и дело прячась за клубами ослепительно белых облаков. Вдоль дороги навстречу путнику медленно двигался желто-зеленый сельский пейзаж с полями колосящейся пшеницы, с коровами на сочных лугах, садами, раскинувшимися вокруг крестьянских домиков. Где-то неподалеку вечернюю песню исполняла невидимая глазу иволга.
Томазо не замечал ничего вокруг. Его глаза скользили по окрестностям, не задерживаясь ни на чем. Мысли юноши были заняты другим.
“Но Елена, Елена! – думал он с отчаянием. – Как же ей тяжело в этом доме! Ее душа наполнена поэзией, но вынуждена, как птица в клетке, томиться в четырех стенах, не зная выхода. Что же делать, как вызволить ее из неволи? Как рассеять мрак ее жизни светом любви? Особенно теперь…”
На мосту через Ли,* узком и старом, бревна которого местами подгнили и выщербились от экипажных колес, Томазо замедлил шаги. Под ним быстро пробегала темно-зеленая гладь воды. На поверхности плавали пучки соломы, гусиные перья, тина.
* Ли – небольшой приток Темзы, впадающий в нее в черте современного Лондона.
“Что есть жизнь? – думал юноша, облокотившись о сухие, растрескавшиеся перила. – Это река. И грязи в ней столько, сколько может вынести душа. И только ливень – внезапный и сильный, – заставляя эту реку выйти из берегов, смывает всю грязь с ее поверхности, уносит прочь, очищая и осветляя стремительный поток жизни. И этим ливнем является любовь”.
– Сударь, не желаете ли занять место в экипаже? – вдруг раздался знакомый голос сзади.
Очнувшись от своих мыслей, Томазо оглянулся и увидел Томаса Лоуренса. Лицо последнего сияло, он был горд и счастлив и, проезжая мимо, не удержался от соблазна зацепить итальянского выскочку. Правда, в его намерения не входило затевать ссору. Лоуренс избрал путь язвительного сочувствия.
– Сударь, избавьте меня от удовольствия сидеть рядом с вами, – резко ответил Томазо и двинулся с места.
Мистер Лоуренс приказал кучеру поравняться с ним и ехать рядом.
– Синьор Бальони, – сказал он, догнав пешего, – мне искренне жаль, что так получилось. Право же, лично я ни в чем не виноват.
Томазо молчал, не поворачивая головы.
– Синьор Бальони, – не унимался Лоуренс, – да послушайте же вы, наконец. Граф Экстер, как я его знаю, резкий, но отходчивый человек. И сегодняшний инцидент отнюдь не означает, что дорога в его дом для вас теперь закрыта.
Томазо коротко взглянул на Лоуренса и продолжал шагать рядом с экипажем. Они уже покинули мост, и двигались по пыльной проселочной дороге.
– Послушайте, Томазо, – продолжал Лоуренс, – ну, хотите, я попытаюсь загладить этот инцидент? Завтра я буду рисовать в доме графа, и найду способ смягчить его.
– Мистер Лоуренс, – процедил Томазо сквозь зубы, – позвольте вам заметить, что я не нуждаюсь в защитнике, тем более, в таком, как вы.
– Я понимаю, – продолжал между тем Лоуренс, – что вас душит обида и, если вы заметили, отношусь сдержанно к вашему оскорбительному тону.
– Сударь, – ответил Томазо, – вы, кажется, торопились в Лондон? Не стоит тратить драгоценное время для пустой болтовни. Езжайте с богом.
– Хорошо же, – сказал Лоуренс, раздраженный неприступностью Томазо, – я поеду. Но мне хотелось бы напоследок добавить пару слов о предмете, который, как я понимаю, занимает вас больше всего…
Почувствовав, что назревает кульминация разговора, Томазо взглянул на Лоуренса и остановился, приготовившись встретить выпад соперника. Проехав еще несколько ярдов, остановился и экипаж. Поднявшись, Лоуренс оглянулся на стоявшего у обочины Томазо и сказал, придавая интонации максимальную язвительность:
– Полагаю, вы неглупый человек, синьор Бальони, и должны были бы понять, что явились для леди Елены лишь романтическим отступлением в большой повести ее жизни. Для вас в этой повести больше нет места.
Фраза, произнесенная Лоуренсом с некоторым пафосом и направленная, чтобы окончательно унизить и добить соперника, неожиданно рассмешила Томазо.
– Сударь, – сказал он, улыбаясь, – благодарю за откровенность. Позвольте ответить тем же. Мне искренне жаль оставлять вас с вашим заблуждением. В повести, о которой вы только что так красочно говорили, именно ваше присутствие является досадным недоразумением. Полагаю, леди Елена сама выберет достойное продолжение сюжета.
И он двинулся дальше, сохраняя на лице игривую улыбку. Досадливо поморщившись, мистер Лоуренс приказал кучеру трогать, и бросил напоследок:
– Мы еще посмотрим, чья лошадь придет к финишу первой!
– Не сломайте себе шею! – крикнул вдогонку Томазо, окутанный облаком пыли.
Его настроение как будто улучшилось, и лишь дума о том, как снова увидеть Елену, осталась мучить сердце и ум влюбленного юноши. А дума эта была самой главной.
***
Золотя многочисленные окна оживленного Стрэнда, и смягчая дневные тени, освободившийся от вереницы облаков оранжевый солнечный диск наткнулся на шпиль Сент-Джеймского дворца и медленно стекал за его величественную громаду, оседая в зелени Грин-парка.
Было около половины восьмого, когда Томазо, уставший от долгой ходьбы, но все же довольный собой, вернулся в гостиницу. Умывшись и переодев белье, он поужинал и, улегшись в кровать, углубился в раздумья. Досада, владевшая им в начале пешей прогулки, уступила место более возвышенному чувству успокоенности, которое позволяло без эмоций поразмышлять над сложившейся ситуацией.
В сущности, думал он, произошло то, что и должно было произойти. Не станет же граф, оберегая юную дочь от соблазнов, поощрять ее симпатии к какому-то безвестному иностранцу. Нет, у него есть куда более реальная и достойная кандидатура для свиты молодой графини. Беда лишь в том, что сама юная леди, достаточно самостоятельная для своего возраста, отнюдь не одобряет усилия своих родителей. Что ж, время покажет, кто был прав. Время всех расставит по своим местам, или, как сказал Лоуренс, время определит, чья лошадка придет к финишу первой…
После ночного свидания с Еленой прошла уже целая неделя, в течение которой они не виделись. Его, естественно, не приглашали к Экстерам, а проникнуть в графский сад, когда хозяин был дома, Томазо не решался. Причем, больше не из опасения быть пойманным, а из-за того, чтобы не навредить девушке.
Неделя томительного ожидания и неведения, которую юноша провел, зарисовывая многочисленные лондонские и окрестные пейзажи, прошла медленно и мучительно. Придумав, наконец, повод для визита в графский дом, Томазо был уверен, что Елена подыграет ему в его опрометчивой затее. Однако столь резкий выпад графа юноша предвидеть не мог.
И вот теперь, когда он был с позором изгнан из дома Экстера, когда путь туда был для него заказан, – еще более желанной и сладостной представлялась для Томазо цель его сердечных устремлений. О, Елена, как ему хотелось снова встретиться с ней!
Выяснив незабываемой, волшебной ночью, что волею судьбы они связаны полукровным родством, молодые люди договорились при любых обстоятельствах пока молчать об этом. И – странное дело – юноша и девушка почувствовали еще более неодолимую тягу друг к другу, такую, которую не способно было сломить самое усердное противостояние со стороны. Любовь, вспыхнувшая между ними внезапно, разгорелась теперь с такой силой, что даже самая нелепая случайность, даже смерть, не могла бы, наверное, загасить этот бушующий пожар.
Любовь – своеобразное чувство. Чем больше времени влюбленные проводят вместе, тем чаще порой любовь из возвышенной, всепоглощающей страсти превращается в обыденность и привычку. И напротив: чем дольше длится разлука между влюбленными, чем бОльшие препятствия встают на их пути друг к другу, – тем крепче и устойчивее становится их чувство, закаленное в житейских испытаниях. Но не вечно же длиться разлуке, всему есть предел…
И тут Томазо вспомнил об Оливере Нортоне. Старый пират – вот кто мог помочь ему. Зацепившись за эту мысль, юноша даже улыбнулся своей находке, и еще долго лежал, придумывая предлог для встречи с графским конюхом.
Между тем стемнело. Томазо не зажигал свечей. Лежа в полумраке, он не заметил, как уснул, и проспал до самого утра крепким, здоровым сном.
Проснувшись в добром расположении духа, полный сил и энергии, юноша отправился на Лондонский мост рисовать Тауэр и доки. К полудню, когда солнце начало припекать настолько, что даже речная прохлада не давала достаточно свежести, юноша сложил свои рисунки в большую папку и направился вдоль набережной. Ноги сами несли его к мосту Блэкфайерс, неподалеку от которого жила тетушка Тереза.
Встретили юношу, как и раньше, приветливо и с любовью. Мистера Клайва не было дома – по субботам он неизменно присутствовал на каких-то сборищах географов. Усадив племянника в кресло, миссис Клайв начала расспрашивать его о последних днях его пребывания в Лондоне. Было заметно, с какой нежностью миссис Клайв относится к Томазо, хотя каждый раз, когда он бывал у нее в гостях, какая-то тревога мелькала в глазах женщины.
Томазо поделился своими наблюдениями английской жизни, показал десятка два своих рисунков. Они очень понравились тетушке. Она даже позвала Мэгги, чтобы и та оценила талант итальянского племянника. Немая девушка с восторгом в глазах смотрела то на рисунки, то на их автора. Потом она ушла, и между хозяйкой и гостем завязался разговор.
– Томазо, дорогой, – спросила Тереза, наивно полагая, что юноша давно оставил в покое свои агрессивные намерения, – вот уже месяц ты живешь в Лондоне, а мы, твои родные, не знаем даже, чем ты занимаешься, и когда собираешься уезжать. Поделись своими планами, милый племянник. Может быть, я помогу тебе в них разобраться…
– Я охотно поделюсь с вами, тетушка, хотя заранее предполагаю, что мой ответ заставит вас волноваться.
Миссис Клайв насторожилась. Нахмурив брови и поджав губы, она слушала племянника.
– Рисование, тетушка, лишь второстепенная цель моего приезда в Англию. Я вам уже говорил об этом. Уеду же я тогда, когда мне удастся восстановить ясную картину прошлого, связанную с гибелью моего отца и вашего брата. Согласитесь, я имею право знать эту историю во всех подробностях…
– Но ведь ты и так уже все знаешь! – воскликнула миссис Клайв. – Мы не раз говорили на эту тему.
– Милая моя, добрая тетушка Тереза, – мягко и нежно сказал Томазо, – в юриспруденции есть такой термин – “соучастие в убийстве”. Если следовать правилам этой дисциплины, имена соучастников следствию известны, но допросу они еще не подвергались. Вот именно это и входит в мои ближайшие планы.
– Я все понимаю, Томазо, – испугалась миссис Клайв, – но умоляю тебя не делать опрометчивых шагов. Ты не знаешь, что это за люди! Они способны на все! Будь благоразумен, Томазо.
– Постараюсь прислушаться к вашему совету, – сказал юноша, успокаивая тетушку. – Однако у меня к вам есть вопрос, не касающийся этой темы. Хотелось бы узнать еще кое-что…
– Спрашивай. Что тебя интересует?
Слегка прищурив глаза, Томазо коротко взглянул на миссис Клайв. Ему вовсе не хотелось огорчать тетушку, но в интересах истины он обязан был вывести ее на этот разговор.
– Я бы хотел узнать, – вкрадчиво сказал он, – каким образом рукописи моего отца попали в руки графини Экстер, тетушка?
– Откуда ты знаешь об этом? – встрепенувшись, спросила миссис Клайв.
– Это имеет значение? – вопросом на вопрос ответил Томазо.
– Имеет, – коротко сказала Тереза.
– Ну, хорошо. Предположим, мне об этом сказала леди Елена Экстер, дочь графини.
– Как! Ты с ней знаком?!
– Мало того, – ответил Томазо, потупив взгляд, – я дважды был принят в доме графа.
“Час от часу не легче!” – подумала Тереза.
– И они знают, что ты… – сказала она осторожно.
– Нет, тетушка. Я не счел необходимым объявлять об этом, тем более что Елена Экстер сообщила мне о рукописях по секрету. Они принимают меня просто как итальянского художника. Лишь Елене, ей одной я раскрыл свою тайну…
– Знаешь, Томазо, – вздохнула Тереза после паузы, – а я ни разу не видела дочери Анны, моей племянницы. Мы ведь совсем не общаемся с графиней. Однажды она вбила себе в голову, что это я виновата в смерти брата, и с тех пор презирает меня и мою семью. Я думаю, что Елена, которой уже, наверное, шестнадцать, до сих пор не знает о моем существовании…
“Знает! И безумно хочет познакомиться!” – чуть было не вырвалось у Томазо.
– Может быть… – уклончиво сказал он. – Так что о рукописях?
– Погоди, дай опомниться, – сказала Тереза.
Она вынула носовой платок, промокнула увлажнившиеся глаза, потом позвала Мэгги и попросила принести воды. Томазо наблюдал за тем, как тетушка отпивала из стакана, как собиралась с мыслями. Все эти несколько минут он терпеливо ждал.
Наконец, опуская незначительные детали, Тереза рассказала племяннику историю своих отношений с Анной, начиная еще с собственного появления в доме Китти Клайв, когда Анна была еще актрисой, и кончая недавним визитом графини, когда она вынуждена была отдать ей рукописи поэта.
Томазо выслушал рассказ тетушки с огромным вниманием и интересом, и к концу повествования укрепился в своем решении отнять у графини то, что по праву должно принадлежать миссис Клайв. Однако, рассудив, что может доставить тетушке новые огорчения, говорить о своих замыслах Томазо не стал. Как бы там ни было, но у него появилась еще одна задача, которую он захотел решить непременно.