Иностранцы
Ко мне зашел мой сосед по даче, старый приятель Дмитрий Таубе, и говорит: «Напиши про эмигрантов, живущих вокруг тебя, это должно быть интересно». Я подумал: «А почему бы нет?» Когда-то наш замечательный писатель Сергей Довлатов интересно и сочно рассказал об эмигрантах, по его словам, третьей волны, уехавших в Америку. Я не писатель, но мне захотелось рассказать о тех, кто одновременно со мной уехал в Германию. Я не знаю, будут ли еще «волны», в том числе последняя. Их было несколько: в семидесятых годах прошлого столетия, восьмидесятых, девяностых, двухтысячных…
Люди уезжали еще раньше, до и после войны, но тогда это не было исходом. После двухтысячного года уехали оставшиеся желающие. Они получили такое право, такую возможность, я бы даже сказал, привилегию; впрыгнули в последний поезд, а я – в последний вагон. Очень скоро Германия шлагбаум опустила. Нет, эмиграцию запретить в наше время, скорее всего, уже нельзя. Законы всемирной демографии устанавливают свои порядки. Остановить перемещение граждан мира из одной страны в другую невозможно. А вот условия приема на постоянное место жительства граждан из СНГ Германия кардинально изменила. Пожалуйста, приезжайте, но… язык надо знать, на социальное пособие не претендовать, себе на жизнь зарабатывать самому. Эмигранты 2004 года живут еще по прежним законам. А это гарантирует пособие, бесплатное жилье, медицинскую страховку, школу немецкого языка. Живи, изучай язык, получай хорошее жилье, приобретай профессию или подтверждай свою, привезенную с собой. И все на халяву, блин! Вот это нашему брату очень даже нравится. Но зачем тогда учить язык, зачем искать работу и работать вообще? Ведь можно (можно!) валять дурака и плевать в потолок подобно сказочному герою Емеле. И при этом жить вполне сытно и хмельно. В Германии много эмигрантов. Одних турок здесь более трех миллионов. Из многих стран приехали люди разных национальностей. Одни, как здесь говорят, по еврейской линии, другие – по немецкой, есть по чернобыльской; много беженцев из стран Африки, чеченцев, албанцев, вьетнамцев... Выходцы из СССР по национальности не делятся: здесь все русские. Пройдет всего лишь десяток лет, и они станут составляющими германского народа, большинство – гражданами страны.
А пока у всех одинаковые стартовые возможности. И при этом они очень разные. Несколько семей, прибывших из России, Украины, Приднестровья, Молдавии и Литвы, поселили в хайме, что в переводе с немецкого означает общежитие. Они жили в большом двухэтажном особняке, личной собственности немолодого немца.
Вот Лева из Могилева (на самом деле из Санкт-Петербурга) с Наташей. Она еле довезла его до Германии: сердце износилось и почти вышло из строя. Срочно развалили грудную клетку, прооперировали, и живет себе, здравствует. А жена умерла, рак страны не выбирает. Остаться одному на чужбине в немолодом возрасте – дело нешуточное. Друзьями обзавестись сложно. Все друзья, подобранные жизнью, остались на Родине. Там же и взрослая дочь, там же и перестроечная российская кутерьма. В ней бывшему авиационному инженеру пришлось выживать и перегонкой автомобилей из Европы, и автосервисом, и продажей аквариумных рыбок. Здесь, спасибо Германии, выживать не надо, потому что здесь можно просто жить. Прошел у Левы траурный год, тоска по жене не прошла, но в интернет он все же заглянул. На сайте себя предлагают сотни невест – молодых, старых, средних, красавиц и не очень, чаще всего бедных, с особыми запросами, желаниями, пожеланиями и прихотями. Лева не спешил. Куда торопиться? От одиночества быстро не убежишь. «Невестные» карты тасовались не спеша, но беспрерывно и долго. Очень долго. Наконец поиски увенчались успехом. К нему приехала и с ним живет приятная женщина из Вильнюса. Хорошо прирабатывает. Сам он окончил курсы рыболовов, получил лицензию, предварительно за нее заплатив, теперь – рыбак-любитель. Приятное и полезное времяпрепровождение. У нас с Левой Брегиным все разное: и интересы, и увлечения, и жизнь родная российская, и телевизионные программы смотрим разные – оно и понятно, коль интересы разные. Но мы общаемся. Он человек порядочный и не трепач. Для меня эти качества в мужике главные, позволяющие часто общаться с Левой по телефону и периодически вместе сидеть за вкусным и хмельным столом.
В «Иностранке» Довлатова герои – советские люди, до отъезда с определенным достатком, даже весьма обеспеченные. Там были писатели, издатели, художники – люди творческих профессий. Обиженные кто властью, кто обществом. Многим казалось, что они за границей «развернутся» и покажут себя. Кто-то показал, кто-то не очень, кто-то прозябает. Почти все поселившиеся со мной в хайме земляки прозябают. Это я так думаю. Они так о себе не думают. Живут себе и живут. Трава тоже живет, растет – совсем ни о чем не думает.
Приехала семья из небольшого российского города. В диаспоре прошел шепот: «Профессор приехал…» Стоило мне с ним поговорить только один раз, чтобы понять: никакой он не профессор, а так, приблизительно, парикмахер… Я совсем не хочу принизить древнейшую профессию брадобрея. Просто когда слышу слово «профессор», то представляю известнейшего ученого-телеведущего Сергея Капицу. Вот он – Профессор.
Или другой пример. Есть у нас приятельница Наташа Павлова. Всю жизнь работает в (ЦДРИ) Центральном Доме работников искусств – аккомпаниатор, концертмейстер, руководитель хора. Ее пригласили в какой-то институт заниматься со студентами музыкальным образованием. А за работу надо как-то заплатить, поэтому ее зачислили на должность профессора. Ставка профессора в перестроечный период страны была очень скромной, работникам культуры платили так же скудно. Наташа приехала на дачу и говорит: «Вы, пожалуйста, со мной теперь поаккуратнее, я с сегодняшнего дня профессор». Мы все дружно повеселились. У нашего нового соседа есть любимая телепередача, которой он наслаждается – это «Федеральный судья». Я подумал об уровне того института, где есть такой профессор. Стал интересоваться. Должен сказать, что живущие здесь бывшие советские – удивительный конгломерат. Здесь все знают про всех, в том числе и про большинство незнакомых людей. Узнаю, что этот профессор был штатным парторгом института, секретарем парткома. И у меня все встало на свои места. Уж эти-то партийные штучки-дрючки мне известны хорошо. Я не знаю, что именно он преподавал в ВУЗе, но вполне возможно, хорошо зная какой-нибудь сопромат, отлично читал студентам лекции. Но ведь этого мало, чтобы называться профессором.
Среди моих знакомых и родственников есть преподаватели ВУЗов. Все они образованнейшие люди, соответствуют своим ученым степеням и занимаемым должностям. Я не думаю, что они – исключение. И вообще мне совсем не хочется ни в какой мере принизить или тем более запятнать нашу российскую вузовскую элиту. Но я рассказал об одном эмигранте-профессоре, который живет себе потихоньку, кайфует от «Федерального судьи» и попивает водочку.
* * *
Ефиму за шестьдесят, он из Украины. Приехал с молодой женой-хохлушкой, тремя сыновьями, двумя невестками и двумя внуками. Два старших сына от первого брака и младший от второго. Семья вполне типичная: смешанный брак – смешанная кровь детей. Ребята крупные, сильные, нравственно здоровые, и все они – труженики. Когда Украина стала суверенным государством, жизнь людей пошла кувырком, как и в России.
Промышленность рухнула, вслед за этим рухнуло относительное благосостояние народа. Но труженики везде, в любых сложностях живут более или менее нормально. Занимались чем угодно, в том числе приторговывали – выживали, как все. Вообще украинцы – здоровая нация. Мужики, в отличие от русских, в массе своей не спившиеся. Нельзя сказать, что непьющие, но всенародного пьянства, как в братской России, с признаками деградации там нет. Мужики здоровые, трудолюбивые, а немного горилки с салом только на пользу. Фима – украинец по гражданству, но не христианин; еврей по крови, но не иудей. Атеист? А у нас большинство населения было атеистическим. Он окончил строительный техникум. Какое-то время работал снабженцем.
При социализме эта профессия была очень важной, так как в стране многого не хватало, и все надо было доставать: и по работе для работы, и по дому для дома. Фима это умел делать, у него получалось, за что и ценили. Еще он работал кладовщиком. Когда человек достает, затем складирует, да потом еще и выдает, то обязательно что-то и себе останется. Рая – хрупкая, но сильная женщина. Поразительная неутомимая труженица из хорошей трудовой семьи. Вся в работе. Ну, во-первых, она царица кухни. Украинские и еврейские блюда – пальчики оближешь. А еще шьет, вяжет, занимается соленьями-вареньями. Чего только она не умеет?! Даже поделками занимается. Из костей карпа на дощечке в рамке такие «картинки» мастерит – удивление. Да еще подрабатывает: нянчит-воспитывает ребенка у богатых людей. За это в Германии неплохо платят. Я очень хорошо к ней отношусь, это моя любимая соседка. Ее муж в домашних делах участия не принимает. Он выше этого, он – хозяин. Его дело – рыбалка. Ей отдано все время суток, кроме сна. Он то на рыбалке, то на подготовке к ней. Постоянно колдует над снастью. Вот он сидит, чинит, вяжет, перебирает, обновляет, испытывает леску на разрыв, варит подкормку, ходит в рыбацкие магазины, изучает все там уже сто раз изученное. Покупает, докупает, чтобы был запас. «Хай будэ», – говорит он. Мне очень нравится это его «хай будэ». Штучный товар у него в доме исчисляется большим количеством. Барометров на стене – дюжина, тонометров – несколько, глюкометров – тоже, ножей из хорошей стали – коллекции. «Хай будэ». А еще Фима матерщинник. Первый раз в жизни встретил такого еврея-матерщинника. Кроет матом просто так, даже без злобы, даже не для связки слов – при взрослых, бывает, при детях, при посторонних людях. Те, кто с ним общается, этого уже не замечают. Жена привыкла. Обид на это нет. Большинство окружавших меня людей, покидая Родину, материальных потерь почти не имели. Ну, кто-то потерял какую-нибудь захудалую хрущевку, кто-то оставил работу с нищенским заработком. Чаще всего терять было нечего. А Фиме было чего терять. Во-первых, он потерял здоровье: свалил тяжелейший инсульт. Это лишило его возможности здраво оценить предотъездную ситуацию. И вслед за здоровьем он практически потерял хорошую квартиру, машину, дачу. Тем самым переступил точку невозврата. С Родиной покончено, возвращаться некуда. Отсюда появляется ностальгия, даже когда рядом с тобой жена, дети, внуки; даже если тебе кажется, что никакой тоски нет и все по барабану. Но избавиться от этих ощущений не удается никому. Наваливается раздраженность, и все от непривычности кажется не таким, неправильным, периодически окутывает обида на весь белый свет. И вот сыновья уже плохие, невестки плохие, внуки плохие, братья плохие. О жене и говорить нечего. Негодование проходит, он быстро «отходит», успокаивается, и все опять хорошие и родные. Но хуже всех немцы. Все стараются его в чем-то ущемить, обмануть. Домашние врачи – жлобы и выписывают неправильные лекарства, в больнице плохо лечат, и продавцы в рыбацких магазинах норовят надуть. И вообще, немцы нас ненавидят. А ведь они нас убивали, они нам должны. Я осторожно его спрашиваю: «Фима, а ты в «Освенциме» был?» – «Нет». – «А твои родители были?» – «Нет». – «А бабушка с дедушкой?» – «Нет». Тогда я ему говорю: «Вон, смотри, идет молодой немец. Он что тебе должен? И за что? Те, кто уничтожил более шести миллионов евреев, давно сгнили: кто после своей естественной смерти, кого наши справедливо поубивали, кого нюрнбергский трибунал осудил, в том числе и на казнь. Вот этот немец-то в чем виноват перед тобой? Он и его сверстники тебе дали кров, тебя кормят, лечат, все бесплатно, и ты еще чем-то недоволен?! Поезжай к себе в Украину и живи там прекрасно, как тебе хочется».
Прошло несколько лет, он как-то притих, успокоился. Подобные разговоры возникали все реже и реже. То ли мои монологи подействовали, то ли не хотел меня заводить. В какой-то мере это так. Но главное в другом. Он, очевидно, труднее других привыкал к совершенно новой жизни. Годы напряженного ожидания приглашения из ФРГ, наполненные болезнью и всеми другими, уже известными невзгодами с пересечением украинско-европейской границы по отмашке пограничников, не исчезли. Все приехало с ним. Нельзя выбросить из памяти то, что накапливалось шестьдесят лет. Страсти поутихли, злости поубавилось, обиды забылись – не зря говорят, что время лечит. Оно, время, и Фиму подлечило. Жена, сыновья, невестки работают, внуки учатся, рыбка ловится. На своей «Тойоте» ездит к родственникам в Украину, ухаживает за могилой родителей. А езды всего-то один летний световой день. Сам успокоился, жизнь наладилась, и он адаптировался к ней. Все-таки кое-что переосмыслилось. А в компании через две рюмки водки может кого-нибудь зацепить неподобранным словом и, не заметив, и не поняв этого. Фима по своей сути добряк. Мы общаемся, из одной бутылочки наливаем. Надо очень долго вести «раскопки», чтобы докопаться до глубины, до сердцевины и увидеть там замаскированную хорошую человеческую сущность, вполне достаточную для добрососедских отношений.
А жизнь в Германии качественно другая, она лучше жизни людей, оставшихся на просторах всего бывшего Советского государства. И дело не только в сытости, качестве продуктов, не в окружающей чистоте, идеальных туалетах, комфортабельных квартирах, не в образцовых больницах и бесплатном лечении, не во всеобщей вежливости и улыбчивости, а в том, что это – каждодневно, постоянно и беспрерывно в тебя втекает, и ты этим наполняешься. Все отрегулировано с немецкой пунктуальностью. Безусловно, здесь тоже есть проблемы, и их немало. Но они решаемы с несравнимо меньшими физическими, материальными, моральными затратами. Наступил последний день месяца – пойди в банк и получи свое скромное пособие. И нет думки, дадут пенсию или не дадут, придет автобус на остановку или не придет, получишь в аптеке таблетку или спрессованный мел, и так – во всем. Вот и отступил гнет советской повседневности. Наступило спокойствие. Будущее детей, а тем более внуков, предсказуемо и очевидно. Постепенно спокойствие перешло в успокоение, а возникающие мысли о правильности сделанного шага за кордон исчезли навсегда.
Круг нашего общения – небольшого диаметра. Знакомых много, а сближаться не хочется. И люди как люди, а чужие. В моем возрасте столько прошло знакомых! Были разочарования, случались предательства. Все лишнее отшелушилось, отсеялось и отпало.
В остатке – симпатичные люди с разной степенью близости. Юра Бельский умер, и он был друг. Близкий по жизни, по духу, по поступкам, по верности, по взглядам. Он – эталон мужской порядочности и чистоты помыслов. Таких больше нет. А есть люди незаменимые! Есть другие личности, которые остались после жизненной фильтрации. Я с ними дружу или общаюсь, но они в России. Здесь, в Германии, нет такого естественного отбора, а в оставшийся отрезок жизни уже не успеть сблизиться гармонично, семьями. Таких семей нет. Почти!
Нелли с Валерой Гузиковы приехали с Кавказа. Родились там, выросли и поженились. Она – полутатарка-полурусская, он – породистый еврей. Менталитет еврейско-русско-татарский с умеренно влияющим азербайджанским. Вот такое межнациональное переплетение, рожденное в Баку, выпустило в жизнь двух замечательных сыновей. Результат такого экстравагантного замеса отличает и родителей, и их детей от остальной массы наших земляков. Внешняя сдержанность прикрывает внутреннюю горячность, коллективно-семейное трудолюбие отличает их от инертно-иждивенческой формы проживания большинства выходцев из СНГ. Почитание родителей и уважение старших – типично азербайджанская данность. Старший сын заканчивает гостинично-ресторанный колледж, младший нацелен окончить гимназию с результатом, обеспечивающим поступление в полицейскую академию. Отец, человек с высшим советским образованием, разносит газеты, журналы – есть приработок. Мать – главный домашний садовод, но не откажется изготовить по заказу торт необыкновенной вкусноты – все в семейную копилку.
Нелли с Валерой наполняют свою квартиру теплотой и любовью не только для своей семьи, но и для тех, кто бывает у них в гостях. А принять, пригласить к себе в дом друзей или тех, кто вместе с ними вживался в новую жизнь еще в хайме, – это для них удовольствие. Стол всегда ломится от еды, которая превосходит обычное воображение. Блюда азербайджанские, нам доселе неведомые, поедаются с кавказским темпераментом. Все не только вкусно, но и красиво. А названий – ни одного не помню, зато по вкусу теперь узнаю без труда любое блюдо. Эта удивительная кудесница изощряется раз за разом. Валера, конечно же, ей помогает, но она непревзойденная кулинарка, все делает с легкостью (наверняка лишь видимой) и сама получает удовольствие. Когда мы их ждем в гости по какому-либо поводу или просто вместе поужинать, у нас возникает проблема: чем же их накормить и при этом не ударить в грязь лицом? Ответа нет. Поэтому мы не состязаемся, кормим тем, что умеем делать, ну не так оригинально, ну не так национально, но все равно по-российски хлебосольно, хмельно и от всей души. Так и ходим по кругу друг к другу в гости, а в той орбите еще моя сестра Зина с мужем Колей. Живем и до отпуска стараемся не скучать. И помогают нам в этом наши новые друзья-бакинцы. Русские здесь все обо всех знают. Даже если незнакомы. Даже если никогда не встречались. Слухи, молва, сплетни, сведения, а они чаще всего неправдоподобные, а то и лживые.
Встретил знакомую, разговорились ни о чем. Узнаю, что она с мужем жила в Черкесске – столице Карачаево-Черкесии, где я целый год был в командировке. Там строился комбикормовый завод, его штурмовали всем Ставропольским краем. В то время хозяин Ставрополья стал уже хозяином Страны Советов. Это я о М.С. Горбачеве, когда он стал Генеральным секретарем ЦК КПСС. Рассказал я своей знакомой о годичной жизни в Черкесске, а вечером ко мне пришел длинноволосый седоголовый человек – Евгений Рябчиков, ее муж. Мы познакомились, он оказался очень интересным собеседником. Мы с ним долго проговорили, он помнит эту стройку, у нас нашлись общие знакомые в Черкесске – было что вспоминать. Человек много знающий, имеющий свое мнение. Вот, думаю, с кем мне, наконец, будет интересно. Он очень долго жил в Черкесске и в разное время возглавлял республиканские газету и телевидение. Понятно, что человек очень информированный. Ставрополье вообще место привлекательное. А в его составе Карачаево-Черкесия со своим неповторимым горным Домбаем. Туда в любое время устремляются туристы. Советские (да и российские) государственные деятели тоже любили там отдыхать и своих иностранных коллег туда возить. Горбачев с Колем там вели переговоры о выводе советских войск из Германии и о воссоединении двух немецких государств. Женя возглавлял группу журналистов Карачаево-Черкесии, освещающих эту очень значимую поездку руководителей двух государств. Память его была профессиональной: он помнил события, произошедшие в стране на протяжении полувека. Мальчишкой его вывезли из блокадного Ленинграда по льду Ладожского озера. Этот способ эвакуации ленинградцев был единственным. Путь через озеро под бомбежкой немецкой авиации назывался дорогой жизни. Профессия журналиста забрасывала его в самые разные точки СССР – и близкие, и далекие, и долгие, и скоротечные. Война в Афганистане и Чечне – это и очень давно, и совсем недавно. Он был в горячих точках, на мирных стройках и обо всем этом писал, на то он и газетчик. Женя любил крепко выпить. Если была компания, да еще бойцовская, мог и лишнего хватить. Помня об этом, мы с ним ограничивались пивком, и оно стимулировало наши долгие, допоздна беседы. Я все время пытал его одним вопросом: «Почему ты не пишешь?» Он отвечал: «Надоело, не хочу». Я наступал на него, убеждая, что он обязан это делать, он – журналист, очень много знает и должен написать хотя бы о последнем двадцатилетнем периоде нашей новейшей истории. Женя отмалчивался, отнекивался, говорил, что пожилые люди все без его рассказов знают, а молодым это неинтересно. Я ранее писал о своих сверстниках, многие из которых в силу советского воспитания неоднозначно встретили или вообще не приняли обрушившиеся на нашу страну перемены. Их даже нарекли «красными директорами» с таким неприятным, а то и презрительным душком. Вот Женя был приблизительно из таких. Он не мог сходу расстаться с идеологией, заполнившей все его существо. Как человек мыслящий и думающий, он сопротивлялся, одновременно склоняясь к пониманию объективной необходимости грядущих перемен. Но трудно, очень трудно нашему брату пришлось соглашаться, смиряться с перестройкой, да еще такой варварской. Мне понятны его сомнения, и я был здесь единственным человеком, с которым он мог об этом поговорить и поделиться своими мыслями. Наши теплые отношения прервались быстро и навсегда – Женя умер. Он остался в моей памяти тихим, умным, образованным человеком и замечательным товарищем.
Многие из окружающих меня земляков стали эмигрантами только лишь потому, что они – евреи. В начале войны успели эвакуироваться и таким образом спастись. Некоторые жили далеко от тех мест, где была война, а о том, как свирепствовали немцы, знают лишь понаслышке. Есть и такие, которые никак не пострадали от принадлежности к своей нации. Я, разговаривая с приехавшим из Биробиджана, неожиданно понял, что он не знает слова «холокост». Именно такие люди, которых непосредственно не коснулась трагедия Великой Отечественной войны, наиболее привередливы, непомерно требовательны, а то и просто нахальны по отношению к новому молодому поколению немцев. То есть самого нахальства они выказать ни немцу, ни администрации не могут хотя бы из-за незнания языка. Это люди в основном малообразованные. Они ни идиша не знают, ни тем более немецкого. Как выразишь свои претензии или даже злобу? В общении с себе подобными чешут языки о несправедливом к себе отношении или о том, как кто-то на них не так посмотрел, не то сказал. Сами ведь в Германию напросились, сами нервно ждали решения: примут – не примут. Сейчас, когда немцы создали им такие жизненные условия, о существовании которых они даже не представляли, вот теперь «рыдания» о еврейском несчастии, о гибели им неведомых людей. Конечно, абстрактных жертв не бывает, каждый убитый – трагедия. Здравомыслящий человек любой национальности понимает ужасы холокоста. Но я имею в виду тех малоприятных персонажей, которые, мягко говоря, не украшают всех остальных евреев.
Для меня бесспорно то, что евреи – самая многострадальная нация на планете. Но те, кто познал ужасы гетто, об этом не кричат и не извергают из себя проклятия. Они все помнят, переживают и поминают тех, кто сгорел в крематорских печах. Но к немцам, сегодняшним, которые создали им условия для достойной жизни, относятся, по-моему, безэмоционально, ровно, я бы сказал, взаимотолерантно. Да, так было. И шесть миллионов убиенных не воскресишь, и память о них вечна.
В Лейпциге живет очень немолодой человек Юрий Шор. У него с женой Фаиной четверо детей и восемь внуков. Это одна, крепкая сплоченная семья, но живущая в Германии, Израиле и США. То, что они разбросаны по белу свету, это и есть еврейская доля. Так было евреям предначертано свыше, и они не ропщут вот уже более двух тысяч лет.
Юра живет тихо, незаметно, поддерживает здоровье бегом трусцой и посильным домашним трудом. Главная забота – дети и внуки. И никому он не плачется о пережитом в войну, когда был еще совсем ребенком. В селе Жабокрич Крыжопольского района Винницкой области жила обыкновенная еврейская семья. Глава семейства, отец, был местным заготовителем. Он собирал у жителей округи любой бывший в употреблении товар, отработавший свое и готовившийся на выброс. Все шло на вторичную переработку: металлолом, ветошь, шкуры домашних животных и прочий хлам. Люди за предоставленные отходы получали небольшие деньги, а также мыло, тетради, керосин, спички, свечи и еще многие другие мелочи, так необходимые в повседневной жизни. Работа разъездная, а потому у него в собственности было две лошади, которые помогали хозяину кормить жену, троих сыновей и совсем недавно народившуюся дочку.
Жизнь в еврейском местечке была обыденной, спокойной и неяркой. Работали. Мужчины – сапожники, жестянщики, лудильщики, шорники, пекари, кузнецы – зарабатывали деньги и пропитание. Еврейские семьи, как правило, многодетные. Уход за ребятней и их воспитание лежат на плечах матерей. Семья Шор ничем особенным от других не отличалась. Жили без излишеств, концы с концами сводили без чрезмерных усилий. По меркам того времени не лучше других, но и не хуже. Эта неторопливая и обыденная с виду жизнь только казалась таковой. Евреи народ темпераментный, веселый, остроумный и анекдотичный. Религиозный и не очень, ортодоксальный и современный, периодически взрывается шумом, песнями, плясками, шутками и таким весельем, что округа содрогается от его неугомонных обитателей. Так и жили евреи Украины мирно, дружно, в труде и веселье. Еврейская жизнь в Жабокриче была взорвана вероломным вторжением извергов фашистской Германии. Никто не мог предположить, что придет погибель от тех, с кем веками евреи жили в Германии. Они влияли на быт, культуру, науку, открытия, вносили свой вклад в совершенствование немецкой нации. Эта близость была настолько органичной, что даже язык идиш выкристаллизовался и вышел из немецкого приблизительно в 10 веке новой эры. Что же случилось с образованной культурной нацией, которая в едином порыве и с национальным усердием принялась хладнокровно уничтожать другой народ? Но случилось! Случилось то, что теперь называется геноцидом. Сразу, войдя в село, немцы схватили первых же попавшихся под руку жителей, в том числе и старшего Шора, загнали в местный парк и, не медля, без раздумий расстреляли. Остальными евреями заполнили школу, больницу, магазин, чтобы сподручнее было их убивать. На следующий же день часть узников загнали в погреб магазина. Это было огромное помещение подвального типа для хранения продуктов. В одной стене были устроены ниши, и в этих продольных углублениях, как на полках, хранились банки, консервы, другой товар. Вот сюда, в этот подвал, ставший смертельным казематом, затолкали, битком набили несчастные жертвы. Здесь же оказалась семья Шор. Отца уже не было: он остался в парке в общей яме с первыми жертвами местечка.
Старший брат с самого начала войны ушел на фронт. Мать с годовалой сестренкой, четырнадцатилетним Давидом и семилетним Юрой была втиснута, вдавлена в человеческую массу. Таким способом их подготовили к убиению. Плотность такая, что ни лечь, ни сесть было невозможно. Когда людей только еще впихивали в смертельный мешок, Давид, старший, смекалистый успел уложить младшего братишку вдоль стены в ту самую нишу, которая впоследствии и спасла Юру от участи остальных.
Погреб имел широкую входную дверь, а в боковой стене было большое зарешеченное окно. В дверях и у окна установили пулеметы. Акция была непродолжительной и по-фашистски результативной: эти пулеметы застрочили, и в несколько минут все было покончено. С немецкой аккуратностью и хладнокровием еще шевелящиеся жертвы одиночными выстрелами были навсегда успокоены. Наступила мертвая тишина. Юра был совсем ребенок, страх сковал его тело, оказавшееся защищенным нишей от смертоносного пулемета. Он начинал понимать, что он жив, а испуганные глаза увидели тела бездыханных, навалом лежащих жителей. То там, то здесь из-под этого навала остывающих мертвых тел раздавались стоны. Он боялся пошевелиться и увидеть то страшное, что пока еще было невозможно осмыслить ребенку. Кто-то тронул его, а затем крепко взял за руку. Это был Давид, чудом оставшийся живым. Ему с трудом удалось выбраться из-под трупов. Он стащил Юру с этой ниши-полки, и они добрались до дверей подвала, где лежала еще одна живая жертва – раненная в ногу женщина. Они втроем притихли перед открытой дверью, через которую пришла страшная смерть, и через нее же у них появилась надежда на спасение. Наступила темнота, и трое несчастных бросились в ближайшее здание небольшой хлебопекарни. Там они перевели дух, а младший из беглецов бросил в рот увиденный кусочек почерневшего теста. Они еще не знали, не понимали, что же делать дальше. И, плохо соображая, решили спасаться в недалеком лесу, где низина, кустарник и где, скорее всего, искать не будут. А пока тепло, можно прокормиться ягодами, другими дарами природы и пить родниковую воду. Через три дня Давид, опасаясь и хоронясь прохожих, пошел в село. Немцев там не было. Их место заняли румыны. Они объявили, что оставшихся живыми евреев убивать не будут. Несколько домов огородили колючей проволокой. Так появилось гетто, куда из лесного укрытия пришли Давид с Юрой. Они поселились в доме местного сапожника, и старший брат сразу же стал помогать чинить обувь румынским солдатам. Все село уже знало о том, что евреев-односельчан закопали в трех огромных ямах. И ребята знали, что там же их родители с годовалой сестренкой. Началась долгая голодная, мучительная жизнь в гетто. И никакой уверенности в том, что не вернутся немцы для добивания оставшихся в живых, да и на румын надежды не было. Ясно, что румыны выполнят любой приказ немецкого командования. Но деваться некуда: Украина под гнетом озверевших оккупантов, а Красная Армия отступила далеко на восток.
Безысходность не могла угнетать Юру так же долго, как взрослых или старшего брата. Он, конечно, мгновенно повзрослел, но все же оставался ребенком. А голод заставлял действовать. Мальчику на шею надевали православный крестик, и он шел собирать милостыню. Сердобольные украинцы подавали, что могли. И овощи доставались, и картошка, а иногда и кусочек хлеба попадал. Румыны угнали мужчин, а с ними и брата, ремонтировать железнодорожный путь, который разбомбили наши самолеты. Вот туда Юра шел пешком несколько километров, чтобы поделиться с братом добытыми крохами-подаяниями добрых украинцев. Но мерзавцы есть везде! Кто-то опознал в попрошайке с крестиком еврея. Мальчонку жестоко избили, путь за пределы гетто был перекрыт. Страшная, на грани смерти и в ожидании смерти жизнь закончилась лишь в марте 1944 года, когда пришли советские войска, стремительно погнав фашистов в их собственное логово.
Война ушла с Украины и громыхала уже на подступах к Берлину. В Жабокрич тяжело возвращалась мирная жизнь. Много украинцев погибло на фронтах жестокой войны, молодежь угнали в германское рабство. Но украинцы начали возвращаться, кто калекой из госпиталя, кто обессиленный из неметчины.
Вернувшиеся с фронта в Жабокрич евреи с ужасом узнали о случившейся трагедии и о том, что родителей, родственников, друзей, знакомых, соседей больше нет. Вместо них три больших холма, три ямы с зарытыми евреями. Люди попадали в небытие. Дома зияли пустыми оконными рамами. Жилище встречало могильной тишиной. Пустые улицы, безжизненное местечко. Черные дыры окон с укором смотрели на одиночные людские фигуры, бродившие с опущенными головами. Как жить дальше и как начинать жить заново, с нуля? Дальнейшее пребывание в этом проклятом месте было невозможно. Еврейское местечко Жабокрич с населением более двух тысяч человек исчезли с планеты Земля, оставив после себя братские могилы. В бывших еврейских домах сейчас живут другие люди. Чудом спасшиеся пятнадцать человек навсегда ушли из этого страшного места.
Сегодня в Лейпциге живут двенадцать узников гетто, и среди них Юрий Иосифович Шор. А его очень пожилые братья Александр и Давид – граждане Израиля. Их мало осталось, живых свидетелей еврейской трагедии. Своей жизнью и памятью Юрий свидетельствует о факте холокоста. У него есть дети, внуки, появятся правнуки. Вот и потянулась ниточка из тьмы гетто к солнцу, из жабокричского небытия росточками к жизни. Его род продолжается, множится, как продолжается и численно растет древнейшая нация планеты.
Тысячелетние гонения евреев лишь подтверждают невозможность уничтожения целого народа, который, несмотря ни на что, – вечен.
Советские люди семьдесят лет жили в изоляции. Были граждане СССР и граждане остального мира. Все, разместившиеся на 1/6 части планеты, долгие годы сидели взаперти. До Октябрьского переворота дворяне, то есть имущие люди, а также люди творческих профессий, ну и те, кто занимался бизнесом, могли ездить и в Европу, и в заокеанские страны. Были в те времена и эмигранты: бежавшие за границу неугодные властям и преследуемые личности. Но, в общем-то, ездить можно было куда угодно, было бы на что ездить, на какие «шиши». Эмиграция (от латинского emigro – выселение) – выезд граждан из своей страны в другую страну на постоянное место жительства или на более или менее длительный срок. Сложная штука эта эмиграция. Говорят, что человек должен быть свободен, что его дом – это весь земной шар, живи, где хочешь, где тебе нравится жить. Да, такая свобода перемещения действительно должна быть, а человек волен распоряжаться собой.
Выезд из своей страны на время, короткое или продолжительное, – это замечательная возможность посмотреть мир, потрудиться вдали от Родины, попутешествовать. И вернуться. Но эмиграция еще предполагает безысходность, которая вынуждает покинуть Родину либо добровольно, либо по принуждению. Случаи вынужденной эмиграции и при царизме были нередки. Но в самом начале социализма в России это приобрело массовый характер. Эшелонами и пароходами вышвырнули из страны приблизительно три миллиона граждан, лучших представителей нации, нашей интеллигенции.
Это про них можно сказать, что они – ум, честь и совесть целого народа. Таких же, но не выдворенных, в родных стенах уничтожили. И только перестройка, подняв железный занавес, предоставила свободу выезда.
Я не думаю, что окружающие меня эмигранты – серьезная потеря для нашей страны. Нет среди них выдающихся людей. Но они покинули свою Родину и самим фактом бегства указывают на сегодняшнюю безнадежность улучшения материального благосостояния. Значительная часть моих земляков удрала от нищеты. Но украинские евреи – от антисемитизма, российско-казахстанские немцы – от многолетних унижений и притеснений только лишь за то, что их предки когда-то, три века тому назад, приехали к нам из Германии. Наши российские, советские и снова российские, честные, трудолюбивые немцы стали изгоями с начала Великой Отечественной войны и до вынужденного массового исхода. Им, как и евреям, здесь, в Германии, лучше, комфортнее, спокойнее. Но почти все они испытывают тоску по Родине. Когда я бывал в загранкомандировках или уезжал в гости, когда бывал в туристических поездках, через месяц я уже стремился вернуться домой. Чем дольше живу в Германии, тем больше убеждаюсь в том, что интеграция для меня невозможна. Я здесь гость званый, а гости всегда возвращаются в свой дом.