ГЛАВА 4
ГОДЫ И ЛЮДИ
Шли годы. Они никогда не стоят на месте, даже не замедляют свой ход, чтобы дать возможность людям основательно задуматься над прошлым, полноценно ощутить реалии настоящего, тщательно подготовиться к будущему. Колесо истории – тот божественный механизм, тот вечный двигатель, от которого всегда веет совершенством, ибо в нем, единственном в природе, уже ничего нельзя изменить.
…Вернувшись из Америки и прослужив верой и правдой королю еще два года, лейтенант Джонатан Клайв подал в отставку. После стремительных событий на американской земле спокойная и однообразная служба в сельской глуши Хэмпшира тяготила лейтенанта. К тому же многолетняя оторванность от семьи, когда письма надолго становились единственной возможностью поговорить с женой, также сильно угнетала Джонатана, который, в конце концов, решил все бросить и начать новую жизнь.
Как мы уже знаем, привезя из Америки многочисленные заметки и зарисовки, мистер Клайв настолько увлекся их подробным изучением и систематизацией, что для этой работы ему понадобилось перечитать много специальной литературы. Исследования разных путешественников, заметки дипломатов и ученых можно было без труда получить в свое пользование в библиотеке Британского музея, в читальном зале которой мистер Клайв стал частым гостем. Со временем он завязал интересные и полезные знакомства, его стали принимать в Национальном географическом обществе, и новая жизнь, избранная мистером Клайвом, наполнилась для него содержанием, достойным всяческого уважения.
Оставив Мэгги, которую в приходской церкви он записал под своей фамилией, в доме старой актрисы, мистер и миссис Клайв в начале тысяча семьсот восьмидесятого года, мягкой и малоснежной зимой снова переселились в запущенный и одинокий особняк доктора Грина. С ними переехала и Эмили.
В комнатах было чисто и убрано, поскольку три-четыре раза в год Тереза приезжала сюда, чтобы навести порядок, не дать покрыться пылью или плесенью мебели и книгам.
В этой работе ей с удовольствием и усердием всегда помогала сестра Джонатана, которую уже давно нельзя было назвать неотесанной деревенщиной. Прожив всего несколько лет в Лондоне, Эмили настолько преобразилась, что трудно было поверить в ее негородское происхождение.
Тереза проводила с ней много времени, заставляя читать толстые книги, писать диктанты, водила в музеи, на выставки, в театры – словом, прилагала все усилия для того, чтобы исправить недостатки деревенского образования.
И это ей удалось: Эмили стала эрудированной дамой, мыслящей живо и оригинально, имеющей свое твердое и убедительное мнение. Терезе порой было весьма интересно заводить с ней разнообразные беседы, к которым иногда с удовольствием подключался и Джонатан. Эмили, в свою очередь, отвечала Терезе любовью и преданностью, внося в семью дорогого брата дополнительный покой и взаимопонимание.
Наведя окончательный порядок в доме доктора Грина, который теперь с полным основанием можно было называть домом мистера и миссис Клайв, Тереза Джонатан и Эмили повели скромную, умеренную жизнь. Пенсии отставного лейтенанта, впрочем, едва хватало на содержание семьи, поэтому Тереза, как хозяйка, полностью взяла на себя обязанности поварихи и горничной, а Эмили устроилась на работу к известному книгоиздателю Ховарду. В ее обязанности входило читать рукописи, отобранные для печати, исправлять в них ошибки, и при помощи несложных подсчетов определять объем бумаги, необходимый для печати конкретного материала.
Мистер Ховард, который поначалу отнесся к просьбе миссис Клайв с осторожностью, вскоре убедился в том, что Эмили Клайв – просто находка для него, поскольку работу свою она выполняла с таким желанием и настолько квалифицированно, что о другом человеке на этом месте нельзя было и мечтать.
Что касается мистера Клайва, то ему немалых усилий стоило привести в порядок запущенный сад, в котором на протяжении ряда лет находили приют бездомные собаки со всей округи. Расчистив дорожки от бурьяна, он окопал деревья, обрезал сухие и сильно разросшиеся ветки, покрасил давно выцветшую беседку, обвитую диким виноградом – словом, вернул детищу доктора Грина тот облик, который этот сад имел пятнадцать лет назад. Затратив на благоустройство больше месяца, мистер Клайв превратил внутренний двор своего дома в настоящий оазис, где с ранней весны до поздней осени, насколько позволяла погода, любили отдыхать все члены семьи.
Кабинет доктора Грина, ставший впоследствии творческой мастерской Томаса Баттертона, сохранил при мистере Клайве тот первозданный вид, какой имел еще в те годы, когда Тереза впервые вошла в его дверь. Рукописи брата, бережно уложенные в кожаные чехлы, хранились в одном из ящиков большого письменного стола, за которым теперь работал Джонатан. Эти рукописи, являясь семейной реликвией, для всех были священны.
…Итак, шли годы. Прибавляя людям житейской мудрости и седин, они, вместе с тем, незаметно, исподволь отнимали здоровье и темперамент, заставляя все чаще оглядываться назад.
Прошло уже пятнадцать лет после смерти Поэта, и, ежегодно отмечая эту роковую дату, Тереза, как любящая и преданная сестра, бережно хранила память о нем, и несла эту ношу через всю свою жизнь, как данное Богом испытание.
***
В тысяча семьсот восемьдесят первом году Королевская Академия живописи переехала в новое, более приспособленное помещение. В день открытия первой выставки на новом месте вся улица перед ее входом была запружена экипажами, а без конца прибывающая публика устроила невероятную толчею.
Мистер Томас Гейнсборо, давно живший не в Бате, а в Лондоне, и заслуженно считавшийся выдающимся портретистом своего времени, в числе других работ показал на выставке портреты короля и королевы. Никто не знал, когда ему, писавшему крестьянских детей наряду с портретами знатных вельмож, пришла в голову идея создать полотна, изображающие Георга III и его супругу Шарлоту. Портреты хвалили за сходство, отмечая, что королева выглядела довольно приятной, хотя на самом деле была на редкость некрасива. И все знали, что художник добился этого не приукрашиванием, а блестящей виртуозностью письма.
К тому времени соперничество между Томасом Гейнсборо и Джошуа Рейнольдсом неожиданно приобрело новое содержание. Рейнольдса при дворе не очень любили, поскольку он дружил со многими вигами, бывшими в оппозиции к правительству. Тем не менее, когда умер Рэмси, королю ничего не оставалось, как сделать придворным художником именно президента Королевской Академии сэра Джошуа.
Мистер Гейнсборо был несколько уязвлен, поскольку до этого именно его, а не Рейнольдса, приглашали писать королевское семейство. Художник вполне справедливо питал некоторые надежды занять весьма почетную должность. Когда же дорогу ему перешел Рейнольдс, их отношения начали новый виток взаимной неприязни.
К тому времени мистер Гейнсборо, имевший, в силу своего веселого и бескорыстного характера, множество друзей, начал частенько переходить границы воздержанности, проводя немало времени в кругу приятелей и собутыльников. Его супруга, удивительно мягкая и терпеливая женщина, пыталась ввести в рамки своего экспансивного мужа, отбирая у него все карманные деньги, и тем самым лишая возможности щедро угощать друзей, не забывая самого себя. Сдерживаемый в своих тратах женой, мистер Гейнсборо нередко оказывался в затруднительном положении, и это тяготило его более, чем накопившаяся за долгие годы усталость.
Как известно, мистер Гейнсборо, в отличие от многих других художников, работал с палитрой стоя, а не сидя, и это стояние в течение пяти-шести часов ежедневно очень его утомляло, особенно в последние годы. Когда же после работы он выходил из дому, чтобы подышать воздухом в парке, или отправлялся по какому-нибудь делу, то брал наемный экипаж, чтобы дать отдохнуть ногам. По возвращении художник должен был покинуть экипаж на Сент-Джеймс-сквере, чтобы его не было видно из окон дома. Он боялся потратить двенадцать пенсов, хотя бы перед тем и заработал пятьдесят гиней.
“Я не могу истратить на себя ни копейки из того, что получаю за портреты, – жаловался мистер Гейнсборо близким приятелям. – Эти деньги я раз и навсегда обещал отдавать жене, то есть все, кроме гонорара за пейзажи, так как она не знает на них цен”. Но мистер Гейнсборо не унывал. Множество великолепных пейзажей, созданных им, вселяли надежду на будущее.
В следующем году отношения мистера Гейнсборо с мистером Рейнольдсом начали налаживаться. Придворный художник со своим здравым умом и практицизмом решил, видимо, сгладить антагонизм, возникший между ним и Гейнсборо, и угрожавший стать любимой темой неутомимых газетчиков.
На выставке восемьдесят второго года он за сто гиней купил для себя картину “Девочка с поросятами”, послав автору деньги и лестные похвалы. Мистер Гейнсборо ответил на этот жест следующим благодарственным письмом: “Сэр Джошуа! Я мню себя весьма польщенным и обязанным вам за этот особый знак вашего благоволения; поистине, теперь я могу сказать, что выгодно продал на рынке моих поросят. Ваш вечно обязанный и покорный слуга Томас Гейнсборо”. Здесь за шуткой художник попытался скрыть свое смущение, ибо сэр Джошуа, купив понравившуюся ему картину, сыграл роль миротворца, морально возвысившись над противником и подчеркнув его место, как живописца бедняков и простонародья.
Осенью того же года оба художника сошлись еще ближе, поскольку Рейнольдс согласился позировать Гейнсборо для портрета. Но после нескольких сеансов сэр Джошуа заболел, и работа остановилась.
Через год, уже в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году, произошел шумный скандал, связанный с разрывом отношений мистера Томаса Гейнсборо с Королевской Академией. Не удовлетворившись тем, как джентльмены выставочного Комитета, вопреки пожеланиям автора, развесили его картины, мистер Гейнсборо направил им следующее послание: “Мистер Гейнсборо свидетельствует свое почтение джентльменам из Комитета и просит извинить за причиняемое беспокойство. Хотя он и весьма одобряет установленную высоту развески, когда живопись построена на сильных эффектах, но поскольку он написал портрет принцесс в нежной манере, то никак не может согласиться поместить его выше пяти с половиной футов, иначе ни сходство, ни исполнение его картины нельзя будет рассмотреть; короче, не желая затруднять джентльменов против их воли, он просит вернуть картины”.
В тот же день мистер Гейнсборо получил ответ от секретаря выставочного Комитета: “Сэр, согласно вашему пожеланию, Комитет приказал снять ваши картины и выдать их вам, как только вы пожелаете за ними прислать”.
К глубокому огорчению поклонников, Гейнсборо снял с выставки свои полотна, и с тех пор до конца своей жизни в Королевской Академии не выставлялся. Начиная с этого времени, Гейнсборо, сохраняя в душе некоторый след былого раздражения, стал устраивать выставки у себя в мастерской.
Дом, где десять лет назад, переехав из Бата, поселился Гейнсборо, представлял собой просторный особняк на Пэл-Мэл, перешедший во владение от герцога Шомберга к Джону Астли, художнику и приятелю Рейнольдса. С верхнего этажа открывался вид на весь Лондон.
Заняв с семьей правое крыло этого дома, мистер Гейнсборо был очень доволен, хотя во всем особняке не было ни одного большого помещения, пригодного для мастерской. Потратив немало усилий и денег, мистеру Гейнсборо пришлось сделать для мастерской пристройку – большой холл на втором этаже, перекрытый стеклянной крышей.
В середине восьмидесятых годов заработки мистера Гейнсборо достигли своего апогея. Начали продаваться и пейзажи, и вещи сельского жанра, считавшиеся ранее второстепенными в творчестве художника. А на его портреты был настолько большой спрос, что он, совершенно не опасаясь показаться стяжателем, повысил на них цены: сорок гиней за погрудный портрет, восемьдесят – за поясной, сто шестьдесят – за портрет в рост.
Однако на склоне лет, когда его мастерство достигло своего совершенства, силы художника убывали с катастрофической быстротой, и он все чаще болел.
***
Еще в семидесятые годы среди отдыхающих фешенебельного Бата большой популярностью пользовался трактир “Черный медведь”. Аристократическую публику, и без того избалованную всяческими развлечениями курортного города, привлекала сюда не столько возможность вкусно поесть, сколько личность хозяина – чудака и оригинала, большого любителя искусства.
Надо сказать, что Бат – эта Мекка английской аристократии – в то время являлся не только чудесным курортом, но и средоточием всевозможных аттракционов и увеселительных заведений, где обремененная тяжелыми кошельками знать легко расставалась с лишними гинеями, щедро оплачивая собственные удовольствия.
Многие годы сюда тянулись лечиться и отдыхать, но и тянулись работать. Музыканты и писатели, актеры и художники, циркачи и кукольники, фокусники и шарлатаны, а вместе с ними шулера, карманные воры и всякого рода проходимцы, одетые порой с аристократическим блеском, – все были здесь, и все, в меру своих талантов, процветали.
Чего стоила, например, выставка ювелира и механика Джеймса Кокса, который демонстрировал в саду Спринг-Гарденс свои пятьдесят шесть “диковинок”, оцененных современниками в двести тысяч фунтов стерлингов. Поглазеть на чудесные механические игрушки собирался весь город. Правда, в тысяча семьсот семьдесят четвертом году Кокс продал свою коллекцию с аукциона, и некоторые экспонаты купил у него даже Британский музей. Но память о забавной выставке еще долго жила в памяти людей.
Не меньшее внимание, чем недавняя коллекция мастера Кокса, привлекал теперь “Черный медведь”. Дело в том, что главной приманкой трактира был сын хозяина, маленький Томми – чудо-ребенок, вызывавший всеобщее восхищение.
Отец научил его читать и декламировать, и пятилетний мальчик с успехом выступал перед гостями. Мало того – он рисовал их портреты, и это тоже входило в программу представления, вызывая неописуемый восторг у публики. Уже в возрасте девяти лет Томми мог за несколько минут нарисовать довольно похожий портрет любого желающего. Ему прочили большое будущее, советовали отцу показать мальчика в Лондоне, но тот только улыбался в ответ, прибавляя “всему свое время”, будто знал наперед, как сложится судьба его одаренного сына.
С тринадцати лет Томми Лоуренс, а именно так звали юное дарование, начал брать заказы на портреты, и поскольку отец к тому времени разорился, сын стал главной опорой семьи.
Маленькие овальные портреты пастелью, за которые ему платили гинею, пользовались большим успехом. Подростку с удовольствием позировали люди высшего света – герцогиня Девонширская, знаменитая актриса Сара Сиддонс. В обществе стало модным иметь портрет работы чудо-ребенка.
Слава о юном живописце докатилась до столицы. Уже в “Дейли курант” даже появилась заметка о батском феномене, уже в Королевской Академии поговаривали о нем.
И время, предсказанное отцом Томаса Лоуренса, наступило. В семнадцать лет на крыльях своей популярности, полный надежд и творческого рвения, стройный, слегка худощавый юноша, внешность которого была чертовски привлекательна, прибыл в Лондон.
Отыскав президента Академии сэра Джошуа Рейнольдса и показав ему ряд своих работ, Томас встретил восторженные отзывы придворного художника и предложение быть зачисленным в Академию. Без колебаний юный Томас Лоуренс согласился, и с усердием, достойным уважения, стал посещать занятия.
Впрочем, очень скоро молодой талант понял, что эти занятия, призванные обучить начинающих приемам живописи, ему лично дать ничего не могли: Томас Лоуренс уже был достаточно опытным мастером. Гораздо больше давало ему личное общение с сэром Джошуа, который невольно стал как бы духовным наставником для юного дарования.
Однажды весной тысяча семьсот восемьдесят шестого года мистер Томас Гейнсборо, которому уже было под шестьдесят, и усталость откладывала все больший отпечаток на его лицо, объявил об открытии в своем доме очередной выставки. Томас Лоуренс, прочитав об этом в газете, спросил мистера Рейнольдса:
– Сэр, могу ли я попросить вас об одном одолжении. Сведите меня с мистером Гейнсборо. Мне кажется, у него есть чему поучиться.
– Что ж, мой друг, – ответил сэр Джошуа, поморщившись, – мистер Гейнсборо, безусловно, является выдающимся художником. Однако должен вас огорчить: он не берет учеников. Мистер Гейнсборо – своеобразный человек.
– Возможно, дело здесь в учениках? – спросил Томас Лоуренс с намеком.
– Что ж, едемте, – ответил сэр Джошуа, который и сам хотел посетить выставку, да все никак не решался переступить собственную гордыню. А тут как раз появился повод скрыть свое неприятие к Томасу Гейнсборо. – Достаточно высказать пару комплиментов, и вы навсегда завоюете расположение мистера Гейнсборо. Он весьма падок на похвалу.
Они приехали на Пэл-Мэл в числе первых посетителей. Двери дома были распахнуты, и гостей любезно встречала супруга художника миссис Маргарет.
– Сэр Джошуа, как я рад вас видеть! – без тени притворства воскликнул мистер Гейнсборо, когда Рейнольдс и Лоуренс, поднявшись по лестнице в светлый холл, вошли в этот домашний выставочный зал. – Признаться, я не ожидал увидеть вас…
– Приветствую вас, мистер Гейнсборо, – ответил Рейнольдс, пожимая руку хозяину. – Приятно наблюдать, как год за годом вы создаете достаточно полотен для каждой следующей выставки. Я рад, что ваша рука по-прежнему тверда, а глаз меток.
Гейнсборо учтиво склонил голову, давая понять, что комплимент, высказанный сэром Джошуа, достиг цели.
– А что за юноша с вами? – спросил он, заметив, как Томас Лоуренс пристально смотрит на него. – Ваш новый ученик?
– Позвольте вам представить, – сказал сэр Джошуа с улыбкой, предвкушая реакцию художника на имя своего спутника, о котором давно говорил весь Лондон. – Это мистер Лоуренс, тот самый батский самоучка, чей талант бесспорен и вызывает уважение, уже хотя бы тем, что так юн.
– Да это просто чудо, что вы привели его сюда! – воскликнул мистер Гейнсборо. – Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Очень приятно, молодой человек, рад вас принимать у себя.
– Я попросил сэра Джошуа представить меня вам, – сказал Томас Лоуренс, слегка смущаясь, – поскольку у меня еще с детства сложилось самое приятное мнение о вас и вашем творчестве. Позвольте засвидетельствовать мое почтение, сударь.
Мистер Гейнсборо расплылся в улыбке и, пожимая руку молодому дарованию, заметил:
– Полагаю, личное знакомство со мной и этой галереей не разочарует вас настолько, чтобы вы захотели поменять свое мнение о Гейнсборо.
Все трое улыбнулись.
– А теперь, друзья, – предложил хозяин, прошу вас пройти в зал. И если вы после этого захотите высказаться по поводу увиденного, я буду рад выслушать ваши справедливые и компетентные замечания.
В этот раз мистер Гейнсборо выставил для просмотра картины, созданные за последние полтора-два года. Здесь были: “Прогулка в Сент-Джеймском парке”, названная современниками “близкой к манере Ватто, но более совершенной”; “Диана и Актеон” – единственная попытка художника обратиться к античной мифологии; “Возвращение с жатвы” – полотно близкое к рубенсовским поздним пейзажам; “Утренняя прогулка”, “Портрет Сары Сиддонс”, “Портрет Софьи Шарлоты Шеффилд”, “Девочка со щенком”, “Вид на устье Темзы”, “Два мальчика-пастуха с дерущимися собаками” и еще с дюжину других портретов и пейзажей.
Оставив гостей наедине со своими полотнами, мистер Гейнсборо отошел в сторону, принимая посетителей и прощаясь с теми, кто уже уходил. Однако, разговаривая с другими людьми, боковым зрением он следил за перемещениями сэра Джошуа, чье мнение являлось для него самым желанным. Лицо мистера Рейнольдса, впрочем, не выражало ничего – он помнил, где находился. Юный же Томас Лоуренс, как показалось Гейнсборо, был просто очарован.
Примерно через полчаса, обойдя всю галерею, оба гостя подошли к мистеру Гейнсборо. Художник встретил их широкой улыбкой, за которой легко угадывалось тревожное нетерпение.
– Сэр, – сказал Рейнольдс, – ваши полотна с каждым годом становятся все совершеннее, хотя раньше мне казалось, что вы уже достигли вершины своего творчества. Поздравляю вас. Особенно хорош, по моему мнению, портрет леди Софьи Шарлоты Шеффилд – чудо, как хороша!
– Благодарю вас, сэр, я польщен вашим отзывом, – ответил мистер Гейнсборо, склонив голову.
– Сэр, – сказал, в свою очередь, Томас Лоуренс, волнуясь, – если бы мне пришлось составлять список лучших живописцев всех времен, ваше имя я бы поставил в числе первых.
“Молодец! – подумал сэр Джошуа. – Как сказал!”
Но это оказался не дежурный комплимент – Томас Лоуренс действительно был в восторге.
– Весьма признателен вам, юноша, – почтительно ответил мистер Гейнсборо. – Благодаря вам, я впервые удостаиваюсь такой чести. Буду рад видеть вас у себя в дальнейшем.
– Полагаю, сэр, – заметил Томас Лоуренс, несколько осмелев, – вам не будут в тягость мои визиты. И пользуясь вашим приглашением, хочу выразить надежду в ближайшем будущем посетить вашу мастерскую. Хотелось бы понаблюдать за вашей необычной манерой письма, если это, конечно, не секрет.
Услышав эти слова, сэр Джошуа встрепенулся: он прекрасно знал, что Гейнсборо во время работы никого в свою мастерскую не допускает. Лишь племянник Дюпон уже полтора десятка лет помогал ему.
– Видите ли, друг мой, – осторожно начал мистер Гейнсборо, не желая расстраивать юношу резким отказом, – мне кажется, обстановка, которую бы вы застали в моей мастерской во время работы, произвела бы на вас удручающее впечатление. Вот почему, приглашая вас, я не имел в виду присутствие во время моих сеансов. Разве что вы закажете мне свой портрет.
– Что ж, мистер Гейнсборо, – ответил Томас, и по его лицу было видно, что он разочарован, – не стану настаивать, тем более что это не в моих правилах.
– Всего доброго, друзья мои, – улыбнулся Гейнсборо. – Был очень рад.
Они вышли из особняка и, отпустив дожидавшийся экипаж, отправились пешком. Погода была прекрасная, от реки тянуло свежестью и прохладой. Легкий ветерок мягкими ладонями шевелил верхушки лип в Сент-Джеймском сквере.
– Ну, что я вам говорил? – спросил сэр Джошуа после некоторого молчания. – Этот мистер Гейнсборо не оставит после себя ни одного ученика. Он хочет быть единственным и неповторимым…
– А разве это не так, сэр? – спросил, в свою очередь, Томас Лоуренс после паузы.
***
Однажды теплым летним вечером, когда Джонатан Клайв по обыкновению работал у себя в кабинете, а Тереза с Эмили тихо разговаривали в беседке, раздался звон колокольчика у входной двери.
– Тереза, милая, посмотри, кто там, – попросил Джонатан, выглянув из окна, и добавил: – Меня ни для кого нет дома, даже если это сам премьер-министр.
Открыв дверь, Тереза увидела у порога довольно симпатичного мужчину лет тридцати пяти, саквояж и дорожное платье которого свидетельствовали о том, что незнакомец откуда-то приехал. На его лице, смуглом от загара, застыла слегка виноватая улыбка.
– Что вам угодно, сударь? – спросила Тереза.
– Простите, миссис, – сказал незнакомец мягким, глуховатым голосом, – если адрес в моем блокноте записан правильно, то это должен быть дом Джонатана Клайва, а вы, стало быть, миссис Тереза Клайв. Я не ошибся?
– Вы не ошиблись, – ответила Тереза, удивленно поднимая брови. ¬ Однако с кем имею честь?..
– Я Ирвин Лоу, – сказал незнакомец, широко улыбаясь. – Джонатан, может быть, рассказывал вам обо мне…
– Признаться, я что-то не припомню вашего имени, – смущенно ответила Тереза. С первого мгновения она почувствовала к этому человеку какую-то симпатию, и теперь ей вдруг стало неловко от того, что она не вспомнила его имени.
– Я доктор Лоу, мы с Джонатаном были в Америке, – сказал незнакомец. – Простите, миссис Клайв, лейтенант… дома?
– Да-да, я что-то припоминаю, – сказала Тереза. – Сударь, извольте подождать минуту, я позову мужа.
– Так он жив! – воскликнул мистер Лоу. – Слава Создателю, он жив! То-то будет встреча!
Оставив доктора у входа, Тереза поднялась в кабинет Джонатана.
– Ну, что, кого там еще принесло? – спросил он, дописав строку и поднимая голову. – Опять попрошайки?
– Там…один человек, – сказала Тереза нерешительно. – Он говорит, что был с тобой в Америке.
– Да? Он назвался?
– Он сказал, что его зовут Ирвин Лоу.
– Что?! Не может быть! Это какой-то самозванец. Я сам видел, как доктор Лоу упал с дыркой в груди. Не может быть!
С этими словами Джонатан порывисто поднялся, случайно смахнув со стола свои бумаги, замешкался на мгновение и быстро направился вниз. Тереза следовала за ним. Решительно распахнув входную дверь, Джонатан замер на пороге. Перед ним действительно был доктор Лоу, сослуживец и друг, которого восемь лет назад, спасаясь от преследования американских солдат, он, лейтенант Клайв, вынужден был оставить на поле боя под Саратогой.
– Либо я сплю, либо есть на свете чудеса! – воскликнул Джонатан. – Доктор, неужели это вы?!
– Я, лейтенант Клайв! Я, собственной персоной.
– Черт меня подери, это действительно не сон! – Джонатан распахнул объятия и сделал шаг навстречу гостю.
Друзья обнялись прямо на улице, и Тереза стала свидетельницей трогательной сцены, когда скупые мужские слезы предательски выступили на глазах у обоих. Так, обнявшись, они и прошли в гостиную.
– Ну, рассказывайте, сударь! – воскликнул Джонатан, усадив доктора в кресло и располагаясь напротив. – Я ведь полагал, что вас давно нет на этом свете.
– Равно как и я предполагал, что вам не удалось выбраться из той переделки.
– Да-а, вот так неожиданность! – все еще не справляясь с нахлынувшими чувствами, сказал Джонатан. ¬ Да, познакомьтесь, это моя супруга Тереза.
– Мы уже знакомы, – ответил доктор. – Как только миссис открыла дверь, я сразу понял, что это именно та женщина, которой вы так часто писали.
– Я, пожалуй, позову Эмили, – сказала Тереза воодушевленно. – Прошу вас, сударь, ничего без нас не рассказывайте.
– Повинуюсь, сударыня.
Тереза выпорхнула в сад через заднюю дверь и через минуту вернулась в сопровождении золовки. После взаимных представлений все четверо расселись в гостиной. Тереза принесла мистеру Лоу бокал белого вина, и он начал свой рассказ.
– Прежде всего, должен признаться, лейтенант, что я действительно считал вас погибшим, и ехал сюда со слабой надеждой увидеть вас живым. Как вы помните, тот бой был жестоким, и многие из наших остались на том поле…
– Почти все, – вставил Джонатан.
– Да, – вздохнул мистер Лоу. – Так вот, когда пуля ударила меня в грудь, перед глазами у меня все закружилось, жгучая боль пронзила все тело и, падая, я еще успел заметить, как вы оглянулись, отступая. И знаете, последней моей мыслью было: уходите, лейтенант, не стОит за мной возвращаться! Потом все померкло, и я уже ничего не чувствовал. Очнулся я вечером, уже темнело. Рядом были слышны голоса. Я понял, что еще жив, но не знал, что происходит вокруг. Наверное, я застонал, потому что ко мне сразу же подошли трое. Это были американцы. Как оказалось, они искали на этом поле живых. Меня спасла моя медицинская сумка, которая всегда висела на шее, а теперь лежала рядом.
– Ты жив, парень? – спросил один из них. – Ты доктор?
– Да, – слабо ответил я на оба вопроса и снова потерял сознание.
Когда я очнулся снова, то увидел, что лежу на какой-то телеге, которая, вздрагивая на каждом ухабе, едет по ночной дороге. Возле меня сидели американцы, некоторые шли рядом с телегой, негромко переговариваясь. Было темно. Звездное небо висело так близко над головой, что мне казалось: стОит протянуть руку, и до него можно дотронуться. Наверное, я и попытался это сделать, но рука моя даже не оторвалась от подстилки из соломы, на которой я лежал. Вместо звезд снова появилась тьма – такая боль, очевидно, пронзила мое тело. Когда сознание вернулось, я уже не пытался шевелиться. Прислушавшись к разговорам, я понял, что везут они меня в Гленс-Фолс, в свой лазарет. И знаете, лейтенант, мне не стыдно сознаться в своей слабости, но я…заплакал. Заплакал от радости, что слышу людские голоса, скрип этой телеги, вижу звезды над головой. Пусть и не могу до них дотронуться, а только вижу. Я заплакал от того, что остался жив в этой бойне… Поверите ли, друзья, но в эти минуты, лежа на повозке раненый, когда судьба моя была еще не решена, я вдруг понял, какой ужасной, роковой ошибкой человечества является всякая война. Чудовищной ошибкой. И я возненавидел войну, как неприкрытую сущность всей нашей политики, возненавидел правителей, которые ее развязали. Живыми и здоровыми мы не понимаем этого, нам кажется, что, защищая интересы короны, мы тем самым защищаем свои собственные. Какое же это заблуждение! Я понял тогда, что нет ничего дешевле в этом мире, и вместе с тем ничего ценнее одной человеческой жизни. И бросать тысячи этих жизней в очаг нелепой войны – это преступление перед человечеством. Да, лейтенант, мы с вами были пешками в чьей-то высокой игре. Нас бросали на растерзание, нисколько не жалея, не задумываясь о том, что у многих из нас есть семьи, дети, которые могут остаться сиротами. Ради чего – ради лишнего акра земли в Пенсильвании! Какая страшная нелепость! И какой цинизм!
Доктор Лоу замолчал, переводя дыхание. Под впечатлением от его рассказа никто не нарушал тишины, давая ему возможность собраться с мыслями. Отпив из бокала, гость продолжил.
– Простите, друзья, я несколько отвлекся, – сказал он. – Итак, к утру меня привезли в лазарет. Он находился в небольшом поселке, куда свозили раненых американцев. Англичан – раненых и пленных – отправляли в другое место и, как я узнал позднее, обращались с ними далеко не так, как со своими ранеными. Каково же было мое удивление, когда вызванный ко мне доктор оказался Джоном Хезлитом, вместе с которым когда-то я учился в Кембридже. Мы никогда не были друзьями, не виделись много лет, но теперь встретились тепло, как давние приятели. Джон много лет назад уехал в Америку и, как я узнал от него, полюбил эту страну всем сердцем и душой. Она стала для него второй родиной, и не случайно, когда началась война, доктор Хезлит остался на стороне повстанцев. Рана моя оказалась достаточно серьезной, к тому же я успел потерять много крови. Но ведь не зря, черт возьми, нас учили в Кембридже! За две недели Джон поставил меня на ноги, и уже через двадцать дней я смог оказывать ему посильную врачебную помощь. Полковник Николсон, с которым доктор Хезлит меня познакомил, предложил остаться на их стороне, поскольку в квалифицированных медиках американская армия испытывала большой недостаток. Представьте себе, друзья, что я согласился.
– Вы воевали на стороне Вашингтона! – вырвалось у Джонатана.
– Не воевал, сударь. Я лечил раненых, я выполнял свой врачебный долг. Какая разница, на чьей стороне – и там, и там люди. В принципе, хочу заметить, у меня и выбора-то особого не было. Но даже если бы и был, я поступил бы точно так же. Через какое-то время я побывал в лагере для военнопленных англичан, но вас, лейтенант, там не было. Вот почему я почти твердо решил, что спастись вам не удалось… Таким образом, до самого окончания этой ужасной войны я находился в лазарете рядом с Джоном Хезлитом, с которым за это время стал весьма дружен.
– А что было с вами дальше? – спросила Тереза.
– После восемьдесят первого года, когда наши соотечественники оставили попытки переломить ход истории, и боевые действия прекратились, доктор Хезлит повез меня к себе домой в Филадельфию. Друзья, вы не представляете себе, какое это красивое место! А река Делавэр – да Темза не годится ей в притоки! Дом мистера Хезлита, к сожалению, был разрушен и разграблен. Как вы знаете, в Филадельфии тоже были серьезные бои. Что ж, погоревав на пепелище, мы с ним, как профессиональные строители, принялись за работу. Хорошо еще, что стояло лето, и спать можно было на улице. Расчистив место, где от дома оставался только фундамент, за два месяца мы возвели точно такой же, каким, по словам хозяина, был предыдущий. Соседский плотник за умеренную плату помогал нам. Итак, осенью, еще до холодов, мы с доктором имели крышу над головой. Должен вам признаться, друзья, что за все эти годы я не испытывал ни малейшего желания вернуться в Англию. Благодатная американская земля и чудесный климат заставили меня полюбить этот край всей душой. А люди! Вы знаете, какие там люди? Диву даешься, когда вспоминаешь, что эти честные, бескорыстные трудяги, в основном, являются выходцами из нашей лицемерной страны. Словом, за четыре года, что я прожил в Филадельфии, я нашел в этой стране достаточно примеров для восхищения и любви. Вместе со своим новым другом я объездил все восточное побережье Америки, всюду обнаруживая восхитительную природу и замечательных людей. Однако прошлой зимой случилось несчастье. Доктор Хезлит заболел лихорадкой и, не смотря на все мои усилия, промучившись всего один месяц, скончался. Вы не представляете, каким ударом для меня была эта потеря. Я остался совершенно один. Вечерами мне не с кем было обмолвиться словом. Дом, который мы строили вместе, и в котором теперь не было хозяина, стал мне тягостен и невыносим. И тогда я затосковал. По вечерам я выходил на пристань и подолгу наблюдал, как грузятся большие и малые суда, и крылья парусов, в конце концов, позвали меня в дорогу. Я продал дом, в котором прошли лучшие годы моей жизни, и вот я здесь. В моем старом блокноте сохранился адрес, который вы, лейтенант, мне когда-то называли. И я решил зайти по этому адресу с тем, чтобы узнать у вашей очаровательной супруги о вашей судьбе. Повторяю, я считал вас погибшим. И какое чудо, что вы живы, сударь! Я закончил. Не нальет ли мне любезная хозяйка еще вина?
Долгий рассказ доктора Лоу заворожил слушателей. Но если Джонатан слушал его с любопытством, слегка хмуря брови, а Тереза с участием, достойным его содержания, то Эмили, чье чувственное сердце еще никогда не знало любви – внимала каждому слову доктора с таким глубоким состраданием, что к концу рассказа платочек в ее руках стал совершенно влажным от слез.
С первой минуты знакомства она почувствовала необъяснимое влечение к этому человеку. Оно сперва даже испугало ее, но потом разлилось по всему телу сладкой истомой. Она слушала его, ловя на лету каждое слово, и его лицо, его голос, его манера говорить – проникали в душу девушки, пробуждая в ней новые, доселе незнакомые колебания.
Отнеся свое восприятие к излишней чувственности, мисс Эмили еще не понимала, что это родилась и завоевывает место в ее сердце настоящая любовь.
Позднее, за ужином, Джонатан Клайв поведал доктору о своих приключениях, описал лондонскую жизнь и все новости, которые, по его мнению, заслуживали обсуждения.
И в течение всего вечера Эмили не сводила глаз с гостя, ловя порой его встречный взгляд, в котором читалось неподдельное внимание и взаимный интерес.
***
Жизнь человеческая ценна не только потому, что дается один раз, но больше ценна по тому, как человек ее проживает.
Можно веселиться, беззаботно порхать, как бабочка, извлекать из окружающего мира все самое приятное, пригодное для удовольствий и развлечений, а потом, когда приходит старость и наступает время “подумать о душе” – становится так жаль себя, увядающего безвозвратно…
Бывает наоборот – когда каторжный труд, измотавший до предела, высосавший все до капли; когда семейная жизнь – тягостна от отсутствия взаимопонимания; когда с людьми, окружающими тебя, не сложились отношения. Но ведь и в этом случае жаль себя: жизнь не сложилась, а другой не будет…
А бывает и так: любимая работа, радость от общения с людьми, гармония со всем миром. Разве тогда не жаль уходить, прожив насыщенно и интересно?
– Ты знаешь, Дэвид, – говорила Катерина Клайв мистеру Гаррику несколько лет назад, – какая нелепость происходит со мной. Мне уже далеко за шестьдесят, но только теперь, к старости, я понимаю, что, наконец, познала глубины человеческих характеров, научилась отличать самые тонкие нюансы в поведении людей. Я помню, как ты заставлял меня играть. Как ты учил меня вживаться в каждую роль. Но разве тогда я понимала, какими сложными и запутанными бывают человеческие отношения? Нет, это пришло ко мне только теперь. И знаешь, порой я ловлю себя на том, что мне хочется выйти на сцену. Да-да, ты улыбаешься, но именно теперь я смогла бы сыграть все, любую роль. Ты веришь? А теперь посмотри на меня – кому я нужна такая?..
Дэвид Гаррик, выдающийся актер и реформатор театра, умер в тысяча семьсот семьдесят девятом году, вскоре после этого разговора. Для миссис Клайв он был самым давним и преданным другом. После его смерти актриса почувствовала, как что-то в ее душе оборвалось, медленно отодвинулось и бесследно исчезло в бездне. Она стала часто болеть, жалуясь то на сердце, то на одышку, то на головные боли. Возраст брал свое…
…Недели через две после того, как из Америки неожиданно приехал доктор Лоу, миссис Катерина Клайв слегла. Приятель Джонатана, хоть и специализировался в хирургии, тем не менее, обладал достаточными знаниями для того, чтобы не пользоваться услугами приглашенного врача.
Эти две недели доктор Лоу прожил в доме Джонатана, пользуясь непревзойденным гостеприимством хозяев. Но когда с миссис Клайв случился удар, на семейном совете, в котором участвовал и доктор, было решено, что и сам он, и мисс Эмили переселятся к старой актрисе. Оставлять больную на Мэгги было чересчур рискованно.
Сама миссис Клайв, состояние которой долгое время оставалось критическим, ничего решать уже не могла. Она не разговаривала, часто не узнавала близких, и Мэгги, проявляя удивительную самоотдачу, по несколько раз в день меняла под ней постельное белье.
Джонатан и Тереза ежедневно навещали тетушку, с горечью сознавая, что усилия доктора Лоу, которому они полностью доверяли, на этот раз тщетны.
В один из дней доктор отозвал Джонатана в сторону и тихо сказал:
– Друг мой, крепитесь, она умирает. Это вопрос времени. Сегодня или завтра, в лучшем случае – послезавтра…
Джонатан до боли сжал плечо друга своими крепкими пальцами.
– Не продолжайте, сударь! – сказал он и добавил после паузы: – Бессилие – худшее из состояний души…
А вечером того же дня миссис Клайв вдруг оживилась, глаза ее заблестели, на щеках, как отблеск внутреннего огня, заиграл легкий румянец. Мэгги в ту же секунду выросла у ее кровати.
– Девочка моя, – слабым голосом сказала миссис Клайв, и было видно, с каким трудом слова выползают из ее рта, – ты измучилась возле меня…
Мэгги отрицательно помотала головой. В ее глазах застыло страдание. И еще беспомощность, которую девушка не могла скрыть.
Миссис Клайв взяла ее за руку, тепло, осмысленно посмотрела на нее – долго, будто читая на лице девушки свой приговор.
– Я так и не узнаю твою тайну, – прошептала она и закрыла глаза. Из-под ее век просочились слезы.
Краешком платка Мэгги промокнула глаза миссис Клайв.
– Позови ко мне Эмили, – попросила больная.
Мэгги умчалась в ту же секунду, и вскоре Эмили уже сидела рядом с кроватью умирающей актрисы.
– Вы звали меня, тетушка?
Миссис Клайв открыла глаза. В них отражалась совершенно ясная, четкая мысль.
– Девочка моя, – сказала миссис Клайв, – я хочу, чтобы ты разыскала на Ломбард-стрит нотариуса Уильяма Арбетнота. У него хранится документ для тебя и Джонатана.
– Какой документ, тетушка?
– Ты запомнила имя? – спросила миссис Клайв, не отвечая на вопрос.
– Да, запомнила.
– Вот и хорошо. И еще одно…вот…хотела тебе сказать… Этот доктор Лоу, он хороший человек, Эмили. Я полагаю, вы с ним…
– Тетушка, я не думала об этом!
– Глупости! Ты думаешь, если я больна, то ничего не вижу?
– Тетушка!..
– И обязательно заведите детей. Видишь, как плохо, что Тереза не может рожать… Они оба страдают от этого…
Вдруг она закашлялась – надсадно, со стоном. А когда успокоилась, в ее глазах уже не было прежнего блеска, и окончание фразы затерялось где-то в глубинах воспаленного мозга. К ночи миссис Клайв стало совсем худо, она стала учащенно дышать, беспокоиться, постанывать. После того, как доктор Лоу пустил ей кровь, больная затихла и долго лежала с открытыми глазами. Почти не моргая, она смотрела в потолок. Потом вдруг зашевелила губами.
Эмили, не отходившая от нее ни на минуту, наклонила голову, прислушиваясь.
– Как …жаль…что все… – прошептала миссис Клайв и закрыла глаза.
…Через два дня после похорон Джонатан с сестрой побывали у мистера Уильяма Арбетнота, который ознакомил их с завещанием миссис Клайв.
Из этого документа следовало, что весьма скромную сумму, которая осталась на счету старой актрисы в Лондонском банке, она завещала племянникам поделить поровну. Что же касалось дома, принадлежавшего ей, и всей обстановки в нем, но он переходил в полное владение Эмили.
Поздравив племянников с наследством, нотариус дал им подписать соответствующие бумаги и выразил надежду, что ни один из них в будущем не обратится к нему по вопросу о справедливости данного завещания.
– Что вы, мистер Арбетнот! – воскликнул Джонатан. – Справедливее самой миссис Клайв распределить ее имущество не смог бы никто. У нас нет и не будет никаких претензий.
По дороге домой, сидя в экипаже, Джонатан спросил:
– Дорогая сестрица, может быть, я чересчур опережаю события, но мне бы хотелось, чтобы ты поделилась своим мнением о мистере Лоу.
Взглянув при этом на Эмили, Джонатан заметил, как краска залила ее лицо.
– Ах, брат, ты действительно опережаешь события. На все есть свое время, и мне бы не хотелось его торопить…
– Благодарю вас, сударыня, – улыбнувшись, сказал Джонатан с видом человека, которому стало все ясно. – И хочу сообщить, что я предложил доктору пожить у нас какое-то время. Мне не хотелось, чтобы он уехал…
Сперва Эмили хотела промолчать, но слово благодарности предательски слетело с ее губ.
– Спасибо тебе, брат, – тихо сказала она.
…А через три месяца в беседке, заботливо ухоженной руками Джонатана, доктор Лоу объяснился с его сестрой. В конце того же года они обвенчались.
Мистер Лоу открыл частную практику, а Эмили оставила работу в издательстве мистера Ховарда, который долгое время сокрушался по поводу невосполнимой потери.
Джонатан и Тереза, которые от души радовались за молодых, оставили их наедине в доме, доставшемся Эмили по наследству, а Мэгги пригласили жить к себе. Девушка не скрывала радости от такого предложения, и глаза ее говорили об этом красноречивее всяких слов.
Перевозя Мэгги в свой дом, вместе с ее нехитрым скарбом Джонатан захватил и сундук дяди Роберта, который уже много лет пылился под лестницей в доме актрисы. Не найдя лучшего места, он затащил его в дровяной сарай, пристроенный к дому в углу сада.
Жизнь потекла своим чередом.
***
Получив в свое время блестящее университетское образование в области искусствоведения, лорд Грей, тем не менее, был лишен возможности не только применять, но и развивать его самостоятельно. Образ жизни придворного щеголя и ловеласа откладывал заметный отпечаток на уровень его знаний в профессиональной области. А в дальнейшем, когда герцог всерьез увлекся политикой, искусство для него и вовсе отодвинулось на второй план.
Являясь завсегдатаем светских салонов, всевозможных балов и аристократических собраний, молодой лорд Грей, конечно, мог при случае блеснуть эрудицией. К его мнению по поводу живописи и литературы прислушивались, и, по большому счету, он был и оставался весьма образованным человеком.
Однако многочисленные любовные истории, насыщенная парламентская деятельность, а также тайные торгово-финансовые операции, в которых, как известно, он весьма преуспел, отбросили лорда Грея намного назад. Он перестал следить за развитием живописи в Англии, он крайне мало читал, и уютный кабинет, примыкавший в его доме к роскошной библиотеке, чаще всего пустовал.
Теперь же, очутившись в добровольной изоляции, сэр Джон вдруг понял однажды, какой огромный пласт времени ускользнул от него, какая гамма всевозможных интересов обошла его стороной. С грустью оглядывался он на прожитые годы, и все, что виделось теперь через призму лет – кроме любви к Анне Баттертон – представлялось герцогу пустой мишурой.
Скользя глазами по бесчисленным рядам книг на стеллажах, всматриваясь в полотна старых мастеров, развешанные по всему огромному дому, он вдруг начинал ощущать свою ничтожную значимость в сравнении с вечными творениями. Одиночество раз за разом наталкивало его на мысль о том, что данное человеку Богом как испытание – оно, вместе с тем, является и благом, ибо наилучшим образом способствует осмыслению своего места в этом мире, способствует выбору дальнейшего пути. Одиночество – это высший дар, которого не стоит опасаться, но которым и нельзя пренебрегать.
…Много дней и ночей провел сэр Джон в размышлениях, прежде чем в нем проснулось желание попробовать себя в литературе. Придумывать какой-нибудь куртуазный роман ему, впрочем, не хотелось. Стихи? Это дар божий, и если его нет, то нелепо и пытаться…
Мемуары, воспоминания – вот жанр, показавшийся лорду Грею наиболее близким его душевным запросам. Это и оглядка на прожитую жизнь с глубоким переосмыслением событий, это и возможность выработать писательский стиль, отточить, так сказать, перо.
И однажды, собравшись с духом, он уселся поудобнее за письменным столом в кабинете, где из большого окна, выходящего в сторону Гайд-парка, лился мягкий и теплый свет летнего утра, и положил перед собой чистый лист бумаги.
С каким же трудом далась ему начальная строка! Это – как самоотверженный поступок, это – как первое объяснение в любви!..
Солнце уже прокатилось через полнеба, тени от оконной рамы съехали в другой угол комнаты, спина сэра Джона устала от непривычного напряжения, а первый лист перед ним был исписан едва ли наполовину. И не потому, что ему не о чем было говорить. Напротив, мысли теснились в голове, как пчелы в улье, и выбрать главную из них оказалось для начинающего автора весьма непросто.
Но прошли часы, дни, затем недели – и лорд Грей справился с собой. Его рукопись вырастала, как гриб после дождя, распухая новыми страницами оживших воспоминаний.
И настал день – один из редких и, наверное, самых счастливых в жизни каждого автора – день, когда сэр Джон почувствовал наслаждение от своей работы. Это уже была вершина творческого процесса, который, как и любовь, никому еще не удавалось объяснить.
Он работал упоенно, с самозабвением, какое в жизни ему никогда еще не доводилось испытывать. Главы рукописи, цепляясь друг за друга общими смысловыми линиями, превращали произведение лорда Грея в грандиозную эпопею его жизни, охватывавшую период в два с лишним десятилетия и насыщенную колоритными картинами прошлого.
Людей, с которым сводила его судьба, автор выписывал с максимальной точностью, скрупулезно копаясь в психологических перипетиях отношений. От этого все герои воспоминаний становились яркими, живыми, выпуклыми и от этого, должно быть, интересными будущим читателям.
Впрочем, лорд Грей отнюдь не торопил события, не перескакивал через годы. Он стремился к хронологической последовательности, а это естественным образом увеличивало время работы и отодвигало встречу рукописи с читательскими глазами.
Надо сказать, правда, что мысль о том, кому можно было бы доверить свой труд, не беспокоила сэра Джона. В первую очередь он писал воспоминания для себя, вот почему работа продвигалась достаточно медленно. Сам Господь, натолкнув автора на новое поприще, мог стать его главным цензором, и это заставляло лорда Грея тщательно взвешивать каждое слово.
…Так прошло несколько лет.
Толстая папка из свиной кожи семьюстами страниц рукописи, хранящейся в ней, отягощала ореховый письменный стол лорда Грея.
Наряду с авторской работой сэр Джон теперь много и упорно читал, пытаясь наверстать упущенное за долгие годы светской жизни. Книга стала его главным собеседником, постоянным и молчаливым спутником отшельнического существования.
Однако не только литературной деятельностью наградила лорда Грея судьба в эти годы одиночества. Внезапно – и он не мог понять, почему случилось именно так, – в нем проснулось неуемное желание рисовать. Что это было – наваждение или болезнь – он не знал. Но желание рисовать не проходило, и через несколько месяцев возросло настолько, что сэр Джон заказал себе домой холсты и краски, а кисти и мольберт изготовил по его приказу плотник, состоявший на службе в герцогском доме.
И начали появляться пейзажи. Сначала робкие, подчеркнуто упрощенные, на которых автор еще только учился владеть кистью и распоряжаться красками.
Вид на Гайд-парк, открывавшийся из окна его кабинета, был изучен до тонкостей, и вскоре перестал удовлетворять потребности художника. И тогда – после нескольких лет заточения – лорд Грей отважился, наконец, покинуть свой особняк. В один из осенних дней в дорожной карете, с которой предварительно были сняты геральдические знаки отличия, он выехал за город.
Многократно путешествуя ранее по долгу службы, он никогда не замечал окрестностей, по которым приходилось проезжать. Он просто не придавал этому значения. Теперь же, отдаляясь от Лондона всего на несколько миль, сэр Джон открывал для себя изумительные ландшафты, которые будто сами просились на холст.
Изумрудные пастбища севернее Мурфилда, лесистые холмы по дороге в Оксфорд, и даже бедная на краски безжизненная осенняя пустошь Хаунслоу – привлекали его.
С жадностью и трудолюбием, достойным уважения, сэр Джон писал один пейзаж за другим. Был период, когда он даже забросил работу над рукописью, настолько живопись вошла в его сознание, настолько поглотила в себя его стремления и эмоции.
И вдруг однажды сэр Джон поймал себя на мысли, которая рано или поздно приходит к любому художнику: теперь ему просто необходимо было кому-нибудь показать свои работы. Это желание преследовало его несколько дней, он подолгу рассматривал свои любительские творения, расставленные вдоль стен кабинета, добавлял какие-то штрихи, придумывал им названия. И с самого начала твердо знал, к кому следует обратиться за советом и помощью.
В один из вечеров, собравшись с духом, лорд Грей сел за письменный стол и написал следующее письмо.
“Милостивый государь! Принимая во внимание ваш выдающийся и общепризнанный талант не только портретиста, но и мастера пейзажа, а также ваши личные качества, которым я давно симпатизирую, прошу вас оказать любезность и навестить меня в моем доме на углу Найтсбридж и Оксфорд-стрит для просмотра некоторых пейзажных работ, которыми я с недавнего времени увлекся. Буду очень рад встрече с вами, и надеюсь, что вы составите для себя новое мнение о человеке, которого давно знаете под именем Джон Грей”.
На следующее утро письмо герцога было доставлено и, прочитав его, мистер Томас Гейнсборо без колебаний откликнулся на приглашение. Через три часа, гладко выбритый, в новом сюртуке и брюках, мистер Гейнсборо сошел с экипажа на указанном перекрестке.
– Сударь, хотите – верьте, хотите – нет, – сказал лорд Грей, с чувством пожимая руку своему гостю, – но вы единственный человек из всех, кого я действительно рад видеть в своем доме!
– Мне лестно это слышать, милорд, – ответил Гейнсборо с легкой настороженностью. – В моей жизни случались всякие неожиданности, но вашим приглашением для просмотра картин, откровенно говоря, я просто обескуражен.
– Дорогой мистер Гейнсборо, – сказал сэр Джон с мягкой улыбкой, – не стОит придавать этому событию сенсационную окраску. Все легко объясняется моим образом жизни и состоянием души, которое подвигло меня к занятиям, не свойственным ранее.
– Да, мне известны обстоятельства вашей жизни, – осторожно заметил Гейнсборо. – Однако даже в смелых предположениях я не мог себе представить, что мне когда-либо придется встретиться с вами снова… Не скрою, что в тех чувствах, которые с некоторого времени я питал к вам, милорд, едва ли присутствовала уважительность. И вы, судя по вашему письму, об этом догадывались. Отчего же все-таки вы обратились именно ко мне, а не к президенту Королевской Академии? Полагаю, что сэр Джошуа дал бы вам не менее квалифицированную консультацию.
– А я в этом и не сомневаюсь, дорогой мистер Гейнсборо, – весело ответил лорд Грей. – Однако, во-первых, сэр Джошуа, по моему мнению, двуличный человек, и кому, как не вам это хорошо известно. А во-вторых, я действительно не знаю в Англии другого живописца, который бы столь тонко чувствовал и изображал пейзаж. Что же касается вашей антипатии ко мне, то… что ж, может быть, я смогу все же пробудить в вас иные чувства… Да, а знаете ли вы, что когда-то одна из ваших картин украсила мой особняк?
– Правда? – оживился Гейнсборо. – Какая же?
– “Крестьяне, едущие на рынок”, – сказал лорд Грей, заметив, как заблестели глаза художника. – Я перекупил ее лет десять назад у лорда Генкервилла. Теперь она висит в большой зале, и, если хотите взглянуть, мы можем пройти туда.
– Охотно, милорд, – ответил воодушевленный Гейнсборо. – Тем более что мне интересно посмотреть, как вы ее расположили.
Через анфиладу комнат герцог провел гостя из гостиной, где они до сих пор беседовали, в большую залу, высокие сводчатые окна которой, выходящие на восточную и южную стороны, обеспечивали много света и воздуха.
– Хорошо, очень удачно! – воскликнул Гейнсборо, увидев свое старое полотно. – Именно такое освещение и необходимо моим крестьянам.
Лорд Грей улыбнулся художнику и учтиво склонил голову перед его похвалой. Он видел, что прежняя скованность покинула гостя, и это радовало начинающего пейзажиста, поскольку в хорошем расположении духа Гейнсборо, оценивая работы милорда, не стал бы, вероятно, кривить душой.
– Позвольте спросить, ваша светлость, – повернулся гость к хозяину, – почему вы приобрели именно это полотно?
– Откровенно говоря, даже не знаю, – ответил лорд Грей. – Вероятно, что-то неуловимое подкупило меня в нем. Какой-то внутренний стержень, скрытый от глаз…
При этих словах Гейнсборо прищурился и внимательно посмотрел на лорда Грея. Было видно, что слова сэра Джона задели в душе художника потайную струну, и ее колебания отразились на лице Гейнсборо удовлетворенной улыбкой.
– Милорд, – сказал он с теплотой в голосе, – вы пригласили меня посмотреть ваши работы. Но прежде чем я это сделаю, мне бы хотелось узнать, почему вы избрали пейзажную живопись.
– Было бы нелепо с моей стороны писать портреты! – воскликнул сэр Джон. – Для этого нужен дар копирования, которого у меня нет. Представляете, каких бы уродцев я изображал вместо оригиналов! А природа… Вот на вашей картине – крестьяне, лошади и собаки. Великолепное, живое изображение! Я будто слышу скрип колес у телеги, голоса этих людей. Но они сейчас проедут, и все стихнет. Что же останется? Останутся деревья, хижина, этот ручей. Крестьяне вернутся, чтобы завтра проехать той же дорогой. Это неинтересно, однообразно – так будет каждый день. Главное – запечатлеть природу сегодня, ибо завтра уже опадет листва, обмелеет ручей, или ураган сорвет камышовую крышу крестьянского жилища. И будет совсем иной пейзаж, который тоже попросится на холст. Но он будет другим, а прежнего уже никогда не повторить. Вот что меня привлекает, вот почему я пишу именно пейзажи.
Гейнсборо слушал сэра Джона, склонив голову набок. К изумлению своему он обнаружил в этом ненавистном когда-то человеке единомышленника.
– Знаете, – сказал он тихо, – сами того не предполагая, вы выразили сейчас те мысли, которые издавна беспокоят и меня. К сожалению, далеко не все у нас понимают, что писать природу – это не только наслаждение, но и необходимость. Природа вечна, меняются лишь сезоны и погода, а прикосновение к ее деталям – есть прикосновение к Богу.
– Ах, как вы сейчас сказали, мистер Гейнсборо! – воскликнул лорд Грей. – Поистине, это слова гения!
Они прошлись по галерее, где художник внимательно рассмотрел коллекцию герцога, а затем хозяин повел гостя на второй этаж в свой кабинет, где приготовил свои работы.
– ПризнАюсь, – сказал он по пути с легким смущением, – что испытываю некоторый трепет, поскольку мои наброски могут произвести на вас удручающее впечатление.
– Каждый из нас когда-то с чего-нибудь начинал, – успокоил его Гейнсборо. – И я не знаю никого, кто бы сразу создавал шедевры.
Работы лорда Грея, впрочем, понравились художнику. Высказав несколько замечаний и дав профессиональные советы, он выразил надежду, что если милорд не оставит свои занятия, то уже в скором будущем его работы смогут занять достойное место в ежегодных выставках Академии.
– Поезжайте в Ромфорд, – сказал он. – Там вы найдете чудесные лесистые холмы. Поезжайте в Виндзор, где по дороге вас наверняка привлекут изумительные речные пейзажи. Многие авторы выдумывают свои картины, но ничего не может сравниться с выдумкой самой природы, и это надо понимать.
Расстались они друзьями. На прощание лорд Грей выразил надежду, что отныне их встречи станут регулярными хотя бы потому, что ему необходимо будет время от времени показывать мастеру свои работы.
Гейнсборо ехал домой со смешанными чувствами в душе. В лице лорда Грея он обнаружил действительно другого человека – совсем не похожего на того высокомерного, властного и жестокого вельможу, каким он знал его двенадцать лет назад.
В долгой беседе они ни словом не обмолвились о прошлом, но память о событиях семидесятого года, когда лорд Грей готовился хладнокровно застрелить на дуэли Томаса Баттертона, а он, Гейнсборо, был секундантом у юного поэта, – эта память жила в душе художника все долгие годы.
Жила эта память и в душе лорда Грея – Гейнсборо понимал это, вот почему, еще не чувствуя в поведении сэра Джона полного раскаяния, не мог довериться ему до конца…
***
Новое увлечение лорда Грея настолько завладело его досугом, что в течение непростительно долгого времени он даже не вспоминал о своем подельнике в давних махинациях, который на протяжении почти десяти лет томился в подземелье “Флита”.
Суровые условия содержания для государственного преступника до сих пор никто не отменял, и, судя по всему, о бывшем капитане Роберте Клайве и вовсе давно позабыли.
Все эти годы события на международной политической арене настолько основательно сотрясали государственный престиж Англии, что парламенту и королю недосуг было вспоминать о каком-то мошеннике. Мало того, ни друзья, ни родственники не проявляли сколько-нибудь заметной активности в этом деле.
И вот однажды, проснувшись дымчатым июльским утром, лорд Грей обнаружил в себе какое-то внутреннее беспокойство, едва уловимую вибрацию нервов – и не мог понять, от чего это происходит с ним. Прокручивая в памяти события последних дней, он пытался отыскать мало-мальски подходящую причину для своего состояния. Но, провалявшись в постели до самого завтрака, милорд так и вышел к столу с легкой растерянностью на лице.
– Вам нездоровится, ваша светлость? – осторожно спросил камердинер герцога, который, прослужив в доме больше тридцати лет, давно научился с одного взгляда улавливать настроение хозяина.
– Сам не пойму, Генри, – приподняв брови, ответил сэр Джон. – Будто бы душа не на месте…
– А между тем, – не скрывая радости и смущенно улыбаясь, заявил Генри, – вчера формально истек срок вашей ссылки, милорд. С чем я вас, если позволите старому слуге, и поздравляю.
Слова камердинера будто горячей волной ударили лорду Грею в грудь, заставили отшатнуться, заставили в одно короткое мгновение вернуться памятью на десятилетие назад.
– Да…действительно, – с блуждающей по лицу улыбкой сказал сэр Джон. – Как это я сам не вспомнил?..
И подумал, тут же уходя в себя: “Вероятно, в этом и кроется причина моего состояния. Будто душа, пробудившись от вынужденной спячки, сигнализирует о себе, выплескивая наружу готовность к своему неуемному развитию…”
Настроение лорда Грея быстро изменилось, он стал шутить, попытался даже напеть старую фривольную песенку “У красотки Мери белые чулки”, но обнаружил, что позабыл ее слова. Это нисколько не огорчило сэра Джона, напротив, развеселило его еще больше, и старик Генри, поглаживая седые бакенбарды, сказал:
– Вот теперь, милорд, вы мне нравитесь!
– Теперь я и сам себе нравлюсь! – заявил сэр Джон и, поблагодарив за завтрак, удалился к себе в кабинет.
Там он сел к столу, быстро записал что-то в дневнике и, откинувшись на спинку стула, закрыл глаза и задумался.
“Боже мой! – думал он. – Как быстро и как нестерпимо медленно прошли эти годы… По-всякому можно относиться к тому, что было, но одно ясно без особых усилий ума и фантазии: все, кто меня окружали, все, с кем я был связан различными узами, – ушли далеко вперед, оставив меня на том рубеже, где судьба избрала для своего любимца иной путь. И я остался там – на изломе судьбы, постаревший на десять лет и на столько же отставший от жизни…”
Никто не беспокоил милорда в течение часа, а когда он появился в гостиной, где Генри в это время вытирал пыль, старый слуга заметил, что перед ним совершенно другой человек. Точнее, не другой, а прежний – активный, деятельный, с живым блеском в глазах.
На милорде был безукоризненный выходной костюм. Новую шляпу и резную трость из красного дерева с витой серебряной ниткой он держал в руках.
– Генри, – сказал сэр Джон твердым, деловым тоном, – распорядись, чтобы подготовили мою карету.
– Дорожную? – уточнил камердинер.
– Нет, выездную. Мне необходимо сделать несколько визитов. И поторопи кучера, я буду ждать в саду.
Через полчаса четверка гнедых коней, увлекая за собой роскошную герцогскую карету с родовыми гербами на лакированных дверцах, весело вынеслась на Оксфорд-стрит. Промчавшись мимо изумрудных аллей Кавендиш-сквера, минуя многочисленные перекрестки и все больше удаляясь от центра, она вскоре достигла Ломбард-стрит и свернула на дорогу в Хайгет.
… Камердинер графа Экстера Джим, угрюмый, коренастый мужчина с неподвижным лицом и густыми бровями, бросавшими тени на глаза, вышел на звонок из парадной двери особняка. Увидев гостя, он застыл на месте, как статуя, и затянул непозволительно долгую паузу.
– Что, старина, не признал? – насмешливо спросил лорд Грей, разводя руками.
– Как же, ваша светлость! – опомнился Джим. – Столько лет вы не появлялись здесь…
– Не хочешь ли ты сказать, что меня уже и не ждут в этом доме?
– Я этого не хотел сказать. Как вы могли такое подумать!
– Неужели мне будут рады? – прищурившись, спросил лорд Грей.
– Этого я не могу знать, – смутился дворецкий. – Хозяина сейчас нет, он еще утром уехал в Лондон.
– А графиня?
– Госпожа с дочерью в саду. Кажется, они заняты рисованием.
– Ну, тогда я пройду в сад, – сказал гость, отодвигая дворецкого рукой. – Надеюсь, с графиней не случится обморок…
Подобие улыбки тронуло тонкие губы Джима, и он, посторонившись, пропустил герцога вперед.
В летнем саду, примыкавшем к огромному особняку графа Экстера с внутренней его стороны, все дорожки были аккуратно посыпаны оранжевым песком. От входа в дом они веерообразно расходились в разные стороны. Где-то в глубине густых и пряных зарослей они соединялись кольцевой тропинкой, терявшейся в тени орехов и яблонь.
Выйдя на заднее крыльцо, лорд Грей прикрыл глаза от солнца козырьком ладони и осмотрелся. Одна из дорожек, как он помнил, приводила в беседку, спрятанную в зарослях дикого винограда и сирени. Без колебаний сэр Джон направился туда.
Шаги его, легкие, как в прежние годы, замедлялись внутренним волнением, охватившим милорда. Он шел на встречу с молодостью, в которой совершил немало ошибок, но которая по-прежнему жила в его душе целым ворохом светлых воспоминаний.
Сэр Джон не ошибся: Анна с дочерью действительно находились в беседке. Подвижная и невесомая, как ветер, тень с вкраплениями настойчивых солнечных лучей блуждала под ажурной крышей и придавала двум женским фигурам воздушное очарование.
Хорошенькая, как ангелочек, двенадцатилетняя девочка с ослепительно голубыми глазами сидела лицом к милорду, положив на колени кусок картона с прикрепленным к нему листом белой бумаги. Грифелем, который она, грациозно отведя мизинец, держала в пальцах, девочка осторожно и старательно наносила на бумагу какие-то легкие штрихи.
Анна сидела спиной к неожиданному гостю, и когда он увидел ее волнистые волосы, собранные в простой хвост на затылке, увидел розовую шею, которую когда-то милорд так любил целовать, круглые белые плечи, еще не тронутые загаром, – в нем остро шевельнулось желание, которое на протяжении стольких лет приходилось подавлять в себе самым решительным образом.
Замедлив шаги, он остановился перевести дыхание и справиться с собой. Но девочка, мечтательно поднявшая головку и скосившая глаза в сторону, вдруг заметила его и выронила грифель.
– Ой, кто здесь?! – вскрикнула она.
Графиня повернула голову и всмотрелась в листву, скрывавшую лорда Грея.
– Кто здесь? – повторила она вопрос дочери.
– Это я, сударыня, – прерывисто ответил сэр Джон, выходя из укрытия и обнажая голову.
– О боже! – вырвалось у графини. – Это вы!
– Да, – подтвердил милорд, подходя ближе, – это я.
– О боже! – повторила графиня, закрывая глаза.
Несколько мгновений она просидела в оцепенении, затем порывисто встала и повернулась к лорду Грею. Тот стоял рядом с беседкой и комкал в руках край своей шляпы.
– Вы…вы так изменились, милорд, – сказала Анна, протягивая к нему обе руки.
Уронив шляпу и трость в траву, он принял руки графини в свои сильные ладони и поочередно поднес каждую к своим пересохшим губам.
– Да, сударыня, – согласился лорд Грей, – я действительно изменился. И вы даже не представляете себе, насколько…
– Я не имела в виду, что вы стали дурно выглядеть, – спохватилась Анна.
– Я тоже имел в виду совсем не это, – ответил сэр Джон и длинно посмотрел на нее.
Анна опустила глаза и тут же засуетилась, представляя ему свою дочь.
– Очаровательное дитя, – сказал сэр Джон с широкой улыбкой и грустью в глазах.
Девочка смутилась, но быстро поборола в себе эту невинную слабость. Как подобает настоящей леди, не лишенной природного кокетства, она грациозно встряхнула головой.
– Елена, пойди, пожалуйста, погуляй, – сказала графиня. – Нам с милордом нужно поговорить.
– Хорошо, мама, – сказала та нежным голоском и, жеманничая, как взрослая барышня, нарочито медленно удалилась.
– Итак, это вы, милорд, – справившись с волнением, сказала графиня. – Со слов Реджинальда, я представляла вас несколько иначе…
Метнув на женщину короткий, острый взгляд, сэр Джон ухмыльнулся.
– Вероятно, он рисовал меня неким уродом и делал это для того, чтобы у вас, сударыня, никогда больше не возникло желание видеться со мной. Не так ли?
Графиня промолчала, опустив голову. Ей нечего было возразить.
– Я его понимаю, – продолжил лорд Грей. – Однако за семь лет, которые я провел в одиночестве, вы, сударыня, могли бы хоть раз навестить старого друга…
– Не укоряйте меня, милорд, – с нотками отчаяния в глоссе попросила Анна. – Я и сама боялась этого, потому что… Вы должны меня понять… Прошлое… его не вернешь, а у нас дочь…
– Да, понимаю, не будем об этом, – твердо сказал лорд Грей. – Иначе мы можем зайти слишком далеко в наших воспоминаниях…
Теперь уже Анна сверкнула коротким взглядом и сказала тихо, почти шепотом:
– Мы поняли друг друга… И это главное.
– Главное заключается в том, чтобы при любых обстоятельствах оставаться людьми, – философски заключил лорд Грей.
– Вы правы, сударь, – согласилась Анна. – Расскажите же о себе. Что привело вас в Хайгет? Реджинальд говорил, что вы пишете какой-то грандиозный роман.
– Не совсем так, сударыня. Ваш супруг, как всегда, все исковеркал. То, что он назвал романом, на самом деле является лишь воспоминаниями, оформленными в художественном стиле. Пока эта работа еще не завершена. Должен вам сказать, что весьма много места в рукописи занимает период наших с вами отношений. Это, если хотите, стержень всего произведения, основа, без которой бессмысленным бы выглядело все остальное.
– Я польщена подобным вниманием, милорд, – кокетничая, сказала Анна и тут же вернула разговор на менее рискованную тему. – Так что вас привело к нам именно сегодня?
– Ах, да, я не ответил вам, – спохватился милорд, понимая, что невольно они снова могут перейти на личные отношения. – Мне необходимо решить с графом ряд наболевших вопросов. Я далек теперь от государственных дел, и Реджинальд – единственный человек, которому я бы рискнул доверить свои проблемы.
– Полагаю, он сможет вам помочь, – сказала графиня. – Во всяком случае, не откажет.
– И я на это надеюсь. Когда же он будет?
– Граф обещал вернуться к обеду. Сейчас уже полдень. Мы обедаем рано, и вероятно, его следует ждать в ближайший час.
– Что ж, дело, по которому я прибыл, стОит того, чтобы его не откладывали на другой день. С вашего позволения, я подожду Реджинальда.
– Не угодно ли пройти в дом? Я попрошу Елену поиграть нам на рояле, – сказала графиня, с улыбкой глядя на лорда Грея.
– С превеликим удовольствием, – ответил сэр Джон. – Я так давно не слышал музыки.
Через четверть часа они уже сидели в большой гостиной графского дома, выдержанной в голубых тонах, где ослепительно белый рояль являлся волшебным крылом мечты, увлекающим в неповторимый мир звуков.
Елена – эта маленькая леди с задатками гранд-дамы – вдохновенно перебирала своими хрупкими пальцами глянцевые клавиши, извлекая из роскошного инструмента слегка коверканные неопытностью мелодии. Лорд Грей и графиня Экстер, умиляясь ребенком, сидели на диване за спиной девочки.
В какой-то момент рука герцога, скользнув по бархатной накидке, нашла дрожащую ладонь Анны и нежным пожатием выразила чувства, переполнявшие сэра Джона. Анна повернула голову, и когда их глаза встретились, она прочитала на лице милорда все, о чем они опасались говорить вслух. И она не выдержала молчаливого соглашения, и, повинуясь природному женскому любопытству, а может быть, просто желая утвердиться в своих предположениях, тихо спросила:
– Джон, вы еще любите меня?..
Он встрепенулся, всем телом поворачиваясь к ней. Его брови взметнулись вверх, и губы растворились, чтобы отпустить в полет слова, готовые вот-вот сорваться с языка. Но графиня вдруг поспешно закрыла его рот ладонью, которую он тут же перехватил и прижал к своим горячим губам.
– Ничего не говорите, умоляю вас! – шепнула Анна. – Простите меня, милорд…
Он не стал возражать, сдержал слова в себе, и несколько минут они молча смотрели друг на друга. А потом вдруг заметили, что давно не слышат музыки и, одновременно оглянувшись, наткнулись на озерную синеву детских глаз, подернутую легкой рябью недоумения…
…Граф Экстер вернулся через час, как и предполагала его супруга. Довольный собой, слегка отяжелевший телом, он по-хозяйски вошел в дом с парадного входа и, предупрежденный камердинером, сразу направился в Голубую гостиную. Раскинув руки в стороны, он изобразил на своем смуглом лице радость пополам с удивлением. Лорд Грей, поднявшись навстречу, смущенно улыбался.
– Рад вас видеть, друг мой! – воскликнул граф. – Еще утром я знал, что сегодня случится какая-то неожиданность. Мне приснился сон, да. Но что этой неожиданностью станете вы, милорд…такого, честно говоря, я не предполагал.
– Увы, или к счастью, граф, но я стал непредсказуем, – отшутился сэр Джон, заметив про себя, что в словах графа Экстера совсем мало искренности.
– Как вы тут провели время без меня? – спросил граф. – Надеюсь, графиня не слишком утомила вас жалобами на свою судьбу…
– Напротив, она заставила меня порадоваться вашей счастливой семейной жизни, украшением которой, без сомнения, служит этот очаровательный ангелочек – ваша дочь.
Глаза графа потеплели, по лицу поползла самодовольная улыбка. Сэру Джону стало понятно, что ребенок – это слабое место Экстера, и уж если понадобится усмирить суровость или гнев графа, то необходимо заговорить о его дочери.
– Что правда, то правда, милорд, – с гордостью сказал граф. – Елена – это лучший подарок судьбы для меня. Возможно, когда-нибудь и вы испытаете радость отцовства.
Все трое переглянулись, и наступила пауза, которую, не дав ей затянуться, прервал граф Экстер.
– Так чем обязан, милорд? – спросил он, меняя интонацию.
– Сразу видно, что вы деловой человек. – Лорд Грей принужденно улыбнулся. – Вот поэтому я и пришел к вам…
Граф понял, что совершил оплошность, поступил нетактично, избрав деловой тон для беседы со старым другом. Желая загладить неловкость, он сказал уже мягче, будто извиняясь:
– Может быть, отобедаете с нами, милорд? В кои то веки мы встретились с вами. А дела, я полагаю, можно отложить на пару часов, а?
Предложение графа прозвучало довольно искренне, но сэр Джон, тем не менее, почувствовал, что тому очень хотелось услышать отказ. И лорд Грей не обманул ожидания хозяина.
– Прошу меня простить, дорогой друг, – сказал он, – но мне бы не хотелось стеснять вас своим присутствием. Вот почему, если вы не откажете, хотелось бы сначала поговорить о деле, которое привело меня к вам. Надеюсь, это не отнимет много времени.
– Что ж, – облегченно вздохнул граф, – тогда не угодно ли пройти в мой кабинет. Анна, дорогая, распорядись, чтобы обед накрыли через полчаса. Если я не освобожусь к тому времени, садитесь без меня.
И, увлекая лорда Грея за локоть, он повел его по белой с розовыми прожилками мраморной лестнице на второй этаж.
На прощание сэр Джон оглянулся и кивком головы издалека засвидетельствовал графине свое молчаливое почтение. Та ответила теплым, искренним взглядом, в котором брызгами далекого душевного огня мелькнула жалость.
Расположившись в кабинете графа, старые приятели какое-то время молчали, с улыбкой глядя друг на друга. Каждому было давно ясно, что прежних доверительных отношений между ними быть уже не может, и эта встреча, крайне необходимая милорду и неожиданная для графа, тяготила обоих. Вот почему, не желая отодвигать начало разговора и скрывать его суть за витиеватостью ненужных фраз, лорд Грей первым нарушил молчание.
– Сударь, – сказал он озабоченно, – я пришел к вам за помощью.
– Охотно готов послужить вам, если это в моих силах, – ответил граф со вниманием на лице.
– Дело в том, – начал сэр Джон, – что вчера – и все-таки это случилось! – по судебным документам истек срок моей ссылки. Да, конечно, уже семь лет я амнистирован и восстановлен в правах. Но, знаете ли, мои внутренние часы все эти годы строго отсчитывали положенное наказание, и остановить их я был не в силах. Но теперь последняя песчинка просочилась через горлышко колбы времени, и я будто почувствовал, что вина моя честно искуплена, и я стал свободен в желаниях и поступках.
Граф Экстер неопределенно пожал плечом, с интересом наблюдая за лордом Греем.
– Так вот, как вы помните, должно быть, в свое время сам король высказался в мой адрес весьма недвусмысленно, пожелав, чтобы я не вызывал в обществе излишних пересудов своим появлением. Что ж, я так и поступал все эти годы, безнадежно отстав от государственной жизни, утратив навыки политической борьбы, разрушив все свои знакомства и связи. Вот почему, дорогой друг, я и пришел теперь к вам, зная, как высоко вы теперь стоите на иерархической лестнице.
Сэр Джон замолчал, переводя дух и с надеждой глядя на графа Экстера.
– Не хотите ли вина, милорд? – спросил тот между делом. – У меня есть превосходное бургундское.
– Благодарю вас, но позволю себе отказаться. Разве что потом, после разговора.
– В таком случае, я продолжаю слушать вас с максимальным вниманием.
– Итак, – продолжил сэр Джон, – в чем, собственно говоря, заключается моя просьба. Не могли бы вы по своим каналам разузнать со всеми подробностями о судьбе сэра Роберта Клайва? Как он провел эти годы, каково теперь его здоровье, в каком он теперь состоянии? Надеюсь, вы понимаете, что мне соваться с подобными расспросами как-то неудобно…
– Безусловно, сэр, я это отлично понимаю, – ответил граф Экстер. – Однако, как это ни будет огорчительно для вас, ничего обещать я не стану, хотя и приложу все усилия, чтобы вам помочь.
– Благодарю, – сказал лорд Грей. – Поймите меня правильно, я не склонен нарушать закон и судебный приговор. Просто чисто по-человечески мне очень жаль, что сэр Роберт так страдает. Он, хоть и не родовит, всегда был неплохим малым.
– Я не был с ним знаком так близко, как вы, сударь, – подчеркнул граф. И продолжил, давая понять, что время беседы подошло к концу: – Ну, хорошо. В ближайшие дни я постараюсь все разузнать. И, если позволите, заеду к вам, чтобы сообщить о результатах. Надеюсь, что застану вас дома.
– Конечно же! Теперь в ожидании вашего визита я не покину свой особняк и на пять минут.
– Да, что касается короля… – добавил напоследок граф Экстер и будто бы замялся. – Годы, милорд, изменили не только вас… Но об этом, если хотите, поговорим при следующей встрече.
– Буду ждать ее с нетерпением, – сказал лорд Грей и, крепко пожав руку графа, поспешно откланялся.
Домой он возвращался, не испытывая от визита к старому приятелю полного удовлетворения. Что-то было между ними недосказано, что-то недоступное пока для понимания висело в воздухе, заставляя относиться друг к другу настороженно.
***
Через три дня, как и обещал, граф Экстер после заседания в Палате лордов заехал к лорду Грею.
Шел дождь – не по-летнему мелкий, затяжной, но все-таки теплый, как воды Гольфстрима. Однако настроение графа после утомительного парламентского дня оставляло желать лучшего. Его лицо хранило следы усталости, брови упорно сдвигались в хмуром изломе, выдавливая над переносицей глубокую треугольную морщину.
Камердинер лорда Грея, за долгую службу привыкший видеть графа спокойным, без проявления эмоций на лице – теперь был удивлен видом гостя, но приложил все усилия, чтобы не дать тому повода разгневаться.
– Добро пожаловать, ваша милость, – сказал он с максимальным раболепием. – Я немедленно доложу герцогу о вашем прибытии.
Оставив графа в гостиной, он удалился, а, вернувшись через минуту, сообщил извиняющимся тоном:
– Сэр, милорд как раз принимает ванну, и освободится не позднее, чем через четверть часа. Мне приказано провести вас в библиотеку.
– Хорошо, я подожду, – угрюмо сказал граф Экстер, снимая шляпу и расстегивая сюртук.
Вдвоем с Генри, семенившим сзади и услужливо забегавшим вперед, чтобы открывать двери, граф поднялся на второй этаж и вошел в библиотеку, где было тепло и сухо. На слегка промокшего сэра Реджинальда пахнуло неповторимым уютом домашнего очага. Не смотря на летнюю пору, здесь горел камин, и волны смолисто пахнущего воздуха, растекаясь по комнате, расслабляли и успокаивали.
Отпустив камердинера, граф подошел к камину, постоял несколько минут, глядя на пляшущие языки огня, затем повернулся к источнику тепла спиной. Его взгляд, безразлично блуждавший по стеллажам со стройными рядами книг, не задерживаясь, скользил по золотистым корешкам фолиантов и вдруг остановился на письменном столе – и замер, будто наткнувшись на непреодолимую преграду.
Многочисленные листы, разложенные на полированной поверхности, привлекли его внимание. Сдвинувшись с места и оглянувшись на дверь, граф осторожно приблизился к столу.
“О чем все время пишет этот одинокий волк?” – мелькнуло у него в голове.
Слегка повернув к себе листок, на котором лежало оставленное перо, граф быстро стал читать текст, написанный крупным, красивым почерком.
“Дорогая Анна, – с изумлением прочитал граф. – Отдавая должное вашей выдержке, которой, впрочем, вам и раньше было не занимать, хочу, между тем, заметить, что глаза – как зеркало души – являются тем единственным источником, из которого никогда не может просочиться фальшь. Вот почему, опираясь на свои наблюдения, я склонен сделать вывод о том, что долгие годы разлуки не смогли вытравить из вашего сердца те светлые чувства, которые вы некогда питали ко мне. Это было в ваших глазах, и видит бог – я не ошибаюсь.
В предыдущих письмах я подробно рассказывал вам о себе и, вероятно, дал вам полную ясности картину своего жалкого одинокого существования. Теперь же хочется поговорить о вас, ибо поверхность, которой я недавно коснулся в вашем доме, скрывает, как мне кажется, далеко не безоблачную жизнь внутри, и это печалит меня настолько, насколько и – простите уж старого друга! – радует.
Дорогая Анна, семейное счастье существует до тех пор, пока супруги способны удивлять друг друга. А ваш муж и мой давний приятель…”
Здесь письмо обрывалось. Ошарашенный его содержанием граф стал лихорадочно перебирать один листок за другим в поисках продолжения. Но в коридоре послышались шаги, и он поспешно отпрянул от стола, наугад снял с полки первую попавшуюся книгу и, раскрыв ее на середине, сделал вид, что углубился в чтение.
Сэр Джон вошел в комнату – свежий, румяный, отдохнувший. От его статной, сохранившей к сорока восьми годам упругость фигуры, приятно пахло ароматической водой.
– Рад видеть вас снова, друг мой! – сказал он с улыбкой. – Надеюсь, минуты ожидания не слишком утомили вас…
Граф Экстер хмуро поздоровался и, повернувшись назад, долго пытался пристроить на место подвернувшуюся книгу.
Заметив, что пальцы гостя дрожат, лорд Грей окинул взглядом комнату. Остановившись на листах, разбросанных по его столу, он снова перевел внимание на графа. Тот все еще возился у книжной полки. В одно мгновение, оценив обстановку, сэр Джон понял, что его приятель прочитал недописанное письмо и теперь нервничает сверх меры, тщательно пытаясь это скрыть.
Граф же, избавившись, наконец, от книги, отягощавшей его руки, повернулся к лорду Грею и сказал, изобразив на лице подобие улыбки:
– Меня смертельно утомили парламентские дебаты. Наверное, придется плюнуть на все и попроситься в отпуск.
– В таком случае, – сказал сэр Джон, – мне останется пожелать вам приятного отдыха в скором будущем. А пока… пока, если вам есть, что рассказать мне, то я готов с примерным вниманием выслушать вас.
Он приблизился к столу, аккуратно собрал свои бумаги в стопку и, отложив их в сторону, сел в кресло, предложив графу расположиться на диване.
Тот молча повиновался, стараясь не встречаться глазами с лордом Греем.
– Итак, – начал он, глядя в окно, где умытое дождем небо просветлело на западе, обнажая островки ослепительной голубизны, – по вашей просьбе я кое-что могу рассказать, милорд. Не далее как вчера в частной беседе с лордом Форрестоллом мне удалось узнать, что мистер Клайв, находящийся в подземелье “Флита”, до сих пор жив, хотя казематный климат и условия содержания изрядно потрепали его здоровье. Несколько раз за годы своего заключения он тяжело болел, порой даже отказывался от пищи. В конце концов, его закаленный в боевых походах организм справлялся с недугами, и мистер Клайв выздоравливал. Ведет он себя тихо, не проявляя признаков агрессивности, так что у тюремного персонала хлопот с ним практически нет.
– Это все?
– Нет. По словам начальника тюрьмы, с которым лорд Форрестолл встречался, у бывшего капитана Клайва в последнее время замечены некоторые отклонения в поведении. Это выражается тем, что порой вдруг он начинает петь в своем каземате, а то и громко хохотать. Когда же надзиратели отпирают камеру, чтобы разузнать, в чем дело – мистер Клайв забивается в угол, как затравленная мышь, мечет оттуда огненные взгляды и выкрикивает какие-то фразы, не поддающиеся логическому осмыслению. Например, на прошлой неделе, когда к нему вошли в очередной раз, он вдруг начал кричать…вот тут у меня записано: “Рави Шанкар, я богаче тебя!” А потом, успокоившись, заявил: “Он бросил меня! Но бог видит все, и когда-нибудь я куплю весь Лондон!” Вот, собственно говоря, и все, милорд. Я выполнил вашу просьбу.
– Друг мой! – воскликнул сэр Джон с искренней благодарностью в голосе. – Я крайне признателен вам за это.
– Не стОит, – вяло ответил граф Экстер, поднимаясь с дивана.
Он подошел к окну, оперся руками о подоконник и несколько минут, сохраняя молчание, смотрел на улицу.
– Милорд, – сказал он, наконец, после паузы, – хочу сказать вам несколько слов от себя. В прошлый раз я обещал коснуться в разговоре короля. Теперь эта тема как нельзя более уместна. Знаете, за те годы, которые вы провели в добровольной изоляции, многое изменилось при дворе и в парламенте. Премьер-министром сейчас стал Уильям Питт-младший, а вы, полагаю, хорошо осведомлены о том, какой жесткости и непримиримости этот человек. У меня, правда, сложились с ним самые дружеские отношения, и может быть, в скором будущем я не откажусь от должности министра по торговле…
– Вот как! Заранее поздравляю…
– Сейчас речь не об этом, – перебил граф с гримасой недовольства на лице. – Что касается самого короля, то вам хорошо известно, насколько набожен, скромен и привязан к семье этот человек. Да, его старший сын Георг – гуляка и мот, зато второй сын Вильгельм недавно получил звание капитана Королевского флота. Остальные дети – а их, вы знаете, много – каждый по-своему радуют или огорчают короля. Однако при любых обстоятельствах сам Георг свято придерживается семейных уз, и если ему когда-нибудь вдруг доведется решать конфликт своих придворных, связанный с этой темой, то я полагаю, решение монарха нетрудно будет предугадать…
Граф Экстер повернулся от окна и теперь смотрел прямо в глаза лорду Грею.
– Мне очень жаль, милорд, – продолжил он, – что вы, в силу известных жизненных обстоятельств, утратили в обществе свои прочные позиции и связи. Вот почему хочу предостеречь вас, как старого приятеля, от неверных шагов… Вы неглупый человек, и должны понять, о чем я говорю…
Сэр Джон давно все понял и готовился с легкостью оправдаться. Но граф не дал ему говорить и, поспешно опустив глаза, попрощался.
– Надеюсь, теперь вы не станете беспокоить меня по пустякам, – сказал он напоследок, и лорд Грей понял, что эта фраза, оброненная невзначай, является не чем иным, как формулой разрыва отношений.
С грустью посмотрев вслед графу Экстеру, сэр Джон вернулся за письменный стол и начал что-то писать. Через какое-то время он отложил перо, откинулся на спинку стула и, заложив руки за голову, закрыл глаза.
“Ревность – не самое благородное из чувств, – думал он. – Порой, управляя поступками, она толкает человека на действия, столь же решительные, сколько и необдуманные. Граф не дал мне возможности объяснить, что письмо, которое попалось ему на глаза – всего лишь одно из многих, составляющих большую главу воспоминаний. И избрал я эпистолярную форму для этой главы намеренно, ибо счел унизительным писать об Анне от третьего лица. Ах, Реджинальд, теперь он будет думать, что у меня с его женой держится тайная переписка… Суровый Реджинальд, там, где кончается любовь, начинается неверие ни во что… Глупый Реджинальд, пусть Господь убережет тебя от неверных шагов!”
Открыв глаза, в которых теплилось разочарование, лорд Грей посмотрел на каминные часы и, стряхнув с себя паутину размышлений, решительно поднялся.
Теперь, после сообщения о Роберте Клайве, появилось еще одно дело, и его необходимо было довести до конца. Слова заключенного “он бросил меня!”, которые всеми воспринимались, как признак сумасшествия, больно задели лорда Грея. Только он один мог понять, кому адресован этот отчаянный крик. И только он один мог теперь предпринять попытку к освобождению несчастного капитана.
План, по которому следовало действовать, созрел в его голове мгновенно. Но плох тот стратег, который не подвергает всестороннему анализу свои замыслы. Вот почему, тщательно обдумав блеснувшую в его голове идею, сэр Джон распорядился подготовить для себя простой и скромный костюм, и вскоре вышел из дома на Найтсбридж, ничем не отличаясь от большинства прохожих.
С удовольствием прогулявшись до Гровенор-сквера, лорд Грей остановил экипаж, легко взобрался на черное кожаное сидение кабриолета и назвал извозчику адрес Джонатана Клайва.
***
– Сударыня, без преувеличения, к которому склонны дарители дешевых комплиментов, хочу сказать, что годы действительно не властны над вами, – с улыбкой сказал лорд Грей, когда Джонатан, не скрывая удивления, провел его в гостиную и представил незваному гостю свою супругу.
– Благодарю вас, милорд, – сдержанно ответила Тереза. – Однако вы могли видеть меня лишь однажды, к тому же при обстоятельствах, о которых мне сейчас не хотелось бы вспоминать. Каким же образом вам удаются подобные сравнения?
– Не сердитесь, сударыня, – примирительным тоном сказал сэр Джон. – У меня просто отличная память на лица. И пришел я к вам отнюдь не для того, чтобы устроить вечер нежелательных воспоминаний. Напротив, цель моего визита к вам, опираясь на настоящее, имеет совершенно определенные устремления в будущее. В ваше будущее, мистер и миссис Клайв… Поверьте, у меня нет и не может быть камня за пазухой.
Джонатан и Тереза переглянулись. Воспользовавшись минутной паузой, лорд Грей мельком оглядел гостиную своего боевого товарища.
– Чего вы хотите? – несколько грубовато спросил Джонатан.
– Может быть, мы присядем? – без обиды в голосе предложил сэр Джон.
– Простите, сударь, – спохватился Джонатан. – Ваш визит настолько ошарашил меня…
Они расположились вокруг стола, и сэр Джон, сняв шляпу, положил ее на колено.
– Итак… – сказал Джонатан.
– Итак, – начал лорд Грей, – речь пойдет о вашем дяде. Давно ли, сударь, вы виделись с ним?
– Милорд, – с некоторым раздражением ответил Джонатан, – вам хорошо известно, что свидания с моим дядей запрещены.
– Я знаю об этом, однако, предполагал, что вам удалось хоть однажды добиться посещения заключенного.
– Увы, – вздохнул Джонатан, – это по-прежнему невозможно. Ни одна из моих попыток не увенчалась успехом.
– Печально, – согласился лорд Грей. – Тем желаннее станут для вас сведения, добытые по моим каналам.
При этих словах Джонатан с Терезой снова переглянулись, а сэр Джон, выдержав паузу, продолжил.
– Сударь, – сказал он с сочувствием, – надеюсь, вы понимаете, что столь долгий срок заключения не мог не сказаться на состоянии здоровья вашего дяди?
– Он жив? – вырвалось у Джонатана.
– Он жив, сударь. Однако, по моим сведениям, в последнее время утратил возможность отвечать за свои поступки.
– Что вы хотите этим сказать? – спросила Тереза.
– Я хочу сказать, сударыня, что сэр Роберт Клайв, чье одиночество в подземелье затянулось на долгие годы, сошел с ума. Это подтверждает начальник тюрьмы, а ему нет смысла вводить в заблуждение людей, через которых эти сведения попали ко мне.
– Я вам не верю! – заявил Джонатан. – Мой дядя всегда отличался светлым умом и твердостью духа!
– Сударь, – мягко сказал лорд Грей, – казематы “Флита” способны сломать кого угодно…
Наступила пауза. Джонатан поднялся и нервно зашагал по комнате. Тереза, опустив голову, перебирала пальцами складки своего платья.
– И с этим вы пришли ко мне? – спросил вдруг Джонатан, резко останавливаясь рядом с лордом Греем.
– Не только с этим, – спокойно ответил сэр Джон. – Я хочу предложить вам план, по которому ваш дядя может оказаться на свободе.
– Неужели? – с горькой усмешкой спросил Джонатан. – Где же вы были раньше, милорд?
– Увы, по трагическому стечению обстоятельств, именно сумасшедшего легче освободить, чем здорового.
– Что вы предлагаете? – подумав несколько секунд, спросил Джонатан.
– Все предельно просто, – ответил лорд Грей. – Вам, как племяннику заключенного, необходимо обратиться в Судейскую коллегию с иском, в котором вы потребуете медицинского освидетельствования сэра Роберта. И если доктора подтвердят невменяемость заключенного, тогда уже легко можно будет добиться его перевода из тюрьмы в сумасшедший дом. Условия там не из лучших, но все же это не тюрьма. Во-первых, вы получите возможность регулярно видеться с дядей. А во-вторых, и это главное, через какое-то время, если захотите, сможете просто забрать его домой под свое попечительство. Мало того, со своей стороны я берусь подключить к этому делу некоторых знакомых докторов, и вполне возможно, что им удастся вернуть сэра Роберта к нормальной, полноценной жизни…
План лорда Грея был настолько неожиданным и правдоподобным, что Джонатан и Тереза, выслушав его, выглядели обескуражено. Несколько минут длилось напряженное молчание. Наконец, Джонатан спросил, в упор глядя на лорда Грея:
– Какой интерес преследуете в этом деле вы, милорд?
– Я? – нисколько не смутившись, переспросил лорд Грей. – Никакого, кроме того, чтобы помочь вам и своему бывшему партнеру. И потом, в конце концов, я еще не оставил надежду когда-нибудь отблагодарить вас, лейтенант, за все, что вы для меня сделали…
– Не обижайтесь, сэр, – сказала Тереза, будто заглаживая резкий выпад супруга. – Просто вы должны согласиться с тем, что в нашей семье…вам еще не до конца доверяют…
– Я это слишком хорошо понимаю, сударыня, – вздохнул лорд Грей. – Однако рассчитываю на то, что когда-нибудь мы все же станем друзьями.
– А вот этого я вам обещать не могу, – хмуро сказал Джонатан.
– Что ж, – заключил лорд Грей, – рано или поздно только время расставит все на свои места.
И, дружелюбно попрощавшись, он удалился, оставив Терезу и Джонатана обсуждать наедине свое гениальное предложение.
…На следующий же день, не откладывая решение вопроса на долгий срок, Джонатан отправился в тюрьму “Флит”. Для начала – так решили они с Терезой – племяннику сэра Роберта необходимо было самому поговорить с теми, кто, ежедневно общаясь с заключенным, мог подтвердить наличие у него душевной слабости.
Начальник тюрьмы майор Георг Хассель, тучный до неприличия и рыжий до медной красноты, мало того, что был тезкой и единоверцем короля, так еще и ревностным сторонником монархической власти. Его суровая должность, как и полагалось, не допускала мягкотелого отношения к тем, кто по различным причинам на тот или иной срок заселял мрачные камеры и могильные казематы “Флита”. Но даже в среде себе подобных – надзирателей и жандармов – он слыл жестким и неприступным человеком. К тому же, давно страдая подагрой, Георг Хассель мучился от болей, столь же нестерпимых, сколько и непредсказуемых по времени суток. От этого его настроение без видимых на то причин могло резко меняться в любой момент.
Привыкший относиться к людям доверительно, к тому же справедливо полагая, что именно у начальника тюрьмы он сможет получить наиболее достоверную информацию, Джонатан приехал во “Флит” преисполненный надежд и далеко идущих планов.
В кабинете Георга Хасселя, куда его провел один из охранников, Джонатану бросилась в глаза довольно скромная, почти аскетическая обстановка, в которой хозяин исправительного заведения смотрелся угрюмо и мало привлекательно. Он сидел в дешевом кресле, набитом конским волосом, расстегнув китель и крючки на поясе, и изнемогал от жары. Его красное лицо, лоснившееся от пота, с маленькими, близко посаженными светлыми глазками, сразу произвело на Джонатана отталкивающее впечатление. А выражение недовольства всем белым светом, застывшее на этом лице, и вовсе не предвещало ничего хорошего.
Представившись и получив вялое приглашение садиться, Джонатан устроился на массивном черном стуле. Подавляя в себе внезапную неприязнь к мистеру Хасселю, он начал излагать суть дела. Не распространяясь о планах освобождения сэра Роберта, он попросил хозяина тюрьмы просто рассказать о дяде и, если это все-таки возможно, позволить увидеться с ним хоть на несколько минут.
Мистер Хассель слушал Джонатана, томно обмахиваясь свежим номером “Юниверсал Дейли Реджистер”, и печать флегмы не покидала его расплывшееся лицо.
Когда племянник заключенного, наконец, умолк, мистер Хассель, выдержав театрально-драматическую паузу, заявил, обнаруживая не по-мужски высокий голос, порой переходящий в фальцет:
– Мистер Клайв, в вашей невинной просьбе таится, как мне кажется, явное пренебрежение к властям, которые в свое время определили отпетому мошеннику весьма справедливое наказание. Почему вы не пошли в Судейскую коллегию? Вы просто знали, что вас там не примут, и явились ко мне в надежде разжалобить старого и больного человека. Так знайте же, как бы оскорбительно это для вас ни звучало, что была бы моя воля, я вообще вешал бы таких негодяев!
– Мистер Хассель!..
– Не перебивайте! – взвизгнул начальник тюрьмы. – Ваш дядя – преступник, он обокрал государство и короля, нашего великого короля Георга! Следовательно, обокрал и меня, верноподданного Его Величества. И после этого вы просите о каком-то снисхождении? Это было бы смешно, мистер Клайв, если бы не было так дерзко!
– Но, сударь, – возвысил голос Джонатан, до того державшийся спокойно, – мой дядя болен, он страдает душевным недугом, и содержать его в подобных условиях, по моему мнению, бесчеловечно!
– Что? Кто вам сказал, что ваш дядя болен? Откуда у вас такие сведения? Да он здоров, как скаковая лошадь!
– Но мне говорили о его сумасшествии…
– Я еще разберусь, – вспылил мистер Хассель, – кто распространяет подобные слухи! Да будет вам известно, мистер Клайв, что ваш дядя не только не утратил душевного равновесия, но и преумножил его многолетними размышлениями. Знаете ли вы, сколько бумаги и чернил он уже перевел на какие-то свои сочинения? Знаете ли вы, что своими песнями, которые он горланит почти каждый день, ваш дядя уже начал раздражать надзирателей! За всю мою карьеру еще никто не пел в подземелье “Флита”. А ведь он поет! О каком сумасшествии может идти речь? Он здоров, и это бесспорно, как бесспорно и то, что мистер Клайв будет находиться в тюрьме столько, сколько угодно богу и королю! А вы, сударь, идите. И оставьте свои нелепые претензии. Пока я сижу на этом месте, правосудие будет соблюдаться неукоснительно.
И Джонатан ушел, понурив голову, как провинившийся школьник. Он был в смятении, он был раздавлен. И не потому, что его, боевого офицера, так унизил и отчитал этот мерзкий толстяк, говоривший по-английски с чудовищным немецким акцентом.
Смятение Джонатана в основе своей имело совершенно иные корни. Лорд Грей – этот мерзавец, пытавшийся втереться в доверие своим сомнительным предложением – вот кто вызывал истинное негодование. И как же они с Терезой, имея, в общем-то, немалый жизненный опыт, к тому же прекрасно осведомленные о каверзном характере милорда, пошли на поводу его хитроумных измышлений! Что он хочет от них, этот коварный человек, при любых обстоятельствах сохраняющий в себе подлую сущность? Что он задумал? Какая очередная авантюра родилась в его вельможной голове?
Вернувшись домой и почти слово в слово повторив Терезе свой разговор с начальником тюрьмы, Джонатан оставил ее в гостиной, а сам, выпив бокал вина, заперся в своем кабинете. Положив перед собой бумагу и перо, он долго собирался с мыслями, выстраивая в логическую цепь свои обвинения. Через несколько минут он написал следующее письмо.
“Сэр, примите искреннюю признательность за тот урок непревзойденного коварства и лжи, который вчера вы мне преподали. Играя на моих родственных чувствах к сэру Роберту Клайву, вы ухитрились выставить себя в моих глазах другом и ревнителем справедливости. На самом же деле ваши действия, преследующие неизвестную мне цель, идут далеко вразрез с истинным благородством, которое вы пытались разыграть. Я не знаю, какую хитроумную махинацию вы опять затеяли, но хочу предупредить раз и навсегда: наученный вами же, я не стану больше пешкой в вашей закулисной игре, с каким бы псевдорасположением к моей семье она ни сопрягалась. Учитывая выше изложенное, хочу предостеречь вас от появления в моей жизни, равно как и в жизни моей супруги. Я обязуюсь защищать интересы моей семьи, в которые бы вы вторглись, любыми доступными мне способами, включая физическую расправу. Обещаю вам, что рука моя не дрогнет, а совесть, в отличие от вашей, останется чистой. По сему, сэр, не рекомендую вам доводить до греха человека, который сам этого не желает. Джонатан Клайв”.
Лорд Грей, прочитавший это письмо через день, был до крайности изумлен и расстроен. Искренне пытаясь помочь Джонатану, он совершенно неожиданно для себя получил отпор, какого ему в жизни еще никогда не приходилось испытывать. К тому же выражения, отправленные Джонатаном в его адрес, звучали весьма оскорбительно для дворянина, и это также не могло не задевать сэра Джона.
“Что-то у него там не сложилось, – подумал он. – Что-то вышло из-под контроля и заставило усомниться в моих намерениях…”
Поначалу лорд Грей хотел немедленно отправиться к Джонатану, чтобы объясниться, но угроза, подчеркнутая в его письме, была слишком явной и решительной.
Вот почему, всерьез обидевшись, сэр Джон махнул на все рукой, и с новым желанием, которое было ничуть не слабее предыдущего, окунулся в литературу и живопись, ставшие смыслом его неудавшейся жизни.
***
Вернувшись домой в мрачном расположении духа, граф Экстер, по обыкновению делившийся с Анной новостями, на этот раз угрюмо прошел к себе в кабинет и надолго заперся там.
Анна видела, что с супругом творится что-то неладное. Отнеся его плохое настроение к вероятным проблемам в парламенте, она не стала докучать мужу своими расспросами. За долгие годы семейной жизни она достаточно хорошо изучила характер графа, который при всей его покладистости отличался скрытым темпераментом, способным проявиться в любой момент.
Эпизоды, когда граф взрывался, показывая агрессию и нетерпимость, иногда случались в их жизни. Этих нескольких случаев Анне было вполне достаточно для того, чтобы научиться избегать подобных инцидентов. В такие минуты она либо уходила к себе, будто прячась от мужа, либо привлекала дочь к какому-нибудь совместному занятию. Тогда Реджинальд, чье желание излить гнев еще не угасло, вдруг смягчался, сникал и постепенно подавлял в себе приступ агрессивности.
Вот и теперь, заметив, что граф похож на черную тучу, готовую вот-вот разразиться грозой, Анна незаметно спряталась в своей небольшой комнате. Забравшись с ногами на мягкий диван, она притаилась с книгой на коленях. Впрочем, строки прочитанного не шли ей в голову, не складывались в кирпичики смысла – она читала поверхностно, не запоминая слова и механически скользя глазами по глянцевым страницам.
Ее чтение превратилось в ожидание. Она чувствовала, что чем дольше это ожидание продолжалось, тем серьезнее становился конфликт, который неминуемо приближался.
Так прошел час или больше. Напряжение в душе женщины достигло своего предела и стало уже просто нестерпимым. Отбросив книгу в противоположный угол дивана, графиня опустила ноги на ковер и нашарила домашние тапочки. Она собиралась нарушить безнадежно затянувшуюся паузу, ставшую похожей на могильную тишину. Ей не хватило выдержки, и она призналась себе в этом. Но ей достало мужества первой начать разговор с супругом.
Однако, не успела она дойти до двери, как раздался настойчивый стук, и на пороге ее комнаты появился граф. Одетый не по-домашнему, а в свой парламентский костюм, он был озабочен и предельно строг, хотя где-то в глубине его черных глаз мелькал слабый огонек растерянности, которую граф тщательно пытался скрыть.
Он вошел в комнату, поначалу стараясь не смотреть на графиню. А она, в свою очередь, не спускавшая с него глаз, заметила, как нервничает граф, как желваки ходят по его скулам, как руки не находят себе места.
– Что случилось, дорогой? – вкрадчиво спросила Анна. – Таким расстроенным ты никогда не был…
Он остановился посреди комнаты и, сузив глаза, пристально посмотрел на жену. Ледяным холодом повеяло на Анну от этого взгляда.
– Покажите мне письма, – сказал граф, делая над собой усилие. – Покажите мне письма от этого человека…
Его вопрос повис в воздухе, как колечко дыма, и долго плавал по комнате, натыкаясь на полное недоумение графини.
В растворенное окно ворвался дорожный шум кареты, промчавшейся мимо. Где-то неподалеку гулко и хрипло залаяла собака.
– Какие письма? – тихо спросила Анна. – Я вас не понимаю…
Этого невинного вопроса, который просто не мог не прозвучать и которого явно ожидал граф, ему было вполне достаточно для того, чтобы взорваться и выплеснуть на голову жены все, что накопилось в нем за несколько последних часов.
– Те письма, сударыня, – с холодным нажимом сказал граф, – которые вы регулярно получаете втайне от меня! Те письма, которые этот человек даже не счел необходимым убрать со стола, когда я пришел к нему. Вы уже получили последнее? Если нет, я могу пересказать вам его содержание!
Поняв, насколько серьезные обвинения граф решился ей выдвинуть, графиня, вместе с тем, догадалась, что Реджинальд волей случая стал жертвой какой-то нелепости, и теперь для того, чтобы оправдаться, просто необходимо было вытащить из него все, что могло помочь ей в этом.
– Граф, – твердо сказала она, стараясь не потерять присутствия духа, – вы находитесь в страшном заблуждении касательно меня. Я решительно не знаю, о чем вы говорите! Никаких писем я не получала, тем более, втайне от вас. Объяснитесь, наконец, что происходит!
– Хватит лгать! – вспылил граф. – Не надейтесь, что вам удастся провести меня! Я видел, как вы сидели на диване три дня назад! Я читал его последнее письмо! Какая низость! О, вы оба – великие актеры! Столько лет водить меня за нос! Вы и замуж вышли, вероятно, ради того, чтобы получить мой титул, а на стороне иметь любовника. Но он мне заплатит! Дорого заплатит. Теперь он – никто. Все его прежние заслуги не в счет. Времена изменились, и он даже не подозревает, какую цену ему придется заплатить за мое унижение!
– Постойте! – вскрикнула Анна. – Речь идет о лорде Грее?!
– Да! Да! – взвизгнул граф. – Не смейте называть при мне его имя!
– О господи! – взмолилась графиня. – Что за наказание! Вразуми этого человека, господи!
– Не смейте взывать к тому, кого нет у вас в душе, чьи заповеди вы попрали своей порочной связью!
– Опомнитесь, Реджинальд! – вскрикнула графиня. – Слепая ревность, для которой совершенно нет оснований, завладела вами. Какие еще письма от лорда Грея! Переверните весь дом, и вы ничего не найдете. Опросите всю прислугу: они расскажут, доставлялись ли мне какие-то письма в ваше отсутствие…
Четкие аргументы Анны несколько осадили напор графа, и он на секунду задумался. Заметив его колебания, Анна воспрянула духом и немедленно перешла в наступление.
– Ах, как я ошибалась в вас! – с надрывом сказала она. – Оказывается, ваши чувства ко мне – всего лишь слова, вставленные в витиеватую оправу. Вы не доверяете мне! Вы ставите под сомнение мою порядочность! Из этого следует, что ваша любовь, если она вообще была, давно перешла в привычку, и вы терпите меня только лишь потому, что я воспитываю вашу дочь…
Проникновенно-пафосные слова растрогали саму графиню, и слезы внезапно брызнули из ее глаз естественно и правдоподобно.
Почувствовав, что зашел слишком далеко в своих обвинениях, граф испугался, что этот разговор может навсегда нарушить равновесие, царившее в его семье до сих пор. Он подошел к жене, стоявшей у окна с носовым платком в руке, и прерывистым от волнения голосом сказал:
– Сударыня…вы ошибаетесь, упрекая меня в отсутствии любви… Мои чувства к вам всегда были искренни… Что же касается моих обвинений, то…у меня действительно есть для них основания. Если хотите, я изложу их, и тогда…либо вы докажете мне, что все это неправда, либо, наконец, перестанете отпираться, и мы вместе подумаем, как жить дальше…
– Но мне не в чем перед вами оправдываться, сударь! – сказала Анна, с прежним удивлением глядя на супруга. – Каких объяснений вы от меня ждете?
Убежденный тон, с которым Анна отвечала ему, заставил графа усомниться в своих подозрениях и, немного помешкав, он сказал, выжидательно глядя на жену:
– Хорошо, я раскрою карты. Не далее как три часа назад, когда я приехал к…милорду по его просьбе, меня провели в библиотеку. Он был занят…отмыванием грязи, и мне пришлось некоторое время подождать. На его столе лежали какие-то бумаги, и я из чистого любопытства заглянул в них. Представьте теперь мое крайнее изумление, когда среди прочих листов я обнаружил неоконченное письмо к вам! Воспользовавшись случаем, я, конечно, прочитал его, и, если хотите, почти слово в слово могу пересказать текст. Судя по содержанию, это письмо является далеко не первым, адресованным вам, и в тексте есть ссылка на этот вопиющий факт. Мало того, намекая на свои чувства к вам, милорд высказывает предположение, что и вы, не смотря на долгие годы, проведенные в замужестве, питаете к нему прежнюю любовь… Вот, собственно говоря, и все. Что вы теперь скажете на это?
Графиня порозовела, губы ее задрожали.
– Реджинальд, – сказала она, с трудом выдавливая из себя слова, – позвольте мне повториться: никаких писем – ни теперь, ни раньше – я не получала… Это какое-то недоразумение… А может быть – милорд ведь пишет книгу! – это письмо просто является частью его рукописи?..
– Или он намеренно оставил его на столе, зная, что я прочту? Может быть, здесь кроется хитроумный план, целью которого является желание поссорить нас с вами?
– Не думаю, – сказала графиня, помедлив. – Лорд Грей благородный человек, и он не способен на подобные интриги.
– Вы его защищаете?
– Сударь, не цепляйтесь к словам, – укоризненно попросила Анна. – Вам не хуже меня известны личные качества сэра Джона. Так что оставьте свои намеки и подозрения. Я верна вам душой и телом, вот почему наш неприятный разговор стал для меня весьма оскорбительным. Допуская, что во всем этом деле кроется какая-то ошибка, я хочу предложить вам встретиться с милордом и разрешить проблему мирной беседой. А теперь, прошу вас, Реджинальд, оставьте меня…
– Ну, хорошо, – с легким смущением сказал граф Экстер. – Я еще подумаю, как поступить…
И он удалился, позволив Анне наедине со своими мыслями провести остаток этого дня.
К обеду она не вышла, попросив горничную принести ей лишь пару яблок. Сидя у окна своей комнаты, из которого открывался живописный вид на поселок, Анна еще раз перебирала в памяти эпизоды недавнего разговора с мужем.
Любила ли она его, как раньше, когда граф, вызволив из монастыря, открыл перед ней все блага аристократической жизни? Возможно ли ответить на этот вопрос однозначно, если в душе по-прежнему живет наполненная восхитительными воспоминаниями любовь к другому мужчине – ее первому мужчине, подарившему ослепительный свет грядущего дня… Как вычеркнуть из своей жизни того, кто, поправ завистливые взгляды, насмешки и сплетни, из нищей девчонки сделало первую леди, из бесформенного куска глины вылепил гранд-даму? Он, лорд Грей, любил ее тогда всей душой, и это было бесспорно. И она любила его – как паруса любят ветер, как нежный цветок любит живое тепло солнечных лучей.
Выходит, все-таки она солгала графу, утверждая, что верна ему душой? Где проходит граница этой верности? Можно ли назвать память о первой любви – изменой?..
Между тем, граф Экстер, сохраняя после разговора с женой мрачное расположение духа, к которому теперь примешался непреодолимый зуд от неразрешенной загадки, также уединился в своем кабинете, отдавшись размышлениям. Впрочем, ему нечего было вытаскивать на свет из прошлого, его не мучили душевные терзания. Память графа, облегченная его стремлением в будущее, отдыхала.
Будущее же представлялось ему достаточно ясным и безоблачным. Авторитет и общественное положение, приобретенные за долгие и безупречные годы парламентской деятельности, позволяли ему с оптимизмом смотреть в завтрашний день.
Упомянутое им в недавнем разговоре с лордом Греем продвижение по службе не было бравадой или попыткой унизить бывшего фаворита короля. Дружба с новым премьер-министром Уильямом Питом-младшим на самом деле являлась для графа Экстера трамплином в самые высокие сферы государственной жизни.
Вот почему, терзаемый ревностью, он, тем не менее, решил не форсировать события, не предпринимать попыток для выяснения отношений с лордом Греем. Он решил оставить все, как есть, чтобы возможный скандал не просочился за пределы его семьи и не повредил блестящей карьере.