Фатима Урусбиева родилась 1-го апреля. И в характере ее было так много от апреля, изменчивого, светоносного, многозвучного, растерянного.
Было от дня розыгрыша, превращений, празднования шутки, воли, иронии…
Очень близко стоял и рыбаков на льдине уносивший, смятенный, безоглядный март… Прибегаю к этим отвлеченностям, потому что не готова говорить о ней просто и честно.
Не готова не только я, что более непреодолимо…
Так сложилось, что часто встречалась, общалась с ней, знала ее частную, повседневную жизнь. Она не пересекалась с ее жизнью внутренней. Они, эти две ее жизни были не параллельны, которые иногда и пересекаются.
Ее линии были другие.
Одна - вертикальна, вторая горизонтальна.
В горизонтальной – одиночество, болезнь, недоумение, сожаления.
В вертикальной – пиршество духа, все захватывающая, отбрасывающая недомогание, бытовые паутины, разные ожидания и придающая им смыслы – любовь к слову.
Дар постигать и понимать то, что стоит над словом, раскрывать смыслы разные, отстаивать его достоинство…
«Слово – это почти все в человеческой жизни. Оно ….говорящее бытие, пусть потенциально говорящее» - эта мысль М. Бахтина была верой, знанием, страстью и Фатимы. И неизменность, всеохватность, сила этой страсти во многом объясняют ее судьбу, особенности стилистики, интонации, семантики всех ее работ. Буду говорить о них.
Я рада, что она прочитала эту статью, и не буду ничего в ней менять.
Я помню ее - забыть трудно.
Фатима Урусбиева – историк литературы, фольклорист, литературовед, культуролог, литературный критик и ее научное творчество в духовной культуре не только карачаево -балкарцев, но и Северного Кавказа – явление исключительное. Уточнение здесь территориального пространства обозначает только силу заговора обстоятельств в человеческой судьбе, которые вне выбора.
Постигающий дух крылат, и он над границами.
Утверждение кандидата исторических наук из Москвы Н. Нефляшевой: «Данная монография Ф. Урусбиевой сделала бы честь любому мировому востоковедческому центру (речь идет о книге «Метафизика колеса». – Р.К.), практически приложими ко всем ее работам.
Наш институт Гуманитарных исследований, как известно, к мировым научным центрам не принадлежит. И от этой перспективы он, к сожалению, видимо, застрахован надолго. Возможно, только одна из причин скрыта в том, что руководство ИГИ даже не в силах осознать, ученный какого масштаба трудится в его коллективе. Или обратное. Осознает и убеждено – наличие научного таланта и собственного мнения – наказуемая бестактность.
В статье «Механизмы торможения в науке крупный ученный М. Франк-Каменецкий определяет ряд таких механизмов. Это быстрое превращение в республиканских институтах АН директоров в мелких диктаторов, которые производят отбор по принципу родства с личной идеологией, послушности и т.д. Это усилие создать безликий управляемый фон с привлечением репрессивного механизма. Тогда – цитирую – «махровым цветом расцветает национализм, шовинизм, кумовство. И здесь кончается наука и начинается совсем другое. Как правило, директор-диктатор, не способный решать сложные проблемы, не заинтересованный в обеспечении всем необходимым для научных занятий, бросается укреплять дисциплину. Как правило, приобретающий форму настоящей паранойи. А самый быстрый способ искоренить науку – заставить всех научных сотрудников вовремя приходить и вовремя уходить» («Иного не дано», М. 1988, с. 642). Есть способы другие – столь же примитивные, разрушительные.
Наш Институт гуманитарных исследований, опасаюсь, мог бы значительно дополнить упомянутые «Механизмы торможения в науке».
И, закономерно, что доныне официального одобрения, официальных наград за многие годы служения науке у Урусбиевой отсутствуют вообще. Присутствует прямо противоположное, и эта ситуация из-за сильного элемента антиреальности сложно понимаема. Но о крайне однообразных алогизмах в нашей истории, жизни, о том, что не только дух отменяет границы, их, увы, отменяют разнообразные эпидемии, хочется забыть. И выразить благодарность Урусбиевой за радость и гордость, которую она дарит своим словом. Пожелать ей сил на поиск новых отражений и постижений ликов нашей культуры, сил и здоровья на жизнь, а всем нам научиться оберегать, возвышать и понимать то, чем мы одарены.
В каждом из названных ранее направлений присутствует пространство её личных открытий, переоткрытий, с метой исследовательского таланта, высокого профессионализма и любви к слову.
Думается, что изначально литература для нее была и остается не только предметом исследования и изучения, а «второй действительностью», не менее значимой, чем первая.
Перечитываю книгу «Портреты и проблемы». И как будто впервые читаю. Она вышла в 1990 году в издательстве «Эльбрус». И по вложенных в нее открытий, интеллектуальной и эмоциональной энергии, уровню обобщений и уровню подробностей аналогий ей найти сложно. В ней объемность и значимость анализируемых проблем, уникальные «звуки культурного языка», тонкость и глубина воссоздаваемых портретов, творческих судеб и судеб слова, времени, голосов.
«Обращенность к разным литературам региона, наверное, не надо оправдывать, хотя в практику нашу это еще не вошло» пишет она в пронзительной и полемической вступительной статье «Монодиалог провинциального критика», в котоую вложен комплекс филологических проблем. К сожалению, такой дар постижения, прочтения и других литератур вообще редкость. И неизвестно когда войдет в практику. Так, в небольшой статье «Время мифа – настоящее» (Размышления по подстрочнику) Урусбиева расшифровывает и обозначает сущностные особенности поэтического дара Х.Бештокова. Анализ его поэмы «Каменный век» проницательна и веско выстраивает систему образного мышления одного из самых личностно и художественно значимых имен в кабардинской культуре.
Ее потребность понять глубины, умение восхититься прекрасным, уловить подлинное и особенное, знание: «слово – человеческий жест, а стиль – жизненная установка», отраженные в портретах и проблемах подчиняют, приглашают к размышлению.
Замечено, что уязвимость науки о литературе заключена в том, что тот, кто ею занимается, оказывается в разладе либо с наукой, либо с литературой. И это несовпадение, думается, крайне сложно отклонить, поскольку природа этих сфер как бы различна. У Урусбиевой они взаимно объясняют друг друга, сотрудничают. Анализ творчества Ибрагима Бабаева, Танзили Зумакуловой, исследование образных и содержательных структур современной балкарской поэзии имеют обще эстетический и теоретический смысл. А их научная состоятельность только усилена блестящим литературным стилем.
Отдельной работы заслуживают исследовательские работы Урусбиевой в нашей фольклористике. Ее книга «Карачаево-балкарский фольклор», статьи «Фольклор и этнология», «Песнь о набегах как знаковый для эволюции художественного сознания…» и т.д. являются научными открытиями, теоретическим стержнем и вершиной национальной фольклористики.
Первая научная классификация жанровых форм в национальной литературе с привлечением системно-типологических и историко-филологических методов даны в книге «Путь к жанру». Она издана в издательстве «Эльбрус» в 1972 году. В 2010-м ее можно переиздать. И определение – первое и впервые приложима ко многим её работам. В качестве и первенства и первопрохождения.
Более подробно хочу остановиться на особо мне дорогой книге Урусбиевой «Метафизика колеса». Само название несет подчиняющий магнетизм неявного, объемного смысла, энергетику впервые произносимой метафоры, определяя и объясняя жанр и семантику работы. И в ней так же редкое и результативное соединение науки и поэзии, теоретических конструктов и личностной интонации, отражающих контуры предложенного автором методологического индивидуализма. За его выбором – и судьба, и характер исследовательского таланта и сама тема, выраженные в прежних работах. Думается, для ученого, который кака автор «Метафизики колеса» поставил задачу приблизиться к наиболее «точным измерениям определителей ментальности карачаево-балкарского народа в соотношении с другими», к «целостностным категориям художественного сознания народа и шире – установлению этноспецифических черт тюркской культуры» сам научный метод Урусбиевой наиболее сложный и оправданный. Кстати, новизна и обаяние стиля Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, И. Хейзинга, разработавших интересные версии о культурно-исторических типах в истории человечества, таится в их свободе от схем и стандартов, в сцепке личностных непосредственных размышлений и строго научной логики исследований. Но, к сожалению, эти авторы, выстраивая свои концепции культур, очень последовательно отклоняли понятие «тюрки», а точнее, заменяли его весьма условными и зачастую двусмысленными определениями, что вызывает недоумение. После прочтения «Метафизики колеса» к упомянутым замечательным ученым, старательно избегающим тюркского феномена в истории культурных эпох, возникает ряд вопросов. И Фатима Урусбиева, пожалуй, впервые в культурологии ставит себе задачу восполнить пропуски и проблемы в трудах своих предшественников, пытается очертить образ, структуру тюркской культуры, его своеобычие, печати присутствия в мировой культуре, вылепить эту многослойную, затушеванную, искусственно минимизированную модель звена в континууме данной истории. Столь огромную, сложную задачу, думается, немного облегчало следующее. К ней автор подошел, имея за плечами годы и годы напряженной работы души, размышлений, анализа, наблюдений. Первоначальный импульс – уловить истину, восстановить истину, нарушить монологичность западной культуры, приоткрывая сущность тюркской и саму природную их диалогичность, нарушаемую идеологическими предрассудками, был благороден и выстрадан. Он определял орбиту возможностей, расширял интуицию, творческую волю, усиленные обширной эрудицией, качеством нравственного, исторического сознания и профессиональным опытом. Больше – все, чем Урусбиева занималась как литературовед, фольклорист, социолог, все темы, выбранные лично и навязанные временем, косвенно или прямо вели к «Метафизике колеса» и параллельно к метафизике творчества, личности, судьбы. Эти факторы и определенная автором сложная, необходимая и прекрасная задача отклоняли произвольный, конъюнктурный текст, условную, отстраненную академичность, застывшую схему.
По утверждению Поллони, без личностных знаний и в математике невозможно приблизиться к открытиям. А это – сочетание неявных знаний, эвристических эмоций, интеллектуальной самоотдачи, которые свойственной всем работам Урусбиевой и в «Метафизике колеса» отраженной особенно рельефно. Пересечение разнеуровневых имен – понятий, переброс эпох и стягивание их, соседство обобщений и подробностей, – универсального и особенного – не прием. Логика исследования, тема и личность ученого ведут к своеобразию и органичности стиля. И при внешней отрывочности, жанровом разнообразии, фрагментарности, «Метафизика колеса» представляет собой концептуально цельное исследование, в котором уникальность тюркского духовного опыта, его конфигурация обосновывается только фактами культуры, истории, анализом памятников исскуства, свидетельствами имен, по которым определяются сегодня культурные эпохи. Л. Гумилев в книге «Древние тюрки» пишет: «Еще более чем материальная культура, поражают исследователя сложные формы общественного бытия тюрок, наличие у них четко отработанного мировоззрения, противопоставляемого идеологическим системам соседних стран»*. За этой констатацией одно из уточнений уровня духовной культуры этноса, который Урусбиева археологично, проницательно и фактуально исследует.
Следуя принятой практике, автор тюркскую культуру определяет как варварскую, опираясь, естественно, на основное первоначальное его содержание. Так, древние греки называли варварами всех, кто говорил на непонятном языке, что, наверное, следует подчеркнуть. Ибо в новейшей филологии и не только к этому обозначению многие ученые прибегали, акцентируя его переиначенный, обывательский смысл. Это при том, что, например, древнетюркское руническое письмо было известно в истории не как варварское, а конкретно как тюркское. И оно было единственным, которое содержало уже в VII веке 40 графем, и сам опыт истолкования рунического письма в истории человечества связан только с древнетюркским**. Данный факт общепризнан и, безусловно, известен историкам культуры, типологизирующим ее, как и многие другие духовные явления, исследованные и в «Метафизике колеса». Но они последовательно, настороженно предпочитают заменять определение «тюрки» иными, весьма мифическими и допускающими разночтения. Подчеркну – на фоне заявленных в книге серьезных научных проблем оппонирование алогичной, но реально существующей тюркофобии вторично, но выражено ответственно и убеждающе.
Один из активных и противоречивых идеологов еврозийства в наши дни Дугин, уточняя, что оно как историко-культурная концепция рассматривает славянскую культуру на фоне тюркской, объясняет это тем, что «идеологи евразийства были не столько панславистами, сколько тюркофилами. И потому, что многие из них были представителями тюркских родов, и потому, что значительная часть русской знати, высшей российской элиты были тюрками***». Но думается, что он приводит редко признаваемый, но самый поверхностный факт. Известно, например, что пять столетий истории более 20 национальных государств были составной частью истории Османской империи. И эта империя, признанная «единственно подлинно военной державой средневековья», оставила несмываемую временем и временами печать своего владычества. Печат, как возрождающую, так и разрушающую, но с неизбежным подчиняющим влиянием тюркского «образа мира» на многие аспекты культуры подчиненных этносов. Урусбиева очерчивает, проясняет контуры именно этого образа, прибегая для его установления в географическом и духовном простирании к точному понятию «транзит». И глава с вопросом «Анатолия. Конец, или начало транзита?», являясь шедевром пронзительного этнического портрета, как и вся книга, объясняет, дополняет концепцию евразийства на уровне философии памяти, философии здравого смысла.
Тонкий анализ «Благодатного знания» Ю. Баласагунского, призанного одним из ярких и крупных произведений мировой литературы средневековья и в тоже время веками отклоняемого в тень даже в бытие самой тюркской культуры, – косвенный ответ на безграмотные версии о вторичности тюркоязычной литературы. Созданный в VIII веке, он считается первым сохранившимся произведением искусства тюрков, и сам автор яркой, живой метафорой извещает о своей роли первооткрывателя: «Паслось слово тюрков оленем нагорным, а я приручил его». Но думается, прав А. Кононов, подчеркивающий: «Едва ли допустимо предположение, что такое совершенное по форме, глубокое по своему философскому содержанию и обширное по объему сочинение явилось плодом первого опыта***». Просто произведения, не связанные с исламской идеологией, после принятия ислама беспощадно уничтожались.
Аппелируя к этому произведению, Урусбиева приоткрывает его научную перспективу и делает акцент также на самоузнавание, как и при анализе пословиц, песен о набегах и т. д. Основным фактическим материалом в исследовании культурогенеза тюрков служит духовная история карачаево-балкарского народа, представляющая собой, по убедительному обоснованию автора, «особую область внутри тюркской культуры». Одно из интересных определений В. Библера «Культура – это изобретенье мира впервые», и поиск, установление памятников духовной истории своего народа, где проступают особенные меты этого «мира – впервые», – ценное и редкое направление в исследовании Ф. Урусбиевой.
Факты материальной культуры, исторического быта, ритуалы, информирующие о структуре этики, культура экологии, архитектура жилья, танцы, обряды, неся печать неповторяемого, развернуто обосновывают концепции ряда ученых, рассматривающих этнос как феномен биосферы. Урусбиева доказательно и весомо раскрывает особенности балкарского духовного ландшафта на фоне ландшафта географического. Впервые ею аргументировано до бесспорности аксиомы положение о панлингвистичности карачаево-балкарского языка, и строится оно на ярком, богатом и конкретном материале. Это и фольклор, и исторические песни, и современная поэзия. Отталкиваясь от смысла пословиц и поговорок, автор выстраивает целостную и феноменальную систему этического и эстетического кодекса нации, которая крайне интересна тем, что в ней над универсальным преобладает своеобычное. И при этом интонация, атмосфера книги абсолютно не допускают и мысли о национальном высокомерии, противопоставлении себя другим. Только сравнения, параллели с другими духовными опытами.
Любая попытка ученого, захваченного иллюзией выстроить этику собственного народа с акцентом на ее превосходстве, неизбежно обрекает его труд на печальное поражение. Как правило, такие работы, построенные на расплывчатых индексных суждениях, торопливом натягивании на фоновое знание широких обобщений и узких иллюзий к науке отношения не имеют, даже если автор в других своих работах выступал как серьезный ученый.
Оглушенность национальным снобизмом, размывая опыт и вкус, формирует труды, где многотрудная задача по установлению особенностей народа подменяется плоской идеей о его исключительности. Поскольку ложен сам посыл, недостоверны, скучны и беспомощны. Думается, что сама задача обозначения концептуальных, конкретных определений неповторяемых особенностей этноса крайне редко поддается разгадке не только потому, что она крайне сложна. Требуется, наверное, соответствие личностной значимости, масштаба самозадачи и неуклонное следование научной этике, теме. У Фатимы Урусбиевой оно присутствует.
Думается, что «Метафизика колеса» Ф. Урусбиевой была отклонена в свое время государственным издательством, рядом ее коллег по очень примитивной причине – она выбивалась из освоенной и самоутешающей планки изысканий, обращенных к проблемам этнологии, культурологии в нашей республике. Появление работы, где автор демонстрирует чувство формы, свободное владение всем понятийным аппаратом современной филологической науки и обращается к духовной истории своего народа прежде всего для самоузнавания и приглашения к взаимоузнаванию, было событием, естественно, допускающим полемику, полярные оценки. Но и после публикации в коммерческом издательстве в открытую дискуссию никто не вступил, однако форма жестко и узко прочерченного провинциализма в нашей науке проявилась в молчании тех, кто ее представляет. Это как констатация.
«Метафизика колеса» – портал в свой и иной мир, который окликает, обязывает, обучает. В ней – версии, предугадывание, знание, постижение загадки, драмы, величия тюркского мира, отраженного в культуре балкарцев и карачаевцев. Эта книга представляет собой один из самобытных, научных опытов, обогативших современную культурологическую мысль, а в тюркологии является безусловным открытием. И думается, что властное, долговременное влияние стиля, конструкции исследования, качество самостоятельных формул, возможных подступов к теме в «Метафизике колеса» будут испытывать все ученые, ставящие перед собой задачу приближения к этническому лику народа, все кто увлечен философией мифа, времени истории, слова. И хочется верить, что оно будет благодарным и осознанным.