ЧАСТЬ 2
ЛЮБОВЬ
ГЛАВА 6
PATRIS EST FILIUS*
* Сын своего отца (лат.)
Утром четырнадцатого июня тысяча семьсот восемьдесят восьмого года с почтово-пассажирского люггера, прибывшего в Дувр из Дюнкерка, сошел красивый стройный юноша с дорожным баулом в одной руке и серым рединготом, переброшенным через другую. Длинные волнистые волосы каштанового оттенка свободно падали на его широкие, слегка худощавые плечи. Правильные черты лица, прямой острый нос, треугольный подбородок и особенно мягкие серо-зеленые глаза – делали внешность молодого человека довольно привлекательной.
Сойдя по сходням на берег, он осмотрелся и направился к той стороне пирса, где стояло несколько наемных экипажей. Зная примерное время прихода люггера, извозчики часто скапливались в порту в надежде подцепить какого-нибудь богатого клиента, прибывшего в Англию с континента и мало осведомленного о здешних расценках.
Присмотревшись к кучерам на ходу, юноша выбрал одного из них, казавшегося наименее похожим на хапугу, и, приблизившись, поинтересовался, как ему доехать до Лондона.
– Сударь француз? – спросил в свою очередь кучер.
– Нет, итальянец, – ответил юноша.
– О, вы проделали большой путь! – воскликнул словоохотливый кучер. – Теперь осталась самая малость. Если сударю будет угодно подождать, то через несколько часов от пристани отойдет парусник в Лондон. А тем временем вы можете прекрасно отдохнуть и подкрепиться в харчевне “Хромая лошадь” здесь неподалеку.
– А если ожидание не входит в мои планы? – поинтересовался приезжий.
– Тогда вам необходимо доехать до центра, откуда два раза в день идут кареты. И если вы соблаговолите немедленно сесть в мой экипаж, я домчу вас как раз к отходу первой из них.
– Так в чем же дело? – воскликнул молодой человек. – Едем немедленно!
Он запрыгнул в экипаж, кучер взмахнул кнутом, и лошади, взметая копытами фонтаны пыли, помчали приезжего в центр портового городка.
Кучер не обманул итальянца, и уже через три четверти часа, погрузив свой нехитрый багаж на крышу шестиместной кареты, молодой человек сидел у окошка, с любопытством путешественника поглядывая на проплывающий мимо пейзаж. Погода была чудесная, будто солнце Италии привез на туманный остров этот юноша.
Желтые поля пшеницы, тучные зеленые луга, на которых паслись не менее тучные рыжие и красные коровы с белыми боками, сады и крестьянские постройки, овечьи пастбища, ручьи и перелески – все это медленно двигалось навстречу карете. Сменяя друг друга, картинки летней Англии, будто полотна пейзажистов, расставленные вдоль дороги, с нетерпением ждали своих зрителей.
Короткие остановки в Ашфорде, Тонбридже и Севеноксе не намного удлинили путь, и к вечеру того же дня пропыленная на проселках карета въехала в Саусворк* через юго-восточные ворота. Здесь, наняв городской экипаж, итальянец попросил кучера отвезти его в гостиницу “Роял” на улице Уайтхолл.
* Саусворк – южный район Лондона. Здесь селились портовые рабочие, беднота, всякий сброд.
– Называя необходимый адрес, не хотите ли вы сказать, сударь, что бывали в Лондоне раньше? – удивился возница, измерив приезжего пристальным взглядом.
– Нет, в Лондоне я впервые. Адрес же гостиницы я узнал от моей матери, которая была здесь много лет назад.
Солнце уже коснулось шпилей и башен дворца Куинс, когда экипаж, нанятый иностранцем, въехал на Вестминстерский мост. Огромный серо-коричневый город, известный юноше лишь по описаниям, утопал в бронзовом свете июньского вечера. Поверхность Темзы в лучах солнца была похожа на рыбную чешую, переливающуюся всеми цветами радуги, и даже Вестминстерский дворец с его угрюмой прямизной готических линий казался итальянцу не менее красивым, чем дворец Ка-д;Оро в его родной Венеции.
Выйдя из экипажа у входа в гостиницу, молодой человек опустил свой баул на мостовую и огляделся вокруг. Его зоркие глаза, казалось, впитывали открывшиеся перед ним картины вечернего Лондона. И если бы кто-то в эти минуты наблюдал за юношей, он бы заметил, с каким внутренним волнением и даже трепетом приезжий воспринимал все увиденное вокруг.
Войдя в холл, юноша направился к загородке, за которой сидел немолодой уже администратор. Каллиграфическим почерком он выводил что-то в гостиничной книге, и было заметно, что это занятие, требовавшее кропотливого труда, тем не менее, приходится ему по душе.
В это время через холл прошли две прачки, неся корзину белоснежного отглаженного белья, и его запах, смешавшись с тонким ароматом кухни, расположенной в конце длинного коридора, окутал приезжего атмосферой уюта и гостеприимства.
– Приветствую вас, – сказал юноша, подойдя ближе и, опустив баул на пол, повесил редингот на загородку. – Я бы хотел остановиться в вашей гостинице.
– Прекрасный выбор! – воскликнул администратор, оторвавшись от своего занятия и приветливо глядя на гостя. – “Роял” – лучшая гостиница Лондона.
– Да, мне говорили об этом, – сказал юноша, улыбнувшись. Он отлично понимал, что своей отменной учтивостью располагает к себе седовласого англичанина.
Администратор взял из его рук паспорт и стал заносить данные в книгу регистрации.
– Вы итальянец? – спросил он, вскинув брови.
– Это видно из моих документов, – снова улыбнулся юноша.
– Да, безусловно. Меня просто удивил ваш приличный английский.
– У меня в Венеции был хороший учитель, – не без гордости ответил юноша.
– Да, от этого многое зависит, – подтвердил администратор. – Знаете, я перевидал многих иностранцев, и скажу вам, сударь, без заискивания: вы первый, кто не коверкает наш язык так безбожно.
– Благодарю вас, – смутился приезжий. – На подобный комплимент я не рассчитывал в Англии…
– Это делает вам честь, – улыбнулся администратор, которому юноша был явно симпатичен. – Итак, какой номер пожелаете и на какой срок? У нас есть три категории: по три, пять и девять шиллингов за сутки.
– Мне бы хотелось поселиться в том номере, в котором в семидесятом году проживала во время гастролей синьора Фаустина Бальони.
– О, я помню эту женщину! – воскликнул администратор. – Я был на одном из концертов. Чудный голос, волшебное исполнение. Это ваша знакомая, сударь?
– Это моя мать, – ответил юноша. – Так номер свободен?
– Да, конечно, – сказал администратор в легком замешательстве. – Но это очень дорогой номер…
– Не беспокойтесь, сударь, мне есть, чем платить, – твердо сказал юноша. – Пожалуй, недели две я поживу у вас.
– Как вам будет угодно. Позвольте, я сам провожу вас.
Они поднялись по широкой мраморной лестнице, устланной малиновой ковровой дорожкой, на третий этаж и остановились в конце коридора у одной из дверей. Открыв замок, администратор передал ключ молодому человеку и распахнул перед ним дверь.
– Прошу вас, – сказал он учтиво. – Это тот самый номер. Располагайтесь. Если вам что-либо понадобится, позвоните в колокольчик, и к вашим услугам немедленно будет предоставлен портье.
– Благодарю, вы очень любезны, – ответил юноша. – И поскольку вы сами проводили меня, не будете ли вы столь добры, чтобы распорядиться о легком ужине и бутылке хорошего вина?
– К вашим услугам, сударь. Все немедленно будет исполнено.
Администратор удалился, и молодой человек остался в номере один.
“Вот, – подумал он, – вот та комната, в которой все началось. Вот стол, за которым они сидели, вот шкаф. Вот та кровать! О Боже, какая редкая возможность видеть перед собой ложе, на котором ты был зачат!..”
Юноша с восторгом и трепетом осматривал комнату. Он не мог знать, что после пожара семьдесят седьмого года здесь все было по-другому, и лишь из окна открывался тот же вид, который могла запомнить его мать много лет назад.
Через несколько минут, распаковав свои вещи, юноша переоделся и присел к столу. Выложив перед собой толстый блокнот и грифель для письма, он собрался с мыслями и начал что-то быстро писать.
***
Для того чтобы продолжить повествование, необходимо снова ненадолго вернуться в прошлое, чтобы рассказать о людях, исчезнувших из поля зрения много лет назад.
…Через три месяца после лондонских гастролей тысяча семьсот семидесятого года Фаустина Бальони пришла в консерваторию “Оспедалетто а Сан-Джованни э Паоло” в Венеции. Это был приют для девочек-сирот, в котором когда-то воспитывалась она сама. На лице певицы лежал отпечаток озабоченности и тревоги.
– Каким ветром занесло в нашу скромную обитель птицу столь высокого полета? – спросил синьор Саккини, широко улыбаясь.
Это был директор консерватории – сухощавый старик лет шестидесяти восьми. У него были благородные седые локоны на гордо поднятой голове и глаза, которые всегда лучились щедрой теплотой. Он любил свой приют-консерваторию, и девочки, волею судьбы обитавшие здесь, на долгие годы сохраняли в себе ответные чувства к наставнику. Семьи у него не было, и всю жизнь он отдавал своему детищу, справедливо считая семьей тех, кто его окружал в “Оспедалетто”.
– Маэстро, вы воспитали и вырастили меня, – с дрожью в голосе сказала Фаустина Бальони. – Вы были для меня не только учителем, но и другом на протяжении многих лет…
– Да, это правда. И сердце мое чует, что у вас, синьора, что-то стряслось.
– Вы правы, синьор Саккини, я пришла к вам за советом и помощью.
Они прошли в его просторный и светлый кабинет, где штукатурка на розовых стенах, казалось, была замешана с помощью струнных аккордов. Маэстро усадил свою бывшую воспитанницу на диван.
– Рассказывайте, Фаустина, – сказал он, устроившись рядом и приготовившись слушать.
– Синьор Саккини, – начала она, заметно волнуясь, – я хочу рассказать вам историю, которая случилась со мной в апреле во время английских гастролей. Выслушайте же меня, и потом, если у вас достанет участия, вы подскажете, что мне делать дальше.
И она рассказала старому другу все, начиная от первой встречи с Томасом Баттертоном и кончая прощанием на пристани. Маэстро Саккини выслушал женщину с напряженным вниманием, кивая головой и душой воспринимая все ее приключения.
– Что ж, девочка моя, – сказал он озабоченно, – теперь я вижу, что ты привезла из Лондона не только впечатления об этой туманной стране. А может быть, следует позаботиться об избавлении от…этих впечатлений?..
– Нет, синьор Саккини! – решительно ответила Фаустина. – Это исключено. Я хочу сохранить ребенка, чего бы это мне ни стоило.
– Гм, – вздохнул старик, обнимая ладонью подбородок. – Что ж, я постараюсь помочь тебе избежать огласки. Ведь ты бы этого хотела? Я понимаю.
– Вы очень проницательны.
– Правда, нам будет очень трудно скрывать наше положение, – задумчиво продолжал старик, – поскольку у Коллегии сорока *, как тебе известно, на службе находится немало доносчиков. Поэтому я предлагаю тебе, моя девочка, отныне вести скромный, затворнический образ жизни – для того, чтобы твое будущее исчезновение оказалось малозаметным. А когда срок станет достаточно большим, чтобы уже невозможно было это скрыть от окружающих, мы поместим тебя сюда в приют. У меня найдется и врач, способный принять роды, и пара девушек, которые, помогая тебе, смогут держать языки за зубами.
* Коллегия сорокА – надзирательно-карательный орган Венецианской республики, следивший за соблюдением законов и морали своими согражданами.
– Маэстро! – воскликнула Фаустина, и слезы выступили у нее на ресницах. – По гроб жизни я буду благодарна вам!
– Ну, ладно, ладно. Благодарить меня пока не за что, – сказал синьор Саккини. – Я бы хотел еще послушать об этом человеке.
– К сожалению, маэстро, я сама так мало знаю о нем! – воскликнула Фаустина. – Одно могу сказать вам точно, и вы будете первым, кому я это доверю. Представьте, что даже с Джованни, который знает обо мне все, я не делилась этим. Дело в том, что за те несколько дней в Лондоне Томас Баттертон стал для меня самым дорогим человеком, я полюбила его больше самой жизни! Я сама не верила своим чувствам, пыталась изгнать из своей памяти все воспоминания. Но тщетно – перед глазами стоят его глаза, в ушах еще звучит его голос, а внутри меня совсем скоро шевельнется плод нашей короткой, но такой безнадежной любви… Когда это случается: на четвертый месяц, на пятый?
– Завидую тебе, девочка, – вздохнул маэстро Саккини. – Завидую твоей любви и преклоняюсь перед твоим мужеством.
… В январе следующего года, избежав с помощью старого маэстро нежелательной огласки, Фаустина Бальони в одной из отдаленных комнат сиротского приюта “Оспедалетто” родила мальчика. Она назвала сына Томазо – в честь его отца, которого уже никогда не надеялась увидеть. Через какое-то время ее большой светлый дом в Сан-Барнабо, пригороде Венеции, наполнился звонким детским смехом, и не было, пожалуй, минуты, которую бы счастливая мать не посвятила своему ребенку.
Мальчик рос здоровым и счастливым, ни в чем не нуждаясь, окруженный теплом и заботой матери и няньки, которую синьора Фаустина пригласила по рекомендации старого маэстро.
Через полгода певица, не представлявшая свою жизнь без музыки и сцены, возобновила свои концерты, своевременно напомнив о себе тем, кто начал проявлять к ее отсутствию нездоровый интерес. Посыпались новые предложения, составлялся примерный гастрольный график. Но, отказавшись от поездок, синьора Бальони пожелала оставаться в Венеции, радуя своим творчеством благодарных земляков.
И вот однажды ей нестерпимо захотелось написать письмо в Англию. Она понимала, что, застав врасплох юного поэта, может обречь его на страдания, но счастье материнства, водившее ее рукой, было сильнее предрассудков. К тому же в своем письме, в самых нежных оборотах выражая свои чувства, она, вместе с тем, давала понять Томасу Баттертону, что ни в чем не нуждается. Она писала, что готова воспитать ребенка одна, готова вырастить сына, достойного имени отца.
Знакомый музыкант, композитор Джованни Батиста Борги, который собирался в то время в Англию, взялся доставить письмо Фаустины лично в руки Томасу Баттертону. Однако, возвратившись через четыре месяца из поездки, он вернул письмо отправительнице, и к нему в придачу – посмертный трехтомник поэта, которого теперь на его родине называли гениальным.
Никаких подробностей о смерти Томаса Баттертона Джованни Борги не знал, и бедной женщине оставалось только тихо страдать, потеряв всякую надежду на встречу с любимым человеком. Одному богу было известно, сколько бессонных ночей провела она в то время у кроватки своего малыша, сколько слез пролила, любуясь родным детским личиком.
Оплакивая английского юношу, она дала себе клятву поставить на твердые ноги его сына, воспитать в нем отцовское благородство души и развить любой талант, который бы в ребенке проявился с годами.
А мальчик, колыбелью которому служила голубая венецианская лагуна, постепенно вырастал, воспринимая музыку в своем доме – как неотъемлемую часть человеческого существования.
***
О, Венеция, сказочный город! О, Венеция, жемчужина мировой архитектуры: в линиях твоих мостов и каналов – музыка столетий, в куполах и шпилях твоих соборов – мелодия вечности.
О, Венеция, перекресток мировых культур, средоточие передовой музыки и живописи. Ты – губка, впитавшая изысканный аромат востока и холодную рассудительность севера и запада.
О, Венеция!
…Жизнь Томазо Бальони – зачатого в любви, а рожденного в тайне – протекала счастливо и беззаботно. У его матери, имевшей приличный достаток, хватало средств и желания обеспечить мальчику лучших венецианских педагогов. К семнадцати годам юноша уже обладал достаточными знаниями в математике, физике и астрономии, прекрасно знал латынь, играл на клавесине, рисовал. Жена английского посланника в Венецианской республике, миссис Бридж, охотно обучила его английскому, на котором Томазо довольно сносно разговаривал и читал. Учитель фехтования синьор Чести передал ему свои знания, считая Томазо одним из лучших учеников. Юноша был ловок и смел, с удовольствием посещал любые занятия, отлично понимая, что в сложной жизненной карусели, когда препятствия могут возникнуть в самый неожиданный момент, порой только шпага способна проложить дорогу к успеху.
Словом, в свои неполные семнадцать Томазо превратился в довольно самостоятельного, всесторонне развитого молодого человека, способного здраво мыслить и благородно прощать, устремления которого, к тому же, были тесно связаны с двумя областями искусства: живописью и музыкой.
Гуляя с матерью по Венеции, когда их гондола, медленно скользя по Большому каналу, проходила под великолепным мостом Риальто и резала носом зеркальное отражение знаменитого Ка-д;Оро, Томазо говорил: “Смотри, мама, сколько музыки и света в линиях этого дворца! Сколько изящества наравне с величием! Невозможно подавить в себе желание нарисовать этот грандиозный ансамбль. Нарисовать так, чтобы музыка этих стен и куполов торжественно звучала и с холста”.
И он рисовал. Десятки пейзажей и видов родного города уже заполняли один из залов их дома, занятый под мастерскую. Сердце матери радовалось и пело, когда она входила в этот зал. Ее сын, ее Томазо, которому она посвятила всю свою жизнь, оправдал многолетние ожидания – он стал настоящим художником.
Два года назад, когда его слабые рисунки еще не были полны поэзией красок, а лишь показывали умение автора копировать увиденное, Фаустина отвела юношу к синьору Франческо Гварди, старику Гварди, чьей живописью восхищался ее сын. И мастер научил юного Томазо многим нюансам, открыл ему секреты “влажного воздуха” и “бегущих облаков”, привил любовь к игре света и тени, чем сам пользовался виртуозно.
“Есть только один человек, у которого еще можно поучиться, – говорил юноше старик Гварди. – Когда-то я видел его работы. Чудесная живопись, наполненная жизнью, как кувшин хорошим вином. Его пьешь и получаешь удовольствие, оно не вызывает отвращения, и хочется снова и снова наполнить сей кубок. Такова эта живопись. Ее автор – англичанин Гейнсборо, сынок. Но добраться до него тебе будет непросто”.
Томазо запомнил слова учителя, и в глубине его души засела идея когда-нибудь съездить в Англию. Эта идея окрепла и выросла в твердое намерение совершенно неожиданно и довольно скоро.
Однажды вечером Томазо с матерью сидели на балконе и любовались пурпурным закатом. Между ними завязался разговор, предтечей которому служили давние и многочисленные расспросы юноши.
– Мама, – спросил он, чувствуя, что настроение матери располагает вернуться к известной теме, – не кажется ли тебе, что мне давно пора узнать все об отце? Раньше ты отговаривалась моим возрастом, который бы не позволил все понять и правильно оценить. Теперь же я готов выслушать твой рассказ, и если окажется, что мой отец – негодяй, бросивший тебя на произвол судьбы, я найду способ наказать его за отвратительный поступок. А если он хороший человек, и тебе удастся убедить меня в этом, то я постараюсь понять и сердцем, и умом причину вашего расставания.
– Ты прав, сынок, – вздохнула Фаустина, которая давно ждала этого вопроса. – Время настало. Подожди, я сейчас…
Она встала и ушла с балкона, а через минуту вернулась, держа в руках трехтомник Томаса Баттертона.
– Что это за книги? – спросил Томазо. – Я раньше не видел их у тебя.
– Да, я прятала их в своей комнате, – ответила Фаустина. – Прочитай, и ты догадаешься обо всем.
Юноша взял из рук матери три тома, повертел их в руках.
– Это английское издание, – сказал он в недоумении и раскрыл первый том.
Перед художественными текстами автора была дана аннотация издательства и биографическая справка. Прочитав ее, Томазо поднял на мать удивленные глаза.
– Что это значит, мама? О чем я должен был догадаться?
– Это значит, сынок, что Томас Баттертон – твой отец.
– Мой отец – англичанин?! – Казалось, удивлению юноши не было границ. – Но тут написано, что он умер задолго до моего рождения. Как это понимать?
– Он умер за девять месяцев до того светлого дня, когда появился ты. Этого времени мне хватило, чтобы выносить плод нашей горькой любви, вспыхнувшей неожиданно и нелепо, но не ставшей фривольным приключением в биографии. Напротив, она превратилась в большое чувство, искренность с обеих сторон питала его пламя. Но обстоятельства, оказавшись сильнее нас, разлучили меня и Томаса. А затем…я не знаю, что стало потом… Твой отец умер по неизвестной мне причине, и я перестала отправлять свои мечты через всю Европу – в холодную, чопорную Англию, где он жил. У меня был ты, и именно ты стал для меня олицетворением погибшей любви, единственной ниточкой, способной вести мою память из настоящего в прошлое, а затем, опираясь на светлые воспоминания, устремить в будущее.
Фаустина рассказала сыну все, что знала о Томасе. Ее рассказ, изобиловавший чувствами, хранил так мало сведений о поэте, что Томазо, в конце концов, позволил себе укорить мать в этом.
– А что я могла узнать о нем в ту волшебную и трагическую ночь, когда мы были близки? – оправдывалась она, краснея. – Неужели ты думаешь, что уместно было расспрашивать о его родственниках или друзьях, о его увлечениях и доходах?
Томазо молчал. Ошеломление держало его в объятиях. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, которому подарили заводную игрушку, но не объяснили, как ею пользоваться. Точно так же огромный пласт из прошлого, открывшийся для него внезапно, смущал обескураженного юношу тем, что он не знал, как к этому относиться…
– Одно я знаю наверняка, – сказала мать напоследок. – Его другом был художник Гейнсборо.
– Гейнсборо? – вскинув брови, переспросил Томазо. – Ты не ошибаешься, мама? Синьор Гварди рассказывал мне о его живописи. Хм, Гейнсборо… Послушай, мама, мне теперь остается только одно – поехать в Англию!
– Нет, мой мальчик! – воскликнула Фаустина. – Я не хочу, чтобы ты это сделал.
– Но почему?
– Это холодная, малоприветливая страна. Ты не найдешь в ней ничего привлекательного.
– Но ведь я поеду не развлекаться! Там находится могила моего отца. И там живет Гейнсборо, который был его другом. И у кого, как не у Гейнсборо, я смогу узнать об отце все? Разве этого мало, чтобы поехать? К тому же синьор Гварди советовал мне поучиться у этого мастера. Таким образом, я убью двух зайцев. Решено, мама, я еду!
Она посмотрела на него с легкой укоризной, хорошо понимая, что отговорить сына от поездки ей уже не удастся.
***
В апреле тысяча семьсот восемьдесят седьмого года мистер Томас Гейнсборо простудился, и вскоре у него заболела шея ниже затылка. Доктора сначала успокоительно говорили, что возникшая опухоль скоро рассосется, да и сам художник, всю свою жизнь бывший оптимистом, не верил в затяжной характер болезни.
Он еще работал, теперь, правда, уделяя живописи гораздо меньше времени, чем раньше. Летом того же года Гейнсборо писал автопортрет, предназначенный в подарок своему другу Карлу Фридриху Абелю, придворному музыканту, у которого он в свое время брал уроки игры на виоле да гамба. Однако портрет остался незаконченным по двум причинам: во-первых, умер сам Карл Абель, во-вторых, нездоров был Томас Гейнсборо.
Через несколько месяцев больного перевезли в Ричмонд, воздух которого ему сначала помог настолько, что Гейнсборо писал оттуда одному из друзей: “Надеюсь, что я выздоравливаю, но опухоль значительно увеличилась и стала болезненней”.
Чувствуя, что его оптимизм не находит основания в собственном теле, мистер Гейнсборо составил завещание. “Мое твердое пожелание, – писал он в этом трагическом письме к потомкам и друзьям, – чтобы после моей смерти не делали гипсовых слепков с моего лица, никакого моего изображения не позволяли делать, но если мастер Шарп пожелал бы исполнить гравюру с поясного эскиза, мною написанного и предназначавшегося для Абеля, я даю полное согласие”.
К середине июня следующего года стало совершено ясно, что Томас Гейнсборо болен раком. От него это скрывали, жена и дочери старались всячески угождать больному, отвлекая от грустных мыслей и выполняя самые капризные его поручения. Друзья навещали его каждый день, но и лучшие доктора Лондона, которых приводили в дом Гейнсборо, беспомощно разводили руками.
…Утром пятнадцатого июня к дому на Пэл-Мэл, где доживал последние дни Томас Гейнсборо, подъехал наемный экипаж. Из него вышел стройный юноша с чертами лица, явно выражавшими его южноевропейское происхождение. Душа юноши была наполнена ожиданием и трепетом в той степени, которая позволяла надеяться на благоприятный исход встречи с великим живописцем. Дверь дома была, как всегда, не заперта, но Томазо, незнакомый с обычаями этой семьи, позвонил в колокольчик и стал терпеливо дожидаться, пока к нему кто-нибудь выйдет.
Наконец, послышались шаги, и в проеме двери показалась пожилая женщина с благородной сединой в волосах, по внешнему виду которой легко можно было догадаться, что усталость не покидает ее уже много дней. Это была Маргарет Гейнсборо, жена художника.
Вместе с ней из дому вышел красивый мужчина лет пятидесяти, безупречно одетый, но с грустной растерянностью в глазах. Тепло попрощавшись, он быстро удалился, не оглядываясь по сторонам.
Увидев у порога незнакомца, миссис Гейнсборо подняла на него печальные глаза, ожидая, что тот представится.
– Приветствую вас, сударыня, – сказал Томазо, смущенно улыбаясь. – Если мне правильно указали адрес, то это дом мистера Гейнсборо, не так ли?
– Да, это так. – Миссис Гейнсборо без особого интереса смотрела на незнакомца.
– В таком случае я бы хотел встретиться с хозяином, если, конечно, он дома.
– Он дома. Но, к сожалению, очень болен, и едва ли сможет принять вас, сударь.
– Простите, сударыня. – Улыбка слетела с лица Томазо. – Я не знал, что он болен. Дело в том, что лишь вчера я прибыл в Лондон из Италии. Я привез мистеру Гейнсборо письмо от синьора Франческо Гварди, живописца из Венеции, а также письмо от жены английского посланника в Республике миссис Бридж. И мне бы очень хотелось, если это возможно, хотя бы увидеться с мистером Гейнсборо, о котором я слышал столько лестных отзывов.
– Хорошо, сударь, – тихо сказала миссис Гейнсборо. – Давайте ваши письма. Я покажу их мужу, и если он будет в состоянии принять вас, к вам выйдут.
– Вы миссис Гейнсборо? – осторожно спросил Томазо. Женщина молча кивнула. – Благодарю вас…
Через несколько минут к незнакомцу на улицу вышла другая женщина. Ей было около сорока лет, и на юношу она смотрела глубоким и печальным взглядом.
– Сударь, это вы из Италии? – спросила женщина грудным голосом. Томазо кивнул. – Мистер Гейнсборо ждет вас. Пройдемте.
Томазо вошел в дом и вслед за мисс Мери – а это была она, старшая дочь художника – стал подниматься на второй этаж. Сюда, в галерею, где была его мастерская, Гейнсборо попросил перенести его кровать.
В мастерской пахло красками и маслом, на полу вдоль стен стояло множество законченных и лишь начатых картин, а в глубине просторного помещения на широкой кровати с высокими подушками лежал умирающий Гейнсборо.
Его лицо пожелтело, глаза запали глубоко в глазницы, руки безвольно и устало лежали вдоль туловища. Но когда Томазо в сопровождении мисс Мери вошел к нему, в глазах художника проснулась жизнь, и будто луковички огня, как от двух свечей, колыхнулись в них.
– Спасибо, Мери, – сказал Гейнсборо слабым голосом. – Теперь оставь нас с молодым человеком наедине.
Женщина бесшумно вышла. Томазо приблизился к постели больного и поздоровался. Перед ним лежал Томас Гейнсборо, выдающийся художник, гордость Англии, бывший когда-то другом его отца. Но как теперь сказать ему об этом, стОит ли напоминать о печальной истории, случившейся восемнадцать лет назад?
– Так вот вы какой, Томазо Бальони, – тихо сказал Гейнсборо, пристально рассматривая юношу. – Возьмите стул и присядьте возле меня.
Томазо исполнил просьбу больного.
– Дайте мне вашу руку, Томазо, – попросил Гейнсборо и добавил, когда рука юноши коснулась его прохладной ладони: – Какая горячая! Это солнце Италии живет в ней…
На минуту он прикрыл глаза. Томазо сидел, затаив дыхание и боясь шевельнуться.
– Я прочитал ваши письма, – сказал Гейнсборо после долгого молчания. – Вас очень хорошо рекомендуют. Особенно меня удивили слова синьора Гварди, с которым я вовсе даже не знаком. В отличие от сэра Джошуа Рейнольдса, я ни разу не был в Италии, да и вообще никогда не выезжал за пределы Англии. Может быть, когда-то синьор Гварди сам приезжал в Лондон? Только я его не помню…
Было видно, что мистеру Гейнсборо затруднительно говорить, но Томазо не решался перебивать больного.
– Синьор Гварди пишет, – продолжал Гейнсборо, – что вы хотите совершенствоваться в изображении пейзажа. Должен сказать, что вы, юноша, избрали достаточно благородное поприще для себя. Живопись вообще, а пейзажная в частности, как ни одна область искусства, сближает человека с природой, с истоками существования, дает прикоснуться к гармонии, сотворенной Богом и данной нам для любования. К великому сожалению, у нас мало кто это понимает.
– Увы, я не знаком с английской живописью, – вставил Томазо, – но у нас, в Венеции, пейзажу отдавали предпочтение во все времена, начиная от Веронезе и Тициана.
– Это очень отрадно, – сказал Гейнсборо с теплотой в голосе. – Позже у вас будет достаточно времени ознакомиться с моими работами. А теперь мне бы хотелось узнать вас поближе. Не каждый день ко мне приезжают гости из Италии. Расскажите о себе.
Томазо оживился, и в нескольких фразах поведал Гейнсборо о своих увлечениях, неожиданно порадовав его тем, что любит музыку, и даже умеет играть на клавесине и лютне.
– О, музыка – это после живописи моя вторая страсть! – воскликнул Гейнсборо.
Томазо рассказал о Венеции, о быте и обычаях своей страны.
– Моя мать – известная в прошлом певица, Фаустина Бальони, – осторожно сказал он, пытаясь уловить реакцию мистера Гейнсборо на свои слова.
Но художник прикрыл глаза, и от юноши ускользнули искры, мелькнувшие в них внезапно.
– А отца я не знаю совсем… – добавил Томазо.
– Это печально, друг мой, – вздохнул Гейнсборо. – А скажите, Томазо, где вы так хорошо научились говорить по-английски?
– Это заслуга миссис Бридж, – ответил юноша. – Она потратила на меня столько сил… Знакомый моей матери когда-то привез из Лондона несколько английских книг, и мне захотелось непременно прочитать их. Это был трехтомник поэта Томаса Баттертона…
– Я читал его поэмы, – сказал мистер Гейнсборо после паузы. – Весьма талантливый автор.
– К сожалению, он так рано умер… – добавил Томазо в надежде, что художник что-нибудь расскажет в ответ.
– Да, это была печальная история, – произнес Гейнсборо, глядя в сторону.
– Знаете, сударь, – мягко настаивал Томазо, – мне бы очень хотелось узнать какие-нибудь подробности.
– К сожалению, юноша, в этом я вам не смогу помочь, – вздохнул Гейнсборо. – Сам я ничего не знаю, а вот подсказать, к кому следует обратиться, могу. Вам нужно разыскать на Бонд-стрит мистера Ховарда – книгоиздателя, с которым Томас Баттертон находился в довольно дружеских отношениях. Думаю, он кое-что сможет рассказать. Если, конечно, сам жив, здоров и продолжает работать в издательстве.
– Благодарю вас, – сказал Томазо. – Помимо пейзажей я очень интересуюсь биографией Томаса Баттертона, и буду вам весьма признателен за совет, если мистер Ховард действительно расскажет какие-нибудь интересные сведения об…этом поэте.
– Да, Томазо, езжайте к нему, и вы не ошибетесь.
– Еще раз благодарю вас, мистер Гейнсборо, – сказал юноша. – Был чрезвычайно рад познакомиться, и надеюсь, что в ближайшее время, когда вы поправитесь, мы продолжим разговор о пейзажной живописи.
– Видите ли, Томазо, – помявшись, сказал Гейнсборо, – мои родные скрывают от меня, что я болен раком. А мне остается делать вид, что я сам ни о чем не догадываюсь. Им так легче, я знаю. А мне остался месяц…ну, два и…все. Я чувствую, что конец очень близок…
– Мистер Гейнсборо, – сказал ошеломленный юноша, – простите, я полагал, что ваше недомогание иного рода.
– Увы, мой друг, я умираю всерьез. – Гейнсборо попытался улыбнуться. – Так что не задерживайтесь с делами, и приходите, пока я могу говорить с вами…
– Сударь, я преклоняю колени перед вашим мужеством! – воскликнул Томазо и, удрученно склонив голову, удалился.
Юноша покинул дом Гейнсборо в смятении и раздумье. Какую печальную картину застал он здесь! Гений палитры, о котором так вдохновенно рассказывал ему маэстро Гварди, медленно умирал посреди своих трудов. Какая драма, и какая сила души этого человека!
Но почему он даже не стал ничего говорить о Томасе Баттертоне, когда зашел разговор? Напротив, будто даже ушел от этой темы. Значит, сведения матери об их дружбе не совсем верны? Что ж, остается встретиться с мистером Ховардом. Может быть, именно этот достойный человек прольет свет на давнюю историю.
Было около полудня. Солнце скрылось за вереницей ватных облаков, которая медленно тянулась с юго-востока, постепенно заполняя небо над городом. Улицы и скверы приобрели четкие, контрастные очертания. Прохожие и экипажи, больше не отбрасывая теней, превратились в детали одной большой гравюры.
Углубившись в тенистые аллеи Грин-парка, погрузившегося в преддождевой сумрак, Томазо какое-то время бродил по прямым, как солнечные лучи, дорожкам, мало обращая внимания на прохожих, пока, наконец, не вышел из парка на Пикадилли. Остановив свободный экипаж, он поинтересовался, далеко ли до Бонд-стрит. Возница ответил, что до названной улицы рукой подать, и если сударь спешит, то он готов домчать его туда в одно мгновение. Но юноша, напротив, озадачил кучера, попросив покатать его по городу.
– Вы иностранец, сударь?
– Да, я из Италии.
– ЧуднЫе вы, итальянцы, – обобщил кучер, – никуда не торопитесь. Мне-то что, мне лишь бы заплатили, а ехать быстро или медленно – это все равно. Так куда прикажете?
– Я ведь не знаю города, – сказал Томазо. – Покружи где-нибудь возле скверов и садов, хочу полюбоваться зеленью. А потом и на Бонд-стрит.
– Как вам будет угодно.
С Пикадилли, обогнув Сент-Джеймс-сквер, они свернули к Стрэнду, проехали район Ковент-Гарден, где кучер показал пассажиру здание знаменитого театра. Затем снова свернули, и по Друри-лейн мимо другого театра выехали на Холборн. Здесь глазам Томазо открылась вереница парковых кварталов: сначала Блумсбери, затем Сохо, после этого – зеленые посадки Оксфорд-стрит. Проехав мимо Кавендиш-сквера, возница повернул налево.
– Бонд-стрит, сударь, – сказал он, оглянувшись. – Какой дом вам нужен?
– Книжное издательство мистера Ховарда.
– А, знаю, это не доезжая Пикадилли. Выходит, вы сели ко мне совсем рядом с тем местом. Ну, вы довольны поездкой?
– Вполне, благодарю вас.
Щедро вознаградив своего экскурсовода, Томазо слез с экипажа и огляделся. Перед ним в сером свете надвигающегося дождя стояло побеленное в розовый цвет двухэтажное здание книжного издательства.
***
– Чем обязан, сударь? – спросил мистер Ховард, поднимая голову от стола, на котором перед ним лежала стопка бумаги.
Это был уже заметно стареющий мужчина – с седой головой и седыми усами, из-под которых в сторону торчала трубка. Из трубки к потолку поднимался дымок – такой же седой и слегка вьющийся, как волосы ее хозяина.
– Здравствуйте, мистер Ховард, – сказал Томазо с застенчивой улыбкой. – Простите, если помешал. Ваш секретарь не хотел впускать к вам, но я сказал, что меня направил достопочтенный мистер Томас Гейнсборо.
– Вот как? Что же нужно замечательному художнику от издательства?
– Не ему, сударь, а мне, – ответил Томазо, еще больше смущаясь.
– Гм, вам… – Было видно, что неожиданный посетитель чем-то заинтересовал книгоиздателя. – Вы иностранец? Я слышу слабый акцент в вашей речи.
– Я приехал из Венеции.
– Любопытно. Что же привело вас ко мне, юноша? – Мистер Ховард вставил перо, которым делал пометки в рукописи, обратно в чернильницу. Затем откинулся на спинку кресла. – И кто вы, наконец?
– Может быть, вы позволите мне присесть? – спросил Томазо. – И еще раз, ради бога, извините, если помешал вам работать.
– Помешали, конечно. Только что уж теперь говорить. Присаживайтесь. Мне действительно любопытно узнать, почему мистер Гейнсборо направил вас ко мне.
– Я охотно отвечу вам, – сказал Томазо, устраиваясь напротив мистера Ховарда. – Только сначала скажите, говорит ли вам о чем-нибудь имя Фаустины Бальони?
– Да, конечно. Я помню ее чудесные гастроли в Лондоне…кажется, в семьдесят первом году.
– В семидесятом, – поправил Томазо.
– Да-да, может быть.
– Так вот, Фаустина Бальони – моя мать, – заявил Томазо не без некоторой гордости. – Мое имя Томазо Бальони.
– Весьма приятно познакомиться, – сказал мистер Ховард, протягивая руку через стол.
Томазо ответил на рукопожатие и внимательно посмотрел на книгоиздателя. Застенчивость, как налет этикета, уже покинула его.
– А говорит ли вам о чем-нибудь имя Томаса Баттертона? – спросил он.
– О, да, о многом! – воскликнул мистер Ховард. – Я издавал его поэмы еще при жизни, а потом и после трагической кончины, к его двадцатилетию.
– Значит, мистер Гейнсборо не ошибся, направляя меня к вам.
– А что, собственно, вас интересует, юноша? – спросил мистер Ховард, и какие-то смутные догадки мелькнули в его голове.
– Дело в том, что меня интересует биография Томаса Баттертона. И мне бы очень хотелось, чтобы вы, мистер Ховард, как человек, лично знавший поэта, рассказали о нем как можно больше.
– Сударь, я действительно могу рассказать многое. Но позвольте узнать, на чем основан ваш интерес?
– Извольте, – ответил Томазо, волнуясь. – Как бы вы отнеслись к тому, если бы я сказал, что Томас Баттертон – мой отец?
Мистер Ховард на минуту опешил. Было видно, что усилием воли он приводит в порядок свои мысли. Трубка в его руке погасла, и он долго пытался раскурить ее снова, пока не вспомнил, что нужно зажечь спичку.
– То-то мне показалось, когда вы вошли, что ваше лицо кого-то напоминает! – воскликнул он, наконец.
– Я так похож на отца?
– О да, сударь. Вам теперь…семнадцать? Томас был точно таким, как вы теперь. Только волосы прямые и нос несколько другой. Но глаза… О, его глаза горели точно так же, как ваши, Томазо!
– Мистер Ховард, мне лестно, что вы помните Томаса Баттертона. Поверьте, я приехал в Англию не из праздного любопытства. Я хочу докопаться до причин его преждевременной гибели, и мне кажется, что вы можете мне в этом помочь.
– Увы, Томазо – позволь мне называть тебя по имени – истинной причины теперь не назовет никто.
– Почему?
– Во-первых, это было достаточно давно. Во-вторых, даже тогда дело было весьма запутанным. Я постараюсь тебе помочь, мой друг, и расскажу все, что мне удастся вспомнить. Но лучше всего, если ты обратишься к миссис Терезе Клайв, сестре Томаса Баттертона и твоей, как получается, родной тетушке.
– Как! У отца есть сестра?
– И не одна, а две! – воскликнул мистер Ховард. – О Терезе я уже сказал, а другую зовут Анна. Она теперь графиня, до нее не добраться просто так. Впрочем, тебе и не понадобится ее разыскивать. Тереза Клайв расскажет, почему.
– Послушайте, мистер Ховард, вы открыли мне сейчас такую тайну, о которой я и мечтать не мог. У моего отца были сестры! Да это просто чудо!
– Скажу больше, – вставил мистер Ховард. – Миссис Тереза Клайв не просто сестра Томаса, она была его ангелом-хранителем до последних дней.
– Ну, мистер Ховард, благодарю вас за такое открытие! – воскликнул Томазо, переполненный чувств.
– Так ты сейчас поедешь к Терезе? Я дам адрес. У меня записано в ежедневнике.
– Давайте, конечно. Однако прежде мне бы хотелось послушать вас. Без вашего рассказа картина, которую я хочу восстановить, была бы неполной.
– Что ж, в этом есть резон, – ответил книгоиздатель.
Он смотрел на Томазо и отмечал про себя, что по манере вести разговор этот юноша действительно весьма был похож на Томаса Баттертона. Вместе с тем в его глазах было больше огня, а в действиях больше настойчивости. Как-никак сказывалась южная кровь.
И он рассказал сыну поэта все, что знал об отце, о его творчестве и жизни, включая последнюю встречу с Томасом Баттертоном, когда стало ясно, что новую книгу выпустить не удастся.
– Прости меня, Томазо, – с горечью сказал мистер Ховард, – я не мог поступить иначе. Меня шантажировали, оказывали давление. А у меня семья и дело, которому я отдал всю жизнь. Я советовал Томасу не отчаиваться и подождать…
– Но кто за этим стоял? Кому перешел дорогу мой отец?
– Is fecit cui prodest, – ответил мистер Ховард. – Тот, кому было выгодно.
– Кто этот человек? – настаивал Томазо.
– Лорд Грей, герцог Сандерлендский, – ответил книгоиздатель. – Накануне этих событий у твоего отца с герцогом была дуэль.
– Дуэль?!
– Да, Томазо. Из-за твоей матери…
Юноша, сверкая глазами, смотрел на мистера Ховарда.
– Они стрелялись или дрались на шпагах?
– Им помешали. Дуэль не состоялась. Насколько я знаю, они едва начали, как им помешали. После этого лорд Грей начал мстить Томасу.
– Мать мне об этом ничего не рассказывала, – задумчиво сказал Томазо.
– Вероятно, она щадила твое юное сердце.
– Гм, выходит, у моей матери и этого вельможи также были какие-то отношения…
– Не думаю, – уклончиво ответил мистер Ховард.
Томазо недоверчиво покосился на книгоиздателя.
– Он теперь жив? – спросил юноша с презрением в голосе.
– Да, – ответил мистер Ховард. – И вероятно, смог бы тебе также рассказать много интересного.
– Ну, что ж, per bacco e signor diavolo*, я найду этого человека!
* Клянусь самим дьяволом (итал.)
– Хочу предостеречь тебя от неверных шагов, – осторожно сказал мистер Ховард. – Прошло много времени…
– Благодарю вас, сударь, – ответил Томазо и порывисто поднялся. – Я постараюсь придать своим действиям и поступкам наибольшую степень справедливости.
***
Когда Томазо вышел от мистера Ховарда, вовсю лил дождь. Мокрая улица была пустынна, как дырявый карман бродяги. Лишь на Пикадилли, в ста ярдах от издательства, наблюдалось какое-то движение, продолжалась жизнь. В поисках экипажа, перебегая от дерева к дереву, Томазо направился туда. Однако уже через несколько минут сюртук юноши промок насквозь, и о визите к миссис Клайв не могло быть и речи. Остановив экипаж, Томазо нырнул под обвисший тент и приказал кучеру ехать в гостиницу.
– Боже мой, сударь, как вы промокли! – участливо воскликнул администратор, когда юноша вошел в холл. – Сразу видно, что вы из солнечной страны, и не знакомы с нашей переменчивой погодой.
– Увы, это правда, – ответил Томазо. И добавил с интонацией целеустремленного человека: – Сегодня дождь помешал мне нанести очень важный визит, но никакая погода, пусть даже самая скверная, не собьет меня с пути, который я наметил.
Он заказал ужин, поднялся к себе в номер и, переодевшись в сухое, сел к столу. Мысли его бежали с бешеной скоростью, путались, сбивались. Но когда было выпито полбутылки мадеры и съеден цыпленок, по всему телу юноши разлилось приятное тепло. И тогда из беспорядочно разбросанных лоскутов выткалось единое, цельное полотно его рассуждений.
“Значит, дуэль не состоялась, – думал он. – А если бы им не помешали, кто бы тогда вышел победителем? Умел ли отец хорошо стрелять или фехтовать? Моя тетушка, миссис Тереза Клайв, наверняка должна знать это. Завтра же я должен навестить ее. Теперь каждый следующий день будет приближать меня к истине. Я докопаюсь до сути, какой бы замысловатый путь ради этого мне не пришлось преодолеть. И лорд Грей, раз уж он еще жив, ответит на все мои вопросы!”
На следующее утро, приведя в порядок высохшую за ночь одежду, Томазо направился к миссис Клайв. Было чудесное июньское утро. Дождь кончился еще ночью, и в зеркалах луж отражалось сочное голубое небо с разбросанными по нему клочьями ноздреватых облаков.
Со смешанными чувствами Томазо подошел к дому своей тетушки. Весь вечер накануне он представлял их предстоящую беседу, но теперь, стоя у входной двери, робел от одной мысли о том, какой переполох своим появлением мог произвести.
Ему открыла Мэгги.
– Сударыня, могу ли я видеть миссис Клайв?
Девушка кивнула и жестом пригласила его войти. В прихожей она остановила его рукой и, изобразив на лице гримасу строгости, дала понять незнакомцу, что ждать нужно именно здесь. Догадавшись, что служанка не разговаривает, Томазо кивнул головой в знак повиновения и остался ждать в прихожей. Тем временем Мэгги, проворно взбежав по лестнице, постучалась в спальню хозяев.
– Что случилось? – спросил Джонатан, открыв дверь. – Кого там еще принесло в такую рань?
Пожав плечами и подняв брови, Мэгги дала понять, что сама удивлена столь ранним визитом.
– Ну, хорошо, я сейчас спущусь, – сказал Джонатан недовольным тоном.
Через две минуты он уже беседовал с Томазо.
– Сударь, мое имя Томазо Бальони, – представился юноша. – Я приехал из Венеции, и мне бы хотелось увидеться с миссис Клайв. Насколько я понимаю, это ваша супруга?
– Вы очень проницательны, юноша, – ответил Джонатан, внимательно рассматривая раннего гостя. – Но какое у вас дело к моей жене? Ваше имя мне ни о чем не говорит.
– Полагаю, оно о многом скажет миссис Клайв, – с достоинством ответил Томазо.
– Что ж, в этом легко убедиться, пригласив ее сюда, – сказал Джонатан. – Проходите.
Он завел Томазо в гостиную и, предложив подождать несколько минут, поднялся в спальню.
Томазо остался один – только молчаливая Мэгги наблюдала за ним, выглядывая из кухни и тут же смущенно прячась. Время, которое пришлось потратить на ожидание, юноша использовал, осматривая неброскую обстановку этого дома.
Наконец, послышались шаги на лестнице. Томазо оглянулся и увидел тетушку Терезу. Это, конечно, была уже не та Тереза, хрупкая и нежная – какую знал его отец. Миссис Клайв недавно исполнилось тридцать девять лет. Из юной, возвышенной девушки она превратилась в статную, не лишенную приятности даму. Весь облик ее свидетельствовал о том, что, не смотря на самые жестокие передряги, случавшиеся на ее пути, она вполне довольна своей нынешней жизнью. Впрочем, это могла быть и маска, которую миссис Клайв надевала на себя при посторонних людях…
– Вы хотели меня видеть? – спросила миссис Клайв, сойдя в гостиную и всматриваясь в черты незнакомца.
– Да, сударыня. Именно это послужило причиной столь раннего визита. Вы уж меня простите, но мне не терпелось познакомиться с вами.
Тереза переглянулась с Джонатаном, который вошел в гостиную вслед за нею, и снова обратилась к юноше.
– Супруг сказал мне, что вы прибыли из Италии. Чем же я могу быть вам полезна, уважаемый иностранец?
– Миссис Клайв, – заметно волнуясь, начал Томазо, – не далее, как вчера вечером известный вам мистер Ховард рассказал мне, что много лет назад вы были ангелом-хранителем для вашего покойного ныне брата Томаса. Я же прибыл из Италии именно для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение родной сестре моего отца. Сударыня, я – сын Томаса Баттертона и Фаустины Бальони!
–Ах! – вскрикнула Тереза и упала на руки стоявшего рядом Джонатана.
– Мэгги, воды! – крикнул он, усаживая жену на диван.
– Простите, сударь, – заметил юноша, обращаясь к хозяину, – но я говорил, что вашей супруге мое имя скажет больше, чем вам.
Тем временем Мэгги примчалась с кувшином воды и, побрызгав лицо Терезы, они вдвоем с мистером Клайвом привели ее в чувства.
Отдышавшись и придя в себя, Тереза внимательно посмотрела на юношу. В ее глазах застыло недоверие.
– Вы видите, сударь, что вы наделали своим сообщением? – сказала она. – Светлый образ моего любимого брата слишком дорог мне, чтобы я спокойно воспринимала подобное посягательство. Чем вы докажете свое происхождение?
– Увы, сударыня, ничем. Я вооружен только рассказом своей матери о тех нескольких встречах с Томасом Баттертоном, которые состоялись во время известных вам гастролей. С помощью мистера Ховарда мне удалось установить один небольшой, но весьма существенный эпизод в хронологии событий восемнадцатилетней давности. Теперь я знаю, что…простите…был зачат именно в ту единственную ночь, которую они даже не провели вместе до утра, поскольку по воле рока следующим утром должна была состояться дуэль Томаса Баттертона с лордом Греем. Не так ли, сударыня?
Тереза молчала. Перед ее глазами ярко и отчетливо проплывала картина той ночи, о которой теперь, столько лет спустя, говорил этот юноша.
– Дуэль, однако, не состоялась, – продолжал он, – ибо кто-то вмешался и не допустил этого. Мне бы хотелось с вашей помощью, сударыня, восстановить все события и узнать, кто был тот человек, остановивший дуэль…
– Господи, замолчите же, юноша! – воскликнула Тереза. – Этим человеком была я!
– Вы? Но как вам это удалось?
– Я всю ночь не спала, поскольку догадывалась, где пропадал мой брат. Не скрою от вас, что я была против этой порочной связи с вашей матерью. Томас ведь был так юн… Это уже потом, со слов самого Томаса, я поняла, как он ее любит. И убедилась в этом лишь тогда, когда его не стало… На письменном столе брат оставил листок с последним стихотворением и карандашным наброском – это было лицо Фаустины Бальони.
– На него можно посмотреть? – спросил Томазо. – Надеюсь, вы сохранили этот листок?
– Увы, юноша, его у меня нет. Но об этом после. Итак, я всю ночь не сомкнула глаз, а утром помчалась в гостиницу, где жила певица. И когда я ворвалась в ее номер…
– Вы были в этом номере?
– …я увидела ее… Она сидела на кровати и рыдала. От нее, от вашей матери, сударь, я и узнала о дуэли. Я помчалась в Гайд-парк, и успела как раз вовремя: еще несколько мгновений – и раздался бы роковой выстрел…
– Так они собирались стреляться…
– Я бросилась на шею Томасу, и больше ничего не помню…
– А Фаустина Бальони, моя мать?
– Она оставалась в гостинице. По ее слезам было видно, что она восприняла конфликт близко к сердцу. Но насколько сильными были ее чувства к Томасу, мне трудно судить.
– Настолько сильными, сударыня, – сказал Томазо, – что, вернувшись в Италию, она не стала избавляться от беременности, а, скрываясь от инквизиторов, тайно родила ребенка от Томаса Баттертона, назвав его, как и отца – Томазо. И вот я здесь, перед вами. Я приехал восстановить истинные причины гибели моего отца и, если это понадобится, наказать виновных.
– О боже, только не это! – воскликнула Тереза. – Мы достаточно пережили за это время, и ввязываться еще в какие-то конфликты нашей семье ни к чему.
– Сударыня, если я правильно понял ваши слова, меня вы уже считаете членом семьи? – спросил Томазо, улыбнувшись.
Тереза взглянула на него мельком, но ничего не ответила.
– Сударь, – сказал мистер Клайв, – если посмотреть на ситуацию непредвзято и со стороны, то, по большому счету, у нас нет четкого доказательства вашей правдивости. Ваши слова являются достаточно интересными для того, чтобы не оттолкнуть вас, как шарлатана, но еще не достаточно убедительными, чтобы принять вас, как сына Томаса Баттертона. Вы родились и выросли далеко от Англии, не знаете наших традиций и уклада жизни. Столько лет мы ничего не знали о вашем существовании. Согласитесь, что вы – во всяком случае, пока – чужой в нашем доме. Нам нелегко сразу принять вас членом семьи.
– Я это хорошо понимаю, мистер Клайв, и вовсе не собираюсь навязываться. Однако цель моего приезда в Англию состоит именно в том, как я уже говорил, чтобы узнать истинные причины гибели Томаса Баттертона. Этого желаю я, как его сын, этого же ожидает в Венеции моя мать. Вот почему, придя в ваш дом, мне бы хотелось побольше узнать об отце. Я хочу понять, каким он был человеком – что любил в этой жизни, а что ненавидел. Что же касается наказания виновных… Мои возможные действия никак не заденут вашу семью, ибо я собираюсь выступать, как самостоятельный обвинитель.
– Ну, хорошо, мы еще побеседуем на эту тему в более спокойной обстановке, не так ли? – сказал Джонатан. – А теперь, Томазо, не хотите ли позавтракать вместе с нами?
– Вы очень любезны, сударь. ПризнАюсь, что со вчерашнего вечера у меня во рту крошки не было.
– Вот и отлично. Тереза, накормим племянника?
Женщина улыбнулась. В ее душе уже просыпались новые чувства.
***
Проведя в доме своих новых родственников целый день, Томазо успел зарекомендовать себя приятным собеседником и обходительным человеком. Юноша красочно рассказывал дяде и тете о Венеции, о занятиях музыкой и живописью, о своих успехах на этом поприще.
Еще и еще раз возвращались они в разговоре к событиям восемнадцатилетней давности, и Томазо узнал о Гейнсборо – лучшем друге Томаса Баттертона, ставшем секундантом на дуэли. Узнал он о роковой роли лорда Грея, тайного интригана, сумевшего не допустить выхода новой книги поэта. Узнал он и о визите Томаса к сэру Хорэйсу Уолполу, после которого созрела в его голове идея самоубийства. Тереза рассказала о рекомендательном письме Гейнсборо, с которым Томас приходил к сэру Хорэйсу и которое, как стало понятно позже, не оказало никакого воздействия на мецената.
Словом, в течение долгой беседы Томазо узнал об отце все, что мог бы узнать от его родной сестры. Больше ей рассказывать было нечего. Лишь об Анне – еще одной тетке Томазо, ставшей графиней – миссис Клайв упомянула вскользь и как-то нехотя. Она справедливо полагала, что юноше, который вскоре покинет Англию и, вероятно, больше сюда никогда не вернется, вовсе не обязательно знать о конфликте между сестрами.
“Но почему Гейнсборо не обмолвился и словом? – размышлял Томазо. – Либо он уже все забыл, либо настолько болен, что не захотел раздражать себя лишний раз горькими воспоминаниями”.
И на следующий день он снова отправился на Пэл-Мэл – в дом художника.
– А, это ты, Томазо! – воскликнул мистер Гейнсборо, оживившись, когда юноша вошел к нему. – Очень хорошо, что пришел. Я распорядился выставить для тебя все пейзажи, которые хранятся дома. Если хочешь, посмотри сразу, а потом поговорим. Мне сегодня намного лучше, и я готов к долгой беседе.
– Мне радостно это слышать от вас, сударь, – сказал Томазо. – Тем более что поговорить есть, о чем…
Гейнсборо пристально посмотрел на юношу.
– Посмотришь картины? – спросил он вкрадчиво.
– С вашего позволения.
И Томазо отправился на экскурсию по домашней галерее художника. Неторопливо, вдумчиво рассматривал он полотна, стоящие на полу вдоль стен и развешанные в промежутках между окнами. Здесь были “Пейзаж с деревьями и фигурами у дверей хижины”, “Горный пейзаж с пастухом и коровами”, “Лесной пейзаж с хижиной и лодкой”, “Дровосек с вязанкой хвороста”, “Лесной пейзаж с коровой у водопоя”, “У дверей хижины”, “Вид на устье Темзы”, “Рыночная повозка”, полная серия “Двенадцать пейзажей на стекле” и много других картин, всего около тридцати.
Мистер Гейнсборо, прищурив глаза, делал вид, что дремлет. На самом же деле он наблюдал за юношей и готовился к разговору. Художник не знал, что за два дня, которые прошли с их первой встречи, Томазо успел побывать у мистера Ховарда и у Терезы Клайв. Художник не знал, что о его роли в судьбе Томаса Баттертона этот его итальянский сын теперь знает все до мелочей. И мало того – готов выразить самую искреннюю признательность за все то, что когда-то Гейнсборо сделал для благополучия юного английского поэта.
Закончив осмотр, Томазо приблизился к постели больного и присел на стул, стоявший рядом с ней.
– Мистер Гейнсборо, – тихо позвал он. – Мистер Гейнсборо, я посмотрел все.
– А? Да-да, Томазо, очень хорошо, – ответил художник. – Ну, что скажешь?
– Мне трудно составить полный отчет, сударь, – осторожно начал Томазо, – ибо картин так много, а я столь малоопытен в критике. Одно могу сказать точно: меня поразила ваша техника мазка. Эти ваши рельефные напластования, которые кажутся признаком небрежности, при рассмотрении с определенного расстояния чудесным образом превращаются в брызги света или осколки тени, единственно возможные в данном эпизоде полотна. В Венеции в такой манере никто не работает, для меня это было настоящим открытием.
– Какой же ты умница, Томазо! – воскликнул Гейнсборо. – Ты ухватил самую суть. Природу нельзя изображать плоско, ибо она сама объемна. Ведь каждый листок на дереве повернут к нам по-своему, и загнать его в одну плоскость – значит, причинить природе насилие.
– Вы абсолютно правы, мистер Гейнсборо.
– А что тебе из всего этого понравилось? – спросил художник с теплотой в голосе.
– “Дети с осликом”, “Рыночная повозка”, – ответил Томазо. – Но больше всего “Дровосек”.
– Моя последняя работа, – сказал Гейнсборо и загрустил. – Я все же тешу себя надеждой, что смогу вернуться к мольберту и закончить все начатое…
– Так, вероятно, и будет в скором времени! – приободрил его Томазо.
– Ты думаешь? – скептически спросил Гейнсборо, и горькая улыбка тронула его безжизненные губы.
– Мистер Гейнсборо, – сказал Томазо, понимая, что необходимо отвлечь больного от его мыслей, – если позволите, я бы хотел задать вам несколько вопросов.
– Всегда готов ответить, мой юный друг.
– Но прежде я хочу сообщить вам, что еще позавчера беседовал с мистером Ховардом, к которому вы советовали мне обратиться. А весь предыдущий день провел в семье миссис Клайв…
Он сделал паузу, наблюдая, какой эффект произвели на Гейнсборо его слова. Но художник не дал ему продолжить.
– С первой минуты, как ты вошел и представился два дня назад, – сказал он, – я понял, с кем разговариваю. Ведь ты, мой мальчик, очень похож на своего отца.
Томазо растерялся. Он был уверен, что Гейнсборо ни о чем не догадывался.
– Почему же вы, сударь, сразу не сказали мне об этом? – спросил юноша с легкой укоризной.
– Эх, Томазо, милый мой, если бы ты знал, как трудны порой бывают воспоминания… Меня ведь до сих пор преследуют угрызения совести, мешая спокойно жить. Ты знаешь, я считаю себя во многом виновным перед Терезой и теперь, как оказалось, перед тобой. Я уверен, что если бы тогда, восемнадцатого апреля, я не уехал в Бат и остался рядом с Томасом, – он был бы жив. Я видел накануне, в каком он был состоянии, и письмо к Уолполу писал только для того, чтобы успокоить Томаса, хотя сам не верил в благородство сэра Хорэйса. И потом, самое главное, мне нельзя было уезжать. Если бы я остался, я не допустил бы…
– Мистер Гейнсборо, – в волнении сказал Томазо, – было бы излишне объяснять вам, что после всего, что мне удалось узнать в эти два дня об отце, у меня сложилось самое доброе мнение о вас лично, и о той роли, которую вы играли в его судьбе. И вот теперь, узнав, что вас тяготит мнимая вина передо мной, я, как сын вашего друга Томаса Баттертона, говорю: я прощаю эту вину, которую вы сами на себя взвалили и несли все эти годы, как Иисус свой крест на Голгофу. Миссис Тереза Клайв рассказывала мне, что вы, сударь, были единственным человеком, который мог влиять на моего отца в той степени, какая была необходима. Вас он уважал и любил больше других и, как следует из рассказа миссис Клайв, пользовался взаимностью.
– О да! – вставил Гейнсборо.
– Позвольте же мне теперь выразить вам мою запоздалую благодарность, которая, как мне кажется, снимет с вас многолетнее чувство вины.
Гейнсборо молчал. Из-под его прикрытых век выступили слезы. Томазо взял его руку, безвольно лежавшую вдоль туловища, и сжал ее своими горячими пальцами.
– Мистер Гейнсборо, – сказал он с дрожью в голосе, – в прошлый раз вы дали мне урок мужества, который мне не забыть никогда. Уймите же теперь свои чувства, иначе мне придется изменить мнение о вас, чего вовсе не хочется делать…
– Ты прав, мой мальчик, я выпустил себя из рук. Прости меня.
Поднеся к глазам платок, Гейнсборо промокнул слезы и долго лежал, глядя в потолок. Не отпуская его руки, Томазо сидел рядом.
– У меня есть к тебе небольшое поручение, – сказал, наконец, Гейнсборо. – Сегодня утром я написал письмо сэру Джошуа Рейнольдсу. Не мог бы ты доставить его адресату? Тем более что тебе просто необходимо с ним познакомиться. Сэр Джошуа – великий живописец, хотя у меня с ним всегда были трения. Кто-то сказал однажды, что нам с ним никогда не поставить своих коней в одно стойло. И это правда. Я не стану навязывать тебе своего мнения, Томазо. Ты познакомишься с ним, и сам определишь степень уважения, которой этот человек достоин.
– Всегда рад услужить вам, мистер Гейнсборо, – ответил Томазо.
– Письмо возьми там, на подоконнике. Я не стал отсылать с почтой, рассчитывая именно на твою помощь.
– Благодарю за доверие.
– Приходи в любое время, когда тебе только будет нужно, – сказал на прощание Гейнсборо. – И захвати, если можно, свои работы. Ты привез их с собой? Очень любопытно взглянуть на них…
… В Академии, куда направил его мистер Гейнсборо, сэра Джошуа не оказалось. Узнав у секретаря адрес художника, Томазо направился к нему домой.
Сэр Джошуа, который был на четыре года старше Гейнсборо, выглядел, тем не менее, бодро и моложаво. У него был приятный, слегка хрипловатый голос и привычка наклонять туловище вперед, оставшаяся от стремительной походки.
Представившись, Томазо передал ему письмо Гейнсборо. Не распечатывая конверт, мистер Рейнольдс провел юношу в просторную гостиную своего роскошного дома, где в кресле сидел молодой человек приятной наружности.
– Познакомьтесь, господа, – сказал сэр Джошуа. – Мистер Лоуренс, мистер Бальони. Или синьор?
– Как вам будет угодно, – ответил Томазо, пожимая руку мистера Лоуренса.
– Любопытно, – как бы размышляя вслух, сказал сэр Джошуа. – Что пишет мне Гейнсборо? Прошу прощения, господа, я прочитаю письмо.
Распечатав конверт, сэр Джошуа принялся читать короткую записку больного художника.
“Дорогой сэр Джошуа! – писал Гейнсборо. – Лежа умирающим вот уже в течение шести месяцев, я хочу вам написать то, что, я боюсь, вы не станете читать. Но мне сказал один друг, что вы чувствуете ко мне исключительное расположение. Это и побудило меня решиться обратить к вам последнюю просьбу: прийти ко мне разочек и посмотреть мои вещи. Вы никогда не видели моего “Дровосека”. Если только вам не будет неприятна моя просьба оказать мне честь, чтобы я мог побеседовать с вами. Я могу искренне, от всего сердца сказать, что я всегда восхищался вами и искренне любил сэра Джошуа Рейнольдса”.
Пока президент Академии читал письмо, мистер Лоуренс и Томазо сохраняли молчание, чтобы своим разговором не мешать мистеру Рейнольдсу. В те несколько минут, которые заняло чтение письма, Томазо заметил, как сэр Джошуа пару раз скривил губы в подобие улыбки и однажды даже едва слышно хмыкнул.
– Друзья мои, – сказал он, складывая листок, – я получил от мистера Гейнсборо приглашение посмотреть его работы, чем собираюсь воспользоваться немедленно. Мистер Лоуренс, вы уж простите старика Рейнольдса, но нашу беседу придется продолжить в другой раз. А хотите, едемте со мной?
– Нет, благодарю вас, сударь, – ответил Лоуренс. – Нового у Гейнсборо все равно нет, а старое не вызывает желания видеть эти работы повторно.
– Ну, как хотите. А вы, мистер Бальони?
– Я только что от Гейнсборо, который попросил меня передать это письмо. Я видел все его последние работы, и должен сказать, что у меня сложилось весьма приятное впечатление.
– Да? Он показывал вам пейзажи? – спросил сэр Джошуа.
– Именно пейзажи. Я сам работаю в этом направлении, и мне было чрезвычайно приятно и весьма полезно обнаружить в Англии единомышленника.
– Вот как! – оживился мистер Рейнольдс и переглянулся с Лоуренсом. – И чем же, если не секрет, вас привлекли пейзажи Гейнсборо?
– Сэр, это невозможно выразить двумя словами, – ответил Томазо.
– А вы попытайтесь, – настаивал сэр Джошуа.
– Ну, если хотите, сударь, его пейзажи – не просто полотно художника, а часть природы, живая и непринужденная, перенесенная на холст бережно и виртуозно. Гейнсборо видит колорит абсолютно во всем, что его окружает, и каждую деталь своего пейзажа передает настолько мастерски, что создается впечатление, будто деревья на самом деле качаются от ветра, в ручье течет вода, а колеса повозки вращаются. В этом его красота и величие, которые меня привлекают.
Склонив голову набок, сэр Джошуа выслушал Томазо, потом, после короткой паузы, сказал:
– Красота и величие искусства состоят, по моему мнению, исключительно в способности подниматься над единичными формами, местными обычаями, частностями и деталями всякого рода. Приходите, мой друг, в Академию, мы продолжим нашу беседу.
– Благодарю вас, мистер Рейнольдс. Я непременно воспользуюсь вашим приглашением.
Все трое вышли из дома сэра Джошуа на Пикадилли. Президент Академии довольно скоро сел в экипаж, которых было в этот час множество на улице, и укатил в сторону Сент-Джеймс-сквера, где можно было свернуть на Пэл-Мэл.
– Мистер Лоуренс, – сказал он на прощание, – не давайте скучать нашему гостю. От этого зависит, станет ли синьор Бальони нашим другом.
Было около пяти часов пополудни. Ласковое, нежаркое солнце, золотя окна домов, медленно катилось к закату. Томазо и мистер Лоуренс, не спеша, шли по Пикадилли.
– Томазо, ты не обижайся на старика Рейнольдса, – сказал Лоуренс. – Иногда ему очень хочется читать наставления молодым художникам.
– А мне показалось, что он метал камни в огород Гейнсборо, – ответил Томазо.
– Да, между ними давняя вражда, – подтвердил мистер Лоуренс. – А кстати, как ты оказался почтальоном Гейнсборо? Приезжий иностранец, и вдруг такое доверие…
– Все очень просто, – ответил Томазо, не собираясь рассказывать Лоуренсу о своих отношениях с умирающим художником. – У меня с собой было рекомендательное письмо моего учителя синьора Гварди, с которым Гейнсборо когда-то был хорошо знаком…
– А давно ли ты приехал?
– Несколько дней назад.
– Так ты еще совсем не знаешь Лондона! – воскликнул Томас Лоуренс.
– Да, это правда, – признался Томазо. – Лондон – огромный город, как три Венеции, и за эти дни я еще ничего не успел узнать о нем.
– В таком случае – если, конечно, тебя не тяготит мое общество – позволь быть твоим экскурсоводом по Лондону.
– Увы, Томас, – ответил юноша, будто извиняясь, – у меня на сегодня намечено еще одно дело, которое не хотелось бы откладывать. Так что перенесем прогулку по городу на другой день.
– Хорошо, я не стану мешать твоим планам, – сказал Лоуренс. – А завтра у тебя свободный вечер?
– Пожалуй, что да, – ответил Томазо, понимая, что от настойчивости Лоуренса ему не отвязаться.
– В таком случае, позволь мне тебя пригласить на танцевальный бал, который в очередной раз устраивает миссис Корнелис.
– А что это такое? У нас, в Венеции, бывают только маскарады.
– О, это чудесный праздник! – воскликнул Томас Лоуренс. – Собирается почти вся аристократия. Мамаши привозят своих восхитительных дочерей, и танцы, танцы, танцы! Я закажу у миссис Корнелис билет для тебя. Ну, решайся же.
– Вообще-то танцор я неважный, – мялся Томазо, – но музыку люблю. Так что ради музыки и ради дочерей я согласен.
– Вот и отлично! Значит, увидимся завтра в шесть вечера. Я встречу тебя у входа, – сказал Томас Лоуренс и назвал Томазо адрес, куда следовало приехать.
– Надеюсь, ты не опоздаешь, – добавил он. – А массу впечатлений я тебе обещаю. Не пожалеешь, что согласился.
И, пожав друг другу руки, они расстались, как старые друзья.
Томазо обманул Лоуренса: никаких дел на сегодня у него не было. Просто юноша, на которого в течение трех последних дней обрушилось столько нового, хотел отдохнуть. Вернувшись в гостиницу и поужинав, он распахнул окно своего номера и лег спать задолго до того, как за шпилями и башнями Сент-Джеймского дворца спряталось солнце.
***
Томас Лоуренс не обманул своего нового друга. На балу было действительно весело и многолюдно. Встретив Томазо у входа, Лоуренс провел его в зал и представил хозяйке бала миссис Корнелис. Пожилая дама с очаровательной улыбкой на мягких губах выразила надежду, что юному итальянскому гостю понравится ее детище.
– Надеюсь, что вы обнаружите здесь достаточно возможностей отдохнуть и развлечься, и увезете в свою Италию самые добрые воспоминания, – сказала она, нежно положив ладонь на грудь Томазо.
– Я тоже на это надеюсь, – смущаясь, ответил юноша.
Покинув мадам Корнелис, вместе с Томасом он присоединился к кружку молодежи. Здесь говорили о политике, и, послушав нескольких ораторов, Томазо шепнул на ухо Лоуренсу, что от политики у него начинается зубная боль. Выручая друга, которому были обещаны развлечения, Томас провел его в одну из соседних с залом комнат. Здесь за несколькими столами играли в карты. Предпочтение отдавалось легким, простым играм, в которых не требовалось особой подготовки. Среди мужчин играли и дамы.
Подойдя к одному из столов, Томазо встал за спиной у роскошной женщины лет сорока, которая, как показалось ему сначала, играла довольно смело и раскованно. Однако двух кругов раздачи хватило ему для того, чтобы понять ошибочность своего предположения. Смелость дамы в игре объяснялась отсутствием навыка, а ее видимая рискованность сплошь состояла из ошибок. Вскоре юному итальянцу стало настолько жаль эту женщину, что он наклонился к ней и тихо сказал почти на ухо:
– Сударыня, простите мою дерзость, но я осмеливаюсь указать вам на ошибки, которые раз за разом вы совершаете. Нельзя под игрока заходить с дамы, ибо ваш вистующий партнер в этом случае не знает, какую карту ему сбросить.
– Вы так считаете, сударь? – спросила она так же тихо, слегка повернув голову.
– Я в этом уверен.
– В таком случае я прекращаю игру, – сказала она, поднимаясь.
Выпрямив свой гибкий стан, красавица повернулась к Томазо и обожгла его своим лучезарным взглядом.
– Кто вы, юный друг, не позволивший опустеть моему кошельку?
– Я итальянец, сударыня, – сказал Томазо и назвал свое имя. – Приехал в Англию учиться живописи у мистера Томаса Гейнсборо. Но, увы, великий художник болен…
– Да, я слышала об этом, – сказала дама и, заметив Томаса Лоуренса, приближавшегося к ним, воскликнула: – А вот и мистер Лоуренс! Он тоже художник. Познакомьтесь с ним, мистер Бальони. Полагаю, вы могли бы стать друзьями.
– Мы знакомы, сударыня, – ответил Томазо. – Именно мистер Лоуренс и пригласил меня сюда.
– Вот как! Какая неожиданность!
Подошел Томас. Его лицо было озабоченным.
– Мое почтение, ваша милость, – сказал он, целуя руку даме. – Познакомьтесь с моим новым другом.
– Мы сделали это без вашего участия. Мистер Бальони спас меня от разорения.
– Весьма рад, что мой друг смог оказать вам любезность, – сказал Лоуренс и добавил со смущением: – Но, ваша милость, почему на балу сегодня нет леди Елены? Все общество в недоумении.
– И вы, сударь, в первую очередь, – заметила дама.
– Я и не скрываю этого, сударыня, – ответил Томас Лоуренс, розовея.
– Елена осталась дома. Легкое недомогание. Ничего страшного, сударь. Могут же быть у девушки какие-то слабости? Завтра, если вы помните, пятница, и мы, как всегда, будем рады вас видеть. Да, кстати, вас тоже, – добавила она, обращаясь к Томазо.
– Благодарю вас, – ответил юноша, склонив голову. Он был явно обескуражен таким приглашением от незнакомой женщины.
Вдвоем с Лоуренсом они покинули игровую комнату и вернулись в танцевальный зал, где оркестр уже давно наигрывал популярные мелодии. Несколько пар, выполняя классические позиции, танцевали контрданс. Молодые люди остановились у колонны, наблюдая за танцующими.
– Кто была эта женщина? – спросил Томазо.
– Графиня Экстер, – ответил Томас Лоуренс. – Жаль, что здесь нет ее дочери. Леди Елена – королева этого бала. После того, как я написал ее портрет, меня стали приглашать на обед по пятницам. Открою тебе секрет: Елена влюблена в меня по уши, и все идет к тому, чтобы пятница стала не единственным днем для визитов в этот дом.
– Поздравляю, – сказал Томазо задумчиво. – Я не видел молодой графини, но, судя по ее матери, она должна быть весьма недурна собой…
– О да, она прекрасна! – воскликнул Томас Лоуренс.
– Итак, – продолжил Томазо, – от приглашения графини просто грех отказываться. Давай договоримся, где мы встретимся завтра.
Обсудив предстоящие планы, молодые люди снова разделились. Томаса Лоуренса увлекли с собой какие-то приятели, а Томазо предпочел остаться наедине. Не танцуя, а лишь переходя от одной группы мужчин к другой и прислушиваясь к разговорам, Томазо между тем постоянно следил глазами за графиней Экстер – блистательной женщиной, все время державшейся на виду у изысканного общества. Несколько раз он ловил себя на том, что не может объяснить самому себе – почему эта дама, обладавшая, вероятно, большой магнетической силой, так притягивала к себе его взор.
…На следующий день, одетый с иголочки, как светский щеголь – в малиновом камзоле и ослепительно белой рубашке с брыжами, с модной тросточкой в руке – Томас Лоуренс поджидал своего нового друга на перекрестке Ломбард-стрит и Уайт-Чепл-роуд. Томазо подъехал без опоздания и, отпустив свой экипаж, пересел в коляску Лоуренса.
Было довольно жарко, и чуждый английской моде итальянский юноша не стал напяливать на себя одежду, которая могла лишить его свободы движений. На нем были темно-синие зауженные книзу брюки и белая атласная рубашка с широким воротом, которая не застегивалась у шеи. Длинные каштановые волосы Томазо свободно спадали на кружевной воротник.
Тепло поздоровавшись и обменявшись рукопожатиями, молодые люди устроились на скамейке, и возница отправил своих лошадок в путь.
– Здесь не далеко, – комментировал Лоуренс, – всего около трех миль от Бишопсгейт-стрит.
– А по мне хоть и на краю света, – сказал Томазо. – Обед у английского аристократа не входил в мои даже самые смелые планы. Ради этого я готов ехать сколь угодно долго.
Томас рассмеялся шутке друга, хотя в его глазах мелькала едва заметная тень тревоги. Дело было в том, что еще накануне вечером, расставшись после бала, Томас Лоуренс вдруг подумал, что этот итальянский юноша, этот ревностный приверженец Гейнсборо, мог понравиться Елене… Справедливо сознавая, что Томазо обладает внешностью более привлекательной, чем у него самого, – Томас Лоуренс, тем не менее, успокаивал себя мыслью о том, что итальянец на два года моложе. “Он менее опытен в жизни, – думал Томас, – к тому же в Англии – случайный человек. А я все-таки давний знакомый семьи и постоянный гость в графском доме”.
И теперь, сидя на одной скамье в экипаже, когда плечи их при каждом качке соприкасались, Томас Лоуренс хранил в душе остатки тревоги, и пытался отогнать от себя дурные мысли.
Томазо же, напротив, был весел и беспечен. Воспитанный в музыкальной среде, весьма приближенной к светскому обществу Венеции, он обладал достаточными навыками этикета, чтобы чувствовать себя уверенно в общении с аристократами.
Развлекая друг друга всевозможными историями и анекдотами, молодые люди прибыли в Хайгет.
Особняк графа Экстера, окруженный старой дубовой рощицей, представлял собой громоздкое двухэтажное сооружение, протянувшееся ярдов на семьдесят в длину и на сорок в глубину квартала. Высокий первый этаж с аркоподобными окнами, верхняя часть которых была выложена из мозаичного стекла, предполагал наличие внутри огромного гостиного зала для приемов, в котором без труда могли бы разместиться несколько десятков гостей. Здесь же, по бокам от центрального входа, украшенного четырьмя колоннами ионического стиля, располагалась большая кухня и столовая хозяев, комнаты прислуги и подсобные помещения.
Второй этаж был занят спальнями графа и графини, детской комнатой и музыкальным залом, именуемым “Голубая гостиная”. Рядом была библиотека, небольшая гостиная для близких друзей и кабинет графа, в котором он проводил столько времени, сколько было необходимо члену палаты лордов для депутатской деятельности.
Роскошное убранство всех комнат, коридоров и лестниц этого дома позволяло сделать вывод о том, что хозяин особняка, граф Экстер – очень богатый человек.
Камердинер встретил молодых людей, приветливо улыбаясь.
– Вас уже ждут, мистер Лоуренс, – сказал он, склонив голову. И добавил: – И вашего друга тоже.
– Хорошо, Джим. Надеюсь, мы не опоздали?
– Нисколько, сударь. Граф сейчас в своем кабинете, заканчивает какое-то письмо. А графиня с дочерью музицируют в “Голубой гостиной”, куда приказано провести вас.
– Ну, так веди! – воскликнул Томас Лоуренс, хлопнув камердинера по плечу.
Тот слегка поежился от подобной фамильярности, и это движение не ускользнуло от наблюдательных глаз Томазо.
Проведя молодых людей в гостиную, из которой раздавались звуки рояля, камердинер доложил графине об их прибытии и удалился.
– А вот и наши художники! – воскликнула графиня Экстер, ослепительно улыбаясь. – Елена, познакомься с итальянским другом мистера Лоуренса.
Девушка, сидевшая за роялем вполоборота к двери, встала и повернулась к вошедшим. Метнув осторожный взгляд в сторону Томазо, она застыла, слегка опустив голову.
– Мое почтение, ваша милость, – сказал Томазо и поцеловал руку графине.
Затем он подошел к девушке, которая стояла у рояля, облокотившись на инструмент. Представившись, он сказал:
– Сударыня, получив приглашение от вашей матери, я не предполагал, что встречу в этом доме девушку, чье сочетание с волшебным музыкальным инструментом будет столь гармонично.
– Благодарю вас, сударь, – ответила леди Елена приятным голосом, чуть смущаясь. – Однако замечу, что играю я довольно посредственно, и ваш комплимент в мой адрес несколько преувеличен.
– Может быть, – сказал Томазо с улыбкой. – Дело кавалера говорить комплименты, дело же дамы, к которой они относятся, – различать степень их правдивости.
Леди Елена подняла глаза на юношу, и в этом бархатном взгляде таилось столько огня, что Томазо почти физически ощутил его испепеляющее дыхание. Будучи довольно тонким психологом, он быстро понял, что дальнейшие комплиментарные объяснения с девушкой могли бы привести в замешательство Томаса Лоуренса, утверждавшего накануне, будто леди Елена влюблена в него. Вот почему, не желая разжигать возможный конфликт с новым другом, Томазо умолк, ограничившись сказанным. Лишь когда молодая графиня подала ему руку для поцелуя, он приложился к ее мраморному запястью горячими губами и позволил себе сжать ее тонкие пальцы коротким, но пламенным движением.
Расположившись в гостиной, все четверо завели какой-то необязательный разговор, во время которого графиня всячески старалась выставить в центр внимания мистера Лоуренса. Он охотно отвечал на вопросы, делился своим мнением, и вскоре легкое раздражение первых минут покинуло его.
Томазо же, напротив, старался теперь больше молчать, предоставив другу возможность отличиться, и лишь его глаза, как два серо-зеленых факела, вели молчаливый диалог с той, кто в силу заложенных природой качеств, понимала язык глаз в совершенстве.
Через четверть часа в гостиную вошел граф Экстер. Томас Лоуренс представил ему своего друга, и граф выразил надежду, что между двумя художниками никогда не будет вражды подобной той, которая на протяжении многих лет забавляет всю Англию.
В ответ на пожелание графа Томас Лоуренс ухмыльнулся, а Томазо заметил:
– То, что позволено гениям, не является предметом подражания для робких учеников.
Не глядя на Лоуренса, Томазо почувствовал, что того обидели эти слова, но в силу неповоротливости ума мистер Лоуренс не смог быстро отыскать достойный ответ. На помощь к нему пришла графиня.
– А знаете, мистер Бальони, – сказала она, – портрет нашей дочери, выполненный мистером Лоуренсом, отнюдь нельзя назвать ученической работой.
При этих словах в глазах Томаса появился блеск, и он с благодарностью посмотрел в сторону графини.
– Нисколько не сомневаюсь, что он сделан мастерски, – сказал Томазо, сглаживая ситуацию. – Однако хотелось бы взглянуть на работу моего друга.
– Извольте, – ответила графиня. – Он висит в большой приемной.
Все поднялись и направились к лестнице, ведущей на первый этаж. Впереди шли графиня с дочерью, за ними Томазо и Лоуренс, замыкал процессию граф Экстер.
– Мистер Бальони, – спросила графиня, оглядываясь, – как вы находите наш дом?
– О, ваша милость, – воскликнул Томазо, понимая, что пришла пора отпустить очередной комплимент, – это настоящий дворец! В таком доме, вероятно, не отказался бы обосноваться сам дож Венеции.
В ответ на его слова графиня одарила юношу лучезарной улыбкой.
Посреди большой гостиной уже был накрыт обеденный стол, который по распоряжению графа перенесли из столовой. От изысканных яств исходил призывный аромат, а посуда из мейсенского фарфора играла на солнце всеми цветами радуги.
Вокруг стола суетились две служанки в накрахмаленных передничках и камердинер, отдававший короткие распоряжения. Увидев хозяев и гостей, служанки застыли в реверансе, а камердинер, повернувшись лицом к графу, склонил голову.
Томазо и Лоуренс в сопровождении хозяев подошли к одной из стен, на которой висел портрет леди Елены, выполненный ее воздыхателем.
Сделав вид, что внимательно изучает работу, Томазо выдержал необходимую паузу и сказал, обращаясь одновременно ко всем:
– Должен признать, господа, что, пригласив мистера Лоуренса, вы сделали правильный выбор. Поразительное сходство с оригиналом, – при этом Томазо выразительно посмотрел на леди Елену, – которого автор добился в этой работе, свидетельствует о том, что мой друг, Томас Лоуренс, является достойным продолжателем традиций портретной школы сэра Джошуа Рейнольдса.
По реакции графини Томазо догадался, что его оценка пришлась ей по душе, а сам Томас Лоуренс и вовсе вырос в собственных глазах, выслушав похвалу коллеги. И только леди Елена, это чувствительное создание, способное все преувеличивать, заподозрила в словах итальянского юноши хорошо скрытую иронию.
– Ну, что ж, господа, – воскликнул граф Экстер, – теперь прошу к столу.
Все уселись за большой обеденный стол. Он был настолько просторен, что по бокам каждого из обедавших можно было посадить еще по одному человеку. Во главе стола восседал хозяин дома, по правую руку от него – супруга и дочь, по левую – Томас Лоуренс и Томазо Бальони.
Ели суп из бараньей ноги, жареную баранину под красным соусом, запеченную с яблоками и белым вином, пряный салат из овощей с грибами, фрукты. Из четырех видов вина каждый выбрал себе по вкусу. Граф ограничился двумя бокалами мадеры, графиня – одним анжуйского, а леди Елена и вовсе лишь пригубила свой кубок. Мистер же Лоуренс, которому обеды в графском доме давно доставляли удовольствие, попробовал всего понемногу, и к концу обеда набрался до такой степени, что время от времени терял нить разговора.
Что же касается Томазо, то он аккуратно отпивал по глоточку бургундского из своего кубка, прекрасно понимая, что следовать по стопам соседа по столу вовсе не обязательно.
Разговор, в котором по очереди принимали участие все присутствующие, велся на отвлеченные темы, чтобы не превращать трапезу в полемическое собрание. Графиня попросила гостя рассказать об итальянских традициях, на что тот охотно откликнулся, хотя и не проявлял в своем рассказе излишнего красноречия.
Наконец, настало время, когда и гости, и хозяева удовлетворили потребности своих желудков. Граф поднялся, его примеру последовали остальные участники обеда.
– Мистер Бальони, – сказала графиня, – поскольку вы человек новый в нашем доме, к тому же иностранец, позвольте пригласить вас послушать несколько фортепианных пьес в исполнении нашей дочери. Полагаю, у представителя столь музыкальной страны найдутся слова похвалы способностям юной леди. Елена, сыграй нам.
Леди Елена, с которой на протяжении всего обеда переглядывался Томазо, порозовела и робко согласилась.
– Сударыня, – сказал юноша, с теплотой глядя на девушку, – музыка – это моя вторая любовь наравне с живописью. И должен вам признаться, что долгое время я затруднялся выбрать из них что-то одно для дальнейшего приложения усилий.
– Вот как! Вы тоже играете? – воскликнула графиня.
– Увы, не настолько хорошо, чтобы соперничать с вашей дочерью, – ответил Томазо, поклонившись.
Тем временем граф, подхватив мистера Лоуренса под локоть, направился с ним на воздух.
– Мы прогуляемся по саду, – сообщил он, обращаясь к оставшимся.
Графиня, леди Елена и Томазо вернулись в “Голубую гостиную”. Девушка села за инструмент. Ее нежные пальцы легли на клавиши.
Томазо, выросший в музыкальной среде, очень скоро понял, что играла леди Елена довольно посредственно, хотя и с душой. Стараясь не замечать огрехи в исполнении, он слушал ее с удовольствием, больше любуясь самой исполнительницей, чем звуками, которые ей удавалось извлечь из инструмента. Сыграв две короткие пьесы, девушка сложила руки на коленях и повернулась к Томазо.
– Синьор Бальони, – сказала она нежным голосом, – может быть, вы тоже что-нибудь сыграете?
Томазо не хотелось показывать свое умение, поскольку он играл на рояле гораздо лучше девушки. Но ее просьба, сопровождаемая нежным взглядом, была из тех, которым нельзя отказать.
Юноша сел за рояль и, делая над собой усилие, сыграл отрывок из пьесы Паоло Орджитано*, нарочно сбиваясь два или три раза. Но если леди Елена играла по нотам, то итальянский гость – конечно, по памяти, то и дело оглядываясь на сидящих сбоку графиню и ее дочь.
* П.Орджитано (1741-…) – композитор и клавесинист из Неаполя.
– Прелестно, сударь! – воскликнула графиня, когда он закончил. – Если ваши успехи в живописи столь же значительны, как в музыке, то позвольте вам пожелать очень большое будущее. Вы многого можете достигнуть своим талантом.
– Благодарю вас, – ответил Томазо. – Однако хочу заметить, что я живу, в основном, днем сегодняшним. В будущем все неясно и туманно, сегодня же – светло и сказочно. Вот почему да здравствует сегодня!
В это время вошли граф и Томас Лоуренс. Последний, проветрившись, чувствовал себя намного лучше.
– Сударыня, – сказал он, обращаясь к леди Елене, – я слышал, как вы играли. Особенно последняя пьеска – это просто чудо!
Переглянувшись с матерью и Томазо, девушка рассмеялась.
– Мистер Лоуренс, вы по ошибке адресовали комплимент мне, между тем как последнюю пьесу играл ваш друг, синьор Бальони.
– Да? – удивился Лоуренс. – А я думал, что мистер Бальони художник.
– И художник тоже, – ответил Томазо. – Сударь, вы еще многое обо мне узнаете… А сейчас, полагаю, нам с вами необходимо поблагодарить любезных хозяев за гостеприимство и откланяться, ибо наше дальнейшее присутствие легко может превратиться в докучливость.
– Нисколько, сударь! – вспыхнула леди Елена, и поймала на себе строгий взгляд матери.
Склонив голову в ее сторону, Томазо попрощался со всеми. То же сделал мистер Лоуренс, хотя на его лице легко угадывалось разочарование. Через несколько минут оба юноши уже вышли из дома графа Экстера.
Стоял тихий бархатный вечер. Вокруг, куда ни кинь взгляд, от горизонта до горизонта темно-синее звездное небо обнимало отдыхающую землю. На востоке, омывая бусинки звезд девственным сиянием, серебрилась половинка луны.
Молодые люди сели в экипаж и помчались в Лондон.
– Друг мой, – сказал мистер Лоуренс упавшим голосом, положив руку на колено Томазо, – вы меня презираете? Не знаю, как вышло, что я напился. Если бы не граф, не представляю, как бы я выглядел в глазах дам. А правда, что леди Елена хороша? Вот скажите, правда?
– Сударь, – ответил Томазо, мягко убирая руку Лоуренса со своего колена, – я полагаю, у вас будет еще достаточно случаев загладить тот конфуз, который случился сегодня. Право, на вашем месте я бы не переживал так сильно.
– Вы так думаете, Томазо?
Юноша пожал плечами и не ответил. Его мысли, которые невольно пытался расстроить мистер Лоуренс, были обращены туда, откуда он теперь возвращался.
Экипаж уже въехал в Лондон и, промчавшись по Бишопсгейт-стрит, свернул на Ломбард-стрит.
– Где вы живете, сударь? – спросил Томазо у мистера Лоуренса, который незаметно заснул рядом.
– А? Что? Мы уже в Лондоне?
– Да, мой друг, – ответил Томазо и повторил свой вопрос.
– Я снимаю комнату недалеко от собора Святого Павла, – ответил Лоуренс, озираясь по сторонам.
– Вот и отлично! Скоро вы будете дома, – сказал Томазо. – Сначала поедем к вам, а потом уж я сам доеду до гостиницы.
– Заедем ко мне! А, Томазо? – вдруг оживился Лоуренс. – У меня есть хорошее вино. Поболтаем…
– Вам необходимо выспаться, – ответил Томазо. – Да и я, признаться, немного устал. Не обижайтесь, сударь, но отложим попойку до другого случая.
– Ну, как хотите. – Томас Лоуренс, как видно, не собирался настаивать. – А, мы уже на Чипсайд. Уже близко.
Вскоре экипаж подъехал к его дому. Хмуро попрощавшись с Томазо, мистер Лоуренс поплелся к подъезду. Юноша проводил его сочувственным взглядом, в котором таилось облегчение.
– Теперь куда, сударь? – спросил возница.
– Теперь обратно в Хайгет! – без тени сомнения в голосе сказал Томазо.
– Вы что-то забыли в графском доме?
– Нет, но надеюсь там найти, – ответил юноша.
Кучер неторопливо повернул экипаж. Заметив, что он выполняет просьбу с неохотой, Томазо сказал:
– Не сомневайся, друг мой, я не пьян. ПлачУ за оба конца.
Взмахнув кнутом, возница направил лошадок в темноту июньского вечера.
***
Проливая серебряный свет на дорожки сада, луна – эта сообщница всех влюбленных – с любопытством наблюдала за крадущимся юношей.
…Выйдя из экипажа за квартал от дома графа Экстера, и щедро вознаградив кучера, Томазо, ступая по-кошачьи тихо, приблизился к ограде. Прутья ее были толстыми, крепкими и высокими, к тому же располагались так часто, что между ними не протиснулся бы и ребенок.
Было около половины одиннадцатого, но, взглянув на дом, бледнеющий сквозь листву деревьев, Томазо увидел, что во многих окнах еще горел огонь. Воодушевившись этим и разжигая в себе надежду снова увидеть юную графиню, Томазо обошел вокруг квартала, занятого особняком, и обнаружил место, где проще всего было пробраться в сад. Легко вскарабкавшись на забор, он спрыгнул внутрь ограды на мягкую, покрытую травой землю.
Затаившись, Томазо подождал немного под деревом, и стал медленно пробираться к дому. Если в самом здании наблюдательный юноша за вечер успел изучить примерное расположение комнат, то в темном саду ему приходилось двигаться на ощупь, с осторожностью хищника, чтобы случайно не угодить в какую-нибудь яму или, того хуже, в капкан. Мало ли что тут могла расставить прислуга графа.
Кроме того, его просто могли заметить эти самые слуги или какой-нибудь ночной сторож, которого наверняка держал граф, имея во владении столь обширный участок.
Но вокруг было тихо, лишь неугомонный сверчок трещал где-то поблизости.
Наконец, подобравшись к дому так близко, что любое его движение могло быть замечено из окон, Томазо притаился за толстой яблоней, и стал ждать.
Ему хорошо была видна слабо освещенная большая гостиная, в которой, погасив половину свечей, сновали горничные, наводя порядок. Светилось окно кухни, где посудомойка протирала полотенцем и складывала в две стопки вымытые тарелки. Ни графа, ни его супруги, ни самой леди Елены ни в одном окне видно не было.
“Неужели все улеглись? – подумал Томазо. – В Венеции в это время самый разгар гулянья. Что же делать? Не стоять же под деревом до утра”.
Нужно было на что-то решаться: либо уйти ни с чем, либо предпринять какую-нибудь безумную попытку. И он, горячий итальянский amoroso*, уже готов был обдумывать план проникновения внутрь особняка, когда вдруг в окне над кухней заколебался огонек, и раздвинулась ажурная занавеска. И в двойном свете – серебряном от луны и золотом от свечи – появилась Она.
* Любовник (итал.)
Да, это была Елена – девушка, ради которой Томазо вернулся сюда. В белой ночной рубашке, с распущенными волосами – она была прекрасна, как фея. Поставив свечу на подоконник, леди Елена облокотилась локтями и выглянула в сад.
“Я здесь, Елена!” – хотелось крикнуть влюбленному юноше, и может быть, потеряв голову от счастья, он бы сделал это, если бы сзади девушки не услышал голос графини.
– Ты еще не спишь, дочь моя?
– Нет, мама. Смотри, какая чудная ночь!
Голос графини, приобретя слегка насмешливые интонации, сказал:
– Ты думаешь, я ничего не замечала?
– Что, мама?
– Как ты переглядывалась с этим итальяшкой.
– Что ты, мама! Вовсе нет. Мне кажется, я соблюдала этикет достаточно строго.
– Если не брать во внимание, что с мистером Лоуренсом за весь вечер не обмолвилась и словом.
– Да? Я как-то не заметила…
– Зато я заметила, – сказала графиня железным голосом. – Имей в виду, девочка, что с мистером Лоуренсом ты должна вести себя учтиво, приветливо и деликатно. И это вне зависимости от того, какое у тебя настроение. Ты хорошо меня понимаешь?
– Да, мама. Но ведь к мистеру Лоуренсу я давно отношусь с симпатией, ты же знаешь…
– А сегодня? Что, увидела итальянца – и растаяла?
– Зачем ты так, мама?
– Запомни, – продолжала графиня, – он тебе не пара. И не мечтай об этом. Дочь моя, это верх легкомыслия! Я не позволю тебе! Томас Лоуренс – вот человек, о котором ты должна думать постоянно. А не о каком-то иностранце сомнительного происхождения. А может быть, он жулик? Может быть, какой-то проходимец, умеющий войти в доверие?
– Но ты сама его пригласила! – возразила леди Елена.
– Да, и теперь жалею об этом. Его ноги больше не будет в нашем доме!
Леди Елена молчала, раздавленная волей матери. Томазо было хорошо видно, какие душевные страдания отражались на ее лице.
– А теперь спать, – заключила графиня.
– Мама, – жалобно попросила девушка, – можно я погуляю по саду перед сном?
– Это еще зачем?
– Хочу подышать воздухом, чтобы скорее уснуть, – ответила леди Елена, утратив надежду получить разрешение, поэтому ее аргумент прозвучал малоубедительно.
– Я запрещаю тебе выходить в сад, – холодно сказала графиня тоном, не терпящим возражений. – Все. Спокойной ночи.
Голос графини смолк, и Томазо понял, что девушка осталась одна. Сердце его колотилось, мысли путались. Еще мгновение, и Она скроется из глаз, уберет с подоконника свечу, и исчезнет огонек надежды, согревавший его четверть часа подряд. И тогда, стряхнув с себя оцепенение, Томазо вышел из своего укрытия и встал прямо под окном девушки, в нескольких шагах от стены.
– Это вы!! – вскрикнула леди Елена и, спохватившись, закрыла рот ладонью. – Боже! Как вы здесь оказались?
Жестом показав ей, что не слышит ее бормотания, Томазо оставался стоять, раскинув руки в стороны – как белый крест посреди лунного сада.
– Уходите! – сдавленно шепнула леди Елена. – Уходите, иначе вас заметят.
– Как же я уйду от вас, сударыня, если сердце мое останется здесь? Без сердца не живут, не правда ли?
– Боже мой, что же делать?! – снова воскликнула леди Елена. – Уходите же, вам нельзя здесь оставаться. Вы слышали мой разговор с матерью?
– Увы, сударыня, невольно…
– Теперь вы понимаете, что вас накажут, если заметят здесь?
– Да, сударыня.
Леди Елена помешкала, приводя в порядок свои мысли.
– Где вы остановились в Лондоне? – спросила она после паузы.
– В гостинице “Роял”.
– Я дам вам о себе знать, сударь. А теперь прощайте.
– Прощайте, – ответил Томазо и не двинулся с места.
– Идите же, наконец!
– Прощайте, сударыня. Ваш образ я сохраню в своем сердце.
Скрывшись за деревьями, Томазо подождал еще несколько минут, пока погаснет свеча в комнате девушки. Затем он незаметно пробрался к ограде, и через минуту уже был на улице.
Луна стояла над самой его головой, освещая влюбленному дорогу в город. Окрыленный и счастливый, он пешком отправился в путь.