ЮРИЙ ГЕЛЬМАН
СКОРПИОН
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ 1
ALIA TEMPORA*
* Другие времена (лат.)
ГЛАВА 1
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Двадцать третьего апреля тысяча семьсот восемьдесят пятого года, переломив, наконец, долгое и отчаянное сопротивление зимы, весна заявила о себе ярким солнечным днем. Угрюмый город, уставший от туманов и затяжных холодов, ожил, встрепенулся, подставляя мостовые и крыши теплым потокам ленивого солнца, дрожащего в дымке, как не застывшая глазунья. К полудню улицы наполнились движением и шумом, присущим огромному городу, и он стал похож на театр, в котором сцена и зрительный зал смешались воедино.
Кареты, повозки, всадники мчались во всех направлениях по делам или тащились валко, не спеша, будто нарочно замедляя ход, чтобы вдоволь насытиться влажным, но уже теплым, весенним воздухом. Этот воздух почему-то хотелось, смакуя, цедить сквозь зубы, как парное молоко.
Неугомонные воробьи, дружными стайками перелетая с места на место, густым щебетом сопровождали свои радостные перемещения. На крышах, парящих влагой, активно стонали коты, а собаки, выбегая из подворотен, звонким, но незлобным лаем отмечали свое отношение к оживленной городской жизни.
Природа пробуждалась, охотно даря людям новые надежды и выветривая старые сомнения.
Много воды утекло с тех пор, когда усилия юного поэта, наталкиваясь на интриги и обман, завершились трагическим исходом. Прошли долгие пятнадцать лет. Люди, связанные с Томасом Баттертоном родством или дружбой, прожили эти годы по-разному, обрастая событиями, без которых не могла состояться жизнь, знакомствами и связями, предначертанными судьбой каждому из них.
…В это утро Тереза проснулась рано. Острый, как лезвие шпаги, солнечный луч, пробившись между штор, упал на щеку, перерезав ее золотой нитью.
Джонатан еще спал. Она пошевелилась, высвобождая плечо из-под его руки, повернулась на спину, и еще долго лежала с закрытыми глазами.
“Вот и снова пришел этот день, – думала она. – Поворотный день моей жизни. Как крыло ветряной мельницы, совершив оборот, он вернулся ко мне, вошел в соприкосновение с памятью. Удаляясь и вновь приближаясь, этот день отмеряет мою жизнь…”
За окном начинала вскипать пестрая уличная суета, и в эти ранние минуты, нежась в постели, было так приятно ощутить себя частью этой суеты, этого сложного механизма, запущенного божественной рукой для радостей и печалей.
Из кухни раздалось негромкое позвякивание посуды, и долетел, втянулся в ноздри запах гренок – это Мэгги готовила завтрак.
…Восемь лет назад лейтенант Клайв подобрал девушку в разбитом американском форте Флитстоун, который подвергся опустошительному нападению освободительных сил. Малышка оказалась единственной, кто остался жив из обитателей малочисленного английского гарнизона.
Ее платье было изорвано и залито кровью, левая рука вывихнута, во рту недоставало переднего зуба. На расспросы лейтенанта девушка не отвечала, и только по отчаянно сверкающим глазам можно было догадаться о том ужасе, который ей пришлось пережить.
Отряд лейтенанта Клайва опоздал всего на час, но этого было достаточно, чтобы рота повстанцев из армии Джорджа Вашингтона превратила форт в руины, а всех его жителей и защитников – в уродливые трупы.
Каким чудом осталась в живых эта несчастная девушка, которой на вид было лет шестнадцать, кто была она, и кто были ее родители – навсегда осталось загадкой. Пережив сильнейшее потрясение, бедняжка онемела от горя.
Отрядный лекарь, мистер Ирвин Лоу, которому лейтенант Клайв поручил позаботиться о девушке, умыл и переодел несчастное дитя, вправил ей вывихнутую руку. Позже, вечером, сидя у огня, он рассказал сэру Джонатану, что обнаружил на теле девушки повреждения, свидетельствовавшие еще и о том, что над ней надругались. Опытный врач, мистер Лоу принял все меры, которые, по его мнению, могли в дальнейшем избавить девушку от нежелательных последствий. Она мучилась от боли, но стонала жалобно и тихо, мужественно перенося необходимые процедуры и с влажной благодарностью в глазах наблюдая за действиями доктора. А потом от дикой усталости, разбавленной стаканом джина, она уснула глубоким сном в докторской палатке.
– Что нам с ней делать? – спросил доктор у лейтенанта Клайва, когда оба они, раскурив трубки, сидели у костра. – Капитан Грей и без того будет взбешен разгромом форта, а тут еще и эта девчонка…
– В том, что мы опоздали, нет нашей вины! – решительно отвечал лейтенант Клайв. – Мы солдаты, и сделали все, что могли. Пусть бы капитан Грей попробовал продвигаться в этих лесах быстрее, чем наш отряд. Хотел бы я посмотреть на него!
– Да и вообще, дорогой друг, – сказал доктор Лоу, – должен вам заметить, и надеюсь, что это останется между нами, что касается капитана Грея… Знаете, я не очень доверяю его полководческим способностям. Он так же разбирается в тактике и стратегии боевых действий, как моя лошадь в философии Платона. Он – случайный человек на войне, и это видно невооруженным глазом.
– Полностью с вами согласен, – улыбнулся лейтенант Клайв.
– Светский щеголь никогда не станет настоящим офицером, какое бы воинское звание ему ни присвоили, – добавил доктор смелее. – Вот если бы нашим батальоном командовали вы, я уверен – победы были бы значительнее, а потери минимальны.
– Но ведь капитан Грей тоже выполняет приказы, – ответил лейтенант. – И все-таки благодарю вас за столь лестную оценку моих способностей. Расстановкой кадров в армии, к сожалению, ведаете не вы, мой друг. А посему – нам остается только подчиняться. Завтра на рассвете снимемся с места и отправимся обратно в гарнизон. Что же касается девушки… – тут он помедлил, – я полагаю, было бы разумно переодеть ее в мужской костюм и скрыть от глаз капитана Грея. Если мы этого не сделаем, то бедняжку затаскают по допросам. А у меня в городке найдется надежное место, чтобы ее спрятать. Не сегодня-завтра война, которая, очевидно, уже проиграна, закончится. Все мы вынуждены будем покинуть сей негостеприимный континент. Вот я и возьму девушку с собой в Англию, дабы участвовать в ее судьбе до конца. Думаю, моя супруга не станет противиться столь необычному сувениру. Тем более что, как вы знаете, у нас нет детей…
Так Мэгги, названная Джонатаном этим именем, ибо собственное вспомнить и назвать не могла, оказалась в доме, где когда-то ее место занимала исчезнувшая бесследно Диана Таунс.
Она окрепла, немного подросла и вскоре превратилась в довольно миловидную девушку. Вот только пустота, образовавшаяся на месте выбитого зуба, уродовала очаровательную улыбку. Зная это, Мэгги почти совсем не улыбалась, и печать удрученности редко сходила с ее приятного молодого лица.
Супруги Клайв не могли нарадоваться своему приобретению. Тереза, которой было уже двадцать восемь лет, когда из Америки вернулся ее муж, обрела в Мэгги подругу и собеседницу. Девушка не разговаривала, но миссис Клайв научилась читать по ее выразительным голубым глазам ответы на свои вопросы. А Мэгги, которая по возрасту никак не годилась хозяйке в дочери, все же полюбила миссис Клайв, как родную мать.
…Вернувшись из далекой колонии, провозгласившей свою независимость, лейтенант Джонатан Клайв прослужил по инерции еще около двух лет. Потом он вышел в отставку, выхлопотал себе пенсию, и преспокойно жил бы в добротном доме доктора Грина со своей супругой, если бы не его неугомонная натура воина и путешественника.
Лейтенант Клайв был не только офицером, с честью и достоинством носившим гвардейский мундир. Во всех своих походах, какими бы трудными они не являлись, наблюдательный мистер Клайв вел дневниковые записи, делал зарисовки ландшафтов, эскизные портреты людей и животных. За годы службы у лейтенанта накопилось свыше дюжины объемистых тетрадей, которые, выйдя в отставку, он начал немедленно расшифровывать и дополнять сведениями, оставленными не на бумаге, а в памяти.
С помощью влиятельных друзей не имеющий университетского образования любитель стал членом Королевского Географического общества, причем, одним из самых активных и деятельных. Он старался не пропускать ни одного заседания, участвовал в различных проектных разработках, и своими знаниями и меткими высказываниями вскоре завоевал симпатии кабинетных ученых.
Миссис Клайв нравилась оживленная общественная жизнь супруга, хотя порой, не скрывая разочарования, она укоряла его за длительное отсутствие.
– Неужели я так долго ждала твоего возвращения, – говорила она, – чтобы здесь, в Лондоне, снова тебя потерять? Неужели эти старцы, в жизни своей не выезжавшие дальше Ипсвича, тебе дороже родного дома?
– Дорогая, – отвечал Джонатан с обезоруживающей улыбкой, зная, как легко Тереза примиряется с его доводами, – нет ничего в мире дороже твоих милых глаз. Нет ничего в мире дороже нашего очага. Но эти старцы, которых ты заочно недолюбливаешь, обладают феноменальными знаниями, в их руках сосредоточены многовековые исследования и сотни томов интереснейших наблюдений. И я хочу посредством прямого общения с ними внести собственные поправки в некоторые главы этих исследований. Я хочу исправить неточности, допущенные когда-то по небрежности или в связи с ограничением времени. Мало того, я хочу, чтобы имя Джонатана Клайва произносилось в Географическом обществе с уважением, достойным моих заслуг.
Такой отповеди для миссис Клайв было достаточно. Поцеловав мужа, она уходила к себе, удовлетворенная и гордая тем, что ее супруг трудится на благо общества – взрастившего обоих, и давшего возможность себя реализовать.
В их отношениях царил покой и миропорядок, начало которому было положено много лет назад внезапно вспыхнувшей страстью. Эта страсть прошла испытание годами разлуки и не только не угасла, а, напротив, разгорелась с новой силой. И лишь отсутствие детей омрачало безоблачную жизнь супругов. Так распорядилась судьба, и оба понимали, что ничего с этим поделать нельзя. Они по-прежнему любили друг друга так, как будто познакомились совсем недавно. И каждый новый день приносил новую радость от общения, каждый новый день питал эти светлые души из неиссякаемого источника, подаренного им Богом.
***
Миссис Клайв еще долго лежала с закрытыми глазами, нежась в тепле, прислушиваясь к дыханию Джонатана. Но мысли ее, как и каждый год в этот день – особенно в этот день – переносили женщину в соседнюю комнату – в кабинет ее брата Томаса. Это был печальный день его трагической гибели.
Прошло столько лет, а в памяти миссис Клайв, не тускнея. Жила ужасная картина того рокового дня. И вина, ее неоспоримая вина, – как пожизненная рана, не отпускала душу, заставляя терзаться и страдать.
Как она могла допустить эту страшную ошибку – не пойти вслед за братом в кабинет? Как она могла позволить ему запереться, и совершить над собой поступок, обернувшийся трагедией?! Память миссис Клайв надежно хранила бессрочный вклад многолетней давности, и эта горькая ноша на долгие годы стала неразлучным спутником ее жизни. И каждый раз в апреле, мысленно проживая заново тот роковой день, Тереза вновь и вновь не могла найти оправдания своей оплошности.
Да, когда она, очнувшись от оцепенения, взбежала наверх и стала отчаянно колотить в дверь, – было уже поздно. Смерть – эта костлявая старуха с косой, как на картинах Хогарта, – опередила девушку, завладела телом несчастного юноши, не давая ему ни малейшего шанса на спасение. И потом, когда этот юноша, прилагая неимоверные усилия, все же отпер дверь, – ей, его сестре, оставалось только в истерике кричать, ломая руки, и только поддерживать ладонями над полом отяжелевшую от страданий голову юного поэта. У него были раскрыты глаза. Слезы смешивались в них с ужасом. И Тереза уже тогда поняла, что этих глаз брата не забудет никогда в жизни…
Что ей пришлось пережить в тот день! Одна – покинутая горничной Дианой и уехавшим накануне мистером Гейнсборо, покинутая сестрой Анной, которую нигде не могли найти – она одна приняла на себя тяжесть этой смерти, одна вынесла на плечах черную суровость всего траурного обряда.
Немалое участие, правда, в организации похорон принял сэр Дэвид Гаррик, который по просьбе миссис Катерины Клайв быстро и без проволочек утрясал все необходимые формальности.
Мистер Ховард, в последнее время державшийся в тени, также не отвернулся от своего любимого автора, и помог убитой горем девушке значительной суммой.
Похороны – скромные и тихие, лишенные излишней помпезности – состоялись на следующий день на небольшом кладбище при церкви Святого Мартина-на-полях, в Саусворке. В присутствии всего нескольких человек гроб с телом безвременно ушедшего поэта медленно опустили в сырую, пропитанную недавним дождем могилу.
Несколько слов сказал тогда сэр Дэвид Гаррик, еще несколько – мистер Ховард. Но Тереза не слышала ничего. Она сидела на скамеечке, подставленной для нее кем-то из гробовщиков, и тихо плакала. Рядом, прижимая голову девушки к себе, так же тихо плакала миссис Катерина Клайв.
Через полчаса все было кончено. Над могилой вырос холм пряно пахнувшей земли. Экипажи, нанятые сэром Дэвидом Гарриком, развезли участников похорон по указанным адресам.
Тереза поехала к миссис Клайв. Она просто не могла вернуться в свой дом, где еще вчера раздавался живой, полный надежд, голос ее брата, где будто еще не рассеялся дым от выкуренной им трубки.
А через две недели приехал, наконец, в отпуск Джонатан Клайв, племянник старой актрисы. Веселый, уже успевший немного загореть, он был полон любви и оптимизма, но застав в доме тетушки траур, помрачнел и растерялся. Прощаясь накануне отъезда и поручая свою возлюбленную заботам Томаса, Джонатан и мысли не допускал, что юноша способен совершить столь необдуманный поступок. И теперь, искренне сочувствуя его сестре, молодой офицер поклялся ей в любви и верности, а потом предложил обвенчаться. Он справедливо полагал, что именно ему, единственному знакомому мужчине, отныне предстояло стать защитой и опорой для одинокой девушки.
Джонатан пробыл в отпуске до лета. За это время, потраченное обоими на приятные, хотя и омраченные трауром, хлопоты, молодая пара объявила себя мужем и женой.
Что же касается неожиданного родства Джонатана со старой актрисой, то эта история заслуживает внимания, как сюжет для отдельного рассказа. Скажем лишь, что отец Джонатана, мистер Ричард Клайв и его брат Роберт, известный своими “подвигами” в Индии, были детьми сельского учителя Эндрюса Клайва. В свое время, уезжая за приключениями, Роберт бросил отца на попечение своего младшего брата. Но скромный учитель, отличавшийся простотой в общении и необыкновенной начитанностью, учитель, которого любили дети и их родители, – являлся не кем иным, как сводным братом Генриха Клайва, графа Бармута. Их знаменитый в свое время отец, картежник и мот, соблазнивший однажды горничную, два или три года принимал участие в судьбе незаконнорожденного сына. Однако после этого позабыл о нем, и мальчик, воспитывавшийся среди прислуги, долгое время не знал правды о своем происхождении. Когда же с помощью сердобольного окружения пробел в его биографии был заполнен красочными фактами, юный Эндрюс возненавидел отца, и однажды покинул хозяйский двор графского имения, чтобы начать самостоятельную жизнь.
Кем только ни пришлось ему побывать: и подмастерьем у плотника в Честере, и помощником землемера в провинциальном Крюйстоне, и даже юнгой на “Святой Марии”, бороздившей Атлантику. Вдосталь нахватавшись от жизни синяков и опыта, он осел, наконец, в Лутоне, и сделался учителем в приходской школе. Здесь он женился, здесь у него появились сыновья Роберт и Ричард. Воспитывая мальчиков, мистер Эндрюс Клайв старался не вспоминать об истоках своего происхождения. И, конечно же, он не знал о том, что у него есть сводный брат Генрих, унаследовавший от отца многое из того, что так претило скромному учителю.
Но жизнь, независимо от того, следим ли мы за ее проявлениями, неумолимо движется вперед. И уже у сэра Генриха Клайва появилась дочь Китти, начало биографии которой также не изобиловало розовым благоуханием. А много лет спустя, будучи уже знаменитой и достаточно состоятельной, актриса наняла частного детектива, которому не составило большого труда разыскать учителя Эндрюса Клайва.
Так через много лет известная актриса узнала, что у нее имеются два сводных брата, точнее, кузена – но обременять себя контактами с новыми родственниками ей вовсе не хотелось.
Вот почему поначалу, когда юный Джонатан вдруг появился в ее доме, она и не помышляла о том, чтобы объявить о своем родстве с ним. И лишь когда время подтвердило надежность привязанности между молодым офицером и ее воспитанницей Терезой, старая актриса раскрыла перед Джонатаном свою тайну. И вместе с этим распахнула руки, чтобы обнять племянника.
Получив новое назначение, лейтенант Джонатан Клайв в июне тысяча семьсот семидесятого года снова уехал к месту службы. Его супруга Тереза, оставаясь в неутешном трауре по брату, надолго поселилась в знакомом для нее и ставшем родным доме миссис Катерины Клайв.
А особнячок доктора Грина, наполненный для Терезы тяжелыми воспоминаниями, в очередной раз надолго опустел. В течение нескольких лет даже слабый огонек одинокой свечи не мелькал в его темных, безжизненных окнах. В полное запустение пришел сад, буйно заросший бурьяном, обеспечивая приют бездомным собакам, которых некому было отсюда гнать…
***
Серая гранитная плита, омытая пятнадцатилетними дождями и от того слегка позеленевшая, но не утратившая своей строгой простоты, впрочем, не отличалась от десятков других вокруг. Только даты, указанные на ней, в отличие от многих соседних, отстояли слишком близко друг от друга.
Миссис Тереза Клайв и ее супруг в этот яркий весенний день стояли рядом с могилой, не роняя понапрасну слова, и только женщина батистовым платочком время от времени смахивала слезы с уголков глаз. Ежегодно отмечая дату смерти брата, она приезжала сюда, а если лейтенант Клайв был в это время в Лондоне – приезжали вдвоем. Тереза выплакивала на могиле свою скорбь, не притупленную годами, отделявшими женщину от того рокового дня.
Много лет назад они с мужем посадили рядом с могилой куст рододендрона, и теперь, набухая почками, этот куст приветствовал чету Клайв радостным весенним шуршанием. Как будто рифмованные строки вышептывал вереск, питаясь от костей талантливого поэта…
Мистер Клайв не торопил супругу. Она могла стоять здесь и полчаса, и час, размышляя про себя или вслух, вспоминая события прошлых лет.
…Через два года после смерти поэта книгоиздатель Джон Ховард, взяв на себя смелость и ответственность, выпустил красивый трехтомник произведений Томаса Баттертона, впервые открыв читателям подлинное имя поэта и приурочив это издание к двадцатилетию со дня его рождения. В юбилейный трехтомник попало практически все, что вышло из-под пера непризнанного при жизни современника, включая и последнее стихотворение, написанное за несколько минут до смерти. Эти отчаянные несколько строк передала мистеру Ховарду скорбящая сестра поэта.
И произошло чудо, аналогов которому немало знала до этого и еще больше имела в последующие времена история. Произведения безвестного поэта вызвали переворот в умах литературной общественности. Они заставили современников сокрушаться по поводу безвременной кончины автора чудесных строк, заставили задуматься над предвзятым отношением к истинному таланту.
Даже сэр Хорэйс Уолпол, испытывая, может быть, некоторый душевный дискомфорт, выступил на страницах журнала “Вестминстер мэгэзин” с трогательной статьей о молодом поэте. Не останавливаясь на творческих достижениях автора, которые теперь уже никто не брал под сомнение, мистер Уолпол в общих чертах дал понять, что нация потеряла своего достойного сына, и пристыдил тех, кто вовремя не разглядел в юном даровании большого мастера.
И тут же репортеры некоторых газет, подхватив сокрушенные слова признанного авторитета, даже поставили имя молодого поэта в один ряд со Свифтом и Дефо.
Произведения Томаса Баттертона еще долгое время были у всех на устах, но Тереза Клайв, которой по наследству перешли все рукописи брата, отнюдь не проявляла радости по поводу шумного успеха. Напротив, всеобщее признание огорчало ее больше, чем огорчило бы всеобщее забвение, ибо Томас Баттертон, погибший в расцвете лет и не доживший до своего триумфа, не мог видеть и слышать этого, не мог быть участником долгожданного праздника. Борясь с непробиваемой стеной, положив на борьбу все свои силы и талант, он пал у подножия этой стены, оставив потомкам в наследство только горечь собственного разочарования.
Вот почему, выражая признательность мистеру Ховарду, Тереза Клайв не испытывала радости, а напротив, мечтала о том дне, когда, наконец, утихнет вся эта шумиха вокруг имени ее брата. И она дождалась этого. Ничто так не быстротечно, как слава и успех. Статьи в газетах и журналах забылись, разговоры в литературных салонах утихли, и имя Томаса Баттертона постепенно ушло в тень.
Ничто, казалось, не могло больше омрачить жизнь миссис Клайв, чей скромный нрав и спокойный характер нашли родственное понимание и чудесный приют в доме тетушки своего супруга Джонатана.
Последний в то время благополучно служил где-то в предгорьях Шотландии, регулярно присылая трогательные письма, в которых всякий раз в самых изысканных выражениях отмечал свои заверения в преданности и любви. Тереза читала эти письма с воодушевлением, будившим пылкую страсть в ее душе – она даже не подозревала, что с нею может происходить такое. Не подозревала она еще и о том, что совсем рядом, в том же городе, происходят события, способные очень скоро повлиять на течение ее спокойной жизни.
Однако для того чтобы рассказать об этих событиях, необходимо надолго вернуться назад – в апрель тысяча семьсот семидесятого года, и рассказать о тех, с кем мы так часто встречались.
***
…Вернувшись в одиннадцатом часу из театра, где знаменитая итальянская певица Фаустина Бальони давала последний гастрольный концерт, граф Экстер был удивлен и раздосадован. На его нетерпеливый звонок вышла заплаканная горничная Лилиан, и сбивчиво, заикаясь от волнения, рассказала, что мисс Анна примерно час назад ушла из дому в неизвестном направлении. Наученная Анной, Лилиан умолчала о том, что госпожа оделась в платье служанки и взяла с собой в дорогу кое-какой провиант. Умолчала Лилиан и о том, что мисс Анна оставила ей значительную сумму денег.
Не отпуская служанку, граф Экстер присел на стул и задумался. Карета и лошади оставались в конюшне – стало быть, Анна, скорее всего, села в экипаж. Но куда могла поехать – он представить себе не мог.
– Ну-ка, вспомни все до мельчайших подробностей! – вдруг набросился граф на бедную служанку. Он тряс ее за плечи, уговаривал, даже угрожал.
– Поверьте, ваша светлость, я действительно ничего не знаю! – отвечала Лилиан, и это была чистая правда.
Прощаясь и давая наставления, Анна действительно не сказала девушке, куда идет. Она понимала, что если доверит ей свою тайну, то под нажимом графа Лилиан может не удержаться и выложить все подробности. А этого Анне вовсе не хотелось – она уходила навсегда, решительно порывая с прошлой жизнью, в которой роскошь и беззаботность перечеркнули высокие качества ее души, лишили родственных связей, а их, как оказалось, так трудно было восстановить.
В эти минуты и часы ею двигало отчаяние вместе с глубоким чувством самопожертвования, на которое женщину толкнули недавние слова брата. Она сама должна выбрать свой путь. И она – выбрала его. Теперь, как и много лет назад, когда покинула бедные кварталы Саусворка.
Не боясь ни темноты, ни разбойников, во всем полагаясь на провидение, шла она по размытой дождем дороге, освещенной половинкой растущей луны. Почти всю ночь, не зная сна и отдыха, шла Анна по безлюдной сельской дороге. И только под утро, изнуренная непривычной для себя ходьбой, она свалилась на мшистый бугорок под одиноким деревом – и заснула. Ее сон был крепким, но коротким, как летний рассвет. С первыми лучами солнца женщина уже проснулась. Во всем теле Анны была ломотливая тяжесть, голова кружилась то ли от усталости, то ли от голода. Мало кто из ее лондонских знакомых теперь бы мог признать в одинокой страннице некогда сиявшую в городских салонах Викторию Файн.
Наскоро перекусив хлебом и сыром, запив скромный завтрак несколькими глотками белого вина, Анна почувствовала прилив сил, и решительно поднялась, чтобы продолжить путь. Она совершенно не знала, сколько миль прошла за ночь, и сколько ей еще предстояло пройти. Она даже не знала, на каком расстоянии от Лондона находится конечный пункт ее путешествия. Но все же решительно двинулась дальше, полагая, что любой дороге когда-нибудь приходит конец.
Уже совсем рассвело, когда впереди послышался стук колес, и на дороге показалась повозка. Это была фура, крытая дырявым брезентом. Управлял ею одноглазый возница с рыжей щетиной на вздутых щеках. Единственный глаз его был прищурен до предела возможности то ли от солнца, бьющего в лицо, то ли от того, что человек этот не выспался вдоволь. Во всей его осанке, даже в манере править измученной клячей читалась полная апатия и нежелание куда-либо торопиться. Было вознице на вид лет пятьдесят с небольшим, его лошадке, вероятно – столько же.
Отойдя к краю дороги, Анна остановилась, пропуская колоритный экипаж. Поравнявшись с путницей, фура замедлила ход и, подняв облако пыли, замерла в нем. Движения толстых пальцев одноглазого возницы остались незаметны для женщины. Ей показалось, что вожжи в его руках даже не натягивались.
Меньше всего Анне хотелось сейчас с кем-нибудь разговаривать, и она уже было собралась продолжить путь, но тут возница повернул голову, и его единственный глаз раскрылся, обнаруживая озерную голубизну зрачка.
– Куда путь держишь, красавица? – спросил он хриплым голосом, измеряя Анну с ног до головы любопытным взглядом. – Уж не в Челмсфордский ли монастырь?
– А далеко еще, дядечка? – вопросом на вопрос ответила Анна, пытаясь произвести впечатление простой сельской девицы.
– Значит, я угадал? – снова спросил возница. И добавил с ироничной усмешкой: ¬– Что, мирская жизнь надоела?
Он сделал паузу. Анна не отвечала, опустив голову.
– Мили полторы будет, – скрипнул возница, понимая, что девушка попалась не очень разговорчивая. – Во-он за тем холмом. А я, сударыня, в Лондон еду, на рынок. Два раза в неделю мать Стефания посылает меня за харчами. Конюх я при монастыре, Оливер Нортон. Вот так. А ты кто же будешь?
Анна назвалась – своим настоящим именем.
– Всех родных потеряла – сестру, брата… – добавила она.
– Совсем одна, стало быть? – участливо спросил Оливер.
Анна кивнула, отводя глаза.
– Да, – почесав подбородок, философски заметил возница, – в одиночестве жить плохо. Одна дорога – в монастырь. У нас хоть и строго, но справедливо, никто не в обиде…
– Мистер Нортон, – оживилась Анна, торопясь воспользоваться случаем, – а настоятельница строга с монашками? Какая она?
– А вот придешь и увидишь, – неожиданно отрезал он. – Некогда мне разговоры заводить. Вон солнце уже где, а мне еще столько сделать надо, да к обеду вернуться. Прощай! Если действительно к нам идешь, увидимся еще.
И снова неуловимым движением руки он тронул лошадку, которая нехотя, преодолевая собственную лень и старость, пошла по размытой дороге, увлекая расшатанную фуру в город, который для Анны остался далеко позади.
В какое-то мгновение ей вдруг захотелось окликнуть возницу, отказаться от своего безумного решения, принятого сгоряча, – и вернуться в Лондон, где все так знакомо и надежно. Вернуться в свой дом, в объятия графа Экстера, любовь которого оказалась не показной, а настоящей. Эти колебания владели ею еще несколько минут, пока фура, шатаясь и отчаянно скрипя, не исчезла за бугром. И снова Анна осталась одна на утренней дороге, выбранной ею вчера вечером после мучительных раздумий. Постояв еще какое-то время, она продолжила путь.
Полторы мили, указанные Оливером, женщина прошла за полчаса, обдумывая на ходу, что рассказывать о себе настоятельнице монастыря. Ей очень не хотелось, чтобы о светской жизни, которую Анна вела на протяжении последних восьми лет, узнал кто-то посторонний. Вот почему она придумала для себя легенду, по которой получалось, что, потеряв брата и сестру (как и почему – это уже мелочи), она пришла в монастырь, чтобы нужда и одиночество не заставили ее пасть на самое дно лондонской жизни.
Ей казалось, что придуманный рассказ не сможет вызвать подозрений в неискренности, а это, должно быть, являлось самым главным для того, чтобы одинокую беглянку приняли в монастырь. В душе она была актрисой, и очень хорошо сознавала, что роль, которую ей вскоре предстояло сыграть с максимальной достоверностью – должна стать главной ролью в ее полной искусственных превращений жизни.
За холмом, как и говорил Оливер, открылся вид на угрюмое строение. Старая, плохо выбеленная часовня и еще несколько каменных построек были обнесены высоким серым забором, выложенным из пиленых блоков известняка. Тяжелые дубовые ворота, скрепленные коваными полосками железа, производили впечатление старины и неприступности. Монастырю в действительности было больше двух веков, он был построен еще во времена Елизаветы.*
* Елизавета Тюдор – королева Англии (1558 – 1604г.г.)
Надо сказать, что Анна никогда не была рьяной прихожанкой. За все годы, проведенные ею в блестящем обществе, она всего несколько раз побывала в церкви, да и то по большим праздникам, когда лорд Грей предлагал ей эти посещения. В душе она верила в Бога, порой даже боялась его возможного гнева – как боятся дети, напуганные или пристыженные взрослыми. Но вот обрядность службы и церковная атрибутика были для Анны областью, далекой от интересов, тем более, от понимания.
Вот почему, когда одна из монахинь, выслушав просьбу пришелицы, повела ее в мрачное здание, Анна вместе с внутренним трепетом испытывала некоторое любопытство. Комната настоятельницы находилась на втором этаже. Анна поднималась по шершавым ступеням вслед за провожатой и постоянно оглядывалась по сторонам.
Монашки, попадавшиеся навстречу, окидывали ее настороженными, но не лишенными доброжелательности взглядами. По всей видимости, новый человек для них был – как камень, брошенный в пруд, несущий с собой определенное оживление и перемены.
Мать Стефания – сухая, властная, с грубоватым голосом женщина лет пятидесяти – встретила Анну с некоторой прохладностью. Выслушав сбивчивый рассказ, она придирчиво осмотрела ее платье, долго испытывающее сверлила ее глазами, заставляя, может быть, нервничать, и своим напряженным изучающим молчанием выводя ее из равновесия. Но Анна, обнаруживая нерастраченный актерский потенциал, вела себя сдержанно, сидела тихо, потупив глаза и терпеливо ожидая ответа матери-настоятельницы.
– Что-то не похожа ты на служанку, – сказала та, наконец, жестким голосом. – Уж больно руки у тебя белые, а?
Анна опустила голову. Вся ее легенда раскололась, лопнула, как мыльный пузырь.
– Ну, ничего, – продолжила мать Стефания более мягко. – Поживем – увидим. Сестра Филомена, проводите новенькую в свободную келью.
Девушка, что привела Анну к настоятельнице, послушно кивнула, сделала движение к двери.
– И запомни, – вдруг продолжила мать Стефания, глядя Анне прямо в глаза, – обратной дороги нет. Если передумаешь, если твое решение не подкрепится душевной силой, лучше скажи сегодня, тогда отпущу. Завтра будет поздно…
– Хорошо, матушка, – ответила Анна, склонив голову.
Сестра Филомена, худенькая, болезненная девочка лет семнадцати, провела Анну по сумеречному коридору с низко нависающим потолком в другой конец длинного здания. Вскоре, растворив скрипучую деревянную дверь, она пригласила Анну в маленькую душную комнатушку с крохотным окошком над грубо сколоченной лежанкой. Кроме этого деревянного ложа, покрытого бугристым соломенным матрацем, в келье находился тяжелый резной стул елизаветинской эпохи и маленькая тумбочка у кровати, на которой лежала старая, затертая руками Библия.
– Вот здесь ты будешь жить, – тонким голосом сказала сестра Филомена. – А моя келья рядом. Если захочешь, приходи вечером, я все тебе расскажу и объясню. А сейчас мне надо идти.
– Спасибо тебе, девочка, – сказала Анна, тепло улыбнувшись и пожимая детскую ладонь.
– Так нельзя говорить, – поправила та. – Я не девочка, я – сестра Филомена.
– Хорошо, я поняла, сестра Филомена. Спасибо. Только…
– Что?
– Лучше ты ко мне приходи вечером. Мне еще понадобится время, чтобы освоиться…
– Я приду, – пообещала монашка.
***
Анну приняли в монашки через неделю. И дали новое имя – сестра Юлия. Это имя очень нравилось ей, она вся будто светилась от возвышенных чувств, которые теперь сопровождали перемены в ее жизни. Опасения того, что она не сможет прижиться в монастыре, подчиниться новому для себя укладу – вскоре покинули Анну. Она успокоилась и даже иногда ловила себя на том, что вовсе не вспоминает своей прежней жизни. Этому способствовала еще и дружба с сестрой Филоменой, возникшая с первой минуты их знакомства.
Девочка, попавшая в монастырь еще совсем ребенком, и впитавшая в себя самые строгие правила послушницы, – теперь то ли по собственной инициативе, то ли по приказу настоятельницы взялась опекать Анну. Она повсюду сопровождала ее, вела поучительные беседы, всячески старалась помочь побыстрее освоиться в новой обстановке. Ее нежное, одухотворенное лицо излучало саму невинность, и Анна, повидавшая в своей жизни и высший свет, и его изнанку, полюбила это чистое, кроткое создание, как родного, близкого человека.
Монастырь был небольшой, довольно уютный, обитало в нем всего немногим более полусотни монашек. Некоторые из них трудились на огороде, выращивая капусту, морковь и картофель, ухаживали за цветами, прибирали территорию. Другие – и таких было большинство – работали в швейной мастерской, занимавшей почти весь первый этаж двухэтажного здания, в котором и жили все обитательницы монастыря.
Здесь, в мастерской, стояли ткацкие станки и прядильные машины – почти как в настоящей мануфактуре. А полотенца, постельное белье и салфетки, которые выпускались умелыми руками монахинь, не уступали по качеству лучшим образцам из магазинов Лондона.
По давно заведенной традиции, раз в месяц трое монахинь на той самой фуре Оливера Нортона возили свой товар в столицу. На одном из рынков их уже ждал торговец, забиравший всю партию оптом. На вырученные деньги, монашки покупали продукты, которые можно было найти только в городе – соль, сахар, спички, свечи и многое другое из списка, составленного матерью Стефанией вместе с двумя старшими сестрами.
Кроме тех дней, когда фура ездила в город в сопровождении монахинь, Оливер и сам дважды в неделю совершал подобные вылазки по поручению настоятельницы. Он был не из тех, кто способен обмануть, и ему в монастыре доверяли.
Жил Оливер в крохотной комнатушке рядом с конюшней, больше похожей на сарай, чем на жилое помещение. Но конюх был неприхотлив и аскетичен, как спартанский воин, легко приспосабливался к суровым условиям жизни, мало спал и много работал. Он был и конюхом, и кузнецом, и механиком по ремонту ткацкого оборудования, и сторожем. Монашки, среди которых было немало фанатичных и чрезмерно набожных, не боялись присутствия мужчины в своей тихой обители. За долгие годы своего пребывания в монастыре Оливер ни разу не позволил себе никакой вольности, даже когда ему случалось изрядно загрузить свой желудок вином.
И лишь одна мать-настоятельница знала о том, что много лет назад этот самый неповоротливый и флегматичный Оливер был пиратом на корабле знаменитого на ту пору Салливана Блэка, и вместе с ним избороздил не только всю Атлантику, но дважды ходил мимо мыса Доброй Надежды – в Индийский океан.
В одном из абордажных боев бедняга получил ранение, от которого, как считали его подельники по разбою, Оливеру Нортону не выжить. Но корабельный врач, практика которого была несравнимо большей, чем у его сухопутных коллег, совершил чудо, и матрос остался жить. Правда, вернувшись в строй, он вскоре стал объектом насмешек со стороны своих товарищей, поскольку, по воле злого рока, из мужского достоинства у него остались разве что усы. В одной из драк, последовавшей после ссоры из-за своего увечья, Оливер потерял еще и глаз, после чего его списали с корабля.
Вернувшись на родину, он, недолго раздумывая, обратился в Челмсфордский монастырь Святой Екатерины, находившийся неподалеку от его дома. И мать Стефания, тогда еще молодая, энергичная, недавно принявшая монастырь, выслушав откровенную и полную драматизма исповедь, взяла несчастного моряка на работу.
…Сестру Юлию определили в мастерскую. Вместе с юной сестрой Филоменой она должна была вышивать на вытканных салфетках незамысловатый узор. Работа оказалась не трудной, и новая монашка быстро научилась выполнять ее красиво и качественно.
Сестра Филомена оказалась довольно набожной девушкой. В частых беседах, которые вполголоса вели сестры, она очень скоро выяснила, что сестра Юлия весьма далека от церкви. Наблюдательная девочка заметила, что новенькая, хоть и читала Библию, и молилась со всеми по несколько раз в день, – делала это поверхностно, без вдохновения. И юная монашка поставила перед собой цель: привести к Богу заблудшую душу сестры Юлии. Отныне все разговоры, которые происходили между ними, она старалась направить в нужное русло, вызывая сестру Юлию на откровения, которых та всячески старалась избегать.
Подобное докучливое участие, при всем расположении к девушке, постепенно начало раздражать Анну, и она прикладывала немало душевной работы, чтобы не выдать себя.
И все же в первые недели пребывания в монастыре Анну мучили воспоминания. Оторванность от внешнего мира не позволяла ей знать о том, чтО происходит в свете или “в миру”, как говорили здесь. Порой она ловила себя на мысли, что совершила жестокую ошибку, тем более непоправимую, что вырваться из этих стен не представлялось возможным. Она сознавала и то, что граф Экстер, влюбленный и благородный мужчина, не отыскав нигде своей возлюбленной, сочтет ее погибшей, и это развяжет ему руки, освободив от устных обязательств, данных в свое время в порыве страсти. Что помешает ему тогда найти богатую и знатную невесту, брак с которой удвоит или утроит его собственное состояние?
От этих мыслей порой хотелось выть, но, сдерживая эмоции, незаметно для себя Анна воспитывала стойкий, мужественный характер.
Да, она любила графа Экстера. Ее Реджинальд был не такой, как все. Что же заставило эту женщину, без пяти минут графиню, отказаться от столь заманчивой перспективы и, бросив все, уйти по размытой дороге, спрятаться в душную келью, лечь на этот соломенный матрац?
И тут, в который уже раз, перед ее глазами возникало суровое, одухотворенное лицо ее брата Томаса. И слышались слова, брошенные им на прощание: “выбери свой путь”. Да, она выбрала этот путь – путь искупления и очищения. Когда-нибудь она даст брату знать о себе. И, оценив ее жертву, он простит и полюбит сестру. Когда-нибудь…
***
…Прошел год. Ни много, ни мало – но целый год. Он был наполнен однообразной работой, однообразной жизнью – когда каждый следующий день был, как две капли воды, похож на предыдущий. Но покой, в котором проходила эта самая жизнь, внес желанное равновесие в душу женщины, отдалил от мирской суеты и проблем, внес определенный порядок в ее мысли.
Воспоминания потускнели в памяти Анны, и монашеская жизнь, которой она поначалу опасалась, превратилась для нее в легкое и приятное времяпровождение.
Однажды сестру Юлию вызвала к себе настоятельница. Войдя к ней, Анна смиренно сложила руки перед собой и опустила глаза.
– Звали, матушка? – кротко спросила она.
– Звала, дочь моя, – ответила мать Стефания.
С первого дня она исподволь присматривалась к Анне, выдавшей себя за служанку. Присматривалась, пытаясь разгадать ее тайну. В ее власти было допрашивать монахинь, наказывать, даже унижать. Но в отношении сестры Юлии настоятельница, знавшая все обо всех, решила избрать иную – выжидательную тактику. И год, прошедший для нее в полном неведении, свидетельствовал о недюжинной выдержке и беспримерном терпении матери Стефании.
– Садись, дочь моя, поговорим, – предложила она, указывая Анне на стул.
Та села, все еще не поднимая глаз. Во всем ее облике не было ничего, кроме смирения и покорности.
– Дочь моя, – начала настоятельница, присаживаясь напротив, – вот уже целый год ты живешь среди сестер, и я должна признаться, что полюбила тебя, как родное дитя. За все это время ты ни разу не получила замечания, твое поведение заслуживает самой высокой оценки, и является примером для подражания. Не в правилах нашей обители выделять кого-то из сестер особым расположением, ибо зависть других может легко нарушить ровную жизнь, к которой мы постоянно стремимся. Если ты заметила, я никогда никого не выделяю. Но с тобой – особый случай. С каждым днем ты нравишься мне больше и больше. Пройдет еще какое-то время, и я назначу тебя старшей сестрой.
– Благодарю вас, матушка, но я не достойна такого расположения, – вздохнула Анна.
– Это мне решать, – ответила мать Стефания. – А ты молчи и слушай.
– Простите, матушка, я перебила вас…
– Так вот. Как тебе известно, завтра наши сестры повезут в Лондон свои изделия. И мне бы хотелось, чтобы одной из трех была ты.
Сказав это, мать Стефания пристально всмотрелась в лицо сестры Юлии, но ни один мускул не дрогнул на нем. Лишь слегка, еле заметно, как от невидимой струйки ветерка, качнулись ресницы.
– Как прикажете, матушка, – кротко сказала Анна.
– Ты хочешь поехать?
– Как прикажете, матушка.
– И тебя не страшат пороки и соблазны, которыми кишит этот страшный город?
– Как прикажете, матушка.
– Ну, хватит тебе! Заладила одно и то же. Ты поедешь, я так решила. Это тебя развеет немножко. Я ведь полностью доверяю тебе, дочь моя.
– Благодарю вас, матушка! – искренне сказала Анна, целуя руку настоятельнице.
Та с достоинством, отпущенным ей природой и должностью, оценила этот порыв послушницы, и погладила ее по голове.
– Только прежде, чем это случится, – добавила мать Стефания, – мне бы хотелось, чтобы ты доказала свою честность и привязанность монастырю.
И она испытывающе посмотрела на Анну.
– Как, матушка? Что мне нужно сделать?
Настоятельница поднялась, вышла из-за стола, за которым все время сидела, и, подойдя к Анне сзади, положила руки ей на плечи.
– Расскажи всю правду о себе, – сказала она вкрадчивым голосом, и почувствовала руками легкий импульс, идущий от тела сестры Юлии. Затаенная улыбка тронула губы матери Стефании. – Я ведь знаю, что ты не была служанкой. Ведь так?
В одну секунду в голове Анны пронесся целый ворох обрывочных мыслей, а душу заполнил поток беспорядочных чувств, среди которых нашлось место и досаде, и отчаянию, и смирению.
– Так, матушка, – тихо сказала она, покорно сознаваясь в своем разоблачении.
– Вот и хорошо, – прошептала мать Стефания, наклоняясь к уху Анны и гладя ее по голове. – Никто, кроме меня, ничего не будет знать. Ты ведь этого боишься, не так ли? Я слушаю тебя, дитя мое.
И Анна рассказала. Рассказала ей все, без утайки. Это был долгий, стремительный поток, много времени находившийся взаперти, но от этого, как оказалось, не утративший своей силы.
Настоятельница выслушала рассказ Анны с большим вниманием. Когда та закончила говорить, в комнате воцарилась напряженная тишина.
– Боже мой! – наконец, воскликнула мать Стефания. – Девочка моя, и все это ты так долго носила в себе?
Анна опустила голову.
– Ну, хорошо, хорошо, – взбодрила ее настоятельница. – Если ты хочешь, я наведу справки о графе Экстере.
– Нет, матушка, не нужно.
– А о твоем брате? О сестре?
– Как вам будет угодно.
– Ты говоришь так, будто они тебе безразличны.
– Нет, это неправда, – возразила Анна. – Я постоянно думаю о них…
– Что ж, – вздохнула мать Стефания, – придет время, и Господь подскажет, как тебе поступить. А сейчас иди отдыхать. Завтра я отправлю тебя в Лондон, как обещала.
Когда Анна ушла, настоятельница села за свой стол, долго что-то писала, затем позвала дежурную сестру.
– Пригласи ко мне сестру Урсулу, – сказала она.
***
День выдался пасмурным, но не дождливым. Солнце пряталось за молочной пеленой облаков, изредка пробивая эту завесу и даря хмурой земле редкие пучки золотых брызг.
Фура Оливера Нортона, не спеша, тащилась по неровной дороге. Бывший пират прекрасно знал, что быстрая езда для такой жалкой колымаги подобна урагану для небольшой шхуны, которая разломится на первой же волне.
Три монашки – сестры Филомена, Урсула и Юлия – сидели на тюках с бельем и весело болтали.
Во все последние годы жизни монастыря поездка в город для монахинь являлась актом особого расположения со стороны настоятельницы, но и проверкой одновременно. Вот почему все сестры, тайно желая попасть в город, не меньше опасались ее милости.
За тяжелыми воротами монастыря начиналась свобода. Даже воздух там был другой – живой и пряный. Вот почему, как только фура отъехала от угрюмых стен на полмили, позади одноглазого Оливера Нортона началось веселье. О чем женщины болтали, он не слушал, думая о своем. Ему, жестоко покалеченному судьбой, давно был безразличен женский смех.
В город въехали около десяти утра со стороны Мурфилда. По мостовой Тотнемкорт-род лошадка пошла веселее. Высокие дома с множеством окон, оживление на улицах, экипажи, прохожие – как давно все это было в жизни Анны. Она смотрела на убегающую вдаль улицу, по которой не раз ездила в карете, и – не узнавала ее. Неужели все здесь так изменилось за год? Или это что-то изменилось в ее душе? Может быть, тогда – в той, ее прежней жизни – она просто не замечала ни этих домов, ни этих деревьев, магазинов, фонарей, ни этих прохожих…
На перекрестке Тотнемкорт и Оксфорд-стрит, где улица, огибая Британский музей, поворачивает к Блумсбери-скверу и оттуда меняет название на Холборн-стрит, возница остановил повозку, пропуская карету, мчавшуюся наперерез. Какой-то вельможа, должно быть, очень спешил, и четверка гнедых лошадей, резво перебирающих ногами, мчала своего хозяина, не обращая внимания по сторонам. И тут сердце Анны сжалось и остановилось, исчезло, упало в какую-то бездну, оставив вместо себя знобящую пустоту. На промчавшейся карете сестра Юлия увидела герб графа Экстера.
О, сколько раз она сидела внутри, на синих бархатных подушках, сколько раз проезжала в этой крепости на колесах по звонким мостовым Оксфорд-стрит, Пикадилли, Уайтхолл! Кто сейчас занимает ее место рядом с Реджинальдом? Кто смеется в этом бархатном ларце в ответ на его шутки? Чья изящная рука, оттянув края атласной занавески, открывает для глаз кусочек улицы? Для чьих глаз?..
А она, всего лишь год назад бывшая почти графиней, она, стоявшая на пороге райского блаженства, – она сидит теперь на мешке с монастырским бельем в расшатанной фуре, брезент которой прогнил и порвался, а кучер – одноглазый разбойник и пьяница. Она – Анна Баттертон, нет, Виктория Файн, чьей красотой так долго восхищался этот огромный город, сидит в монашеской рясе в грязной повозке, и никто из прохожих не узнает в ней первую красавицу Лондона. Господи, неужели в этом состоит искупление грехов?
Карета промчалась, Оливер Нортон тронул лошадку, и монастырская повозка продолжила свой путь. Через четверть часа, преодолев всю длину Холборн-стрит и свернув на северо-восток, они оказались на Смитфилде – одном из самых больших рынков Лондона. И в течение всего этого времени зоркие и наблюдательные глаза сестры Урсулы следили за Анной.
Повсюду, как и на всяком рынке, царила суета и толкотня, и несколько часов, проведенных в такой обстановке, могли прибавить раздражения и отяготить усталостью кого угодно. Но Анну все происходящее не трогало. Вокруг нее образовался вакуум, который не пропускал к ее глазам мельтешение пестрой толпы, а к ушам – ее гул и хлопоты. Она отсутствовала, ее мысли были не здесь.
В два часа пополудни, распродав свой товар и закупив по списку настоятельницы все необходимое, по команде сестры Урсулы монастырская повозка двинулась в обратный путь. Проезжая мимо Сохо-сквера и свернув на Тотнемкорт-род, Оливер снова остановился. Анна встрепенулась и выглянула через дырку в брезенте на улицу. Нет, проезжавший мимо экипаж был другой, не тот, который искали ее глаза. Сестра Урсула, нахмурив брови, также выглянула из фуры, но, не заметив ничего подозрительного, успокоилась.
Вечером того же дня в комнате матери Стефании она дала ей полный отчет о своей поездке, включавший подробные наблюдения за сестрой Юлией.
***
Через три дня, поздно ночью, бесшумно спустившись со второго этажа, Анна крадучись прошла через монастырский двор в конюшню. Здесь, как всегда, рядом со своей верной лошадкой на деревянном топчане, покрытом соломой, коротал ночь Оливер Нортон.
На грубо сколоченном столике у его изголовья тускло тлел фитилек лампады. Пахло навозом и полынью. Где-то в темном углу шелестели мыши.
Дотронувшись до плеча спящего, Анна тихонько назвала его по имени. Бывший пират спал довольно чутко, поэтому от первого же прикосновения проснулся и вскочил на ноги.
– А? Что? Воры?! – воскликнул он, сверкая единственным глазом.
– Тише, – зашипела Анна, – тише, мистер Нортон, это я, сестра Юлия.
– А, это ты! Что случилось? Что тебе нужно?
– Мистер Нортон, – сказала Анна, и было слышно, что приготовленная фраза явилась плодом мучительных размышлений, – вся моя жизнь зависит от вас.
– Еще чего! – возмутился он. – В чем дело?
– Мистер Нортон, повторяю: вся моя жизнь – в ваших руках. Выслушайте меня, – взмолилась она. – Только, ради бога, тише, прошу вас.
– Хорошо, валяй, – успокоился пират, садясь на свой топчан и потирая лицо шершавыми ладонями.
Анна присела рядом.
– Сегодня утром вы, как всегда, поедете в Лондон за продуктами, – сказала она. – Я прошу вас, я умоляю, мистер Нортон, передать это письмо по указанному мной адресу. От этого, как я уже говорила, зависит моя жизнь!
– Гм. Признаться, сестра Юлия, мне еще не доводилось выполнять столь деликатных поручений, – ответил конюх после паузы. – Но я опасаюсь, что время, потраченное мной на поиски адресата, вызовет подозрения у матери Стефании. Я еще никогда не подводил ее.
– Господи, мистер Нортон! Скажете, что фура поломалась, что вам пришлось сворачивать в какую-то деревушку для ремонта. К тому же, если вы будете ехать той же дорогой, что и накануне, вам не придется делать большой крюк. Это в Хайгете, всего в трех милях от Лондона, знаете?
– Знать-то знаю, но…
– Мистер Нортон, я вас понимаю, – решительно сказала Анна, улавливая колебания конюха. – Что касается вознаграждения, то, уверяю вас, оно превзойдет все ваши ожидания.
Глаз пирата сверкнул, потом прищурился с подозрением.
– Кому передать письмо? – спросил он коротко, деловым тоном.
– Графу Экстеру или его дворецкому, если графа не окажется дома.
– Ого! – воскликнул Оливер Нортон. – Я догадывался, что ты не простая птичка! Старика Нортона не проведешь!
– Благодарю вас, мой друг, – сказала Анна. – Если все, что мной задумано, осуществится, обещаю вам, что ваша жизнь изменится настолько, насколько вы сами пожелаете.
– Я сделаю все, как вы просите, сестра Юлия…или как вас по-настоящему… Графиня Экстер?
– Нет, мистер Нортон, только сестра Юлия…
…В восемь часов утра старая, потрепанная шхуна Оливера Нортона отправилась в очередное плавание, увозя на своем борту все надежды Анны Баттертон. Из крохотного окошка своей кельи она провожала глазами монастырскую повозку, пока та не исчезла за холмом.
А за час до полудня дворецкий графа Экстера передал ему письмо.
– Что это, Джим? – спросил граф, принимая из рук дворецкого листок, сложенный вчетверо.
– Письмо, ваша милость. Доставил какой-то одноглазый оборванец, утверждавший, что это очень важно.
– Он ждет?
– Нет, ваша милость, он тут же уехал.
– Хорошо, посмотрим, – сказал граф Экстер и развернул листок.
С первых же строк глаза его полезли на лоб, да и сам он весь вытянулся, встрепенулся, мотнул головой. И продолжал читать торопливые строки, учащенно моргая.
– Вам нехорошо, ваша милость? – поинтересовался дворецкий.
– А? Нет, все в порядке. Иди, Джим, ты свободен! – воскликнул граф, падая в кресло.
Любопытный Джим, откланявшись, удалился, а граф Реджинальд Экстер принялся читать письмо с первой строки.
“Ваша милость, – писала Анна. – Пишет Вам та, чей отчаянный поступок годичной давности, как я полагаю, не мог оставить Вас равнодушным. Пишет Вам та, кого Вы, вероятно, считаете мертвой и потерянной навсегда. Пишет Вам та, которая в течение целого года жила взаперти, без тепла и ласки, и которая не может знать, насколько изменилась Ваша жизнь за это время. Но если Вы, Ваша милость, еще не забыли автора этих строк, Вам не составит труда отыскать меня в Челмсфордском монастыре Святой Екатерины под именем сестры Юлии, которая остается Вашей преданной рабой”.
Прочитав послание, граф Экстер откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. “Боже мой! – проносилось в его голове. – Анна! Моя Анна жива!”
Вдруг он вскочил и метнулся к двери.
– Джим! Джим, где ты там?!
– Я здесь, ваша милость.
– Быстро в конюшню! Пусть седлают моего гунтера!* Немедленно!
* Гунтер – верховая лошадь для скачек с препятствиями и охоты.
Через три четверти часа граф Экстер, не жалея своего лучшего коня, как вихрь, летел по дороге, ведущей к монастырю. Этой дорогой год назад полная сомнений и отчаяния прошла его возлюбленная Анна Баттертон.
Тем временем монастырская жизнь текла своим чередом. После завтрака сестры заняли свои места в мастерской, и потекла ежедневная работа. Анна, мысли которой путались, а внимание рассеялось до того, что дважды она уколола себе палец, насторожила сестру Филомену.
– Что с тобой? – спросила девушка. – Ты не больна?
– Да, мне нездоровится, – ответила Анна, слегка лукавя.
– Тогда я провожу тебя в келью.
– Спасибо, ты очень внимательна.
Под пристальным взглядом сестры Урсулы они покинули мастерскую, а когда пересекали монастырский двор, в ворота въехала фура Оливера Нортона. Его единственный глаз просиял, увидев сестру Юлию, и та поняла, что конюх выполнил поручение. Улыбнувшись ему, Анна в сопровождении участливой сестры Филомены прошла к себе.
– Спасибо тебе, милая, – сказала она, ложась на постель. – Я никогда не забуду твоей заботы.
– Что ты говоришь, сестра? – насторожилась девушка. – Будто собираешься покинуть нас?..
– Нет, что ты! – встрепенулась Анна. – Просто я люблю тебя, и мне приятно твое участие.
Сестра Филомена ушла озадаченная. Как только за ней затворилась дверь, Анна вскочила со своего несносного ложа и припала к окну. Отсюда хорошо был виден двор монастыря, ворота и участок дороги до ближайшего холма. Сердце ее трепетало, окрыленное надеждой. Так, должно быть, птица, томящаяся в клетке, чувствует приближение той минуты, когда ее выпустят на свободу.
Анна не знала, сколько времени она провела, напряженно вглядываясь в даль, – несколько минут, час или целых два: они показались ей вечностью. И когда из-за холма показался летящий к монастырю всадник, за которым вдоль дороги вздымались клубы пыли, Анна отпрянула от окна и без чувств упала на свою постель.
Графа Экстера в монастырь не пустили – это было запрещено уставом. Привязав коня к столбу у ворот, он долго ждал, пока дежурная сестра звала к нему настоятельницу. Наконец, какое-то время спустя, мать Стефания вышла из дома, неторопливо пересекла двор и приблизилась к воротам. Через маленькое смотровое окошко она холодно взглянула на незваного гостя.
– Кто вы, и что вам угодно? – не скрывая раздражения, спросила она, интонацией показывая, что является здесь полновластной хозяйкой, и не допустит никаких вольностей.
– Я – граф Экстер, матушка, и мне бы хотелось…
– Не продолжайте, граф, – перебила его мать Стефания и сделала паузу, необходимую ей для того, чтобы молниеносно оценить ситуацию. – Я знаю все, чего бы вам хотелось…
–Тем лучше, – оживился граф Экстер. – В таком случае, решим ли мы дело без проволочек?
– Полагаю, вы знаете, граф, что отпускать монахинь в мир я имею право только с высочайшего разрешения самого архиепископа Кентерберийского. У вас есть такое разрешение?
– Увы, матушка, – огорчился граф Экстер. – Но я могу его получить. Думаю, архиепископ по справедливости отнесется к моей нижайшей просьбе.
– Но на это вам понадобится не меньше трех дней. Архиепископ Кентерберийский не принимает скоропалительных решений.
Граф Экстер задумался. На его лице отразилось замешательство.
– Что ж, граф, полагаю, что, если вам не терпится, можно найти способ обойтись без сановного разрешения, – сказала мать Стефания, холодно глядя ему в глаза. – Это будет зависеть от того, с какой готовностью вы согласитесь пожертвовать монастырю некоторую сумму. У нас, знаете ли, многие строения требуют ремонта.
– Весьма охотно, мать настоятельница! – воскликнул граф Экстер, обрадованный столь простым решением вопроса. – Сколько же вам нужно на ремонт?
– Шестьсот фунтов, – твердо сказала мать Стефания.
– Ого! – воскликнул граф. – За эти деньги можно отреставрировать собор Святого Павла!
– Стало быть, вы отказываетесь?
– Что вы, матушка, разве я это сказал? Правда, у меня с собой нет такой суммы, но через час, максимум, через два – я смогу доставить вам эти деньги. Вы предпочитаете чек или наличные?
– Наличные. Так я жду вас к полудню? С богом, сын мой.
– Минуту, – остановил ее граф Экстер. – Прежде, чем я уеду за деньгами, мне бы хотелось убедиться в том, что сестра Юлия – именно та женщина, которую я прибыл освободить из заточения. Прикажите, чтобы ее привели сюда.
– В этом нет необходимости, сын мой, – сказала настоятельница. – Это именно та женщина, которую вы потеряли год назад. К тому же не забывайте, что ее заточение, как вы изволили выразиться, было добровольным. Езжайте за кошельком, а мы вам ее подготовим.
– Только не вздумайте меня надуть! – воскликнул граф Экстер.
– Побойтесь Бога, сын мой! – сверкнула глазами настоятельница.
И граф Экстер, окрыленный удачей, умчался в Лондон.
Между тем Анна, упавшая без чувств, пролежала на постели около получаса, когда в ее келью в сопровождении сестры Урсулы вошла мать Стефания. Презрительно глядя на сестру Юлию, настоятельница приблизилась к ней. Слабая от нахлынувших переживаний, Анна села на кровати, попыталась встать, но ноги не держали ее.
– Я ошиблась, – сказала мать Стефания железным голосом. – Год назад я сказала тебе, что обратной дороги отсюда нет. Она есть, и лежит через кошелек графа Экстера. Надеюсь, такой путь достаточно справедлив, и ты не станешь обвинять меня в стяжательстве?
– Нисколько, матушка, – тихо ответила Анна. – О вас у меня останутся самые добрые воспоминания.
– Приятно слышать, – сказала настоятельница. – Однако хотелось бы напоследок узнать, как тебе удалось сообщить графу, что ты здесь? Я специально посылала тебя в Лондон под присмотром сестры Урсулы. Но ведь ты ничем себя не проявила, кроме каких-то душевных переживаний. Тогда как?
Анна молчала. Разве могла она выдать Оливера Нортона, который так много сделал для нее? Сама она вскоре покинет тихую обитель, а что станет с ним? Нет, она не способна на предательство.
– Вам, матушка, этого не понять, – сказала Анна.
– Вот как! Не хочешь ли ты сказать, сестра, что я скудна умом?
– Нет, матушка, я имела в виду другое, – ответила Анна, и глаза ее засветились. – Вам не понять, потому что это любовь. Да, любовь. Отсюда, на таком расстоянии, мне было тяжело вызвать графа. А вот, побывав в Лондоне, гораздо ближе к его дому, я сумела на расстоянии внушить ему свои мысли. Это любовь, матушка! И он услышал меня и узнал, где я.
– Вранье! Ты все выдумала! Не хочешь ли ты сказать, что ты – колдунья?
– О, да, любовь – это колдовство! – воскликнула Анна и улыбнулась.
– Ну, бог с тобой! – вздохнула настоятельница, не вполне удовлетворенная пояснениями сестры Юлии. – Впрочем, кажется, я догадалась, каким образом граф Экстер мог узнать, что ты здесь. Пойдемте, сестра Урсула. Этот человек сегодня же будет наказан.
Они вышли, и новые переживания нахлынули на Анну. Теперь ей необходимо было спасти от наказания старого пирата. Она понимала, что хитрая настоятельница ничего не предпримет до того, как Анна покинет монастырь. А потом уж она возьмется за одноглазого возницу. Необходимо было его предупредить, но как? Только бы граф приехал верхом, а не в карете!
Через час с небольшим граф Экстер, сияющий и озабоченный одновременно, снова подъехал к воротам монастыря. К радости Анны, наблюдавшей в окно, он был верхом.
– Позовите настоятельницу, – сказал он дежурной сестре. И добавил со смущением: – И…сестру Юлию тоже…
Увидев графа и не дожидаясь, пока ее позовут, Анна выпорхнула из своей кельи и, как на крыльях, помчалась вниз, потом через двор – к воротам. Заметив ее в смотровое окошко, граф прильнул лицом к шершавым доскам ворот.
– Анна! – позвал он. – О, Боже, это ты!
– Реджинальд! – воскликнула она. – Если бы ты знал, как я ждала тебя!
Толстые дубовые ворота, окованные ржавыми полосками железа, разделяли влюбленных, и только квадрат величиной с книгу, вырезанный на уровне лица, способствовал их общению.
Появилась настоятельница. Ее лицо выражало озабоченность и тревогу.
– Сестра Юлия, – сказала она ледяным голосом, – отойдите от ворот. Будьте сдержанны и терпеливы.
– Слушаюсь, матушка, – ответила Анна, не в силах удержать слезы радости, брызнувшие из ее глаз.
– Итак, ваша милость, – сказала настоятельница, обращаясь к графу Экстеру, чье лицо мелькало в смотровом окошке, – вы привезли оговоренную сумму?
– Безусловно, матушка, как обещал. Я выполнил свою часть договора.
– Передайте же мне ваш пакет для пересчета, – с холодной невозмутимостью потребовала мать Стефания и протянула руку.
– Э, нет! – возразил граф. – Сначала прикажите отпереть ворота и выпустите ко мне сестру Юлию.
– Вы полагаете, граф, что я могу вас обмануть? – презрительно спросила мать Стефания.
– Ни в коей мере, матушка! Просто я привык совершать сделки при равных условиях. И потом, вы сами только что выразили недоверие мне, собираясь пересчитывать деньги…
– Ну, хорошо, будь по-вашему, – процедила сквозь зубы настоятельница. – Эй, сестры, отоприте ворота!
Ржавые петли натужно скрипнули, и тяжелая громада ворот, как пасть невиданного зверя, ощерилась в узкой улыбке. В этот проем бросилась Анна и, столкнувшись с графом, так же сделавшим движение навстречу, повисла у него на шее.
– Вот деньги, матушка, – сказал он, передавая настоятельнице тугой кошелек. – Можете не пересчитывать. Слово дворянина!
– Реджинальд! – горячо зашептала Анна ему на ухо. – Умоляю тебя, попроси мать Стефанию, чтобы меня отвез Оливер Нортон, местный кучер.
Граф вопросительно посмотрел на нее.
– Так надо, любимый. Это он передал письмо. Он – наш друг, и теперь ему угрожает опасность.
– Вот оно что! – воскликнул граф и обратился к матери Стефании, которая тут же вместе с сестрой Урсулой пересчитывала деньги, не замечая ничего вокруг. – Мать настоятельница, не могли бы вы позволить вашему кучеру сопроводить нас, ибо я, как видите, приехал верхом, а путь неблизкий…
Настоятельница злобно посмотрела на Анну.
– Вот ты и выдала себя! – прошипела она и добавила, обращаясь к сестре Урсуле: – Что я говорила!
– Реджинальд, дай ей еще денег, – шепнула Анна. – Этого человека нужно спасти!
– Так как, матушка? – спросил граф. – Я оплачу вам эту поездку?
– Сколько? – понимая, что теряет конюха, и уже плохо контролируя себя, выпалила мать Стефания.
– Еще двадцать фунтов.
Настоятельница поморщилась.
– Пятьдесят, – сказал граф, переглядываясь с Анной.
– Сто! – отрезала мать Стефания, алчно глядя в глаза графу Экстеру.
– Но это же целое состояние за какого-то кучера! – воскликнул тот.
– Реджинальд! – умоляюще позвала Анна.
– По рукам! – ответил граф. – Где этот кучер?
Через четверть часа знакомая нам фура, переваливаясь с боку на бок, как шхуна при бортовой качке, выползла из ворот монастыря. Плечом к плечу с одноглазым возницей, сияя от счастья, сидела сестра Юлия – нет, это была уже Анна Баттертон, возлюбленная графа Экстера, однажды потерянная им и теперь случайно найденная. Отпустив поводья своего гунтера, граф ехал рядом.
А из всех окон монастыря, выходящих в сторону дороги, смотрели на них любопытные, полные зависти или презрения женские глаза. И в своей келье, обессилев от отчаяния и подобного вероломства, рыдала худенькая болезненная девочка с греческим именем Филомена.
Прояснив по дороге роль старого пирата в их счастливом соединении, Анна спросила графа, не найдется ли в его хозяйстве места для монастырского кучера.
– Даже если бы места не нашлось, – ответил граф, – для друга я бы выдумал его. Возвращаться в монастырь, как я понимаю, вам теперь опасно.
– Мать Стефания сживет мистера Нортона со свету! – вставила Анна.
– Благодарю вас, ваша милость, – сказал одноглазый пират. – В моем лице вы найдете преданного слугу до конца его дней. Ведь вы дали за мою голову целых сто фунтов! Даже за голову Моргана в свое время давали вдвое меньше!
– А сколько настоятельница хотела за меня? – спросила Анна и, услышав ответ графа, иронично улыбнулась: – Да, я поднимаюсь в цене. Когда-то лорд Грей выкупил меня всего за двадцать фунтов, теперь сумма выросла в тридцать раз!
– Тебе нет цены! – возразил граф. – Графиня Экстер бесценна!
– Осмелюсь сказать: я догадывался, что вы непростая птичка, сударыня! – вставил Оливер Нортон.